История жизни. воспоминания

 


Эти воспоминания я посвящаю своим сыновьям, внукам и правнукам.

Дедушки и бабушки

Видимо, от дедушки я унаследовал любовь к дереву и любовь плотничать…
Мой дедушка, Шимон Костяковский, до революции работал на сахарном заводе Бродского плотником-столяром. Видимо, он был хорошим столяром, потому как сам построил себе дом под железной крышей, которая была единственной железной крышей на всей улице Колодезной. Дедушка сделал и дубовый резной красивый буфет с вырезанными на дверцах цветами, который мама перевезла в Москву из Шполы, где они жили. И мама, и ее брат Давид родились в Шполе.
Видимо, от дедушки я унаследовал любовь к дереву и любовь плотничать, что с удовольствием делал еще в армии, на Камчатке, в свободное время – по воскресеньям, ну а потом – при строительстве дачи.
Дедушка, живя у нас в Москве, однажды повел меня в синагогу. Был какой-то еврейский праздник, очень веселый. Пели, плясали, а раввин всех детей угощал конфетами, пряниками, яблоками. Мне очень понравилось в синагоге и тогда я впервые почувствовал, что я еврей. Но когда мы пришли домой, мама дедушку отругала. Она не хотела, чтобы я приобретал какие-то интересы к еврейству, а тем более - к религии. Она хотела воспитать меня чисто русским советским человеком, чтобы, как они говорили, «ребенку было легче в жизни».
 
Дедушка, бабушка, тетя Поля и двоюродный брат Сеня, 1929-й год

Моя бабушка, жена Шимона, была очень добрая, красивая старуха, очень ласково со мной обращалась, в особенности, когда мы гостили в ее доме в Шполе. Она умерла где-то в 1934-35-м году от водянки. Что это за болезнь, в переводе на современный русский язык, честно говоря, я не знаю.
***
Я был знаком в детстве с мамой моего отца - бабушкой Сарой. Это была пожилая женщина, которая частенько приезжала к нам домой. Мне еще тогда было 4-6 лет. У меня осталось впечатление, что она всегда ревновала своего любимого сыночка Петю к моей маме. Как многие мамы, она считала их брак мезальянсом. С мамой бабушка почти всегда спорила. Ее визиты были для мамы очень неприятны. Отношения у них не сложились.
Дедушка, отец папы, до революции занимался, как мне рассказал мой дядя Давид, пшеницей. Это был мелкий бизнес, как у многих евреев. Они собирали у крестьян пшеницу и продавали ее крупным экспортерам в Одессу и на экспорт за границу. В 18-м году дедушка неожиданно заболел. Гражданская война, никакой медицинской помощи – и он скоропостижно через неделю умер.
Папа
Отец решил освободиться из плена и бежал из лагеря военнопленных.
Мой папа, Песах Шмуэлевич Рабинович, родился в 1892-м году. Официально на работе и в быту его звали Петр Самойлович. В 11 лет его мама, моя бабушка Сура, отдала его «в люди». Читайте повесть Максима Горького «В людях». Это означало, что мальчик как подмастерье работает у сапожника, или в магазине, или у портного, или у шорника. Работает только за кормежку и кроме этого выполняет еще как слуга многочисленные работы в семье хозяина.
Папа одиннадцатилетним мальчиком работал в магазине, таскал мешки, катал бочки. Однажды бабушка пришла и увидела, что он весь в крови. Она стала расспрашивать папу, а он говорит: «Меня приказчик ударил за что-то». И тогда мама его забрала.
В 1912-м году отца призвали в царскую армию. Он служил в Польше в городе Ломжа, в Ломжинской губернии, где стоял его полк, Шлиссельбургский полк 2-й Русской армии. Так он прослужил 2 года. Служба в царской армии была тяжела для любого солдата – будь он русский или татарин. Для евреев она была вдвойне тяжела. И издевались, и смеялись, и посылали на более тяжелые работы… Отцу везло тем, что, во-первых, он был физически очень здоровый. А во-вторых, у него был спокойный золотой нрав. Поэтому ему доставалось гораздо меньше, чем другим. Отец рассказывал, что, в отличие от Советской армии, командир роты в белых перчатках появлялся в казарме только раз в неделю. А поручики или подпоручики, командиры взводов, появлялись в казарме в 2-3 раза чаще. В казарме всем заправлял фельдфебель и унтер-офицеры. Офицеры появлялись, в общем-то, редко.
Когда я, уже выпускником-офицером, приехал в свой первый отпуск домой, в Москву, папа мне сказал: «Я много видел царских офицеров: холеных, откормленных, краснощеких - но ты из училища приехал еще более холеным, чем они!» Мама по этому поводу выразилась гораздо более обидно для меня: «Рафа, сбрей, пожалуйста, свои усы, а то усы и розовые щеки очень напоминают царских жандармов».
1-го августа 1914-го года началась Первая мировая война. Вторая Русская армия из Польши с юга и с юго-запада вошла в Восточную Пруссию, о чем папа написал в своем дневнике. Заняли несколько городов Восточной Пруссии, но по вине бездарных царских генералов, генерального штаба и министра обороны, который оказался немецким шпионом, впоследствии расстрелянным, это наступление было провалено.
Немецкие войска окружили Вторую армию, отделили ее от Первой, большая часть окружения оказалась в Мазурских болотах. Очень много солдат в этих болотах утонуло, а остальная часть была взята в плен.
Командующий армией генерал Самсонов с охранявшим его личным эскадроном казаков, казацкой сотней, пытался вырваться из плена, но неудачно - и тогда он застрелился. Так мой отец попал в плен в самом начале Первой мировой войны. Свое пребывание в плену он хорошо описал в своем дневнике, который я читал своему внуку Кириллу, и ему он, видимо, останется.
 
Шлиссельбургский полк Русской Армии, 1914 год. Мой отец – слева.

Хотя времена тогда были более гуманные, чем во времена Гитлера и Сталина, но все равно плен был пленом – это закрытый лагерь, питание плохое, условия тяжелые. Но мне было смешно и интересно читать, что жена (вдова) генерала ездила в Германию, и немцы ей разрешили! Она приезжала в лагерь военнопленных, где были солдаты именно Второй Армии ее мужа, и привозила с собой разные подарки пленным солдатам.
 
Кладбище-мемориал русских и французских военнопленных, Баутцен, 1914-1918 г.г.
Отец решил освободиться из плена и бежал из лагеря военнопленных. Бежал на юг, на границу с Чехией, хотел ее перейти. Днем он прятался в лесу или в кустах, а ночью шел на юг. Так продолжалось несколько суток, но на самой границе жандармы его поймали и вернули обратно в лагерь. У отца достало сообразительности не сказать, из какого он лагеря, а назвать другой лагерь. Ведь если бы его вернули в тот лагерь, откуда он бежал, ему бы пришлось очень и очень плохо. Бить в лагере не били в те времена, но наказывать – наказывали. В ранец на голую спину клали несколько кирпичей и заставляли бежать – и падать, бежать – и падать, бежать – и падать. Вся спина после этого была в кровоподтеках. Или же заставляли снимать штаны и голыми коленями идти по острой гальке.
Плен длился долго и мучительно, но уже в 1917-м году, когда все взрослые мужчины Германии были мобилизованы на фронт и некому было работать, в особенности, в сельском хозяйстве, большинство военнопленных - русских, французов, англичан – были расконвоированы и направлены на работу.
 
В Германском плену, лесопильный завод. Отец – слева. 1916-й год.

Сначала отец работал на лесопильном заводе, где они пилили ручными большими пилами огромные бревна, а потом попал к богатому фермеру, куда его, как и многих русских военнопленных, послали работать батраком. Там уже условия были гораздо лучшие. Фермер выделил папе отдельную комнату на втором этаже. С этого времени остались открытки от дочки фермера – «Mein lieber, lieber Peter». Она влюбилась в молодого красивого парня, хоть и еврея, и почти каждую ночь поднималась к нему в его комнату, обязательно неся с собой большую краюху хлеба и кусок сала.
Когда закончилась война, пленных отпустили по домам. Дочка фермера несколько раз предлагала: «Петер, оставайся здесь, все это будет твое!» Все - это было два двухэтажных дома, лошади, стадо коров, немецкие сельскохозяйственные орудия, которых в России еще не было. Но папа сказал: «Нет, я должен уйти на родину». Вот такой он был патриот России. И действительно, после освобождения из плена он полгода через воюющие державы, через фронты добирался из Германии через всю Польшу, которая только-только образовалась в 18-м году, - домой.
Добрался домой, приехал к своей невесте Кларе, моей будущей маме, и через полтора года, еще гражданская война шла, они покинули Украину и подались в Москву. Мама говорила, что они ехали аж на красном бронепоезде. Это было повальное явление, когда бедняки и особенно молодежь из полунищих и нищих местечек Украины и Белоруссии после отмены черты оседлости ринулись в крупные города России - в первую очередь, в Москву и Питер в поисках лучшей доли – работы, учебы. Так произошло и с моими родителями. После некоторого времени мучений без жилья в Москве, они получили комнату. Тогда существовал в России Союз военнопленных, и этот Союз военнопленных и в царской России, и уже в Советское время некоторую заботу проявлял о бывших военнопленных.
 

Отец, 20.10.1946.

С самого раннего детства у меня была всю жизнь огромная любовь к отцу, к человеку необычайной доброты, веселости, честности, безотказности близким, друзьям и малознакомым людям в помощи. Эта любовь сохранилась до самого пожилого возраста. Так как я не видел его ни больным, ни тем более – умирающим, он у меня в памяти остался все эти годы после него как живой. Это была огромная любовь и пример в моей жизни, образец, идеал человека. Тем более поэтому все россказни антисемитов о евреях я воспринимал еще более болезненно, чем остальные люди, потому что передо мной был образец прекрасного человека, невзирая ни на какие национальности. Образец человека и патриота России, который на старости лет категорически отказался и не желал ехать в Израиль, человека, который был боевым солдатом, принимал участие в войне в Восточной Пруссии. Для меня это со всех сторон был яркий пример для подражания. И так он сохранился в моей душе на всю жизнь, и сейчас он живет во мне.
Мама
Лучше фаршированной рыбы, чем у мамы (и не потому, что это моя мама!) – я не едал.
Еврейское имя моей мамы - Хая, а по-русски – Клара. Папа ее всегда, будучи в хорошем настроении, звал Клариетта, а в плохом настроении – «мой фельдфебель, мой жандарм». Родилась она в 1897-м или 1898-м году. На этот год есть какие-то расхождения. Характер у нее был сильный, твердый, господствующий. Она уделяла много внимания моему образованию, как в детстве, так и во взрослом возрасте, когда  я учился в юридическом институте. Я не помню, чтобы хотя бы один раз она меня поцеловала – просто не помню.
В детстве и юности мама училась на портниху, и портнихой, уже при мне, подрабатывала. Подрабатывала частным, тайным образом, потому что, оформляясь официально, приходилось платить огромный налог. Но она подрабатывала эпизодически, кому-то шила, больше всего шила и перешивала мне. Я отлично помню, что все, что я носил до войны, было перешито из папиной старой одежды. Тогда очень в ходу была перелицовка. Бралась одежда – пиджак или брюки, которые внешне износились, их перелицовывали, они становились почти как новые и снова носились. И такую одежду я носил все свое детство и всю войну.
Родился мой брат Эмиль, Милечка, но, к сожалению, в пятилетнем возрасте он умер от менингита. Менингит тогда еще не умели лечить, антибиотиков не было.
 
Мама с моим старшим братом Милечкой, 1925-26 г.г.
После смерти Милечки все мамины усилия были направлены на меня, второго ребенка, а точнее – на мое здоровье. Уж не знаю, положительно или отрицательно это сказалось на моем воспитании. Наверное, в чем-то отрицательно: у всякого ребенка, который живет единственным в семье, это рождает эгоизм.
Мама очень любила много читать. И самое главное – она от бабушки переняла искусство прекрасной еврейской кулинарки. Лучше фаршированной рыбы, чем у мамы (и не потому, что это моя мама!) – я не едал. Я бывал в гостях у тети в Киеве, у тети во Львове, в Москве. Лучше, чем моя мама, фаршированную рыбу или фаршированное горлышко курицы никто из наших знакомых не готовил. Видимо, это было действительно так, потому что наши хорошие знакомые и друзья, например, Модестовы, полуаристократическая семья крупных медиков Москвы, частенько заказывали маме к праздникам еврейскую фаршированную рыбу, хотя это была семья старой русской интеллигенции.
Из-за детей – из-за старшего сына Милечки и из-за меня – мама на постоянную работу не пошла, потому что тогда еще не было садиков, яслей, и ей пришлось дома сидеть.

Детство

«Абрам, рыбки хочешь?»
Я родился 8 мая 1927-го года в Москве, через час после смерти моего старшего брата Эмиля. Наверное, поэтому мама тряслась надо мной все годы, возила меня на Украину - откармливать.
Мама назвала меня Рафаилом. Уже здесь, в Израиле, я узнал, что Рафаэль означает врач, доктор Г-спода, божий врач. А мама назвала меня так по очень простой причине - в честь моей прабабушки Рахел или Рохл, Рахиль. Она была бабушкой и для отца, и для матери, потому что папа и мама были двоюродными братом и сестрой, что разрешалось, если они росли в разных областях. Я потом много читал, что родственные связи отрицательно влияют на потомство, но если они растут в разных областях, то это не влияет. В моем случае, это никак не повлияло, потому как у меня уже в училище и после училища было идеальное здоровье.
Прабабушка Рохл прожила 93 года без всяких врачей. Она является прародительницей всего нашего рода. У нее было четыре дочери, от которых все пошли и по отцовской линии, и по материнской. Она жила еще во времена Пушкина, а умерла в год моего рождения. Я сохранил ее портрет – старая бабушка в платочке, крестьянского вида, религиозная еврейка. Этот портрет я передал на хранение своему внуку Кириллу.
***
Каждый год мама увозила меня на лето в свои родные места  - на Украину, недалеко от Шполы. Мы приезжали на станцию Звенигородка, а потом пять километров ехали на телеге в местечко Екатеринополь. Там был большой сосновый лес, куда мама меня после завтрака уводила почти на целый день. Там были еще разные дачницы, тоже еврейские женщины, уехавшие в Россию и приехавшие выгуливать своих детей. Я хорошо помню, как мама брала кошелку, в ней было второе, термос с куриным бульоном и продукты для закруташи.
Закруташа  - это было очень противное для меня кушанье. Она представляла собой следующее: мама разбивала сырое яйцо, затем клала туда кусок сливочного масла, чайную ложку какао, две чайные ложки сахара. Потом она все это в стакане взбивала и давала мне есть. Я ненавидел эту закруташу, и так она меня пичкала до той поры, пока меня не вырвало от нее. После этого мама от меня отстала.
Мы с детьми бегали, играли в войну, делали луки. Я уходил далеко-далеко, где кончался сосновый лес и начинался орешник. Так было каждый год. Моя хозяйственная мама не могла просто так ехать домой. Она покупала пару ведер вишни, делала наливку, варила вишневое варенье, и все это мы тащили в Москву на целую зиму.
В три года я пошел в детский сад. Детский сад располагался на площади у Никитских Ворот в старинном купеческом доме, где сейчас находится большое здание ИТАР-ТАСС. Как раз напротив кинотеатра, я не знаю, сохранился ли он сейчас – кинотеатра Повторного фильма. С другой стороны стоял памятник Тимирязеву в конце Тверского бульвара. О детском саде у меня сохранились самые хорошие воспоминания -  интересные, веселые. Каждое лето весь детский сад вывозили на два месяца в Домодедовский район, в бывшую помещичью усадьбу, которую отдали нашему детскому саду. Рядом лес, парк. Там же произошла первая влюбленность. Девочку звали Ната – это было первое мое увлечение.
Я был обычным еврейским ребенком. В раннем детстве я начинал что-то бормотать громко вслух, какие-то звуки, изображая, что я говорю на иностранном языке. Очень любил что-то строить из игрушек и кубиков. Скорее, я был более домашним ребенком, не могу сказать, что я был сорванцом.
Дома командовала всем мама, а папа был очень веселым, в особенности, после хорошего обеда, и очень добрым человеком. Хорошо отобедав (а для этого требовались две тарелки борща и большая тарелка жаркого с горой), он обретал хорошее настроение и начинал петь старинные русские романсы или немецкие солдатские песни, которые вывез из немецкого плена.
Когда мне было года три-четыре, я боялся выходить в наш темный, неосвещенный коридор. По-моему, где-то в конце у входной двери была лампочка, но она обычно всегда была выключена – берегли электроэнергию. И в этот темный коридор мне было страшновато выходить. После пяти-шести лет я сам удивлялся этому и смеялся над собой: и чего, дурачок, боялся – свой родной коридор!
Во дворе я очень любил бороться с другими ребятами. Дворы центральной Москвы были изолированными, и лишь кое-где были выходы и проходы – так называемые проходные дворы. Это было чисто московское изобретение старых переулков центральной старой Москвы. Уже будучи взрослым, во время похорон Сталина я сумел выбраться на Пушкинскую площадь из своего дома одними проходными дворами, чтобы миновать преграды милиции и войск. Мы, пацаны, конечно, хорошо знали все эти проходные дворы. Но каждый двор был изолирован, и ребята нашего двора ходили драться с ребятами соседнего двора. И так было всегда: спор, борьба и драка между соседними дворами.
Антисемитизм я испытывал сполна с самого раннего детского возраста, когда дети нашей дворничихи дразнили меня: «Абрам, рыбки хочешь?» Я ужасно обижался, потому что я не был Абрамом – раз, и во-вторых, в детстве я очень не любил рыбу, которой мама меня пичкала. Я обижался, потому что эта дразнилка была совсем не справедлива ко мне.
Я знал, что я еврей. Но в детском сознании в 7-8 лет у меня было удивление: почему я, москвич, каким-то пятном, знаком отличаюсь от других ребят, почему я не такой, как все остальные, да еще плюс к этому меня дразнят? Родителям я ничего не рассказывал. Я был настоящий пацан московского двора, и тем, что было во дворе, я с родителями никогда не делился. Да и позже - в юношеском и взрослом возрасте - своими личными делами, увлечениями я никогда не делился с родителями.

***
Все свое детство я мечтал иметь деревянные санки с длинными деревянными планками, но так я их и не получил, потому что мы жили только на папину зарплату мелкого служащего. Зато мама купила мне «снегурочки» – это такие детские коньки с загнутыми носами, - а ботинки она мне не купила, денег не хватило. Я привязывал коньки веревками к валенкам и закручивал деревяшками. Так я катался во  дворе и немножко – в переулке. Появляться в них на льду Патриарших прудов было стыдно, я это понимал даже в восьмилетнем возрасте. Разбивал себе нос до крови несколько раз, жутко падая.
Потом мама, беспокоясь о моем здоровье, купила мне охотничьи лыжи, и после девяти вечера, когда приходилось по два-три часа стоять у пульта, играя на скрипке, она меня с этими лыжами выгоняла на улицу. Я делал несколько кругов по снегу аллей Патриарших прудов и возвращался домой.
Родственники
Я его психологии не понимал, а он меня считал военщиной и юристом.
Близких родственников у нас было очень мало. Был родной брат отца, дядя Миша. У него было два сына. С одним из них, с Сашей, мы дружили, и потом, когда я уже вернулся с Камчатки, мы были приятелями и ходили в гости друг к другу. Он был зубным техником. Надо сказать, что эта семья дяди Миши, хотя они были родными братьями, была совершенно другая психологически и жизненно, чем наша. Дядя Миша был мелкий бизнесмен. Он болел туберкулезом, и по этой причине он всю жизнь просидел дома, занимался золотишком, какими-то драгоценностями. Эту психологию усвоил от него его сын Саша, который окончил зубной техникум и стал зубным техником. Хорошо зарабатывал, тоже занимался золотом, потому что ему надо было делать золотые коронки. Мы встречались, как братья, но были морально друг другу совершенно чужие люди. Я его психологии не понимал, а он меня считал военщиной и юристом. В конце концов, в последние 10 лет я с ними всякие отношения прекратил, потому что мы были совершенно чужие люди, хотя и родственники.
А вот сестра Иза – дальняя родственница, троюродная сестра. Мой папа с ее отцом были двоюродными братьями, у них была тесная, близкая дружба. Они жили тогда в огромной коммуналке на Метростроевской, в красивом французском доходном доме с зеркалами на парадной лестнице. До революции в этих домах были квартиры мелкой буржуазии: юристов, врачей, офицеров. А после революции квартиры превратили в большие коммуналки.
С Изой у меня установились хорошие родственные и очень близкие дружественные отношения, хотя мы были очень дальними родственниками. Эти отношения сохранились и по сей день. Мы более-менее регулярно перезваниваемся. Она со своей дочерью Таней уже давно, в 90-го года, живет в Нью-Йорке, где я у нее гостил два раза.
***
В Шполе никаких родственников у нас не осталось. Те, которые были, во время войны уничтожены немцами. Когда мне было годика три, еще дедушка там жил, и мы приезжали сначала в Шполу, несколько дней гостили у дедушки, а потом мама меня везла в городок Звенигородку недалеко от Шполы. Мы из Шполы на поезде ехали до этой станции, а потом на подводе километров пять ехали в местечко Екатеринополь. Рядом с этим местечком был большой сосновый и ореховый лес. Там мы жили. Мама с детства знала эти места, они считались хорошими дачными местами с лесом. А потом, когда она дедушку перевезла в Москву вместе с его резным буфетом, больше в Шполу мы никогда не ездили, а ездили прямо туда, в Екатеринополь.
Что любопытно, с 19-го века было и другое называние этого населенного пункта. Его называли Пята Рота. То есть когда-то, в 19-м веке в этом месте квартировала какая пятая рота какого-то российского полка, и так сохранилось это другое название. Хорошо там было очень – в Екатеринополе.
Патриаршие пруды
На всю жизнь Патриаршие пруды остались в   моем сердце самым милым, дорогим местом…
Лет пять-шесть назад по RTVI показывали детективный сериал под названием «Патриаршие пруды». Детективные действия разворачивались в центре Москвы, неподалеку от Патриарших прудов. Там же была и есть с 20-х годов милиция - родное восьмое отделение милиции. И когда очередная серия заканчивалась, Караченцов пел песню о Патриарших прудах, которая начиналась так: «Патриаршие пруды, ты моё очарование…» И это начало песни голосом Караченцова оборачивалось у меня в душе сладкой болью, потому что Патриаршие пруды - одно из самых любимых мест в Москве для меня, пять минут от дома.
Когда мне было три, четыре, пять лет, няня возила меня на санках или в коляске выгуливала там, на Патриарших прудах. Потом, в начальных классах, мама купила мне лыжи и каждый вечер выгоняла меня с лыжами на Патриаршие пруды. Вокруг пруда были мощные густые аллеи старых деревьев. Самая последняя скамейка у выхода на Малую Бронную – это была скамейка, которую изобразил Булгаков в начале «Мастера и Маргариты».
Я по этим аллеям зимой ходил на лыжах, а на пруду катались конькобежцы – там, наверное, более трети нашей школы каталось по вечерам. Когда-то там играл нормальный оркестр, потом его сменила граммофонная музыка. Когда-то зимой там цветные ракеты пускали в воздух, и ощущение праздника довлело над нами. А летом мы там катались на лодочках с одним двухлопастным веслом. В самом центре Москвы это было уютное, прекрасное, живописное место отдыха, место свиданий.
До войны там бонны водили маленькие группки трех-пятилетних детей и разговаривали с ними по-немецки или по-французски. Видимо, перед революцией эти дамы, будучи молодыми девушками, кончали университет или Смольный институт, получали хорошее образование. Революция все смела. По многим причинам они не эмигрировали, остались, и, чтобы как-то выживать, они брали троих-четверых-пятерых детей, учили их иностранному языку, дома кормили их – в общем, делали свой подпольный маленький детский сад с обучением немецкому или французскому языку.
На всю жизнь Патриаршие пруды остались в моем сердце самым милым, дорогим местом. Детство, юность, взрослый возраст там прошли, коньки, лыжи, лодочки. А напротив Патриарших прудов, на Малой Бронной, на третьем этаже дореволюционного доходного дома в парижском стиле жила моя любовь, которая выходила на балкон и махала ручкою мне. Мы учились с ней когда-то в параллельных классах. Патриаршие пруды - это самое дорогое место для меня в Москве.
Родные московские переулки
Моя Москва уходит…
С трех лет отец любил меня таскать с собой по всей Москве по своим делам, а дела у него в Москве были разные до глубокой старости – лишь бы разъезжать по Москве. Отец везде возил меня с собой, что-то показывал, рассказывал. Такие разъезды с отцом по Москве привили мне и любовь к Москве, и понимание, и московский дух, и ощущение Москвы, московских улиц, тихих переулков центра Москвы, где мы жили. В дальнейшем в моей жизни это привело к пониманию вообще архитектуры. Насколько я мог, я своему сыну Володе об этом рассказывал, когда он тоже был в трех-шестилетнем возрасте, и он тоже стал разбираться в архитектуре. Вот так мы передаем от поколения к поколению любительское понимание архитектуры.
Для меня Москва в детстве и в юные годы ограничивалась Садовым Кольцом, все остальное уже было не центр Москвы. Мои любимые места - это сама Большая Садовая улица, родной Тверской бульвар, Патриаршие пруды, конечно, Никитские ворота, Никитский бульвар и многочисленные тихие, уютные московские переулки вокруг.
Моя родная школа в Трехпрудном переулке, в который упирался Малый Козихинский, была построена на большой площадке, где раньше стоял (и был разрушен) дом профессора И.В. Цветаева, основателя Пушкинского Музея Изобразительных Искусств, отца Марины и Анастасии Цветаевых.
Название «Трехпрудный» восходит к древним временам Москвы, когда в 17-м веке в этих местах было три пруда. Из них в живых остался только один – Патриаршие пруды. У этих прудов был дом патриархов, отсюда и это название. А Козихинские переулки – Большой и Малый - получили свои названия оттого, что у этих прудов был большой выпас, где местные жители пасли коз, отсюда и название этих переулков: Большой Козихинский и Малый Козихинский. А Бронные - Большая и Малая - несут свои названия оттого, что в 16-м и 17-м веках здесь селились и жили бронники – то есть мастера по изготовлению броневой защиты воинов: кольчуг для груди, боевых шлемов, налокотников и так далее.
Надо сказать, что до революции Малая Бронная представляла из себя полуеврейский, полустуденческий район. Евреи поселились здесь компактно, из-за чего и синагогу до революции построили, а в 20-е годы – Еврейский театр. А студенчество,  студенты Московского Университета, до революции селилось в старых домах Малой Бронной. По этому поводу есть даже дореволюционная студенческая песня о Малой Бронной и Козихах:
Есть в столице-Москве
Один шумный квартал —
Он Козихой Большой прозывается.
От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
Вереницей студенты здесь шляются…
Большой Козихинский и Малый Козихинский – мои родные переулки, Московский «Латинский квартал».
В довоенные школьные годы мы много гуляли по нашим родным переулкам: Малая Бронная, Большая Бронная, Большой Козихинский, Малый Козихинский, Южинская улица, Трехпрудный, Спиридоньевская улица, Спиридоньевский переулок… Ну и конечно - Патриаршие пруды. Мы могли вечерами бесконечно часами ходить, о чем-то беседуя, о чем-то толкуя, о наших мальчишеских интересах и забавах. Из-за этого в детском возрасте так въелся в душу большой любовью весь этот район родных улиц и переулков! Архитектуру каждого дома я уже знал наизусть.
В этой связи, размышляя сейчас о моей Москве, которую я горячо любил, ибо родился и вырос в самом центре, я с печалью думаю о том, что почти все мои самые родные места уничтожены. Так мой детский сад, который находился у Никитских ворот, разрушили и построили новое здание ТАСС. Мою музыкальную школу на Пушкинской площади, где я до войны учился играть на скрипке, разрушили и построили новое здание «Известий». Кстати, это был красивейший особняк, дом Фамусова, который описан в поэме Горе от ума. Мою родную школу в июле 41-го года немецкие фашисты разрушили двумя двухсоткилограммовыми бомбами. Еще во время войны Главмосстрой восстановил разрушенную половину школы и забрал это здание себе. Мой родной дом разрушили несколько лет тому назад, и вместо него какой-то миллионер построил себе шикарный трехэтажный особняк в Большом Козихинском. Столько разрушено исторических особняков, дворянских и купеческих домов 18-го и 19-го веков. Моя Москва уходит, и вместо нее выстраивают  новые большие шикарные здания для элиты, для нуворишей.
Когда со своим школьным другом Виталием Цукерманом мы иногда совершаем «набеги» в центр и ходим по родным переулкам и улицам, у меня это в душе вызывает не столько радость, сколько какую-то горечь потерянного, ощущение тоски по тому прекрасному моему детству, что было до войны вместе со всеми этими улицами, переулками, и что все это безвозвратно потеряно, а они уже стали какие-то не такие, какие-то стали чужие…
Школа, довоенные годы
Страшно интересно было учиться!
В 1935-м году я пошел в первый класс в только-только отстроенную новую школу – школу № 120. Построили сразу три новых школы. Кроме моей, открылись школы на Большой Бронной и на Малой Бронной.
1936-м году из моей родной школы группу учеников перевели в школу-новостройку №122 на Малой Бронной, чтобы ее заполнить. Напротив нашей школы, в начале Малой Бронной, был Еврейский Государственный театр, а через двор, в начале Большой Бронной, стояла еврейская синагога, куда однажды водил меня мой дедушка.
В этой школе я приобрел хороших друзей, с одним из которых мы встречались всю жизнь. Нас было трое друзей: Костя Комаров, Борис Брянский и Рафаил Рабинович: КК, ББ и РР. Борис Брянский был сыном революционного поэта Александра Брянского по кличке Саша Красный, чтобы отличать его от другого известного поэта в те годы Саши Черного. Есть фотография, где Ленин на Красной площади в кругу товарищей, и неподалеку стоит молодой Александр Брянский. В их доме, в его кабинете, висела большая картина, где он был изображен молодым парнем в сплошных отрепьях, такой юный бродяжка, каким он и был до революции. Саша Красный прожил более 100 лет, на много-много лет пережив своего сына.
В квартире Александра Брянского, у Бориса, я часто бывал, мы хорошо дружили. Жена Александра Брянского читала стихи в нашем классе, и вообще эта семья пользовалась большой популярностью.
Мы тогда были очень не по возрасту развитыми детьми – во всех отношениях. Вот, к примеру, Боря рассказывал нам анекдот, один из многих анекдотов, который у меня остался в памяти: «В Москве есть три знаменитые актрисы, и все начинаются на букву «б»: знаменитая актриса Блюменталь-Тамарина, знаменитая певица Большого театра Барсова, чей коронный номер был «Соловей» Алябьева, и Любовь Орлова. - А почему Орлова? -  А потому что б…». Это в третьем классе было!
Борис Брянский тоже стал поэтом, только поэтом не революционным, а поэтом-лириком. Были изданы его книжки. Одну из его книжек, уже после его смерти, которая была совершенно непонятной – кто-то его столкнул на рельсы электрички, - отец подарил мне. Уже в 70-е годы, после увольнения в запас, работая в школе и посещая отца Александра Брянского, ему уже было за 90, я пригласил его в свою школу, где он рассказывал о своих воспоминаниях, о Ленине, о своей судьбе поэта. Я во вступительном слове рассказывал о его жизни и о жизни его сына, моего школьного друга, и о его стихах. Кстати, на стихи Бориса пела романсы Клавдия Шульженко.
Много позже, уже в 70-е годы, я пришел в эту школу на Малой Бронной, уже не было Еврейского театра, вместо него – известный Театр на Малой Бронной, и в фойе школы висела большая мраморная доска, на которой были высечены фамилии десятиклассников, погибших сразу после десятого класса на фронте. Среди них было 10 еврейских фамилий. Были еще евреи, которые носили русские фамилии, о них я не могу ничего сказать – национальность, естественно, не указывалась. Но такие фамилии как Орлов, Соколов и другие, чисто русские фамилии, носили очень многие евреи, предки которых были солдатами-кантонистами, они получали потом русские фамилии, земельные наделы, поэтому какая-то часть евреев носила чисто русские фамилии: Соколов, Соколовский, Черняховский и т.д.
Во втором и третьем классе у меня была первая любовь. Там была такая красивая кукольная девочка с круглой барашковой шевелюрой. Я был влюблен в нее. Как ее звали – я не помню. Зато помню, как звали девочку, в которую был влюблен мой друг Боря Брянский: Галина Сазонова. Сохранилась фотография третьего класса, и там мы все, и рядом со мной, кажется, почти в обнимку, стоит Боря Брянский, а в центре - наша классная руководительница и учительница русского языка и литературы Мария Васильевна.
Мария Васильевна была замечательным педагогом: добрым и требовательным. Мы ее очень любили. То, что было заложено ею во втором-третьем классах, осталось, наверно, на всю жизнь. Я хорошо помню ее вечную улыбку: добрую, располагающую.
В 37-м году я учился в третьем классе. Очень торжественно и повсеместно у нас отмечали столетие гибели  А.С. Пушкина. Я помню еще, папа мне подарил красивый блокнот с тисненым изображением головы Пушкина. Он долгие-долгие годы был у меня, и я им пользовался всегда, даже когда уже стал офицером.
Страшно интересно было учиться. Это был период в моей жизни, когда я утром вставал, и у меня было такое сильное, крепкое ощущение, что вот сегодня должно быть обязательно со мной что-то хорошее, что-то интересное. И так было весь второй, третий, четвертый, пятый класс. Потом это прекрасное ощущение по утрам улетучилось.
После третьего класса на Украине, где мама меня выхаживала и откармливала, мне попалась книга «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Я эту книгу читал половину лета, то есть я ее прочитал четыре или пять раз. Во-первых, мне было страшно жалко Эсмеральду. Мне было страшно жаль Квазимоду – хоть и урод, но как сильно любил человек. Как мальчишку, меня очень вдохновляла битва около Собора Парижской Богоматери парижцев и крестьян, которые косами срезали ноги коней рыцарей и срезали им головы – мне эта картина очень запечатлелась и нравилась. И, пожалуй, самое главное: после этой книги у меня на все мое детство и юность пришла и сохранилась любовь к классической французской литературе. Дальше уже, в четвертом классе – «Отверженные», «93-й год», потом, когда пошел в 13-14 лет бурный биологический и половой рост – весь Мопассан. Потом Бальзак, Флобер - и все это началось с третьего класса, с «Собора Парижской Богоматери».
В четвертом классе родители снова перевели в мою родную школу в Трехпрудном переулке. Эта школа была гораздо ближе к дому. Я там учился до начала войны, окончив шесть классов. Надо сказать, что эта школа дала мне очень много, заложила такой крепкий фундамент изначальных знаний, который позволил мне потом, во время войны, в седьмом и восьмом классах не учиться полгода и успешно их оканчивать. Потом мне очень помог этот базис учиться в артиллерийском училище, где у нас были и общеобразовательные предметы: математика, физика, иностранные языки. И даже учась в юридическом институте, фундамент, заложенный в довоенной школе, помог мне гораздо легче учиться. То есть общеобразовательные предметы, такие как история, история юстиции Советского Союза, восточно-европейских стран, иностранный язык и другие гуманитарные предметы, я их практически вообще не учил, или учил только в электричке.
По поводу образования было бы важным еще сказать, что в наших школах центра Москвы были прекрасные педагоги, которые еще преподавали в царских гимназиях. Преподавание было на очень высоком уровне, и требования тоже были на высоком уровне, начиная с первого класса. От нас строго требовали выполнять домашние задания, и с первого класса мы дома должны были работать как следует.
В пятом-шестом классе у меня появились новые друзья, которые сыграли определенную роль в моей жизни – это Борис Кузнецов и Виталий Цукерман.
Боря Кузнецов был из семьи крупного политработника, секретаря одного из центральных райкомов Москвы, но тогда мы этого ничего не знали, а он не распространялся, да и никакого значения для нас тогда это не имело. Дружба с Борей, которая продолжилась и в годы войны, сыграла для меня очень большую нравственную роль. Он был гораздо более эрудирован, чем я, и мы с ним по затемненной Москве в годы войны шатались с 7 до 12 ночи по каким-то улицам и переулкам. Потом неожиданно выходили в другой части Москвы на какую-то знакомую площадь. Наши юношеские беседы, продолжавшиеся во время этих многочасовых прогулок по затемненной Москве, были бесконечными и жаркими. Это тот возраст, 16 – 17 лет, когда решались проблемы смысла жизни, обсуждались первые увлечения и первые любови. Потом он уехал в Калинградскую область работать и тоже стал серьезным партийным начальником. А с Виталием Цукерманом сохранилась дружба и по сей день, и сейчас мы встречаемся.
Мама Виталия родилась в 1882-м году в Полтавской губернии  в городе Годяч. Она является потомком Баал Шем Това, и до войны у них еще хранился перстень от Шем Това, который во время войны потерялся, а мама умерла. Потом хранились еще какие-то предметы, которые они уже сами плохо могли объяснить.
37-й и 38-й годы, годы страшных репрессий, когда миллионы невинных людей погибли от сталинского режима, в то же время, я не знаю, как по всему Союзу, но в Москве эти годы – 37-й и в особенности – 38-й год – были годами материального благоденствия. Широко были на прилавках все продукты, и материальная сторона жизни резко улучшилась даже для простого народа. Тут мы имеем известную политику Отто Бисмарка – политику кнута и пряника: с одной стороны -  массовые репрессии, с другой стороны – подкармливание столицы во имя брошенного Сталиным лозунга: «Жить стало лучше, жить стало веселее».
Моя довоенная школа послужила для меня ярким примером, основой того, что она мне помогла в учебе и в училище, и на истфаке, и в юридическом институте – этот сильный общеобразовательный фундамент, заложенный в начальных и средних классах.
Начало Великой Отечественной войны
Страшновато было, когда горохом сыпались, стучали о крышу осколки зенитных снарядов…
В воскресный день в конце июня, а точнее 22 июня 1941 года, мы, как всегда, встали, что-то делали… По радио, тогда у нас была такая черная тарелка Московской городской радиосети, передали, что Гитлер напал на Советский Союз и началась война – Великая Отечественная война. А собственно Вторая мировая война началась намного раньше, 1-го сентября 1939 года с нападения Германии на Польшу. Сталин и Гитлер разделили Польшу, разодрали ее пополам, но Гитлер опередил Сталина в своем нападении, и это трагически отозвалось на судьбах народов Советского Союза. Еще никогда в истории России враг не доходил до предместий Ленинграда и Москвы, до Сталинграда и до Кавказского Хребта. Никогда еще в России не было такого ужасающего положения, такого потрясающего разгрома, который был в 1941-м и 1942-м годах.
Россия – не Израиль: бесконечные людские ресурсы, бесконечная территория… В конце концов, Советский Союз оправился от всех поражений и начал наступать. С помощью союзников гитлеровская Германия была разгромлена. Но в 41-м году нам пришлось уехать из Москвы.
В начале войны папу призвали. Ему был уже «полтинник», по закону его не имели права призывать, но призвали и послали на шахты работать, в подмосковный угольный бассейн, по-моему, в Тульской области.
Буквально через несколько дней после начала войны немцы начали бомбить Москву и бомбили все лето и всю осень почти каждую ночь. Очень много разбомбили. Разбомбили мою родную школу - так что наш подвал затрясся весь, содрогнулось все здание, женщины закричали, завизжали. А утром мы вышли – половина школы лежит в развалинах. Там погибли секретарь школы и старый учитель математики по кличке «Козлик», потому что он носил дореволюционную бородку.
В 43-м году здание школы восстановили. Восстанавливал его Главмосстрой, и себе это здание и взял, а позже – судьба такая – там работал мой старший сын. Здание нашей школы стояло на перекрестке Трехпрудного переулка  и Малого Козихинского. От взрыва этот угол весь завалило. Разбомбили дом моего школьного друга Виталия Цукермана. Бомба попала в Большой театр. Бомба попала и почти разрушила на Арбате Театр Вахтангова. Немцы не жалея бомбили центр Москвы, где никаких заводов не было.
Из нас, пацанов-подростков, организовали пожарную дружину. Во время воздушных тревог мы дежурили на крыше около ящиков с песком. Мы таскали ящики с песком и пожарный инструмент на крыши для борьбы с зажигательными бомбами. Это были небольшого размера «зажигалки», как их называли. Они не взрывались при падении, а разваливались. Из них вытекал термит, от которого горело железо. У нас были длинные пожарные щипцы, чтобы хватать эти зажигалки. В Москве было множество пожаров.
Страшновато было, когда горохом сыпались, стучали о крышу осколки зенитных снарядов, рваные куски металла, а ты был в одной рубашке и с непокрытой головой. А вдруг стукнет в темечко? Так прошло лето 41-го года до эвакуации.
Жизнь в эвакуации
Научили меня, как лазить по столбам на «кошках»…
Германские войска приближались, захватили почти всю Тульскую область и Михайловский район Рязанской области. Маме и мне пришлось срочно уезжать. Чудом, еле-еле, в один из товарных составов с телячьими вагонами удалось как-то влезть, и целую неделю этот товарный состав шел на восток с большими остановками по полдня на узловых крупных станциях. Добрые люди подсказали нам, что на Урале очень голодно, в Казани тоже, а вот в Чувашии как-то получше, и мы в Чувашии на узловой станции Канаш слезли.
Папу через какое-то время освободили из шахт, и он приехал к нам в Канаш, встал на учет в горвоенкомате, и горвоенком его послал работать на железную дорогу, как мобилизованного. Он работал на железной дороге, но уже был с семьей.
Я помню, в Канаше однажды упал самолет около нас на поле, и там что-то взрывалось и что-то из самолета выскакивало и разрывалось - было страшновато.
Я пошел в 7-й класс. Морозы тогда стояли 41-42 градуса, но учеба не прекращалась. Ходили мы в школу закутанные, только одни глаза оставались. Началось голодное существование, а в подростковом возрасте оно гораздо более чувствительно, чем в детстве и в зрелые годы. Подросток голодает более болезненно. Я это испытывал на собственной шкуре всю войну.
Вторую половину 7-го класса я не учился – пошел работать. Точно так же, забегая вперед, скажу, что первую половину восьмого класса я тоже не учился, и большую часть второй половины – 3-ю и 4-ю четверти, только ходил экзамены сдавать в 8-м классе.
Было очень голодно, и надо было работать, чтобы получать рабочую карточку, какую-то денежку, которой хватало на два кило хлеба, не больше, ибо кило хлеба стоило 100-120 рублей. Надо было работать мне. Мама очень болела, получила вторую группу инвалидности, она  работать не могла. Но так как мама была очень-очень экономной хозяйкой, с собой в эвакуацию она привезла бутыль подсолнечного масла, полпуда муки, крупу. По капельке она выделяла эти запасы, чтобы мы могли прокормиться, но уже к 42-му году мы все это съели, надо было чем-то питаться, поэтому надо было работать.
За эти полтора года в эвакуации подростком я успел поработать на многих работах. Первая работа была в военном совхозе. Там мы копали и пололи, копали и пололи. Вся зарплата была в том, что нас кормили в обед супом из картошки, свежей капусты и моркови – то есть из того, что мы выращивали и пололи. Вот за этот суп мы и работали.
Зиму 42-го года я работал водовозом в офицерской столовой Военторга. Мне один раз показали, как запрягать лошадь, у меня была кобыла по кличке Утка, потому что она ходила, немножко переваливаясь с ноги на ногу. К ней я прицеплял сани, на которых стояла большая бочка с квадратным отверстием сверху для залива воды. Я с ней шел на станцию к большой водокачке. Там я заполнял бочку водой и вез в столовую. Кроме этого, меня еще заставляли выполнять всякую черную работу в перерывах между поездками.
Иногда было тяжко. Во время больших морозов около водокачки сходилось много народу, которые тоже приезжали за водой. Образовывалась ледяная горка. Однажды моя кобыла Утка на этой ледяной горке заскользила ногами, ноги врозь – и рухнула на лед. Я ее за уздечку пытаюсь поднять, а она не может подняться никак. Я мучился с нею до слез на сильном морозе, пока взрослые мужики не помогли ее поднять, и мы кое-как с того льда съехали и вернулись на работу.
Иногда я проявлял самодеятельность, запрягал свою Утку в русские сани-розвальни и ездил в лес, где периодически стояли штабелями заготовленные кем-то дрова – короче говоря, воровал: грузил эти дрова на сани, кое-как привязывал их к саням, и вез эти дрова своим знакомым, тоже эвакуированным женщинам с детьми, и они мне немножко платили – так я подрабатывал.
Потом снова я шел учиться – в 8-й класс. Немного проучился - и опять бросил, пошел работать. На сей раз меня устроили на маслозавод. Маслозавод – это, с нашей точки зрения, наверное, очень громко сказано. Это была очень большая изба, то есть деревянное строение из 5-6 комнат. В самой маленькой комнатке была оборудована лаборатория, где определяли жирность молока, которое колхозники сдавали по государственной разнарядке. Колхоз должен был сдавать государству всю свою продукцию. Молоко привозили каждый день из разных близлежащих колхозов.
Меня приняли на завод учеником лаборанта – определять жирность молока. Девушка, которая была лаборанткой, приняла меня сначала очень неприязненно, потому что подумала, что я хочу ее заменить. Но потом она быстро успокоилась, поняв, что я долго не буду работать, что я должен учиться, и вообще я эвакуированный. Она научила меня определять жирность молока с помощью серной кислоты и ручной центрифуги, которую я крутил.
Из большого алюминиевого бидона я брал ложку молока, вливал ее в пробирку, потом сверху наливал чайную ложку серной кислоты, и так набирал несколько пробирок от разных колхозов. Все это я вставлял в ручную центрифугу, крутил ее минут 15. Там в это время, благодаря серной кислоте, происходил химический процесс отделения жира от молока. Потом я вынимал эти пробирки и на глаз видел: сколько делений составляет жирность. Если было три процента, это считалась нормальная жирность. Если меньше – считалось, принималось и записывалось этому колхозу, что это пониженная жирность, и эта сдача считалась недостаточной. А если было 3,5-4%, это считалось высокой жирностью. Это отмечалось в протоколе, который отдавался колхозникам, а они его отвозили своему бухгалтеру и председателю колхоза.
Эта работа мне быстро надоела, поэтому в перерывах я уходил в молочный цех, крутить ручной сепаратор, куда заливали молоко. В одну сторону текло обезжиренное молоко, а в другую, более тонкой струйкой, текли сливки, но я их так ни разу и не попробовал – стеснялся.
Однажды на маслозавод пришли по какому-то делу два здоровых молодых парня, что было редкостью – все были в армии, на фронте. Я с ними познакомился, они оба были из Варшавы. Один - рыжеволосый здоровый - рассказал, что он еврей, а второй был поляком. Мы с этим разговорчивым евреем быстро подружились. Наверное, мы были единственными на весь Канаш евреями, во всяком случае, других я за все время жизни там не видел и не знал. Он рассказывал о своей жизни в довоенной Варшаве – как они прекрасно жили, насколько лучше, чем в Советском Союзе. А я удивлялся и не верил, потому что привык к тому, чему нас учили, что в странах капитализма простые люди живут очень плохо и голодают, а у нас в Советском Союзе все живут хорошо.
Потом как-то они пришли прощаться, и он мне рассказал, что им предложили поступить в польскую армию генерала Андерса – и они согласились, и поэтому они уезжают. По-моему, эта армия формировалась в Куйбышеве или в Саратове. Они туда уехали. Польскую армию  Сталин отпустил, думаю, под влиянием союзников, потому что у нас потом другая польская армия сформировалась, которая воевала в составе Советской Армии на фронте. А эта польская армия ушла в Иран, потом на Ближний Восток, и они в составе английских войск воевали в Северной Африке против Армии Роммеля, потом в Сицилии, в Италии, во Франции.
Ну а я крутил сепаратор. Потом снова учился небольшое время, а с ранней весны или с зимы 43-го года пошел работать в железнодорожное депо учеником электромонтера. Начальник электроцеха был очень хорошим добросердечным мужиком по фамилии Богомазов. Он учил меня, другие учили. Научили меня, как лазить по столбам на «кошках» – таких больших стальных загнутых конструкциях, остриями они впивались в деревянный столб, и по ним можно было лазить наверх для работы с электропроводами. Работали часто под напряжением, а жарким летом просто в одной маечке. Опасно было под напряжением. Раза два я случайно прикоснулся к соседнему проводу, замкнуло – и меня долбануло крепко. Но я резко оторвал руку – и обошлось. У нас были смертельные случаи – если случайно такой же парнишка, как я, брался обеими руками за провода разных полюсов, то уже оторваться он не мог, и так он синел до смерти наверху, на столбе.
Я работал также в самом электроцехе, там я научился немножко слесарить, а знакомые, узнав об этом, иногда мне поручали чинить висячие замки. Я их на тисках разбирал, чинил пружинки, вновь собирал – и грамм 200 хлеба мне давали за это – и на том спасибо.
У нас в школе был  преподаватель математики – инвалид: одна нога у него была с протезом, из-за чего злые мальчишеские языки дали ему кличку Кривой Аргумент. Мы как раз изучали математические термины. Однажды он, зная, что я работаю в электроцехе, попросил меня провести ему электричество в дом, где он снимал комнату. Я приехал, прихватил свои служебные когти, перчатки и полдня работал. Я прикрепил от близлежащего столба провода, просверлил в бревенчатом доме отверстие, изолировал, пропустил туда эти провода, внутри провел ему проводку. Сам удивляюсь, сейчас я бы не смог этого сделать! Провел ему электричество в дом. Всю работу он со мной проводил, чтобы мне не скучно было, в интересных беседах. Накормил меня и дал 100 рублей, от которых я категорически отказывался, но он мне из силой всунул. 100 рублей  – это килограмм хлеба.
Когда наступила весна, и надо было сдавать экзамены за восьмой класс, я пришел посоветоваться к Богомазову, начальнику электроцеха, и он меня определил на ночные дежурства. Ночью надо было дежурить в большой трансформаторной будке, где за стенкой были большие трансформаторы, а для дежурного был закуток, где стояла табуретка, маленький стол и большая, видимо, самодельная, электроплита. Железную крышку надо было поднять, и там были спирали на фарфоровых трубках. При включении они нагревались и согревали эту каморку. Я приносил с собой несколько картофелин, засовывал их между спиралями плиты, картофелины запекались, и я ел печеную картошку.
 
Город Канаш в Чувашии, где я работал в 1943-м году в паровозном депо учеником электромонтера. 2006 г.

Моя задача была ночью дежурить у рубильников. Один из них выключал всю электросеть между 1-м и 2-м Канашом вдоль железной дороги, второй рубильник отключал свет во всем депо, а третий – в близлежащем поселке. Мне было сказано, что я поступаю под команду и полное распоряжение начальника гражданской обороны города. Он мне позвонил и предупредил: «Ты подчиняешься теперь только мне, и по моему приказу, в случае воздушной тревоги, должен отключать свет. Заранее тебя предупреждаю, что к тебе будут приходить, угрожать и требовать, чтобы ты включил свет, в особенности, из депо, где останавливалась вся работа. Но ты этого делать не имеешь права, иначе пойдешь под суд!»
Этих воздушных тревог всего было три за время моего дежурства. Немецкие самолеты летели на Казань, где был большой оборонный авиационный завод – летели мимо нас, и тогда объявляли тревогу. Я добросовестно выключал рубильник, ко мне прибегали из депо, причем сам замначальника депо, молодой красивый грузин, просил, требовал, угрожал, но я стойко стоял, выполняя свой долг, и не включал, пока не следовал звонок от начальника гражданской обороны, что воздушная тревога закончилась.
Когда рассветало часа в четыре (весной рассветает рано), я запирал трансформаторную будку и шел домой. Приходил в 4-5 утра, ложился спать, спал три часа, потом мама меня силой будила-поднимала - и я шел два километра в школу сдавать экзамены за восьмой класс.
Так я проработал до глубокой осени в железнодорожном депо. К этому времени уже прошла Сталинградская битва. Летом 43-го года прошла Курская битва. Наша армия стала наступать по многим фронтам. Тогда мама, а она у нас была главный командир в семье, сказала: «Петя, ты с Рафой поедешь в Москву».

Военная Москва
Сгнивший ковер, сгнившие вещи, сыро, холодно, голодно -  так начиналась новая московская жизнь.
Папа отпросился на работе. Кое-как, еле-еле, мы с ним залезли в товарный вагон и поехали в телячьем вагоне на Москву. Я хорошо помню первую ночь, когда мы не попали в вагон, а сидели всю ночь на чемоданах на переходе между вагонами на ветру.
Когда мы подъезжали к Москве, умные люди объяснили нам, что в Москву без специальных пропусков не пускают, и поэтому нас обратно отправят. Мы сошли на подмосковной станции, не заезжая в Москву. Там была конечная остановка московского трамвая. На трамвае мы доехали до центра и зашли в свой родной дом. А в нашей родной комнате, так как в войну крыша протекла, все было залито. Сгнивший ковер, сгнившие вещи, сыро, холодно, голодно -  так начиналась новая  жизнь в военной Москве – еще затемненной, но уже без бомбежек, как это было в начале войны.
Папа пожил со мной два дня и уехал обратно в Чувашию, в Канаш, на свою службу, чтобы его не сочли дезертиром. Я остался один. Папа мне оставил несколько килограмм муки и бутылку подсолнечного масла из маминых запасов. Я, не имея еще карточки, каждый день на электрической кастрюле варил себе затируху: вода вскипала, я туда сыпал несколько ложек муки, мешал, добавлял соль, чайную ложечку подсолнечного масла. Эта полужидкая затируха была моим единственным блюдом, пока я не устроился на работу на кожевенную фабрику. Там уже была карточка, минимальная зарплата. А в первое время, конечно, было очень-очень голодно, и я один жил зимой в комнате с протекающей крышей.
Но моя железная мама оказалась верной себе. Буквально через недели три она неожиданно вдруг появилась. Как она приехала сама без разрешения на въезд в Москву? Я поражался этому. Ну как же? Сыночек один-единственный в Москве! Этого она допустить не могла.
Многие эвакуированные возвращались всеми правдами и неправдами. На въезд в Москву надо было разрешение, и его выдавали только каким-то значительным лицам, а простым людям разрешения на возвращение в свой родной город не выдавали – жестокая, непонятная сталинская политика. Но многие возвращались и селились в своих домах, если их площадь не забрали другие. Вот если забрали - тогда было гораздо хуже.
Нам просто повезло. Наш управдом уже продавал эту комнату, но не успели ее заселить. Поэтому мои родители торопились: надо возвращаться, иначе мы можем потерять свою комнату. Управдом ни за что не хотел давать документы на мою прописку в милиции – он уже продал эту комнату! И удалось это только благодаря родителям моего школьного друга, отец которого занимал высокое положение Первого секретаря райкома одного из центральных районов Москвы (то ли Советского, то ли Краснопресненского).
Секретарь райкома партии позвонил при мне начальнику райотдела милиции и сказал: «Этого парня надо прописать – и точка». Начальник районного управления милиции позвонил управдому и сказал ему, что он должен мне выдать документы на прописку. А тот заупрямился и не дал. И я снова должен был ехать. Я хорошо помню этот день. Я проявил силу воли и в течение всего дня курсировал между домом, райкомом партии  и райотделом милиции. И когда начальник райотдела милиции снова позвонил управдому и «накрутил ему хвоста», чисто по советской практике, тот с ненавистью в глазах выдал мне документы на прописку. Я с этими документами поехал в райотдел, там мне оформили прописку – и все: комната и жилье остались за нами.
Когда мама приехала, ее легко прописали, коль я уже был прописан, и для управдома продажа комнаты была потеряна. Так удачно нам удалось сохранить свое жилье в Москве, а очень многие люди потеряли. У кого чужие люди вселились в эти комнаты, им приходилось снимать жилье, судиться, хлопотать, и это длилось месяцами и годами.
Я пошел учиться в вечернюю школу. Потом мне родственники помогли устроиться на кожногалантерейную фабричку, и меня там научили строгать ремни.
Я работал и учился в вечерней школе, а потом я узнал, что есть подготовительные отделения в некоторых институтах, где учатся 9-й и 10-й класс. В таких технических вузах выдавали еще рабочую карточку, что было очень важно в то голодное время. Я отыскал такой институт – Горный институт рядом с Калужской площадью, теперь это Октябрьская площадь. Меня приняли туда с моими справками, и я стал учиться. У нас там образовалась очень хорошая дружеская компания: интеллигентные, интересные ребята и девушки. С некоторыми из ребят мы дружили всю жизнь.
Мы все праздники встречали вместе, и нам было очень весело и здорово. В это голодное военное время собирали, кто что мог, привозили с собой, организовывали стол. Нам было всем по 16-17 лет. В этой компании было две Ольги: Ольга Будковская, а позже Фиалкова (она вышла замуж за нашего товарища Марка Фиалкова, который сейчас здесь живет, в Маале Адумим, где его дочери) и Ольга Шестернина.
Я еще в 9-м классе влюбился по уши в Ольгу Шестернину. Я не смел не только ухаживать, но даже особенно смотреть на нее. В этом возрасте - 16 лет – наверное, все идеализируют предмет любви. У меня это было выражено очень резко и очень болезненно или слишком высоко - не знаю… Я помню, в классе было холодно, мы все сидели в зимней одежде. Она выходила к доске в своей шубке «под леопарда». Ольга была красивая, с такими немножко татаро-монгольскими чертами. Это еще раз подтверждает слова Карамзина: «Поскреби любого русского - и найдешь татарина». Это тот самый случай. Но это было малозаметно, таких лиц в России полным-полно.
Потом, уже в училище, многие ночи я в зимнем лагере под Можайском стоял и ходил на посту - и думал о ней, и мечтал о ней - опять же, идеализируя. Это был для меня идеал, и объясниться я так никогда и не посмел. К тому же, когда мы учились в 9-м классе, она дружила с моим товарищем Борисом Альтманом. А потом произошел очень неприятный казус, когда Борька переметнулся от Оли Шестерниной к Оле Будковской, и она, будучи лучшей подругой Шестерниной, стала с ним дружить. То есть это была двойная измена: и со стороны Альтмана, и со стороны Ольги Будковской (Фиалковой).
На очередной нашей вечеринке, когда огорченная и возмущенная Ольга Шестернина удалилась в другую комнату и не захотела сидеть в общей компании «вместе с этими изменниками», я сидел с ней, о чем-то беседовал, приносил ей еду и напитки. Я не давал ей сидеть одной. После этой вечеринки все ребята отметили: «Ну, ты в нее влюблен? Всю ночь с ней просидел!» Я стеснялся отвечать на этот вопрос.
Когда я ушел в училище, мы еще переписывались какое-то время. Она мне написала теплое хорошее письмо, где прямым текстом сказала, что готова ответить на все мои вопросы. Я оставался круглым 18-летним болваном, и ни вопроса, ни утверждения о том, что я ее очень-очень люблю, ни слова не написал. Потом была Армения, Грузия, Белоруссия. Потом я приехал в Москву уже в отпуск. Приезжал к ней, мы выходили с ней на прогулки в районе ее дома, беседовали, но о любви не было ни слова. То есть я был совершенно полноценный круглый олух царя небесного. Потом мне рассказали, что она вышла замуж за какого-то старшего лейтенанта-связиста, детей у них не было, и они разошлись. Так закончилась моя самая сильная юношеская идеализированная любовь.
Ракетно-артиллерийское училище
«Эх, недопели…»
Когда я учился в 10-м классе, мне пришла повестка - меня призвали в армию. Это было уже начало марта 45-го года, еще шла война. Меня спросили – хочешь ты в военное училище? Знакомый отца Могилевский – какой-то крупный был режиссер, у него были большие знакомства среди военных чинов, - сказал, что в Москве есть ракетное артиллерийское училище. Я с детства мечтал об артиллерии, увлекался книгами по артиллерии, поэтому с радостью согласился.
Где-то в начале мая, после того, как я сдал экзамены – писал сочинение, сдавал письменный экзамен по математике – меня приняли. Кстати, в учебном отделе офицер посадил меня в углу писать письменную работу, а к нему зашел приятель, другой офицер училища. О чем-то они побеседовали, а потом он спрашивает: «А что делает этот парень в углу?». Офицер говорит: «Сдает экзамены, учится». «А, – промолвил гость, - учение – свет, а неученье – культпросвет». Я чуть не прыснул про себя. Мне показалось диким, что офицер в сталинские времена может позволить себе такую шутку про культпросвет, почти антисоветскую. Я был очень удивлен.
Началась моя курсантская жизнь, тяжелая жизнь. Поступил голодный мальчик с худенькими руками и худенькими ногами. Первый вечер в казарме командир отделения, фронтовик, сел со мной в углу и показывал мне, как правильно пришивать подворотничок к мундиру. А в это время старшина проводил вечернюю проверку, потом пели Гимн Советского Союза. Потом старшина Петренко скомандовал: «Батарея, отбой!» -  и все разбежались, быстренько с себя стягивая обмундирование, и быстро ложились. А старшина Петренко смотрел на свой секундомер. Кто-то опоздал лечь вовремя. Старшина Петренко холодно подождал еще минут десять, пока большинство уже заснули, и скомандовал: «Батарея, подъем!» Рядом со мной высовывается полулысая голова и со вздохом говорит: «Эх, недопели…» (в смысле – Гимн). Стали снова все одеваться и строиться, чтобы потом за 15 секунд успеть раздеться и улечься в постель. Дисциплина была аракчеевская, и порядки были аракчеевские. Много лет спустя эту уже полностью лысую голову я встретил после войны. Им оказался фронтовик с очень короткой фамилией вроде Кац и еврейской же физиономией. Я ему рассказал этот случай, он говорит - не помню. А я запомнил на всю жизнь.
Утром первый урок был физо – физкультурная подготовка. Весь учебный взвод начал раньше учебу, я припоздал месяца на полтора. Они еще по гимнастике изучали первое упражнение. Первое упражнение – это три раза подтянуться на турнике и три раза отжаться на брусьях. Я повис на брусьях, но отжаться даже один раз я не сумел. Провисел несколько секунд, как сосиска, и соскочил. И получил «двойку» по физкультуре. Я эту «двойку» запомнил на всю жизнь, потому как потом, пытаясь как-то себя проявить, я усиленно занимался на турнике, на брусьях, и в конце концов, на третьем курсе училища, уже в Тбилиси, сдал на спортивный третий разряд по гимнастике специальной комиссии из Тбилиси и начал работать по второму разряду.
Учеба проходила в Октябрьских казармах на Хорошевском шоссе. С одной стороны нашего военного городка было Хорошевское шоссе с центральным входом, с другой стороны – забор Боткинской больницы, а с третьей стороны – дома, которые выходили на Московский ипподром.
Учиться было очень тяжело и очень интересно. Один из преподавателей главного предмета под названием «артиллерия» был старенький-старенький подполковник. Ему было, по-моему, 60 с чем-то. Нам он казался чрезвычайно древним, а мне сейчас в мои 83 года 60 лет кажутся весьма моложавым возрастом. Все относительно в этом лучшем из миров. Этот подполковник был бывший князь, князь Лукомский, аристократ, который какими-то путями - насильно ли, добровольно ли -  перешел на сторону Красной Армии в Гражданскую войну. Звезд с неба он не хватал, остался преподавателем. За ним ходила слава прекрасного педагога, и курсанты относились к нему с большим уважением.
В конце мая 45-го года для подготовки к летним лагерям училища наш учебный взвод, так как он был самый-самый молодой, только начинающий учебу, сняли и послали даже без офицеров в лагерь, где мы жили совершенно одни. И вот в шести километрах от Можайска, на обширном холме, который назывался Козья Горка, мы расположились в одном блиндаже и выполняли работы по оборудованию лагеря для подготовки к приему всего училища. А так как жизнь и в лагерях у курсантов была несладкая, то ее прозвали «Майданек на Козьей Корке».
Я ходил в увольнение в Можайск. В 45-м году еще была карточная система. В центре Можайска, среди сохранившихся дореволюционных каменных купеческих домов, была чайная-столовая. Я в увольнении был на целый день и заходил туда. Там кормили без карточек. Я заказывал чайный стакан водки - 250 грамм, селедочку с луком и свеколкой, какой-то суп и второе. Я выпивал этот чайный стакан водки – и у меня было только такое легкое опьянение. Я тогда еще понял, что я выпить могу крепко и много, и на меня это слабо действует.
В то лето наша жизнь была прекрасна тем, что мы были на свободе, на природе, над нами не было офицера, командовал нами свой помкомвзвода. После работы мой товарищ Игорь Беляев страшно увлекался тем, что собирал снаряды. Там лежали сотни снарядов, потому что в 41-м году при обороне Москвы на этой Козьей Горке стоял конный корпус генерала Белова, и вся Козья Горка была изрыта сотнями блиндажей и землянок. Землянки небольшие были для офицеров, а большие, двухъярусные – для солдат и сержантов. Во время наступления под Москвой конный корпус ушел на запад, а этот лагерь так и остался, в 45-м году его отдали нашему училищу и там проходили летние лагеря. Там еще находили разное военное снаряжение. И вот Беляев с товарищами отвинчивал взрыватели и снаряды клал в костер. Тол (тротил, тринитротолуол – это одно и то же) был цвета хозяйственного мыла. От огня он плавился, Беляев подставлял пустые ржавые консервные банки. Выплавляли тол из снарядов в эти банки, а потом в рядом текущей Москва-реке этим толом глушили рыбу.
Тем летом впервые на небе, лежа на травке, мы увидели реактивный самолет. А по вечерам ходили гулять в близлежащую деревню Макарьево. Там ни одного не было мужчины – только дети, старики и женщины – и много девушек, к которым мы ходили гулять. Многие из нас оставались там на ночь.
Вскоре приехал в лагеря весь состав училища. Напряженная боевая учеба, частые дежурства в караул на постах. Ночью на посту, глядя в черное звездное небо, я мечтал и думал о своей большой любви к Ольге Шерстениной, идеализируя ее… И так прошел этот тяжелый летний лагерь и мы вернулись «на зимние квартиры», как говорили до революции – в зимние казармы у Хорошевского шоссе.
Выезжали на учения. Как правило, «катюши» были смонтированы на «студебеккерах», а мы сидели под направляющими этих «катюш», держась за какие-то железяки. На огневой позиции командир установки по команде командира батареи крутил в кабине вертушку, с которой поступал электросигнал на каждую из 16 направляющих, и таким образом получался залп «катюш», которые шли не одновременно, а один за другим.
Парады
Я не мог ничего понять – зачем капитану КГБ наша курсантская форма…
Этот год сразу после войны был годом сплошных парадов: парадов победы, парадов победных. На трибуне Мавзолея я несколько раз видел Сталина.
Первым парадом был Первомайский парад 45-го года, потом был парад Победы, 12-го августа был физкультурный парад на Красной площади, потом был Ноябрьский парад, потом был Первомайский парад 46-го года, а в июне 46-го был парад на похоронах Калинина.
Каждому из парадов предшествовала месячная тренировка по строевой подготовке  на плацу училища. Мы тренировались так, как должны были проходить парадом по Красной площади, то есть коробкой  20 на 10: 20 человек в глубину и 10 шеренг. Шеренга в 20 человек – это длинная шеренга, в которой сохранять строгое равнение очень и очень трудно, но бесконечными тренировками наши командиры этого добивались. Итак, на плацу училищный оркестр стоит, каждый день один час тренировки, и так целый месяц перед парадом: «Тра-та-та-та – та-та-та-та – та-та – та-та-та-там-там!» - и так далее…
На похоронах Калинина на трибуне Мавзолея около Сталина я видел маршала Броза Тито. На физкультурном параде был главнокомандующий всеми западными войсками генерал Эйзенхауэр.
 
Потом был Ереван, и в Ереване тоже было два парада: Ноябрьский парад и Первомайский. Традиционные парады, как это было до войны, так и после войны - и так же были бесконечные тренировки по строевой подготовке. Принимал парад и командовал им Герой Советского Союза, тогда он еще был генерал-полковник, потом стал генералом Армии - Яков Крейзер, героический еврей. Перед войной он командовал Первой Пролетарской дивизией, которая была в роли Преображенского полка в Москве перед войной: она героически защищала Москву и практически вся полегла. Сам Крейзер был тяжело ранен, и уже на фронт он вернулся во время или после Сталинградской битвы. В начале войны он был полковником, а кончил войну генерал-полковником. Он был командующим Пятой Ударной армии, штаб которой стоял в Ереване, а войска все стояли на турецкой границе.
В конце 45-го года – в 46-м – в начале 47-го Сталин очень хотел начать войну с Турцией: отвоевать обратно турецкую Армению и Босфор, то есть осуществить планы и чаяния русских царей. Но американцы не позволили это сделать, и так эта война с Турцией не состоялась. Но эта армия в полной боевой готовности под руководством Крейзера стояла на турецкой границе. Я его однажды видел очень близко. Я со своей девушкой пришел в воскресный день в кинотеатр «Москва» в самом центре Еревана на проспекте Абовяна, и он стоял в фойе кинотеатра: плотный, небольшого роста мужчина с очень загорелым лицом. Рядом с ним стояла женщина - тоже небольшого роста, простоватая русская женщина, его жена. Мы с Мэри переглянулись. Они скромно стояли, ждали начала киносеанса.
Потом уже, когда я учился в Тбилисском горно-артиллерийском училище, я прошел еще четыре парада за два года, и так же этим парадам предшествовали бесконечные тренировки на училищном плацу. Только уже принимали парад командующий Закавказским военным округом генерал армии И.И. Масленников и маршал Ф.И. Толбухин – грузный такой мужчина. Это происходило на центральной площади Тбилиси. Тогда она была площадью имени Берия, потом – площадью имени Ленина, ну а после развала Союза название сменили на «площадь Свободы». Я прошел столько парадов, что у меня была отличная строевая выучка.
Хорошо помню похороны Калинина летом 1946-го года. Наше училище уже полностью было в подмосковных лагерях. Вдруг по тревоге подняли все училище и привезли в Москву, ночью. А утром старшина меня взял на склад ОВС (вещевого снабжения) получать парадное обмундирование вместо лагерного летнего - для сопровождения похорон Калинина и парада на Красной площади. Мы пришли на склад, а там сидит капитан в форме КГБ и меряет курсантскую нашу форму. Я не мог ничего понять – зачем капитану КГБ наша курсантская форма.
 
На трибуне мавзолея: В.Н. Меркулов, А.И. Антонов, Г.К. Жуков,
Д. Эйзенхауэр, И.В. Сталин, У.А. Гарриман, М.И. Калинин и др.
Москва, 12 августа 1945 года. Фото М.Калашникова.

Для похорон с нашей гаубицы сняли ствол, и на станинах везли гроб Калинина… Почему? Он совсем не был ни военным, ни тем более полководцем… Вдоль станин шли курсанты в нашей курсантской форме артиллерийского училища. И тогда я понял, кто эти «курсанты».
Я стоял в третьей шеренге и видел, как сразу за гробом, буквально в 5-6 шагах от меня, шел Сталин, держа руки на животе. Около него шли три полковника КГБ – двое с боков и один как-то слева-спереди. Практически, они закрывали его полностью, несмотря на то, что он шел по узенькой улочке военных академии и училищ, которые выстроились в каре начиная от Дома Союзов, где лежал гроб, и до входа на Красную Площадь у Исторического музея. И по этой узенькой улочке, состоявшей сплошь из преданных слушателей академии и курсантов военных училищ, он шел, сзади него шли члены правительства. Огромные усы Буденного я увидел. И жены шли сзади Сталина маленькой толпою.
Так они прошли до Красной площади. Потом мы стояли ждали, потом было погребение. И после этого все академии и училища прошли перед Мавзолеем в парадном марше. На трибуне мавзолея стоял Сталин и его приближенные, члены Политбюро, и маршал Броз Тито.
По дороге на Кавказ
Ночью мы привязывали себя ремнями к трубам вагона…
Весной-летом 46-го года начались большие послевоенные сокращения в армии. Сначала из училища отправили 100 курсантов на юг, сократив, а через полгода училище, вообще, перевели из Москвы в Калининград, и там уже оставшиеся курсанты кончали училище. А мы поехали на юг. Сначала мы попали на Украину и прожили месяц в Днепропетровском училище.
В Днепропетровском артиллеристском училище была такая активная молодая женщина, которая руководила училищной самодеятельностью. Она пришла в нашу группу и спросила, кто на каких инструментах умеет играть. Я сказал, что три года учился в музыкальной школе по классу скрипки. «Вот, вот, вот – приходите к нам!»
Я пришел на репетицию. Мне дали скрипку. Что-то еще оставалось у меня, потому что много позже я держал в руках скрипку, но играть уже совсем не мог. Любой музыкальный инструмент требует большого-большого труда – иначе ничего не получается. А тогда у меня еще что-то осталось от музыкальной школы. Я в этом самодеятельном ансамбле что-то играл на скрипке. Вот это был единственный раз после начала войны, когда я держал в руках скрипку. Еще я держал в руках свою родную скрипку, но уже не играл на ней. Кстати, там внутри была марка немецкого изготовления какого-то очень крупного немецкого скрипичного мастера. Мама купила ее до войны, и вместо головки там была вырезана голова льва с языком. Красивая была скрипка, и даже не скрипка, а альт, потому что мой преподаватель решил, что я больше подхожу для игре на альте. Перед отъездом в Израиль мне пришлось со своей скрипкой расстаться.
После Днепропетровска нас отправили на Кавказ. Туда мы уже ехали небольшой группой – где-то 11-12 человек. Естественно, без билетов – нам выдали воинские требования, но билетов не было. Мы ехали в тамбурах, потом перебрались на крышу. Здесь я увидел огромные толпы беженцев, которые от начавшегося голода 46-го года бежали на восток и в особенности – на Кавказ, где засухи не было. Вместе с нами, они тоже располагались со своими котомками на крышах вагонов. Ночью мы привязывали себя ремнями к трубам вагона, и когда входили в тоннель, мы тут же ложились, потому что на Кавказе уже были электросети, и электропровода были под напряжением 2000 вольт и больше. Когда поезд входил в тоннель, а провода опускались, мы ложились ничком.
По дороге, когда мы с Северного Кавказа вышли в районе Туапсе к морю, я первый раз увидел море. Поезд остановился, я спрыгнул, побежал, разделся, зашел в море, покупался – и вдруг вижу: поезд трогается! Бешено бежал я за поездом, натянув штаны, с гимнастеркой в руке – и еле-еле успел схватиться за поручни последнего вагона, а то бы отстал. Так я познакомился с морем.
Ереван
У нас зародилась романтическая дружба, перешедшая в любовь.
Мы приехали в Ереван. В Ереване  нас определили во временную казарму. Было такое впечатление, что командование не знает, что с нами делать, потому как там образовывалось новое артиллерийско-подготовительное училище. Мы там работали как солдаты. Каждую ночь два человека с вещмешками (их называли «сидоры») шли через Комсомольский парк на виноградники - воровать виноград. Через пару дней очередь досталась мне с напарником моим. Пришли мы на виноградник, тихо, крадучись в темноте, обрывали кисти виноградника – и в мешок. Было суеверное правило: на месте – никогда не жрать, а то плохо кончится. И мы действительно на месте, хоть и голодные были, не ели, а только собирали и клали в мешок.
Вдруг мы увидели приближающийся в нам огонек папиросы. Это был сторож. А сторожа ходили с ружьями, заряженными солью. Если такую соль кому влепляли, несколько недель на теле были плохо заживающие раны. Он к нам приближался, мы замерли и залегли в канаву, которая проходила мимо рядов виноградных лоз. Мы лежали, стараясь не дышать. Ночь была, к счастью, темная, безлунная. Этот огонек встал надо мной, постоял, постоял задумчиво – а я лежу на него гляжу. Постояв так над нами несколько минут, сторож пошел дальше. Когда он ушел, мы тихонечко, уже больше не собирая ничего, двинулись назад. Тихо-тихо, по-пластунски переползли, выскочили из этой огромной виноградной плантации и через часть города – в свою казарму. Пришли, разбудили ребят, вывернули наши рюкзаки и стали есть виноград. У кого-то были еще куски хлеба, и так с хлебом ели этот виноград. Еды недоставало.
Первые дни, пока мы были еще были более-менее свободны, я с утра уходил в город. Мне как-то с детства, наверное, с помощью отца, была привита любовь к архитектуре. Я увидел город совершенно необыкновенной архитектуры. Все дома были построены талантливыми армянскими архитекторами из розового, серого, черного туфа – это было красиво, интересно, необыкновенно. Все это было выстроено до войны, а я это разглядывал летом 46-го года, сразу после войны – за три дня я облазил весь Ереван снизу доверху. До революции Ереван был небольшим городом, из дореволюционных зданий из черного туфа было немного двухэтажных зданий. Ереван был далеко не самым большим городом Армении, и вообще, Советская Армения – это только четвертая часть Армении, ибо три четверти ее территории осталась в Турции вокруг озера Ван, и для армянского народа они пропали.
Училище укомплектовалось. Нашим ребятам было предложено поехать еще дальше, в другие артиллерийские училища, и они уехали. А я предложил своим товарищам, Серебрякову и Андрианову: «Давайте останемся здесь, поучимся год, зато получим аттестат зрелости, сможем потом в институты поступать». Из всей нашей команды мы втроем остались, написали рапорт генералу, и генерал нас оставил. Мы этот год учились в Ереване. Совершенно новые условия после московского училища – это было очень необычно. Порядки и дисциплина были совсем другие, более мягкие. Учеба была напряженная, за все 10 классов. И преподаватели, что главное, были подобраны хорошие, опытные, так что учеба наша была довольно серьезной, и аттестаты, что мы потом получили, были крепкими.
Было первое послевоенное время, и руководство страны, начиная со Сталина, решили обратиться к традициям воспитания офицеров в Российской Империи, и поэтому были образованы военные подготовительные училища, в частности, артиллерийские, на базе бывших военных спецшкол. Что любопытно, кроме всех общеобразовательных предметов нормальной школы, у нас были еще такие предметы, как бальные танцы, западные танцы, фехтование – и нам ставили за них оценки в журнал! Нас пытались воспитывать и учить так, как это было в кадетских корпусах царской России, и не без пользы – это было хорошо и интересно.
В воскресные вечера в училище устраивали танцы, на которые приглашали девушек-старшеклассниц из ближайших средних школ. Я помню две хорошие ереванские школы – одна имени Маяковского, другая - имени Пушкина, и педагогическое училище. Девушки приходили к нам на танцы, а мы ходили к ним. О школах у меня воспоминаний не осталось, а вот о педучилище, которое было в самом центре Еревана, напротив учительского института, у меня остались самые яркие воспоминания. Мы ходили к ним на танцы. У них танцы были гораздо скромнее, чем у нас, но все равно было интересно.
Кстати, там училось несколько девушек-не армянок, из верхних горных селений, так называемые молокане. Там были и другие - хлыстуны, свистуны – разные секты, которые Николай Первый сослал на Кавказ, и не просто на Кавказ, а их загнали высоко в горы, где уже ни виноград, ни фрукты не растут – только знакомые рожь, ячмень и картошка. Было очень любопытно и интересно, потому что у них сохранились и одежда, и обычаи, которые были в начале 19-го века. Девушки, которые учились в педучилище, пытались как-то осовремениться. Запомнилась одна из них – такая боевая толстушка Роза, которая говорила: «Если я в воскресенье не натанцуюсь, всю неделю хожу больная».
Познакомился и стал дружить я с другой девушкой - по имени Мэри. Она сидела в своей комнате, играла на гитаре и пела полу-романсы и песни под гитару. Одну из них, на слова моего школьного друга Бориса Брянского в исполнении знаменитой Клавдии Шульженко, она пела, и это в особенности мне было приятно, потому что это были стихи моего школьного друга. Я большей частью ее приглашал. У нас зародилась романтическая дружба, перешедшая в любовь. В конце концов это кончилось 19-летним браком и двумя сыновьями.
Девушка она была худенькая. Мои товарищи-армяне обзывали ее селедкой. При ее худобе у нее были очень красивые стройные ноги, она замечательно танцевала, и вообще девушка была очень и очень смелая. Могла вступить в любую драку, не задумываясь.
Состав училища был такой: где-то процентов 50 – армянские школьники, которые по разным причинам, чаще всего, имущественным, материальным, поступили в это училище. Потом был целый взвод из Ижевской спецшколы, которую почему-то перевели в Ереван. Белобрысые хорошие ребята. Было несколько грузин из Грузии, а евреев, может, было человека два, а может, я был единственный. Во всяком случае, в  этом училище было еще три Рафаила, кроме меня. Рафаил Юсупов – башкир, Рафаил – армянин и еще был один Рафаил – русский из Ижевска.
По окончанию учебы в 47-м году в Ереванском артиллерийско-подготовительном училище, генерал, начальник училища, организовал поездку всего училища на артиллерийский полигон в районе города Эчмиадзина - Эчмиадзинский артполигон. И там, для выстроившейся большой колонны в шеренгах, а потом просто смешавшейся толпы курсантов-артиллеристов, солдаты и сержанты артиллерийской части стоявшей в Армении армии показывали нам артиллерийскую стрельбу по неподвижным целям. Когда они отстрелялись, генерал предложил: «Кто из вас хочет попробовать?» Курсанты стали называть нас: меня, Серебрякова и Андрианова, которые до того уже год проучились в нормальном артиллерийском училище. Мы вышли к орудию. 76-миллиметровая фронтовая пушка ЗИС-3. Ребята сказали: «Ты давай за наводчика!» Мне пришлось коротко поработать за наводчика, наводя пушку на указанную цель – макет в виде блиндажа. Видимо, выучка у меня была неплохая, и с первого снаряда я поразил эту цель. Она взорвалась, и все училище ребят зааплодировало. Конечно, это было для нас очень приятно, очень радостно - что мы не утратили навыки артиллерийского училища. Мы с ребятами были в некоторой эйфории вместе с эйфорией окончания училища.
После окончания училища был у меня большой отпуск в Москве. Мне исполнилось уже 20 лет. Мама и папа были рады и счастливы, что я на целый месяц приехал домой. Гулял я напропалую. Я писал Мэри, она мне отвечала. После окончания педучилища, которое она окончила в этот же год, ее вместе с ее подругой Болдыревой послали в Таллинский район Армянской ССР, на самую турецкую границу, в глухое селение Ашнак, работать сельской учительницей. Естественно, она не имела родственных и блатных связей в Ереване, чтобы остаться в Ереване или попасть в какой-то город Армении, и ее послали в самый глухой район. Я после отпуска поехал к ней. Мама меня уговаривала: «Зачем? Почему? Неужели тебе мало прекрасных девушек в Москве, что ты отыскал кого-то на турецкой границе?» У меня был хороший знакомый, с которым я познакомился в Ереване, такой типичный еврей, старшина авиационной службы. Он служил в Ереване, в каком-то штабе. Интересный человек, мы о многом с ним беседовали, гуляя по Еревану, и он меня тоже уговаривал не делать этого. Но я упрямый был, ужасно упрямый. Как говорят о евреях – жестоковыйный.
Тбилиси
«Ты почему такой горячий? Что случилось?»
Погостил я в Ашнаке у Мэри дня три и поехал по своему назначению, куда я подал рапорт  - в Тбилисское горно-артиллерийское училище. Большинство наших ребят, за исключением тбилисских, поехали в Краснодарское артиллерийское училище, в Ростовское артиллерийское училище – где-то процентов 80-90. И только тбилисцы и я подали рапорты в Тбилисское училище.
Когда я приехал в Тбилиси, мне страшно понравилось, что училище находится в самом центре, на Плехановском проспекте. Дореволюционные шикарные казармы. Мне рассказывали, что до революции там был кадетский корпус. Целый городок – от Плехановского проспекта (ныне проспект Агмашенебели) и до реки Кура. От улицы Пастера и до биологической станции, на которой висела доска, что здесь в 1912-м году работал И.В. Сталин. Работал он там всего несколько месяцев. Училище занимало огромную территорию по тем временам. В первые же дни, когда мы были посвободнее, я вычитал в маленьком тбилисском музейном справочнике, что есть музей евреев Грузии на ул. Иванидзе, дом 2. Я поехал в район старого Тбилиси, искал эту улицу, нашел ее, и этот дом два нашел, но к моему разочарованию, местные жители мне сказали, что музей недавно закрыли. Так я его и не видел.
Если откровенно говорить, В Армении и Грузии к русским и евреям относились националистически. В Ереване – больше, а в Тбилиси, наверное, - в меньшей степени, потому что в Тбилиси много жило русских и много русских евреев, кроме грузинских евреев. Я, еврей, относился к русским, к русскому народу, как к основному народу нашей страны – с полным уважением и, можно сказать, любовью – прежде всего, к русскому языку, к русской культуре.
В Ереване и Тбилиси было совершенно иное положение. Дело в том, что и армянский, и грузинский народы – это народы гораздо более древней культуры, чем русский народ, и они гордились своей древней культурой. В этом было, и я очень чувствовал это, их радикальное отличие от чувашей, среди которых я жил в эвакуации, – огромное отличие. У чувашей практически не было своей глубокой, а тем более - древней культуры. Они очень легко, еще до войны, русифицировались и с удовольствием записывались русскими. По этому поводу я в Чувашии неоднократно слышал такую самокритичную, ироническую, чисто чувашскую пословицу. Воспроизводить ее нужно, покачивая головой и указательными пальцами зажав глаза, чтобы они стали узкими, а мизинцами прижимая нос: «Глаза узкий, нос плуский – совсем русский». Это была ирония против самих же чувашей, которые очень стремились стать русскими.
В Армении и Грузии было совершенно обратное явление: там люди гордились своим языком, своей древней культурой, и к русским частенько относились иногда свысока, считая, что они в своей республике истинные хозяева, а русские люди – это пришельцы, поселенцы. Национализм и в Армении, и в Грузии был довольно силен. При этом, конечно, более-менее культурные армяне и грузины с большим уважением относились к русской культуре, получая свое образование и воспитание на ценностях русской культуры. Отношение было совершенно неравнозначным в разных кругах. Но национализм, как таковой, безусловно, был. Когда национализм перерастает в шовинизм –  тогда он становится глубоко отрицательным явлением. Но есть национализм позитивный, не воинственный, который просто отмечает свой национальный патриотизм, не ущемляя и не будучи враждебным к другим культурам. Такой национализм имеет право быть, и его можно приветствовать.
К этому времени у меня произошли внутренние идейные изменения. Это заключалось в том, что, попав в Ереван, я увидел, что армяне и грузины  - тоже древние народы с древней культурой, небольшие по масштабам и по территории республик – но у них свои республики, своя местная власть, свои газеты, свои театры, своя милиция. Мне стало очень обидно за наш еврейский народ, который по количеству гораздо многочисленнее, чем грузинская и армянская нации, а не имеет ни своей республики, ни своих газет.
К тому времени Сталин и евсекция закрыли все синагоги, кроме одной – центральной в Москве, - все еврейские школы и училища. Еврейская жизнь в Советском Союзе была уничтожена. При всех недостатках, и погромах, и антисемитском отношении, и черте оседлости в царской России работали еврейские школы и училища и даже были отдельные учительские институты, выходили еврейские газеты и журналы, были еврейские общества. Но советской властью это все было уничтожено.
Глядя на армянскую и грузинскую жизнь, мне стало очень и очень обидно за наш еврейский народ, и так я стал ярым сионистом. Но я был курсант, и это были тяжелые, жестокие сталинские времена, и что-то реально сделать я, конечно, не мог. Но я страшно болел и переживал, и это как раз совпало с событиями в Палестине 47-го – 48-го годов. Тогда еще печатали в наших газетах о событиях в Палестине. Было дружеское отношение к евреям Палестины, а затем к молодому Израилю 48-го года, потому что Сталин рассчитывал, что Израиль станет такой же страной народной демократии, подчиненной Советскому Союзу, и это будет форпостом советского влияния на Ближнем Востоке против английского господства. Поэтому в первое время в ООН Советский Союз сделал очень многое, чтобы проголосовали за создание государства Израиль. Затем через Чехословакию год-полтора хорошо помогали оружием. В основном, вооружение слали трофейное, немецкое. Несколько даже самолетов перегнали.
Буквально года через два политика Сталина и Советского Союза повернулась на 180 градусов. Убедившись, что Израиль не хочет быть страной народной демократии, несмотря на то, что там была довольно сильная коммунистическая партия, преданная Советскому Союзу и существовавшая на деньги Сталинского политбюро, Израиль все же стал про-западной страной с большим влиянием Америки. Советский союз стал помогать арабам, снабжать их оружием, а годы спустя и советниками, советскими офицерами, которые, по существу, командовали арабскими частями и соединениями. Все арабские войны против Израиля были инсценированы и проходили на советском вооружении, с советской помощью и с советским обучением.
Я продолжал учиться в Тбилиси. Написал рапорт командиру дивизиона, он меня принял – очень суровый подполковник, которого курсанты уважали и очень боялись. Он меня сурово спросил – кто, что и почему. Я ему искренне доложил, что год я учился в Московском училище, потом по сокращению попал в Ереван, и так как я хотел получить аттестат зрелости, я там остался. Я попросил принять меня не на первый курс, а на второй. Я уже не помню, какой-то зачет, кажется, меня снова заставили сдавать в учебном отделе, после чего меня приняли на второй курс к большому удивлению знакомых ребят из Еревана, которые стали учиться на первом курсе Тбилисского горно-артиллерийского училища.
Надо сказать, что начальником училища был генерал-лейтенант (это второе генеральское звание) Гулевич. Он был во время Первой Мировой войны поручиком на Восточном фронте, был отравлен немецкими газами, из-за чего он все время курил и дымил. Это был интеллигентный человек, из старой Российской военной интеллигенции, курсанты его обожали. Порядки и настрой в училище был соответственный: несравненно более гуманный и человеческий, невзирая на соблюдение всех воинских порядков, чем это было в Москве.
У меня сохранилось приятное воспоминание о первых месяцах учебы. Был зачет по тактике, и я получил отличную оценку. В виде поощрения преподаватель тактики на тактические учения – выход за пределы города – сделал меня своим ординарцем. Это означало то, что он ехал впереди на офицерской лошади, я сзади него – на лошади с солдатским седлом, а весь остальной учебный взвод шел пешком. Вот такая награда. Мы вышли из ворот училища и шли по Плехановскому проспекту. Я по-мальчишески гордо поглядывал на тротуар - не смотрят ли на меня девушки, как я восседаю на коне. Но, не считая моей канашской Утки, в седле я сидел в первый раз в жизни, как ездить - меня никто не учил, и за время этого ночного учения я себе так набил и натер на заднице мозоли, что несколько дней сидеть нормально не мог. Но зажило как на собаке.
Через месяц приехала в Тбилиси Мэри вместе со своей подругой Болдыревой. Девушки пришли ко мне в училище. Мэри сказала, что они решили здесь где-нибудь работать неподалеку от меня. Но так как это были девушки без связей, без блата, то их опять послали даже не в грузинское, а в большое азербайджанское село Сарачло – большое село, тысячи две было там народу. Практически, как я потом изучил, это не были точно азербайджанцы. Но они говорили на тюркском языке, очень-очень близком к азербайджанскому. Это было тюркское боевое племя, которое в 17-м веке шах Аббас, воюя с Грузией и захватывая ее восточные части, поселил в 60 километрах от Тбилиси как боевой форпост персидских войск против Грузии, и заселил там несколько селений тюркского племени. Позже их жителей стали называть азербайджанцами. Там два года, пока я учился, Мэри работала, а когда мне давали увольнение, я к ней ездил.
Поездки были тяжелыми. На дороге, ведущей на юг, я при выезде из Тбилиси голосовал, и какой-нибудь грузовик меня брал вместе с остальными пассажирами. В этих открытых грузовиках на холодном горном ветру 60 километров надо было проехать, а тонкая, протертая не одним поколением курсантов зеленоватая шинель – подарок Черчилля во время войны, у нас еще они сохранились, – от ветра совсем не спасала, и ветер пронизывал меня насквозь. От дороги мне надо было еще шесть километров в ночной тьме идти до этого села Сарачло. А в селениях собаки-волкодавы, которые стерегли отары овец, страшноватые были, и я обязательно брал с собой большую палку. Так ночью по дороге я добирался к своей возлюбленной, отсыпался, были бурные ночи любви. А утром она меня кормила.
Хозяйка-азербайджанка в честь моего приезда приносила большой медный, с росписями, с изображениями чеканкой, поднос, на котором было их азербайджанское блюдо, состоявшее из сваренных кусочков теста, политых кислым молоком в чесноке. Первый раз меня воротило: молоко и чеснок – вещи несовместимые, а потом я привык, и мне стало очень нравиться это блюдо. Потом мне Мэри рассказывала, что они вместе с подругой удивлялись моей прожорливости. Она жарила на сковороде восемь яиц – и все восемь яиц я уплетал!
Мэри много мне рассказывала о жизни в этом селении, об их традициях. Все казалось таким необычным, чужим, иногда – романтичным. Диким казалось, в отличие от наших российских колхозов, что все женщины в этом колхозе работают в поле, работают дома, а мужики сидят в чайхане, пьют чай или вино (вино ислам запрещал, поэтому больше пили чай) и беседуют, беседуют, беседуют, а женщины вкалывают. У них было, невзирая на советские законы, многоженство. Первая жена становилась старшей женой, она всем управляла и командовала, остальные жены ей подчинялись. Иметь несколько жен было просто материально выгодно, как иметь несколько коров, буйволов, коз – потому что чем больше жен, тем больше работников в доме: они работают в колхозе, дома ухаживают за живностью, ткут ковры и усиливают материальное состояние мужа.
В Тбилиси продолжалась моя учеба. На лето мы выезжали в Кахетию, где был лагерь нашего училища. Расставляли там вдоль посыпанной песочком дорожки длинные ряды палаток-шестиклинок, внутри которых оборудовали четыре или шесть спальных мест, я уже точно не помню. Это палатки военного времени от дождя не спасали, промокали напрочь. Как это ни удивительно, спасали простые газеты. Если на полосу палатки наложить газету, газета, конечно, промокала, но сама палатка уже не протекала!
Учеба была напряженной, совмещала с собой и караульную службу, службу дежурных, дневальных. Очень часто мне приходилось дежурить около склада ГСМ (горюче-смазочных материалов), а такой склад, как правило, во всех воинских частях и училищах располагался в самом дальнем краю территории, в данном случае это уже было в лесу, повыше, и там ночью бегали и выли шакалы. Это было не опасно, потому что они человека сами боялись, но было достаточно неприятно. Когда мы на учениях ходили и ездили вокруг, я с большим удовольствием во время перерывов отрывался, чтобы посмотреть очередной заброшенный грузинский храм. Как правило, они все сохранились в византийском стиле, а позже - в особой грузинской архитектуре. Мне это страшно нравилось. Там было много разрушенных крепостей многочисленных войн грузин с персами, с турками. Там же огнем и мечом прошел Тимур, а до него – татаро-монгольские войска. Грузия очень много претерпела за свою многовековую историю разгромов, пожаров, завоеваний.
У меня был один существенный недостаток. Это моя «профессорская» рассеянность, которая сказывалась в том, что я часто мог заблудиться, тем более в горах. Иногда это случалось со мной, но как-то по слуху я все-таки выбирался благополучно и выходил на свой лагерь. Мое впечатление от Кахетии было такое: если есть рай на земле, то это Кахетия.
В училище, когда получалась увольнительная, я очень любил гулять по Тбилиси, изучать его. Мне страшно нравились тбилисская архитектура, древние дома, подвальные ресторанчики, изобильное грузинское дешевое вино, восточный колорит. Я влюбился в Тбилиси даже еще больше, чем в Ереван. За те два года, что я проучился и прослужил в Тбилиси и в его окрестностях, в поездках по Грузии, в кахетинских лагерях, я полюбил Грузию на всю жизнь, и Грузия была для меня второй родиной после Москвы. К этому еще надо прибавить древнюю высочайшую культуру грузинского народа, прекрасный Театр Оперы и Балета, прекрасный Русский Драматический Театр, музеи. Уже много позже я понял, что самая лучшая киностудия в Советском Союзе была не Мосфильм, а Грузия-фильм – в процентном отношении. Потому как если Мосфильм выдавал в год сто и более кинокартин, и из них 3- 5 были великолепными художественными, то в Грузии каждый фильм был высокохудожественным.
В мае 1948-го года, перед лагерями третьего курса, мы решили пожениться. Дело в том, что мною тогда двигало наивное высокопарное стремление помочь Мэри во всем. Мэри очень хорошо и много писала и говорила, что хочет быть писательницей. Кроме того, она поступила на заочное отделение учительского института, и ей надо было учиться. Кроме того, ее надо было вырвать из этого азербайджанского захолустья, чтобы она могла нормально учиться в более хорошем месте. Все эти мысли привели меня к тому, что я должен расписаться с ней и как офицер вырвать ее оттуда.
В сталинские времена никто не имел права уйти самостоятельно с работы. С работы можно было уйти только на кладбище или по служебному перемещению мужа, или еще по каким-то очень-очень важным переменам. А так рабочие и служащие Советского Союза были привязаны к своей работе, как крепостные в царской России.
18-го мая 48-го года мне дали увольнение, Мэри ко мне приехала в училище, и мы с ней пошли в загс, там же, на Плехановском проспекте, за углом. Заведующая загсом, местная яркая грузинка, посмотрела на меня, курсанта, с сильной долей пренебрежения, посмотрела документы, увидела, что Мэри  грузинка, и наотрез отказалась нас расписывать. Она сказала, что надо три месяца выдержки. Я ей говорю, что я через несколько дней уезжаю в лагеря в Кахетию, и через три месяца не могу прийти. Она отвечает: «Меня это не касается, я вас расписывать не буду».
Формально она была права, но я был парень горячий. Я вышел, завернул за угол, вышел обратно на Плехановский проспект, где стояло здание райкома и райисполкома. Этот район Тбилиси тогда еще назывался Сталинским. Я пошел прямо в кабинет Первого Секретаря райкома партии. Секретарша сказала, что он занят и что он нас не примет. Я напропалую – прямо к его двери. Секретарша закрыла собою дверь. Я легонько сдвинул ее вбок и вошел.
Секретарь райкома, седовласый грузин в тогдашней модной полувоенной партийной форме посмотрел на меня удивленно и сказал: «Ты почему такой горячий? Что случилось?» Я ему стал объяснять: так и так, мы решили пожениться, а завзагсом не хочет расписывать, а я через несколько дней уезжаю в лагеря и вернусь в Тбилиси только ранней осенью, и мне очень надо расписаться, чтобы я потом мог забрать свою невесту из Сарачло. Он прекрасно знал, что такое Сарачло, что такое все эти селения азербайджанские.
Он смотрел на меня, слушал и улыбался, слушал и улыбался. Я потом понял: ему было любопытно смотреть на молоденького курсанта, который так стремится жениться, а я еще добавил ему, что, по-моему, она не хочет нас расписывать, потому что я не грузин. Он слушал-слушал, улыбался. Ладно, говорит, садись, не горячись. Взял трубку и стал звонить. Я понял, что он звонит завзагсом. Он с ней о чем-то поговорил, она что-то ему отвечала. Потом я вижу, что он начинает с ней разговаривать металлическим приказным тоном. Он закончил разговор, посмотрел на меня: «Или, дорогой, женись!» И я пошел.
 
Я и Мэри (моя первая жена, грузинка) в день росписи, 18 мая 1948 г.

Я вернулся в загс, где сидела и ждала меня Мэри, сел. Завзагсом теперь уже смотрела на меня с неприкрытой ненавистью. И тут входит подполковник нашего училища с женщиной. Он небольшого роста, она еще меньше. Они садятся напротив нас. Это был начальник инженерной службы нашего училища. Фронтовик, армянин, который разговаривал по-русски с очень большим акцентом, над чем посмеивались курсанты. А жена его чисто русская, полудеревенская женщина. Как потом я узнал, они многие годы уже с войны прожили вместе, но, как это часто бывало, не расписывались, жили гражданским браком. А в эти времена поступило указание сверху: все свои личные отношения «господа офицеры» должны узаконить. Они должны бросить своих «ппж» - полевых походных жен - так назывались женщины-любовницы, которые на фронте встречались с офицерами. В личном плане наступили очень строгие времена для советских послевоенных офицеров. И вот они пришли оформлять свои отношения. Мне это было удивительно, для меня они были пожилые люди, хотя им, наверное, было лет по 35. Он долго смотрел на меня, а потом говорит: «Слушай, а ты не опоздал жениться?» Я промолчал.
Буквально через несколько дней этот случай отозвался на мне. У нас были военно-инженерные учения под названием «переправа на подручных средствах». Нас привезли на озеро Лиси, которое находится где-то в 20-30 километрах от Тбилиси, в полной форме, с карабинами за плечами, разрешили только снять сапоги, чтобы не рисковать курсантами. Выдали нам кучу хвороста, перевязанную в двух местах, вместо плавстредств, и приказали одной командой за другой идти в воду и плыть. Я эту кучу веток подмял под себя и благополучно поплыл. Заплыл – и тут что-то не обратил внимания, что кучка стала выходить из-под меня, я ее стал заправлять под себя, а она снова выскакивает, и закрутился я на одном месте. А на берегу стоит этот подполковник, руководитель учения с «матюгальником», и громко на все училище кричит: «Рабинович! Ты что – женился, думаешь – хурма, да?! Плыви, плыви!» После этого все курсанты, встречаясь со мной, насмехались: «Рабинович! Думаешь, женился – хурма, да?! Плыви, плыви!»
Потом были лагеря третьего курса, выпускного. Мы уже на третьем курсе боговали, командовали второкурсниками и первокурсниками – по традиции, как это было. Курсанты с нашего, третьего, курса по традиции становились командирами взводов и отделений второго и первого курса и старшинами батарей.
Учеба в Тбилисском горно-артиллерийском училище оставила у меня самые прекрасные воспоминания. Эта учеба была фундаментально поставлена. Были хорошие преподаватели. Под вечер была трехчасовая самоподготовка. Позже, когда я уже учился в юридическом институте – все в этом мире познается в сравнении – я смог оценить, насколько учеба в Тбилисском училище была поставлена более серьезно, давала гораздо более крепкие знания, чем учеба в Московском юридическом.
Наступил выпуск. Он был очень торжественный. Торжественный день, торжественно пришел начальник училища генерал Гулевич в столовую на обед, поднял алюминиевую кружку с водкой. В каждый праздник, перед обедом, нам давали 100 грамм водки, и начальник училища лично приходил, поздравлял с праздником весь курсантский состав огромной столовой, выпивал, и мы тоже из алюминиевых кружек выпивали эти 100 грамм водки. Некоторые водку не могли пить, таких было очень мало, они отдавали свою порцию другим. Я выпивал эти 100 грамм и абсолютно ничего не чувствовал, они были, как слону дробина!
Я с удивлением смотрел на некоторых своих товарищей по столу, что они от этих 100 грамм становятся немного пьяненькими. С алкоголем у меня было довольно крепко все молодые годы. Единственное противоядие заключалось в том, что я в молодые годы водку, в общем-то, не любил. А прослужив на Кавказе, я полюбил кавказское вино: и сухое, и сладкое, и эта любовь осталась на всю жизнь.
Выпускной вечер был организован в Тбилисском горно-артиллерийском училище шикарно, красиво, замечательно, потрясающе! Он оставил яркое впечатление на всю жизнь. Помню наше радостное ощущение, что все, мы уже не курсанты, мы уже больше не будем жить в казарме, мы уже офицеры! Все это поднимало настроение на большую высоту.
После выпускного вечера приехала Мэри. Я не помню, где мы ночевали, у каких знакомых, но утром я привел ее в училище, в столовую, где очень вкусно и сытно покормили и меня, и ее. Это был такой послевыпускной завтрак. Выдали нам офицерскую форму, сфотографировали в ней, выдали нам документы, деньги - и мы поехали в отпуск в Москву. К этому времени Мэри уже была беременна, по-моему, месяцев шесть.
Безусловно, моя мама была внутренне в ужасе. До женитьбы, когда я поделился с родителями своими планами, она мне писала душераздирающие письма, чтобы я не женился, что слишком рано, что я должен получить настоящее образование, что я должен сначала стать взрослым мужчиной, что она мне найдет интеллигентную еврейскую девушку… Я на все это смотрел отрицательно, так же как и на беседу с командиром дивизиона. Ведь надо было получить разрешение на женитьбу, и командир батареи мне сказал, что не имеет права этого делать, и отправил меня к командиру дивизиона. Я пошел на прием к командиру дивизиона, объяснил ему. Командир дивизиона был суровый человек, курсанты дали ему кличку Вася-волк. Так вот этот Вася-волк, беседуя со мной, прослезился и сказал мне:
– Рабинович, если бы я был в твоем возрасте, я бы никогда не допустил такую глупость, хотя я сделал ее много позже. Не надо!
– Нет, товарищ подполковник, я должен.
– Да не надо!
– Нет, я должен!
– Ладно, черт с тобой! Иди.
Мы приехали в Москву, Мэри уже с животиком. Мама в ужасе. Папа сохраняет положительный нейтралитет. Папа, как всегда, веселый, добрый человек, ко всему относился снисходительно, по-доброму. Ни с кем он не мог никогда ругаться, воевать, хотя у него очень многое осталось от царской службы, от боевого солдата, что и я от него унаследовал.
Так мы прожили отпуск в Москве. Две книги, которые я читал в этом отпуске, у меня остались в памяти. Одна книга – «Реубени, князь иудейский» Макса Брода, а другая – А. Антоновской «Георгий Саакадзе». И вот я невольно сравнивал этих двух больших исторических героев, и сравнение было не в пользу князя Реубени. Это один из тех, кто тоже выдавал себя за Мессию, а больше – за князя из Иудеи, и пытался сколотить помощь христианских стран – Италии, Испании, Португалии – для похода в Палестину, тогда уже завоеванную турками, для образования там еврейского государства. Это был один из первых настоящих сионистов, который поплатился жизнью за это. Но Георгий Саакадзе по своим организационным и боевым качествам для меня был гораздо привлекательней.
Белоруссия
Я очень тяжело переживал это время «дела врачей».
После московского отпуска у нас было направление в Белорусский военный округ. Мы приехали в Минск. В Минске в одно и то же время, к концу нашего отпуска, собралось еще несколько офицеров – два-три человека из нашего училища и человек пять из Калининградского училища гвардейских «катюш», в котором когда-то я год проучился. Мы попали очень неудачно – на ноябрьские праздники, и два или три дня штаб округа не работал, денег уже не было, и было тяжело.
В первую ночь мы спали, сидя на вокзале, а потом определили нас в какую-то затрапезную гостиницу, где, так как мы были единственной женатой парой, в самом торце коридора повесили занавеску за койкой, где мы спали. Наконец кончились праздники, нас приняли и дали нам направления. Тоже – без блата, без связей – получили мы направление в отдаленный гарнизон в только что сформированную отдельную артиллерийскую бригаду в самой глуши Восточной Белоруссии: совершенно нищие послевоенные деревеньки вокруг, с окнами, забитыми фанерой, вместо стекол. Так началась моя офицерская служба.
Эта артиллерийская бригада формально называлась «кадровый артиллерийский полк». Это делалось в целях псевдо-секретности, потому что кадровый полк - это означало, что каждая батарея, кроме своих четырех орудий и четырех тягачей, как боевой расчет, имела еще восемь орудий и восемь тягачей в резервном парке, за который мы отвечали и должны были периодически ухаживать, смазывать, следить. Отсюда и был состав батареи такой, который позволял в считанные день-два развернуть эту батарею в дивизион, а полк развернуть в артиллерийскую бригаду. То есть офицерский состав запаса был приписан полностью на бригаду. В каждой батарее молодые лейтенанты имели должность, нигде более не употребляемую в Советской Армии – заместитель командира взвода. Командиром взвода был сам командир батареи, а командир батареи – это уже была должность майора-подполковника, то есть для карьерного роста это была золотая житница для офицеров. А для службы - в особенности, младших офицеров - это было гораздо более тяжело, чем в нормальном артиллерийском полку. Приезжали туда майоры-подполковники, чтобы получить папаху, потому что должность командира дивизиона была полковник, а не майор-подполковник. Такие вот кадровые, кадрированные, части – это была сталинская система подготовки к Третьей Мировой войне.
В это же самое время, в конце 48-го и весь 49-й год, шла мобилизация офицеров запаса-фронтовиков обратно в кадры, в армию – и это была массовая мобилизация, которая была скрытной, нигде не афишируемой. Никто никогда не писал о ней, но мы-то ее видели воочию: тысячи офицеров с непониманием к этому относились. «Как? Почему? Я только-только 2-3 года после фронта уволился, образовал семью, и мне снова поломали жизнь, призвали опять в армию!» Безусловно, призывали в армию молодых офицеров, старших офицеров – среднего возраста, хорошо аттестованных. А личный состав, рядовой и сержантский состав, весь был уже призван. Как? В списках! В штабе нашего полка, в секретной части, были списки всех солдат и сержантов, которые по мобилизационной тревоге должны были прийти и занять свои места в той или иной батарее. Все были приписаны – из окружающих деревень и городов. Такова была система подготовки к Третьей мировой войне, которой, по счастью, со смертью Сталина, не случилось.
Видя, как мы готовимся к войне каждый день и каждую ночь, я, конечно, боялся, что Третья мировая война наступит, и мы будем воевать с Америкой, а Америка - это не Германия, это обладатель атомной бомбы. И сама мысль о том, что Сталин развяжет Третью мировую войну, была мыслью страшной. Потому как если будет атомная война, мы разбомбим Нью-Йорк, они разбомбят Москву и пол-России - это было страшно.
Служба была тяжелой. Аракчеевская дисциплина, бесконечные, нудные, почти каждую ночь учебные тревоги. То есть пытались на печальном опыте 41-го года приучить войска подниматься по тревоге, молниеносно выводить боевую технику из казарм и марш-броском следовать в пункт сосредоточения для развертывания к бою. И этим мы занимались постоянно. За эти 6 лет службы в Лапичах я объездил на учениях всю Белоруссию – от Западной Белоруссии до Смоленской области на востоке.
Однажды очень долго не было у нас начальника химслужбы, и командование почему-то решило назначить меня исполняющим начальника химслужбы. В этом качестве я проводил какие-то учения, задымления, противогазные тренировки. А потом меня послали на окружной химический склад, который был далеко в Полесских болотах, в городке со специфическим названием Жидковичи, недалеко от узловой станции Калинковичи и города Мозыря, областного центра тогда еще Мозырьской области, позже уничтоженной. В Жидковичи приехала команда-делегация из Калинкович по дружбе с Жидковичем.
Вечером в станционном железнодорожном клубе они давали концерт, и я там заприметил красивую белокурую девушку. Я ее культурно, просяще вызвал, она вышла наружу в вечерний двор. Мы с ней познакомились, походили вокруг, побеседовали. Она отлично пела и танцевала на сцене, в общем, завлекла мое сердце. Спать артистам было негде, и никто не дал, так они прямо на сцене расстелили киноэкран и на нем спали. И один из этих еврейских ребят утром хохмил: «артистки спали на экране!»
Вечером была совместная самодеятельность в железнодорожном клубе, а утром состоялась встреча футбольных команд Калинковичи - Жидковичи. Мы лежали на траве футбольного поля, и там я познакомился с капитаном, который служил на этом химическом окружном складе. Он окончил военную химическую академию в Саратове. Интеллигентный интересный парень, тоже москвич. Мы с ним подружились, оставили друг другу адреса, потом изредка встречались, и много позже, уже после Камчатки, я с ним встречался в Москве. Смотрели мы этот футбол, потом мне погрузили два вагона химического имущества, и я их вез назад в Лапичи с пересадками в свой гарнизон, в свой полк. Когда я приехал домой, у меня была неприятная сцена с Мэри, о которой я рассказывать не могу и не хочу.
Что такое Лапичский гарнизон? Это отдаленный гарнизон, вокруг на расстоянии двух-трех километров нищие белорусские деревеньки, километрах в двух - местечко Лапичи. Это было еврейское местечко, там я много раз бывал, ходил в магазины. Чистые еврейские местечковые дома – большие деревянные, отличные от крестьянских деревенских домов. До войны там построили военный городок в линию – четыре больших красного кирпича трехэтажных казармы. Огромный плац, и за ним два ДОСа – дома офицерского состава. Кроме этого еще был небольшой домик – роддом - во главе с майором-начальником роддома. Все. К нашему приезду за эти годы ничего не было построено.
По периметру плаца были дорожки, но слишком много было желающих ходить напрямик по косой, по тропинкам, что делал и я. Однажды, в самом начале моей службы, меня встретил начальник гарнизона полковник Геллер, еврей, командир танкового полка, стоящего в следующей казарме. Встретил меня и спросил: «Лейтенант, почему вы ходите козьими тропами? Вы что – не знаете распоряжения - ходить только по дорожке?» - «Виноват, товарищ полковник!»-  «Ладно, идите!»
Очень частые были учения, маневры, стрельбы. Бесконечный караул, наряд в караул, наряд по батарее, бесконечные дежурства. Надо сказать, так как командование батареи знало, что Рабинович мало пьет, то меня всегда назначали в воскресенье утром приходить в казармы, когда все остальные офицеры с пьянки отсыпались. Это было уже многолетним правилом.
Хотя на офицерских вечеринках я выпивал больше, показывая своим русским товарищам офицерам что я, еврей Рабинович могу выпить больше их и крепче их, а то у них было представление, что «эти евреи пить не умеют, и многое еще не умеют». Я пытался со своим крепким здоровьем этот стереотип разоблачать. Во время «дела врачей» у нас была такая почти традиция, окончив службу, а это, как правило, всегда было не раньше девяти вечера, мы пересекали плац, заходили в чайную на станции и выпивали. А потом шли домой. Я демонстративно выпивал стакан водки, вытирал на закуску рот рукавом шинели и гордо выходил. А сзади иногда слышал: «Во Рабинович дает!» Молодой был, глупый, мне нравилось так «держать марку», потому что я Рабинович. Потом, когда я стал постарше, уже на Камчатке, я перестал демонстрировать свою способность пить много водки, я ее не любил.
Моральная обстановка в Лапичском гарнизоне была тяжелая. Еще более нестерпимо тяжелой она стала во время дела врачей. Напрямую, не стесняясь меня, в батарее, в дивизионе офицеры, собравшись в офицерской комнате, начинали обсуждать, какие же эти евреи-врачи вредители, отравители, убийцы в белых халатах, как тогда писала газета «Правда». И тогда после службы я шел на станцию уже сам напиваться с горя. Я очень тяжело переживал это время «дела врачей». На всю жизнь у меня осталась на душе оскомина, которая не заживала никогда и в конечном счете привела меня в Израиль.
Шесть лет угробленной молодости провели мы в этой дыре в Восточной Белоруссии. Но я бы хотел отметить одну вещь - это красивейшие белорусские леса. К великому сожалению, за пять лет я только два раза с семьей выбрался в лес из-за такой службы. А то, что по лесам мы бесконечно ездили на учения, маневры, боевые стрельбы – это не в счет, потому что в это время я в лесу леса не видел. Или это было в движении, или на огневой артиллерийской позиции, и мне было не до красот природы.
Рождение первого сына
Вокруг в лесах были волки, лошадь чуяла их запах, и поэтому сама бежала во всю прыть.
В начале февраля 50-го года Мэри была на последнем месяце беременности, мы уже ждали, ждали. Ночью Мэри стала кричать, и я понял, что она  должна родить. Я выскочил к хозяйке, разбудил ее. На мое счастье, там же квартировали приезжие мужики с лошадьми и санями. Она разбудила одного, он добросовестно встал, пошел, запряг лошадь в сани. «Ну что, лейтенант, сам управишься с лошадью?» – спросил он. Я говорю: «Управлюсь».
Я одел Мэри, посадил ее в сани на сено, сел впереди и погнал лошадь. Ночь, зима, мороз. А лошадь без плети бежала очень и очень прытко. Вокруг в лесах были волки, лошадь чуяла их запах, и поэтому сама бежала во всю прыть. На заснеженной дороге в одном месте сани наткнулись то ли на пень, то ли придорожную колоду. Сани наклонились на 45 градусов, я рукой еле-еле удержал Мэри, чтобы она не вывалилась из саней, сани перепрыгнули через этот пень или надолбу, чуть-чуть полностью не перевернувшись, и я погнал дальше.
Пригнал я в гарнизон, в роддом. Там Мэри приняла дежурная сестра, а я погнал лошадь обратно в деревню, сдал ее мужику-хозяину, поспал еще часика два и пошел утром на развод, на службу. Часов в девять я позвонил в роддом, мне сказали, что родился сын, вес 3600. Я отпросился, меня отпустили, и я побежал в роддом. Мне вынесли сына, я посмотрел на его носик, на мордочку – «В общем-то, парень наш», сказал я.
Жили мы в это время в станционном маленьком поселочке, у хозяина-железнодорожника снимали комнату. Электричества не было, пользовались керосиновой лампой. Хозяйка дала нам старое деревянное корыто. Я это корыто поставил на хозяйскую табуретку. Туда завернутого, запеленутого Алика мы положили, и он там спал – это была его первая детская кроватка. Так мы очень скромно жили.
Где-то до 5 лет Алик так и воспитывался и жил в Лапичском гарнизоне, и для него лично это была замечательная пора: чистый деревенский воздух, питание все чисто натуральное: деревенское молоко, сметана, масло, свежая телятина и говядина. Мы понятия не имели, что такое мороженое мясо. Алик на лоне природы и натуральной пище рос крепышом. Только раз, где-то в два годика, он погнался за здоровым петухом, а петух был, видимо, боевой, он бежать от ребенка не стал, повернулся к нему и со всей силы клюнул его в лоб. Хорошо, хоть не в глаз. Алька заревел дико, и так у него отметила на лбу на несколько лет осталась.
***
Приехал я однажды из командировки. Мэри мне рассказывает: «Приходил вечером твой товарищ из училища и предлагал мне, чтобы я его впустила, и под окнами долго стоял и уговаривал». Фамилия его была Бочаров, он очень плохо кончил. Я сказал Мэри: «Пойдем». И мы пошли в соседнюю деревню, где он снимал комнату.
Пришли туда. Был воскресный день. Он лежит на кровати. Вскочил. Я ему говорю: «Ну что, Бочаров, расскажи, что ты предлагал моей жене?» Он что-то мямлит. Я еще раз повторил. Он что-то мямлит. Мэри, как я говорил, была боевая подруга, она это принимала, как норму. Не то, что другие женщины, девушки – отговаривают. Я ему врезал в скулу, врезал второй раз. Он рванулся от меня. Рванулся настолько быстро, что я не успел его даже схватить. Он выбежал, я выбежал за ним. И так я бежал за ним по огородам. Он все-таки сумел удрать.
На следующее утро меня вызывает командир дивизиона и делает мне втык: «Что за безобразие? Как вы себя ведете, советский офицер? Крестьянки из этой деревни пожаловались, что вы устроили там драку, бежали друг за другом, Бочаров сейчас с разбитой физиономией отпросился домой». Я пытался оправдываться, мол, так и так, это связано с обольщением моей жены. Мое объяснение не было принято, ему было глубоко плевать на личные отношения. Ему было важно, чтобы была тишина и порядок.
В 1951-м году, будучи в командировке в Минске, я приехал на исторический факультет Минского пединститута, и мне кто-то рассказал, что существует экстернат, куда можно поступить учиться. В те времена, в сталинские времена, офицерам запрещалось учиться в гражданских вузах. Я поступил на первый курс исторического факультета. Учился я там три с половиной года. Учился экстерном и тайным образом: об этом знала только моя жена. Когда выпадали какие-то командировки или отпуск, я ездил в Минск и сдавал очередные зачеты и экзамены. В 54-м году экстернат был закрыт, и поэтому я изучение истории уже на более профессиональном уровне продолжил самостоятельно.
Изучение истории все-таки было серьезным делом моей жизни. А помимо офицерской службы - это было для себя, для души. Но в дальнейшем, после увольнения в запас, я довольно успешно преподавал историю в старших классах школы.
***
Летом 1951-го года я получил летний отпуск и получил путевку в дом отдыха Министерства Обороны под названием «Красная поляна». Он расположен на территории главного Кавказского заповедника. Природа чудесная. В подарок последнему русскому императору Николаю Второму в этих местах был построен так называемый «охотничий домик». Правда, сам Николай там так и не побывал. Этот «охотничий домик» из себя представлял два красивых здания: одно двухэтажное, другое – трехэтажное, построенные на горе в чисто швейцарском стиле. Сразу после войны там сделали дом отдыха Министерства Обороны.
Я еще был совсем молодой лейтенант. Мы почти каждый вечер спускались вниз, в поселок, а там была турбаза, где каждый вечер организовывали танцы, мы туда ходили. Около поселка протекала черкесская река Мзымта. Черкесов оттуда в царские времена насильно выселили, и поселили там русских и греков-беженцев. На этой очень бурной, совершенно непригодной для купания, Мзымте был мостик, который покоился на четырех тросах: на двух нижних тросах были помещены доски для хождения, а выше два троса служили поручнями. Во время перехода этот шаткий мостик весь качался, и ходить по нему было весело. Так вот мы с товарищами переходили Мзымту по этому мостику, и мне пришла в голову мысль сделать на этих тросах горизонталку – элемент третьего разряда по гимнастике, что я и сделал, а товарищ меня сфотографировал.
 
Черкесская река Мзымта, Красная поляна. 1951 г. Держу горизонталку.
Отпуск в Ереване
«Наверное, мне надо бы хорошую самку и хорошего самца…»
В 1952-м году мы поехали в отпуск к родному брату Мэри – Ивану, в Ереван. Очень хорошо нас приняли он и его красивая жена. У них были две дочери-подростки, классе в 8-м – 9-м. Много позже, когда я встретился со старшей дочерью в Тбилиси, где она стала балериной, она мне рассказала, что они обе были страшно влюблены в меня, одно только удручало – это запах гуталина от моих сапог!
Жена Ивана назвала Алика, а ему в то время было 3 года, «Бомбочкой». Это был такой краснощекий, упитанный, здоровый ребенок. Совершенно не капризный, спокойный, самостоятельный. Он мог запросто выйти на улицу, залезть в чужую машину, а мы его разыскивали.
Ходили мы с Мэри по любимым ереванским улицам, куда-то еще попадали на концерты. А с Иваном ходили по-мужски в рестораны. Хороший был отпуск, и я был молодой.
Повез меня однажды Иван к своему хорошему знакомому, лауреату Сталинской премии Третьей степени, которую он получил за выведение новой красивой породы кроликов мардер (то есть куница), куний кролик. На окраинах Еревана была огромная плантация с двухэтажными кроличьими клетками, причем там были разные породы, но основная та, что он вывел. Очень интересный, интеллигентный, доброжелательный человек. Он нас сам лично как директор этой огромной станции водил, показывал, рассказывал, каким образом и как он выводил много лет путем скрещивания эту новую породу.
Мне вдруг пришла в голову мысль, и я ему говорю: «Вы знаете, я вот служу в Белоруссии, в отдаленной глуши, и у меня есть огромный сарай. Я бы мог там построить клетки, и с удовольствием бы ваших кроликов разводил, наверное, первый и единственный в Белоруссии». Ему эта мысль понравилась. «Наверное, мне надо бы хорошую самку и хорошего самца» - сказал я ему. «Да, я их вам подберу. Но на всяк случай, если они не выдержат дороги и перемены климата, еще трехмесячных самку и самца возьмите».
 Иван где-то мне заказал огромный короб с ручкой, где было три клетки: в одной клетке большая самка, в другой – самец, а в третьей – трехмесячные молодые кролики. Так я и вез их из Еревана. Сделал небольшой подарочек сотруднице почтового вагона, и она разрешила мне этот огромный короб поставить в почтовом вагоне. На остановках мы с Мэри выбегали, рвали травку, я носил им воду, крупу. С пересадкой в Харькове мы благополучно добрались до моего гарнизона.
С помощью своих солдат я построил двухэтажную клетку, разместил кроликов, изучил две книги по кролиководству и стал за ними ухаживать. У меня получилось. В наилучший год осенью до 50 кроликов у нас бывало.
На другой стороне сарая я уничтожил построенный мною погреб и сделал там загон, который сверху закрыл сеткой. Туда после месяца от крольчихи-матки  я отсаживал крольчат. До трех с чем-то месяцев разнополые крольчата могли быть вместе, а потом их надо было друг от друга изолировать. Но кролики оказались животными землеройками, они роют под землей норы. Многие из них уходили на свободу вне сарая через норы. Осенью, когда уже линька сходила, я их забивал, снимал шкурку по принципу чулка. У кроликов был очень красивый мех и свежайшее вкусное мясо – как небо и земля отличалось от той крольчатины, которую мы покупали в магазине.


Инспекторская проверка
«Та це ж корчма, где жиды горилкой торгують!»
В 1954-м году меня неожиданно послали в Бобруйск, в Штаб армии - 5-й механизированной армии. Сказали мне - для проведения инспекторской проверки. В Штабе армии в небольшом зале были собраны где-то порядка 60 офицеров, и перед нами выступил командующий армией, дважды Герой Советского Союза, генерал-полковник танковых войск М.Е. Катуков. Катуков был один из самых знаменитых танковых военачальников Великой Отечественной Войны. Потом (в 1959-м году) он стал маршалом бронетанковых войск.
Он сказал нам: «Вы, офицеры, собраны для проведения общеплановой полной инспекторской проверки всей восьмой танковой дивизии, дислоцированной в Пуховичах». Его речь, фигура и чувство юмора свидетельствовали о том, что это отнюдь не солдафон, а грамотный, сильный военачальник. Он объяснил наши задачи, объяснил, что на сей раз эта дивизия проверяется полностью – начиная от штаба дивизии и кончая всеми мелкими подразделениями. «При том при сем, товарищи офицеры, вы должны сохранять тайну этой проверки и не сообщать своим знакомым в дивизии о характере проверки. Она должна быть внезапной. Хотя я понимаю, - с улыбкой произнес он, - что эту тайну хранить трудно. По этому поводу Наполеон говорил, что в Париже тайну сохранить могут только два человека, и то при условии, что один из них покойничек».
Итак, мы поехали в Пуховичи. Там всех офицеров разместили по разным частям и подразделениям проверки. Мне с еще одним знакомым офицером из Лапичского гарнизона, тоже старшим лейтенантом,  артиллеристом, было поручено проверять знания военной топографии у командиров отделений разведки. И вот со всей дивизии к нам собрали всех командиров отделений разведки - рот, батарей, дивизионов, батальонов. Выделили нам большую комнату. Мы вдвоем за двумя столами проверяли знания этих сержантов. Знания карты топографической, знание и умение ориентироваться на местности и прочие вещи, связанные с местностью и топографией.
Я сидел за своим столом. Ко мне подводили поочередно сержантов, я их усаживал около себя и на учебной карте экзаменовал их по знанию карты и по остальным вопросам. Как правило, это были подготовленные сержанты, наибольшая часть получала положительные оценки. Я работал с удовольствием.
Однажды при этом я экзаменовал одного сержанта, который говорил только на украинском языке, иногда пересыпая речь русскими словами. Я, конечно, догадался, что он «западник», из Западной Украины, он подтвердил мне это. Я его гонял по учебной карте, все шло прекрасно, все он отвечал. Надо сказать, что эта карта, как позже я выяснил, была довоенная, Восточной Польши. Поэтому там было все, что было в довоенной Польше. В частности, я у него спросил: «А что это за домик у перекрестка дорог с особым значком?» Он посмотрел и говорит мне: «Та це ж корчма, где жиды горилкой торгують!» Т-а-ак… Я сижу с непроницаемым лицом, смотрю не на него, а на карту. Мой напарник поднимает голову и смотрит на меня, прекрасно зная, кто я. Мы обменялись с ним серьезными взглядами и уткнулись снова в карту. Ну что тут скажешь, в самом деле? Он правильно ответил! Это мне не надо было задавать такие вопросы!
Что касается этой карты, с ней особая история. Я, как любопытствующий человек, интересовался, откуда эта карта. Все остальные топографические карты в Советском Союзе имели гриф «Секретно», а это была незасекреченная карта. Мне, конечно, еще будучи курсантом, было интересно, а где в действительности такая местность, которую не засекретили. Понять это было невозможно по названиям деревень. Единственный был ответ, что на правой стороне границы карты – дорога, уходящая вправо, была обозначена надписью «На Волковыск». Что такое Волковыск, я многие годы не знал, а когда узнал, то мне многое стало понятно, потому что это был район очень типичной территории, очень типичной местности, и не где-нибудь в Воронежской, Гомельской или Курской области – это был кусок территории западнее Волковыска Гродненской губернии Восточной Польши. И тогда все становилось понятным. Главное картографическое управление Генштаба поступило очень разумно. Оно сделало учебной картой местность иностранного государства, где предполагались военные действия – чтобы на ней училась вся Советская Армия, ибо Сталин, безусловно, предполагал нападение на Европу, завоевание Германии и других стран, но вот Гитлер его обошел на повороте. По этой карте учились все вооруженные силы СССР от Бреста и до Камчатки, от Мурманска и до турецкой границы. Много позже эта карта еще сыграла свою роль в моей жизни, и я об этом расскажу в свое время.

Камчатка
Не можешь – будь ты трижды Иванов, отношение к тебе будет презрительное.
Пришла пора - и мне дали направление на Дальний Восток. Отгуляв в Москве, мы сели в поезд и 10 суток ехали во Владивосток. На окраине Владивостока стоял  казарменный городок, построенный еще перед Русско-Японской войной - старые царские казармы. Там нас разместили. Семьи с детьми размещались в одной огромной казарме. Семья от семьи отделялась занавесками. Нам в этих казармах пришлось жить целых 10 суток, пока в штабе по распределению на Чукотку, на Камчатку, на Курильские острова, на Сахалин оформляли документы.
В этой казарме как-то около нас я встретил интеллигентного вида еврейскую симпатичную женщину постарше меня. Разговорились, познакомились. Когда я уже получил назначение, они с мужем мне рассказали, что они тоже едут на Камчатку. Потом оказалось, что мы вообще рядом друг с другом служили, потому что около нашего гаубичного артиллерийского полка располагалась санчасть дивизии, мы были почти соседями и очень подружились на многие-многие годы. Несколько раз я к ним ездил в гости в Ленинград. Они были коренными ленинградцами из старой ленинградской интеллигенции. Он великолепный терапевт. Она прекрасно разбиралась во всех сокровищницах музеев и театров Ленинграда. Он прошел весь фронт, она блокадница. Она рассказывала, как до сих пор видеть не может дрожжи, потому что их кормили дрожжевым напитком. Как-то раз в субботу она мне говорит, что сегодня танцы, и что они идут на танцы. Ей было лет 35, а мне было 28. Какой-то бес меня за язык дернул и я бестактно сказал: «Вы еще танцуете?» Она мне всю жизнь, еще 50 лет, простить этого не могла!
Посадили нас на немецкий трофейный теплоход, которому уже в Советском Союзе дали название «Азия», и на этой «Азии» мы шли из Владивостока в Петропавловск-Камчатский пять суток. Я считал большой удачей, что не на Курилы и не на Чукотку. Теплоход нам казался большим и шикарным. Потрепал нас в пути шторм – качка. Во время качки иногда были смехотворные случаи. Так вечером устраивали в большом зале ресторана танцы, и когда сильно качнуло несколько раз «Азию» вбок, то все танцующие пары были сметены к столикам к правому борту. Это было очень смешно.
В проливе между Сахалином и Хокайдо капитан корабля скомандовал всем с палуб убраться внутрь, в каюты, потому что над нами  провокационно низко кружил американский военный самолет. Так они проверяли все суда, которые шли из Владивостока на Курилы, на Камчатку и на Чукотку.
Так как это было вне территориальных вод, то не знаю, было ли право у них там летать, или это была их наглость. Мне пришлось несколько раз теплоходами ходить, и американские самолеты всегда нас облетывали на низком бреющем полете.
Что касается Крайнего Севера, куда мы ехали, то надо сказать, это был 55 год, всего прошло каких-то два года со смерти Сталина. Сразу после смерти Сталина в воинских частях на Крайнем Севере произошли кардинальные гуманистические преобразования. Так во времена Сталина на Чукотке стояла целая армия. Представить себе целую армию на Чукотке, где всего-то было несколько поселков чукчей и частично русских, – было очень сложно. Они жили страшно тяжело. Преобладающее большинство жило в землянках в страшных климатических и житейских условиях. Там был высокий процент самоубийств солдат, офицеров и даже жен офицеров.
В 54-м году, буквально через год после смерти Сталина, эту армию расформировали, и там осталась всего одна-единственная бригада. Армия так и называлась – Армия вторжения. Эта Армия вторжения на Чукотке должна была в случае войны пересечь Берингов пролив и завоевать Аляску. К счастью, всего этого не случилось: армию расформировали, и у меня в батарее служили три солдата оттуда, которые многое рассказывали. Кроме того, в нашей батарее еще служили солдаты, спасенные с одного из островов Курильской Гряды во время страшного извержения цунами. Рассказывали, что предупреждение дали, и большинство людей покинуло дома и поднялось на сопки. Это было в ноябре, было достаточно холодно. Там прождали где-то до 12 часов, промерзли, плюнули на предсказания, как часто бывает – неверные предсказания погоды, - и вернулись по домам. А в три часа ночи началось извержение цунами, и огромная 20-метровая волна хлынула на остров, сметая все на своем пути. Танки, как спичечные коробочки, смывало в море, с корнем вырывало деревья, дома смывало, людей смывало… Рассказывали об одной 16-летней дочке командира полка, которая вцепилась в бревно. Полумертвую, ее потом подобрали, она была без сознания, но продолжала держаться за это бревно, и еле-еле оторвали ее от этого бревна. А многие, очень многие погибли.
Приехали на Камчатку. Доставили нас в гаубичный полк. Приняли меня там хорошо. На первое время, пока тот офицер, которого я должен был сменить, не уехал, мне выделили под семейную комнату канцелярию нашей батареи. Мы прожили там с Мэри и Аликом дней десять или недели две. Ходили в офицерскую столовую, где впервые я узнал, что такое жареная кета, и этой жареной кетой каждый день нас кормили.
Квартирный вопрос вскоре решился, и мы получили квартирку. Квартиры были оригинальными. Дома строили из кривой камчатской березы по принципу русской «забирки», то есть как в России строили сараи. Бревна вколачивали в землю, в них делали пазы, и в эти пазы запускали дровеняки величиной метр, метр с чем-то. Таким образом строились эти дома. Каждый дом был разделен на четыре квартирки с четырех сторон. В домике было четыре отдельных входа.
По сравнению с одной комнатой в Лапичах, это была какая-никакая, но все же квартира из двух комнат. Первая комната – это кухня, слишком громко назвать – кухня-столовая, там стояла печка. Вторая комната – спальня. Были и сени, где мы хранили зимой бочку с капустой и мясо, подвешенное на морозе. А еще за сенями был птичник, где первый год Мэри разводила курей, и были у нас свежие яйца. Хотя в России так строят сараи, тем не менее, снаружи дома были поштукатурены. Правда, каждое лето надо было снова штукатурить из-за сильных ветров и пурги.
 
Я и Алик. Наш дом на Камчатке.

Началась новая для меня служба - с новыми яркими впечатлениями. По сравнению с карьеристским полком-бригадой в Белоруссии, ситуация и моральная обстановка были совершенно другие. Здесь, на краю Эйкумены, хотя это были пост-сталинские времена, почти ничего со смерти Сталина не изменилось. И все-таки, какой-то дух свободолюбия наличествовал, потому что иначе в этих тяжелых трудных условиях Камчатки – пурга, мороз, сильные ветры – было нельзя. Нужно было выжить, и не только выжить, но и добросовестно служить и совершенствовать артиллерийские стрельбы.
Здесь, на Камчатке, в отличие от России и Белоруссии, командир дивизиона обращался к младшим офицерам уважительно, по имени-отчеству, что поначалу было мне дико слышать. Когда с материка приезжал какой-нибудь солдафон и требовал стоять по стойке смирно и делал замечания, если кто не так повернулся, мы ему отвечали «Слушаюсь!», но практически не выполняли. Раз, два, три – и если у него хватало ума, он изменял свое поведение и начинал жить и работать так, как весь коллектив полка.
 
Моя гаубичная батарея в артиллерийском парке. 1956 г.

Служба моя на Камчатке пошла гораздо лучше, чем в Белоруссии. Я почувствовал себя более свободным человеком, офицером, который может проявлять инициативу. Я стал ее проявлять, получив хорошую школу за шесть лет в Белоруссии, обучал своих сержантов и солдат огневой подготовке. Где-то через полгода это дало свои плоды, и мою батарею стали посылать на различные опытные стрельбы. Впервые тогда применили стрельбу наземной артиллерии с помощью локатора, радара. Это испытали на моей батарее. Вот, кстати говоря, это был один из первых выездов на боевые стрельбы, на берег океана.
Мы приехали на место огневой позиции. Была прекрасная погода, солнце, 25 градусов мороза. Расположились. Я приказал солдатам выкопать орудийные окопы и окопы для личного состава. А к вечеру, когда разбили две палатки, я приказал вокруг этих палаток построить «кремлевскую стену» и сам работал вместе с солдатами совковой лопатой. Мы вырезали из плотного снега кубы, и эти кубы в два слоя укладывали стеной высотою в два метра, вокруг оставив проход в 70-80 сантиметров для входа и выхода.
Вечерело. Солдаты очень устали, стали ворчать, бурчать, возмущаться: «Зачем это надо?!» Очень хотели повалиться спать в палатки. Но я жестко требовал, чтобы они продолжали строить эту «кремлевскую стену». Почти все солдаты и сержанты были недовольны, а я один-единственный офицер - второй офицер был в командировке.
Ночью, когда мы легли, сгустились темные тучи и началась пурга с ураганным ветром с океана. Жердь, которая стояла в середине палатки, острием, вовсю раскачивалась, и раскачивалась от ураганного ветра вся палатка. Мы лежали в палатке, тесно-тесно прижавшись друг к другу, потому что места было мало. «Ну что?» - сказал я, - «Ребята, что бы с нами сейчас было, если бы мы эту стену не построили? Эту палатку через несколько минут унесло бы ветром, и мы бы остались погребенными в пурге!» - «Да, товарищ, старший лейтенант… Оно, конечно, так».
Так я впервые понял, что настоящий гуманизм в тяжелых полярных условиях должен сочетаться с жесткой требовательностью во имя здоровья и жизни самих подчиненных.
Пурга продолжалась трое суток. Только часовые выходили на охрану гаубиц батареи, а так мы все это время пролежали в этих палатках, что-то такое жевали… Радиосвязь прервалась, телефонной связи не было, мы были оторваны от всего мира, и я чувствовал на себе ответственность за жизнь моих солдат и сержантов. Мог себя считать «и царь и Б-г», заботящийся и отвечающий за их жизнь и здоровье, за всю батарею. На четвертые сутки пурга прекратилась. Появился связист и проложил телефонную связь с командным пунктом. После этого начались артиллерийские стрельбы. Это был мой первый боевой артиллерийский опыт на Камчатке.
Из подъемного и поворотного устройства трофейной японской пушки я соорудил прибор, приварив к нему гнездо для артиллерийской панорамы, чтобы можно было тренировать наводчиков во время пурги в условиях казармы, за что я получил премию командира корпуса. Забегая вперед, уже по прошествии полутора лет, после проведения многих и многих боевых стрельб, командир полка на совещании объявил, что пятая батарея, то есть моя, лучшая в полку.
Когда приехал корреспондент окружной газеты из Хабаровска, его послали ко мне, он брал у меня интервью, а потом напечатал обо мне статью. Это была хвалебная статья обо мне как об офицере и воспитателе. Мне было очень приятно. К сожалению, она у меня не сохранилась, но второй экземпляр я послал родителям, чтобы они хоть немного гордились своим сыном, а то они страшно печалились судьбой своего сына на далекой снежной Камчатке. Почитают – и, наверное, поймут, что их сын себя реализовывает как человек, как офицер и как воспитатель.
На Камчатке я, как еврей, почувствовал себя полнокровным, самостоятельным, полноценным человеком после сталинских времен и после той аракчеевщины, которая царила в привилегированной артиллеристской бригаде, в полку, в котором я служил шесть лет в Лапичах, в Белоруссии. Разница была огромная.
Камчатка на меня произвела такое впечатление, что я невольно вспомнил рассказы Джека Лондона. Камчатка и Магадан - это советский Клондайк, где собирались люди особого склада: более смелые, более авантюрные, более энергичные. Происходил своего рода естественный отсев. Обычный обыватель, несмелый человек не ехал на Север – ни по романтическим причинам, ни даже по материальным. Там собирался особый состав обитателей: как среди военных, так и среди гражданских – моряков, рыбаков, техников, инженеров. На Камчатке и тем паче на Курилах и на Сахалине был большой недостаток женщин. Кроме того, в те времена там было очень мало детей, почти совсем не было стариков. Все это превращало Петропавловск-Камчатский в такой областной центр, который резко отличался и по ментальности, и по возрасту, и по составу от обычных областных центров: Орла, Воронежа, Тулы.
Мне там служилось и жилось очень хорошо. Благодаря определенной моей любознательности и энергии в первый же год моя батарея стала лучшей в полку, что отмечал на полковых совещаниях командир полка. Он был армянином, у него был небольшой армянский акцент. Командир был очень популярен среди солдат, которые его звали Батей.
Я почувствовал, что национальность там не играет никакой роли: еврей ты, армянин или татарин – там никому никакого дела нет. В тяжелых климатических условиях вся шелуха советского периода в центре России – отпадает, и остается одно, самое главное: ты можешь делать свое дело хорошо и достойно – все, тебя уважают. Не можешь – будь ты трижды Иванов, отношение к тебе будет презрительное.
Когда приезжали высокие проверяющие из Хабаровска, из Москвы – организовывались проверки, боевые стрельбы – и командир полка посылал мою батарею на каждую такую боевую стрельбу. Я за первый год службы настрелялся на боевых стрельбах на берегу Тихого океана и на «лавовом потоке» - очень много, сверх меры.
Лавовый поток – так назывался по традиции участок неподлежащей сельскохозяйственной обработке земли шириной километров 7-8 и длиной – несколько десятков километров. Его отдали под артиллеристский и авиационный полигон. И мы там боевые артиллеристские стрельбы совершали, и летчики там отбомбились. Лавовый поток – это последствие огромного извержения вулкана в 45-м году.

 
 Авачинский вулкан и наш поселок.

Буквально в 28 лет от таких многочисленных боевых гаубичных стрельб я почувствовал, что мое левое ухо стало слышать гораздо хуже. Как артиллерист я стал терять слух очень рано.
В чем-то огромная тренировка прохождения парадов, наверное, мне помогла держать фигуру, быть более стройным, но тем не менее, попав на Камчатку и спасая лицо от пурги, от слепящего ветра с мокрым снегом, хлеставшего, как плетью, по физиономии, невольно приходилось ходить, опустив голову. Поэтому, уже через год я почувствовал, что начинаю ходить, несколько ссутулившись, опуская лицо. В какой-то мере это наследство Камчатки тоже, к сожалению, осталось.
Стоило мне пройти километр и сесть в автобус - и через полчаса я уже в центре Петропавловска. Я там ходил, как король. Уже года через полтора во многих учреждениях, в магазинах, на почте меня все знали и относились с уважением. В Петропавловске было два прекрасных культурных учреждения: Дом Офицеров Армии и Дом Офицеров Флота – сталинские дома, с шиком построенные после войны, и там были регулярные кинофильмы, гастроли московских и ленинградских артистов, различные вечера. Культурная жизнь шла, просто во время пурги было тяжело добраться до центра. Нужно было идти по дороге, которой не видно, когда крутит пурга. Ну а вне пурги наша жизнь была не так уж плоха на Камчатке, это было светлое пятно в моей жизни.
Кстати, в Доме Офицеров Армии в 56-м году впервые демонстрировался очень популярный кинофильм «Неоконченная повесть», где главную роль – больного – играл Сергей Бондарчук, а роль врача – будущая звезда Элина Быстрицкая. После своей кинопопулярности она многие десятилетия играла и играет в Малом театре.
А там, на Камчатке, два дня шел этот фильм по два сеанса – и все. И на все эти сеансы приходила на этот фильм пожилая еврейская пара: подполковник медицинской службы с женой. Каждый раз он выходил и у входа в Дом Офицеров он аккуратненько снимал афишу с крупным планом своей дочери в этом фильме и уносил домой. На следующий день он опять все это повторял – все афиши своей дочери он унес домой. Он служил в корпусном госпитале, ближе к центру Петропавловска.
Ворошилов-Уссурийск
Когда сидят за партой, все становятся полудетьми - и это хорошо.
Спустя год меня послали на курсы усовершенствования командиров артиллеристских батарей наземной артиллерии в город Ворошилов-Уссурийск (сейчас он – просто Уссурийск). Это 60 километров севернее Владивостока. Очень милый, благоустроенный, зеленый, чистый, ухоженный в те годы (56-й год) городок. Мне говорили, что он занял первое место по благоустроенности в Российской Федерации. Там были многочисленные казармы красного кирпича, построенные еще перед Русско-Японской войной. Говорили, что их строили на яичном белке, что когда ломали какие-либо из этих зданий, то сами кирпичи ломались, а раствор не ломался.
Многие казармы были отданы объединенным курсам усовершенствования офицерского состава Дальневосточного и Забайкальского военных округов. Это территория больше всей европейской части России. Напротив нас, через улицу, был военный госпиталь – тоже старые, дореволюционные здания. И были казармы механизированной дивизии.
Интересно, что внутри, во дворике, стоял памятник красноармейцам, которые погибли в конце 20-х годов, перед первой войной 29-го года с китайскими хунхузами. В этой казарме дислоцировался первый и единственный в те годы танковый батальон всего Дальневосточного округа. Танки тогда только зарождались в Красной армии. Граница с Манчжурией была неподалеку. Ночью китайские бандиты, тогда они назывались хунхузами, вырезали часовых, проникли в казарму и спящих красноармейцев зарезали всех до одного. То есть они вырезали весь танковый батальон, а без людей эти танки стали просто грудой железа.
Хунхузы были бандитами, которые регулярно нарушали нашу границу, пробирались вглубь Советской территории в Уссурийском крае и в районе Владивостока, грабили, резали, убивали и быстренько возвращались обратно в Манчжурию. В 20-е годы Китай был в процессе полного политического разложения, и различные крупные землевладельцы, богачи, деятели стремились, кто себе мог с большими деньгами позволить, – организовывать свои банды. Они содержали целые отряды, и эти отряды воевали друг с другом и в целях грабежа проникали сквозь Советскую границу.
В 29-м году была короткая война между Советским Союзом и, как их тогда называли, белокитайцами. И хунхузы, в основном, воевали на стороне этих белокитайцев против Красной Армии. Это были полувоенизированные формирования бандитского типа, их было много – отдельных охранных отрядов каких-то китайских богатеев-феодалов. В Китае тогда не было центральной сильной власти, и поэтому процветала такая автономщина. В целом они были настроены в 29-м году против Советского Союза, и вот был такой очень важный с их стороны рейд, который ликвидировал единственный на Дальнем Востоке танковый батальон.
***
Учиться было интересно, но и трудно: очень насыщенная была учеба. Мне тогда было 29 лет, я был почти самый молодой во всей артиллеристской группе, поэтому мне иногда больше доставалось.
 
Объединенные курсы усовершенствования командиров батарей,
г. Уссурийск, 1957 г.

Например, в честь дня Советской Армии на десятикилометровый лыжный кросс от нашей группы требовался человек. А там были группы всех родов войск. Наша учебная группа была группой наземной артиллерии, нас было 25 человек. Потом была группа артиллеристов зенитной артиллерии, группа связи, группа танкистов и так далее. Требовался человек на этот кросс. Все в группе решили: «Ты, Рафаил, самый молодой, ты и пойдешь на этот кросс. А мы уже люди солидные, нам за 30». Все они фронтовики советско-германского фронта, воевали они с японцами на Дальнем Востоке летом 45-го года. Когда я пришел к финишу, у меня от усов выросла целая ледяная борода, потому что было 27 градусов мороза, и дыхание сильное - я потом отламывал куски льда.
Когда мы учимся, мы всегда чувствуем себя не только молодыми, но также немного и детьми. Говорят, что в академии Генштаба советские генералы на уроках бритвочками подрезали друг другу подтяжки ради смеха. Так и у нас. Когда сидят за партой, все становятся полудетьми - и это хорошо. Через 8 месяцев были экзамены. Потом были боевые стрельбы.
Мне, как старшему офицеру батареи, - я только еще был исполняющим командира батареи - досталась стрельба прямой наводкой по танкам. В роли наводчика я встал, а остальная вся группа боевых офицеров-фронтовиков стояла сзади и наблюдала, «что этот молодой еврейчик, да еще москвич, может нам показать». Но когда я с первых двух снарядов поразил макет танка, движущийся со скоростью – всё, я завоевал у стариков полное уважение, потому что сами они в роли наводчиков давным-давно не стреляли и забыли, как это делается. То есть уважение можно было заработать только военной практикой. Тогда я стал уважаемым человеком в их обществе.
После окончания курсов летом ездил я несколько раз во Владивосток. Около Владивостока был Амурский залив, курортное место, мы там плавали, плавали на лодках, отдыхали. Там огромный довоенный санаторий с большими архитектурными изысками.
Владивосток мне очень нравился. На центральных улицах там еще сохранились дореволюционные здания, в том числе и знаменитый ресторан «Золотой Рог», где мы сиживали. Там же у меня было увлечение одной девушкой. Полуукраинка-полукитаянка, звали ее Людмила Бондарчук.
Я еще раз убедился, что не только у евреев или армян, но и смешение монголоидных людей с европейской расой – в частности, китайцев с русскими, дают гораздо более красивых внешне людей. Однажды на танцах мы стояли во время танцев, и зашли три китаянки. Внешне они были, на мой взгляд, страшноваты. Я их с интересом разглядывал, и вдруг Людмила мне с такой ненавистью говорит: «Что на них загляделся?» - приревновала к своим.
Судьба Людмилы была непростая. В 37-м году Сталин всех китайцев и  корейцев выселил в Восточный Казахстан и в Сибирь, очистил полностью, потому что все они считались в его глазах шпионами, отличить китайца от японца далеко не все умели. Всех их арестовали и выслали. И как их выслали, сразу во Владивостоке не стало картошки и других овощей. Потому что трудолюбивые китайцы и корейцы все это выращивали на сопках, а как их услали, Владивосток остался без овощей.
В Уссурийске был очень богатый, шикарный Дом Офицеров, который был построен для Штаба округа. Был когда-то Приморский военный округ, со Штабом округа в городе Уссурийск. Потом его ликвидировали и объединили с Дальневосточным, а этот шикарный Дом Офицеров остался.
Там каждую неделю в субботу проходили танцы с живым небольшим оркестром, и мы, любители танцев, от души танцевали. Приходило много девушек и женщин из города на эти танцы. И вот сотрудница Дома офицеров, которая занималась танцами, тренер по танцам, присмотрела на танцах несколько человек и предложила заниматься с ней профессионально классической мазуркой. Она выбрала пятерых офицеров и пять девушек и женщин. Мы образовали пять пар, и в какие-то дни два или три раза в неделю собирались там и тренировались.
Надо сказать, что тренировки были на профессиональном уровне, и когда наступила жаркая весна, приходилось нам снимать мундиры, и в одних майках, извинившись перед дамами, обливаясь потом, мы часами тренировались, прыгали, скакали – это все доставалось большой тренировкой. Это были уже не приятные для себя танцульки, а что-то полупрофессиональное.
Закончив тренировки, она нас представила сначала в нашем же доме офицеров на фестивале самодеятельности, потом мы какой-то приз получили, и нас послали во Владивосток, там мы выступали и получили какой-то приз, и потом нас выдвинули на общеокружной - всего Дальневосточного военного округа и Забайкальского военного округа -фестиваль военной самодеятельности. И мы выступали в Хабаровске, специально для этого ездили в Хабаровск.
Мы выступали в парадных мундирах, а наши девушки – в белых платьях, с белой розой в волосах, все это было очень красиво. Так мы танцевали мазурку, и нам это очень нравилось, так как мы все были заядлыми любителями танцев.
После окончания курсов - снова на теплоход, через Японское море, пролив Лаперуза, Тихий океан. Обратно я вернулся на Камчатку и продолжал свою службу. К сожалению, это было время хрущевских крупных сокращений армии: сначала 600 000 человек, потом 1 200 000 – из армии изгоняли самым жестоким образом – без пенсии, без прав, без ничего. Люди, которые отслужили 10, 15, 20 лет уходили без специальности и квартиры в гражданскую жизнь. Поэтому поводу в офицерском корпусе родилась такая пословица. «Как живешь?» - спрашивает один офицер другого. – «Живем – как желуди». – «Это как же?» - «Да так: не знаешь, где упадешь, и какая свинья тебя съест, а другом – дубы….»
Наибольший удар пришелся по наземной и зенитной артиллерии и по авиации. Танковые войска почти не задело. В это же время происходило образование и резкое увеличение ракетных войск.

Начало работы в военкомате
Строевые боевые офицеры к военкоматским учреждениям относились с презрением…
Через три года я вернулся обратно в родную Москву. По военным законам, люди, которые служили на Крайнем Севере: Чукотка, Камчатка, Курилы, Северный Сахалин – обладали правом выбора военного округа. Преобладающее большинство офицеров выбирали Киевский и Северокавказский округа, то есть ближайший юг, где много овощей и фруктов, откормиться после Камчатки. А несколько москвичей, как и я, естественно, писались в Московский военный округ.
После долгих мучительных переездов: теплоход - владивостокская гостиница, уже не 10 дней, а 9 в поезде Владивосток-Москва – я прибыл в Москву, в родимый дом своих родителей с женой и сыном. Несколько месяцев я жил между небом и землей, потому как в штабе округа мне предлагали Владимирскую область, какой-то поселок. Я узнал, что там жрать нечего, и ничего нет, и жизнь, может, по жилищным и климатическим условиям лучше, чем на Камчатке, но, в общем, – все гораздо хуже. На Камчатке какая-никакая, но собственная квартирка была, а здесь еще неизвестно, когда тебе комнатку дадут. И служба в захолустье. Я, конечно, отказался.
К нам, офицерам с Крайнего Севера было в штабе округа более гуманное отношение. Я помню сам, когда служил в Лапичах, мы все относились с большим уважением к тем офицерам, которые прошли Курилы, Камчатку, Чукотку, это был как бы второй фронт. Эти офицеры перенесли большие физические страдания, неудобства, напряжение, риск – но, может быть, по этим причинам в штабе округа к нам относились более гуманно, поэтому разрешали отказываться от назначений. Я так отказался от двух или трех назначений, куда меня пытались заслать. Практика и тактика  больших кадровиков штаба округа была такая: «Ну, не хотите – и не надо, идите». И офицер уходил. У него кончались деньги, а семья нуждается в прокорме, в деньгах, надо кормить семью, надо за жилье платить, и он сам прибегал обратно и просился почти на любую должность. Так брали измором.
Меня измором нельзя было взять, потому что я приехал в свой родной дом, у меня была при себе определенная сумма денег. Я мог так жить и гулять очень долгое время. И тут отец мне рассказал про своего хорошего знакомого, военного комиссара Московской области. Я, конечно, возмутился  и сказал: «Не пойду я никогда по твоим знакомствам просить или принимать!» Но как-то он меня убедил, шел уже четвертый месяц моего гуляния по Москве – надо было как-то определяться.
 
Наша комната: резной буфет, портрет Милечки на стене. Папа, 1957-й г.
Я поехал с отцом в Мособлвоенкомат. Нас принял генерал, военный комиссар Московской области. В беседе с ним я узнал, что его сын тоже учился в Тбилисском горно-артиллеристском училище, и когда он назвал фамилию, я сказал, что он учился в соседней с нами Четвертой батарее, и я его знал. Генералу это было очень приятно. Он вызвал начальника отдела кадров, приказал запросить мое дело. «И что вы думаете делать?» - спросил он. – «Не знаю… Служить». – «В военкомат пойдете?» Я пожал плечами: строевые боевые офицеры к военкоматским учреждениям относились с презрением. Но так как я уже в это время хорошо сдал экзамены (только с одной четверкой) и поступил в юридический институт, а для этого нужна была Москва, - пришлось согласиться.
Где-то через месяц я уже начал служить в Ленинском райвоенкомате Московской области. Это где-то 25-27 минут на электричке до Царицына с Курского вокзала. Я продолжал жить у родителей, стал учиться на первом курсе юридического института. Районный центр в то время находился в Царицыно, а в 60-м году его перенесли в город Видное. Там я прослужил до 62-го года.
Первые полгода я всем стеснялся говорить, что я служу в военкомате. Мне было стыдно, мне казалось, что военкомат - это такое «чмо», где третья часть только кадровые офицеры, а остальные - женщины- служащие. Я - строевой артиллерийский офицер, мне было как-то стыдно за свою военкоматскую профессию. А потом привык – человек ко всему привыкает.
Отец иногда по-прежнему поддерживал приятельские отношения с облвоенкомом. К великому сожалению, у него обнаружилась онкология, и он как человек военный, решительный тут же подал в отставку, уволился, потому что работа облвоенкома была очень напряженной и изнурительной. Позже я его несколько раз встречал. Однажды мы вместе сидели в электричке, он мне рассказал, что работает директором одного престижного дома отдыха по нашей дороге, жаловался, какой там процветает разврат. Человек он был весьма положительный, честный, каких бывает очень немного среди советских генералов. У меня о нем остались самые лучшие впечатления.
Результаты вступительных экзаменов в юридический институт, которые я еще успешно сдал в Петропавловске-Камчатском, получив две пятерки и одну четверку, переслали в Москву. Я эти документы отнес в юридический институт. Когда я заговорил об учебе с моим начальством, они отнеслись к этому весьма отрицательно: «Вы будете тратить много времени на учебу, у вас останется мало времени и внимания для службы – это плохо».
Я долго был в нерешительности. Что делать: учиться или не учиться? Вопрос этот решился после беседы с одним подполковником, Героем Советского Союза, получившем Героя в Сталинградскую битву. С этим подполковником мы вместе работали в штабе округа батраками. Он тоже получил назначение, стал уже служить, и мы с ним встретились в облвоенкомате на Никольской. Я ему рассказал суть проблемы, и он мне сказал: «Рафаил, не обращай внимания на своих начальников. Учись. Учись – это главное. А начальникам всегда будет не нравиться любое отклонение».
Я стал учиться и служить. Служить было тяжело, непривычно. Надо было ранним утром встречать команды, отправляемые на сборный пункт облвоенкомата для распределения в разные воинские части и воинские округа по всему необъятному Советскому Союзу, для проведения областной медкомиссии и так далее. Вставать надо было в пять утра, чтобы к шести часам уже встречать эти команды и одну из них везти на областной пункт сбора. Областным пунктом сбора обычно выбирался один из районных центров Московской области: Зарайск, Коломна, Можайск, Дмитров...
Приезжал я оттуда уже к вечеру и, естественно, ехал не домой, а на лекции в юридический институт. Домой я возвращался на метро с пересадкой, потом электричкой до Царицыно, потом пешочком – где-то полпервого.
Рождение Володи
Все пассажиры, расширив глаза, на него смотрели, как на маленького пророка.
Спать была очень малая возможность, а тут еще Мэри очень захотела второго ребенка, потому как дело у нас шло к разводу. Она родила в конце июня 60-го года.
Ребенок оказался очень больным, потому что это был «резусный» ребенок. Когда она была в больнице (ее два или три раза клали в больницу на сохранение), мне в лаборатории Боткинской больницы как офицеру военкомата, имеющему дело со многими медиками, открыли секрет. В те времена это еще не говорили, у нас почти вся медицина, особенно статистика, – все было под большим секретом. Они мне объяснили: «Только-только недавно стали в Советском Союзе различать, что такое резус-фактор, и стали этим заниматься, и вот у нас целая лаборатория резус-фактора. У вашей жены как раз отрицательный резус-фактор, а у вас положительный». Я спрашиваю: «И что это за собой влечет?» - «Ситуация такая. Практика показывает, что первый ребенок появляется совершенно здоровым, второй – больным, а последующие -  только мертвыми».
Что такое второй больной ребенок - я это видел на наших зюзинских соседях с третьего этажа. Интеллигентная, очень симпатичная молодая семья: он еврей, она красивая русская женщина. Они таскали все время на руках ребенка уже лет трех, как бы не четырех, который до сих пор не поднимал головку и не мог ходить. Они страшно мучились с ним  и в конце концов сдали его в институт.
С нашим вторым ребенком получилось несколько удачнее, хотя он очень тяжело болел. Видимо, был очень слабый иммунитет. В шесть месяцев он был при смерти: двойное воспаление легких, двойной отит, ему долбили за ушами черепную коробку. Кое-как спасли. И дальше он развивался как нормальный ребенок, хотя больше болел, чем остальные дети.
Что касается нефизического содержания, то маленький Володя на меня производил очень сильное впечатление. С трех лет он наизусть мог повторить услышанное только-только стихотворение. Его вопросы вызывали оторопь. В автобусе или троллейбусе он громко начинал рассуждать, и все пассажиры, расширив глаза, на него смотрели, как на маленького пророка. Володя рос младенческим интеллектуалом. Позже Зюзинское окружение и действительность и очень плохая школа рядом с нашим домом, 538-я, очень плохие учителя – отнюдь не способствовали его развитию.
Царицынский дворец
«Жить в Царицынском дворце» - означало жить в ужасных условиях.
Царицыно в те времена, в 58-ом – 61-ом годах было районным центром. Царицынский дворец был в полном запустении. Красивые мосты,  некоторые стены и дома, что построил Матвей Казаков на месте разобранных зданий Василия Баженова, - еще стояли. Екатерина Вторая задумала этот комплекс как противовес околопетербургским дворцам, Петергофу и Павловску. Но пошла очередная русско-турецкая война, в стране катастрофически не хватало денег на войну, строительство пришлось свернуть, и все так и осталось недостроенным до наших дней. Реставрировали полностью этот комплекс  только в 2000-е годы.
В 50-е – 60-е годы сам дворец, самое большое здание, было разделено перегородками на многочисленные коммуналки, как в песне Высоцкого,
«на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Там жили люди в ужасающих коммунальных условиях. Три или четыре сотрудницы военкомата жили там, и так это и называлось – «жили во дворце». Но понятие «жить в Царицынском дворце» означало жить в ужасных условиях.
Буквально три-четыре года назад мы с Виталием Цуккерманом съездили и посмотрели, как все отреставрировано в Царицыно. Реставрировано было красиво, на широкую ногу, Лужков (мэр Москвы в те годы) не пожалел сотен миллионов. Здание дворца я снаружи узнал, но его так отделали, что внутри он  был абсолютно не узнаваем. Многие другие здания реставрировали, стены, отдельные дома - в общем, выглядело все прекрасно, импозантно, шикарно. Там выставки организуются, огромная территория для гуляний, москвичи туда едут с удовольствием на отдых, на прогулки – в общем, здорово.
***
Служба моя в военкомате шла. При том, что я действительно не расположен и малоспособен к штабной бумажной работе, я занимался военной подготовкой, организовывал курсы военной подготовки и военные сборы офицеров запаса, занимался допризывной подготовкой призывников. Это была основная моя работа.
Организуя воинские сборы офицеров запаса, мне приходилось знакомиться и общаться с очень разными людьми, и подчас с очень интересными людьми, в особенности меня потряс один молодой офицер запаса, который жил во Внуково. Это был 60 год. Он рассказывал мне, какая была свистопляска вокруг дома Бориса Пастернака, писателя в опале, получившего Нобелевскую премию за роман «Доктор Живаго». Это вошло уже в пословицу: организованные партийными кругами митинги на разных предприятиях. «Я роман «Живаго» не читал, но скажу!..» В общем, вокруг дома писателя КГБ организовал осаду, это был практически домашний арест. Почти никого к нему не пускали, и он особенно не мог выходить. Под таким домашним арестом преклонных лет и нездоровый писатель вскорости и умер.
Молодой инженер подробно мне рассказывал об этой свистопляске вокруг дома Пастернака. А потом мы с ним как-то подружились и перешли на философские темы. Мне было так интересно с этим человеком общаться! Я, конечно, виноват, что в закрученности работы и учебы я не стал с ним больше встречаться и вызывать его в военкомат. Это был очень интересный человек и, кстати говоря, чисто русский: и по фамилии, и по внешнему виду, и по культуре, и по образованию – по всему. Но он сказал мне, что по национальности он карел.
Что такое карелы, мне пришлось еще позже узнать, когда я уже был разведен и одна возлюбленная, красивая блондинка, тоже мне призналась, что она карелка. Она была откуда-то из Ленинградской области, где были карельские селения.
С большими трудностями я получил новое назначение в начале 60-х годов и капитанское звание. Конечно, в Подмосковье и в Москве еврею-офицеру строить карьеру дело было безнадежное.




Знакомство с Маресьевым
«А правда, что вы – Маресьев?»
В 1961-м году я получил путевку в военный подмосковный санаторий – богатый санаторий, который был расположен в старинном дворце 18-го века графа Салтыкова, взявшего Берлин при Елизавете. Свой дворец он построил в западноевропейском рыцарском стиле, и не только дворец: он сделал большую запруду реки Уча, построил средневековый каменный мост с арками, потом были другие какие-то дополнительные строения, тоже выдержанные в том же стиле. И вот в этом дворце еще до войны открыли военный санаторий, а потом, сзади этого дворца, построили еще стандартный трехэтажный дом, где был лечебный корпус с различными кабинетами для лечения и физиотерапии.
Жили мы в самом дворце. Он был так построен, что не было гладких стен, были какие-то уступы – дань европейскому средневековью, по которым мы свободно могли забираться к себе на третий этаж, когда возвращались в 2-3 часа ночи. Дисциплина там в те времена была строгая. В 11:30 – отбой, дежурные медсестры проверяли постели, а соседи при этом скатывали шинель и одежду, накрывали это одеялом, изображая спящего человека, который в это время был где-то на свиданке. А мы по пожарной лестнице или по уступам ночью забирались обратно к себе в свою комнату.
И вот там я как-то случайно столкнулся с Алексеем Маресьевым. Я должен сказать, что, невзирая на свою всесоюзную славу, Маресьев был в обращении очень простым, великодушным и замечательным человеком. Кем я был для него – молодой старший лейтенант? Не то чтобы мы сильно подружились, но какие-то приятельские отношения, беседы – у нас были. Мы как-то полушутя, полусерьезно ухаживали за двумя подругами, и сохранился фотоснимок, где мы с ним на лодке «выгуливаем» этих дам. У меня сохранились самые теплые впечатления от сущности этого знаменитого человека, героя Отечественной войны. Я хорошо помню, как мы с ним сидели на скамейке, беседовали, и к нам подошло двое пацанов лет 8-10. Один из них робко, боязливо спросил: «А правда, что вы – Маресьев?» Он добродушно на них посмотрел и сказал: «Да вроде бы – да». И они на него смотрели во все глаза, не веря глазам своим, что перед ним сидит живой герой, о котором они столько слышали и читали!

 
Военный санаторий «Марфино», 1961-й г. Маресьев и я.



Работа в подмосковном Калининграде
Эти два четырехэтажных корпуса местные жители прозвали «Чикаго»
Я дослужил в Царицынском военкомате до 62-го года. В 62-м году наступила новая пертурбация, переделка районов Московской области. То прихватили все ближние районы к Москве и включили их в Москву в 1960-м году, а потом поняли, что это совершенно нереалистично и не нужно, и в 62-м году наступило новое деление Московской области, и эти ближние районы снова отдали в Московскую область. Эти пертурбации резко отразились на районном делении и на военкоматах в том числе, я уж не говорю про райкомы и райисполкомы.
В результате, в Царицыно военкомат был уничтожен, и меня переслали работать в подмосковный Калининград, который теперь называется Королев. Ближайшая железнодорожная станция – Подлипки. К Калининграду примыкал огромный дачный поселок Болшево и богатый дачами поселок Назарянка. Недалеко располагался город Костино, где располагалась Болшевская Коммуна по принципу Макаренко. Изначально там были построены два больших корпуса в стиле конструктивизма 20-х годов, вокруг которых стали строиться другие дома, какая-то промышленность. Эти два четырехэтажных корпуса местные жители прозвали «Чикаго», имея в виду их бандитский характер. Там перевоспитанные или «перевоспитанные» (в кавычках) колонисты селились, жили. Повзрослев, многие из них женились, но как-то у них сохранялся свой полу-уголовный быт, и это наложило отпечаток на весь этот район.
По существу, это был не только город Королев: это был небольшой район, плотненько застроенный вокруг, где в Подлипках находился наш горвоенкомат. Там я прослужил до начала 69-го года. Дорога была дальняя, автобус до метро, с пересадкой - до Комсомольской площади, потом на электричке 35 минут до Подлипок, потом еще 20-25 минут пешком. Два часа туда, два часа – обратно, четыре часа из жизни надо было выбрасывать. И это в условиях, когда я еще продолжал учебу в юридическом институте.
Самым рьяным вдохновителем и помощником в учебе была моя мама. Как для всякой еврейской мамы, учеба детей для нее было святое, выучить ребенка -  основная задача в жизни. Поэтому она старалась мне во всем помогать. Во время сессии, когда я получал неделю или десять дней академического отпуска, я, с разрешения Мэри, переселялся к маме и день и ночь сидел над учебниками, чтобы сдавать сессию.

«Квартирный вопрос»
- Вы пойдете под суд, - взревел он.
Где-то в 61-м году наш дом в Большом Козихинском переулке, который идет параллельно Малой Бронной, а с другой стороны, подальше, параллельно Тверской – пошел на капитальный ремонт, и всех жителей отселили кого куда. Нас и еще нескольких наших соседей переселили неподалеку, в  фундаментальный дореволюционный дом, который до революции был английской гостиницей. Длинные коридоры, длинная череда гостиничных номеров-комнат, огромные умывальники, огромные туалеты в конце коридора – в общем, как в песне Высоцкого. Там мы жили полтора года, пока шел капитальный ремонт нашего дома. Я жил эпизодически у родителей, а мы, собственно, жили в Видном, где, благодаря военкому, я получил комнату в одном из домов, которые строили пленные немцы. Эти дома были прекрасно сделаны: и красиво, и фундаментально и хорошо оборудованы.
Наступил 62-й год, и надо было что-то решать. В нашем доме заканчивался капитальный ремонт. К этому времени в Видном были прописаны Мэри и дети, а сам я оставался прописан у родителей. Но теперь, когда предстояло обратное вселение, а может, и получение жилья, так как мы стояли на очереди, шесть человек в одной комнате, надо было решать вопрос. Мэри была очень довольна этим домом в Видном и никуда не хотела уезжать, и я ее, конечно, как женщину, понимал, но я ей пытался втолковать, что если она останется здесь, то мы никогда квартиру в Москве не получим. Ведь только я один прописан у родителей, и втроем с родителями мы на отдельную квартиру претендовать не можем. Надо было обязательно ей снова прописаться в Москве. Она ни за что не хотела.
Целую ночь я убеждал ее со всем пылом, на который я был способен, напирал на будущее детей, что мы так навсегда останемся без квартиры и будем всегда жить в коммуналке. Как это ни странно, мне удалось ее убедить. Начались хлопоты, в которых и она принимала участие, чтобы обратно прописаться в Москву. Так как я был прописан, как и отец, в Москве, с большими бюрократическими потугами в конечном счете удалось прописать Мэри и детей обратно ко мне, в Москву.
Когда была закончена реставрация нашего дома, то, естественно,  руководство района хотело все расселить, как это было до того, то есть нас шестерых обратно вселить в одну комнату. Они, конечно, понимали, что это полное безобразие, и тем более, что мы стоим на очереди. Но никому не хотелось давать лишнюю квартиру – не от своего пуза, не от себя, - но все-таки. Взятки я никогда не давал и не умел, и это было исключено для меня, как для настоящего офицера, так что не видать бы мне квартиры никогда, но мне подсказали умные люди, кто практически решает этот вопрос. А этот вопрос решал зампредисполкома в нашем Советском районе, то есть одного из самых центральных районов Москвы. Я поехал к нему на прием, взяв с собой старого отца.
Наконец я добился приема. Передо мной сидел вылизанный хлыщ в остроносых лакированных туфлях, весь из себя в одевку, с пренебрежением смотревший на нас, особливо на старого отца-еврея.  Был уже вечер. Он устало поморщился. Я ему объяснил ситуацию:
- Нас сейчас хотят переселять вшестером в одну комнату, где я родился и откуда ушел в армию, но нас шестеро, и мы стоим на очереди, и поэтому я считаю, что мы вполне можем занять эту трехкомнатную квартиру. Или вы должны выдать нам новую.
Он категорически отверг:
- Нет, нет и нет. Вы поедете, туда, куда предписано.
Я стал ему объяснять:
- Я студент пятого курса юридического института. Прежде чем прийти сюда, я советовался с нашим профессором по гражданскому праву. Он мне объяснил мои юридические права, и я их прекрасно знаю, как без пяти минут юрист, кроме того, я камчатский офицер. Если вы попытаетесь меня вселить обратно в эту комнату вшестером, я на Пушкинской площади разверну свою камчатскую палатку.
- Вы пойдете под суд, - взревел он. - Я обращусь к вашему командованию.
- Командование со мной ничего не сделает, потому что юридическая правда за мной, и я думаю, что командование меня поддержит. Я так и сделаю.
Он с сомнением на меня посмотрел, видимо, у него зашевелилось, что этот камчатский офицер способен на многое, и ему, действительно, терять нечего.
Ладно, - сказал он, - идите.
Через два дня я получил извещение о получении отдельной квартиры в Зюзино, но, гады, на пятом этаже! Ладно, на пятом так на пятом, да еще с балконом. Мы с Мэри были счастливы. Приехали, посмотрели квартиру, постелили на полу газету, на этой газете выпили, закусили. Мы столько помотались по разным коммуналкам и городам и весям великого Союза, что были счастливы этой квартире. Кухонька маленькая, но своя! Своя спальня, большая комната, а за спальней – кладовочка. В кладовочке я сделал фундаментальные стеллажи с правой стороны, которые до сих пор живы. А с левой стороны я сделал стол, поставил увеличитель – то есть сделал там фотолабораторию, в которой проявлял пленки, делал снимки.
Мы еще не расположились, как я с острым обострением камчатского радикулоневрита попал в военный госпиталь. Мой врач много раз вспоминал и шутил: «Ну как же, что же вы – попали в госпиталь, и все гвозди в новой квартире не успели забить!» Я говорю: «Да, и гвозди, и шурупы. Мне надо оборудоваться, а я вот попал в госпиталь».
Госпиталь был затяжной, сделали мне пункцию, которую не следовало делать. Домой я вернулся уже где-то в январе и принялся оборудовать квартиру. Так уже началась наша Зюзинская эпопея.
Алик пошел учиться в 538-ю школу, где мгновенно из троечника прекрасной довоенной, аналогичной моей школе на Большой Бронной, тут же стал чуть ли не отличником. Но потом постепенно съехал. Дело в том, что программа школьная одна, но в этой новой школе набрали новых учителей, каких угодно, лишь бы они были согласны работать в этом абсолютно новом районе, где сначала поселили всю деревню Зюзино. В первое время в этом районе интеллигенцию можно было встретить очень редко.
Я очень мечтал определить Володю во французскую школу, так как я был влюблен во французский язык. Почему французский? Потому что в школе я учил французский язык, и я его полюбил намного больше, чем немецкий – французский язык до войны, сразу после войны, до революции был международным языком культуры, который в послевоенное время перешел во всех областях (не только культуры) к английскому языку. На улице Горького (Тверской) знаменитый Елисеевский гастроном. Слева была крупная вывеска на русском языке - «Гастроном», а справа была такая же крупная вывеска на французском языке – «Гастроном». Так было во всех музеях Москвы: надпись на русском и надпись на французском.
Сейчас мое мнение не о языке, а о милой и прекрасной Франции, резко изменилось. К великому сожалению, сейчас Франция - это страна буссарделей, страна вырождающихся западных буржуа и технократии, которая просто неспособна продолжать идеи прекрасной и великой Франции, страна разлагающегося народа буссарделей. Еще десяток-другой лет – и она превратится в мусульманскую страну. Герои битвы при Пуатье, разгромившие арабов и давшие возможность развития Франции как нации и народа, в гробу могут переворачиваться, с возмущением взирая на то, что сейчас делается в этой современной политкорректной Франции.
Школу с изучением французского языка для Володи я нашел на Старом Арбате. Но возить его туда было некому, и пришлось мне его определить тоже в приличную школу, школу-интернат Академии Педагогических наук, которая была неподалеку в нашем районе. К сожалению, по вечерам, когда уходили сотрудники, уложив детей, они вставали, бесновались, обливали друг друга водой. Володька заболел, и снова заболел – и пришлось его оттуда забрать, а было жаль.


Развод
После юношеской любви обнаружилось,    что мы совершенно разные люди…
В 68-м году мы с Мэри развелись. Будучи гордой грузинкой, она не стала препятствовать разводу, хотя плакала и не хотела. После развода у нас продолжались прекрасные отношения. Я, наверное, очень правильно сделал, что развелся. Ошибка была в том, что слишком поздно развелся. Это надо было сделать на 10-12 лет раньше, еще где-то в 59-м – 60-м годах. Но рождение Володи это отодвинуло. А уж когда он пошел в школу, я решил, что всё, хватит.
Мэри была прекрасным человеком, очень смелой девушкой в молодости. Во время «дела врачей», например, когда на кухне сосед-офицер стал распространяться по поводу евреев, она ему надела на голову горячую кастрюлю с супом! Так уж получилось, что, кроме мужа-еврея, все ее подруги и друзья тоже были евреями – такая евреизированная она получилась по своей биографии и судьбе. Потом я еще встречал такую женщину, тоже евреизированную, русскую женщину.
При всех ее хороших качествах, на меня очень отрицательно действовало одно обстоятельство. Она в этом совершенно не виновата, она с 14 лет воспитывалась в общежитии, и поэтому какие-либо семейные традиции и привычки вести семью у нее напрочь отсутствовали. А я вырос в семье, где мама была руководителем, как выражался папа: «мой фельдфебель, мой жандарм». Буквально с первых месяцев совместной жизни с Мэри у нас получалась очень резкая нестыковка наших понятий о семейной жизни. И так продолжалось очень долго. В молодые годы любовь, секс все это сглаживали. А чем мы становились старше, тем эти противоречия становились все острее и острее.
Никак я не мог смириться все эти годы с некоторыми ее привычками. В Белоруссии мы были молодыми, моя офицерская зарплата была невысокая, ее зарплата воспитательницы вообще была где-то 300 с чем-то рублей старыми деньгами. Не было месяца, чтобы с получки не приходилось раздавать долги. Я, не привыкший иметь долги, очень раздражался. Это продолжалось и на Камчатке, где у нас были двойные оклады, где я еще получал офицерский паек, которого нам хватало недели на две! Все равно с получки она раздавала своим приятельницам долги. Это была такая закоренелая привычка, что в первые же две недели вся зарплата растекалась, а потом семья жила на долгах. Меня это страшно раздражало, я был к этому совершенно нетерпим, и возникали, конечно, всякие споры и неурядицы.
Такие споры и неурядицы продолжались по поводу воспитания и учебы Алика – где ему учиться, как учиться. Это было связано с определенной оплатой интерната Академии Педагогических Наук. Она была категорически против. В общем, после юношеской любви обнаружилось, что мы совершенно разные люди, и уже во взрослом возрасте это резко дало о себе знать. Запоздалый развод – но был развод.
Жизнь после развода
Там, где касалось настоящего чувства, я был очень робок.
Однажды, уже после развода, я случайно встретил родную сестру Ольги Шестерниной – Женю - с дочкой такого же возраста, как мой Володька, -в Театре Зверей Дурова. Я пришел туда с Володькой, и Женя там была. Мы беседовали об Ольге. Я уже точно не помню, чем закончилась беседа, но я не решился разыскивать ее, что-то делать. Для меня она так и осталась идеалом, хотя в действительной жизни, получив такое курсантское воспитание и воспитание московских дворов и улиц, после 18 лет я был бойким парнем, а иногда даже нахальным и наглым. Но там, где касалось настоящего чувства, я был очень робок.
Я переехал к родителям, поставил раскладушку в их комнате и жил у них третьим. Так продолжалось несколько лет, пока, уже работая в Черемушкинском райвоенкомате Москвы, куда меня перевели в конце 68-го года, спустя полгода я отыскал пустую комнату умершей старушки, бывшей политзаключенной 30-х годов. В исполкоме удалось оформить эту комнату на меня, и я переехал от родителей буквально в соседний дом, дом 11 по Обручева, а они жили в доме 9. Так я впервые получил свое жилье – уже будучи разведенным человеком.
Когда я получил свою собственную комнату, у меня там был мощный рижский радиоприемник, и я стал слушать «вражеские голоса»: «Голос Израиля» и «Голос Америки». Мы слушали эти вражеские «голоса» и уже понимали, что должна быть демократия такая, как устоявшаяся с 13-го века демократия в Англии – самая старинная демократия в мире, как демократия во Франции, а еще лучше – как демократия в Америке. А потом кое-какие сведения, вопреки советской пропаганде, стали к нам проникать по поводу Израиля, где было создано не просто еврейское государство, а демократическое государство с сильным парламентом. То есть представление у меня и у моих друзей о том, как это должно быть, вопреки Советской власти – уже ясно было. Но мы понимали, что Советская власть сильна, что Советский Союз – могущественная ядерная держава, с которой Америка должна считаться, а Европа – просто смертельно боится нас, и поэтому надо жить. В отличие от простых гражданских людей, как человек военный, я выполнял добросовестно присягу, я честно служил, старался работать как можно лучше. Вот такое противоречие между внешней работой и внутренним миропониманием.
Заставка, мелодия к «Голосу Израиля» меня страшно вдохновляла, я с упоением слушал, это доставляло мне моральную радость. Эти радиостанции, конечно, глушили, но я умудрялся так настроить приемник, что слушал передачи почти регулярно. Из всего услышанного мною я создал себе новое впечатление о действительной жизни в Советском Союзе. Что-то мы уже обсуждали на кухнях: Сталина, Берия, расстрелы – но структуру современного СССР мы плохо понимали, а «вражьи голоса» показали нам жизнь с другой стороны, показали, как живут люди у них. Это меняло наше мировоззрение и взгляды на современную действительность.
Еще в начале 70-х годов, служа в военкомате Черемушкинского района и проверяя школы по допризывной подготовке, я познакомился с директором 15-й школы Галиной Федоровной Магницкой. Школа была на очень хорошем счету в районе, и директор Магницкая считалась одним из самых сильных, передовых директоров школ. Поэтому из этой паршивенькой 538-й школы, что рядом с нашим домом, я, используя знакомство с Галиной Федоровной, перевел Володю в 15-ю школу, где он учился до перехода в школу самбо. Потом Магницкая пошла на повышение и стала председателем профсоюза работников высшей и средней школы Черемушкинского, потом - Севастопольского района. Наше знакомство переросло в дружбу, и она переехала ко мне жить.
Увольнение в запас. Работа в школе
«Они отца родного не пожалеют, если он не будет соответствовать».
В 1972-м году я подал рапорт на увольнение в запас, и уволился в запас, хотя все говорили мне, что слишком рано, всего мне было 45 лет, а выглядел я в то время где-то на 36-37 лет, как и мой отец. Мой отец всегда выглядел лет на 15 моложе, и я всегда выглядел моложе своего возраста. Я пошел работать в школу.
Мои коллеги по военкомату очень удивлялись, что я пошел в школу, потому что для них эта работа казалась очень тяжелой, просто по-дикому. Как сказал один: «Я пятнадцать минут побыл на перемене в одной школе – и пришел в ужас! Как вообще в ней можно находиться? А ты – тем более: у тебя высшее юридическое образование!» Все наши офицеры, имея в личном деле форму 1 к государственным секретам, обычно шли работать в наши НИИ Черемушкинского района, которых было около 20, он считался районом науки города Москвы. Шли работать или в Первый отдел – секретный отдел в каждом НИИ - или в отдел кадров. На 90% это был путь всех наших военкоматских офицеров по увольнению в запас.
Я единственный пошел работать в школу. Почему? Еще в далеком 1950-м году, совершенно молодым офицером через несколько месяцев после выпуска, мне почему-то командир дивизиона дал приказ проводить уроки военной топографии всем командирам отделений разведки, всех батарей и дивизионной разведки. И вот, проводя с ними уроки военной топографии, я впервые, 22-хлетним лейтенантом, почувствовал, что мне это приятно! Что я чувствую какую-то потребность в педагогической работе.
Потом это еще больше было развито, потому что, будучи офицером в армии, строевым офицером, каждый день приходилось обучать своих солдат и сержантов огневой, стрелковой и тактической подготовке – чисто военные предметы, но методика преподавания почти единая где бы то ни было. Я чувствовал, что мне это приятно, что я это провожу с интересом и удовольствием, даже тренировки по гимнастике для офицеров дивизиона, которые я проводил, так как я имел спортивный разряд по гимнастике, мне тоже были интересны, потому что надо было ввести какую-то методику, объяснение – кроме самого показа и требования.
Когда я служил в военкомате, как правило, большую часть лет на меня всегда возлагали политические занятия со всем контингентом служащих горвоенкомата. Это были мужчины, которые вышли в запас, и женщины-служащие военкомата. Многие годы я с ними проводил занятия, мне было интересно, мне казалось, что им тоже интересно со мной.
Вот по этой причине я пошел в школу, и я считаю, что нашел себя. Я с удивлением на ежемесячных совещаниях военных руководителей района и городских – города Москвы – семинарах выслушивал жалобы военруков о том, как трудно им работать на уроках военной подготовки, как себя ведут ученики на уроках военной подготовки, какие они отрицательные эмоции испытывают при этом, что работают вынужденно, потому что были некоторые серьезные привилегии для военруков в те времена. Я с удивлением это слушал, потому что я себя чувствовал в школе замечательно, мне было очень хорошо.
На уроках было тоже очень и очень хорошо - за очень редкими исключениями. Наш район - тридцатый квартал Новых Черемушек – был довольно хулиганский, правда, потом с этими хулиганами я встречался, в особенности, после армии, и они относились ко мне с огромным уважением, и даже спустя 30 лет самый заядлый из хулиганов, Иноземцев, мне звонит, и приглашает в гости, и относится с таким уважением, что мне просто радостно на душе.
Кроме военной подготовки, я проводил уроки по истории в 9-х классах, в 6-х классах, проводил различные кружки и внеурочные занятия с целью дополнительного заработка: я вел фотокружок, кинокружок, факультатив по уголовному, а больше – по гражданскому – праву.
Кстати говоря, в первый год я очень удивлялся, когда на мои кружки гражданского права приходили девушки, которые у меня на военной подготовке еле-еле тянули на «троечку»: малообразованные, не очень культурные. Я удивлялся – и чего они приходят после уроков у меня сидеть на занятиях на гораздо более сложные темы? А потом, уже через год, я понял, что дело совсем не в этом. Им было, наверное, в душе наплевать на эти кружки, а просто девятиклассницы переживали такой юношеский период в своей жизни, когда девочки влюблялись в любой фонарный столб, а тут появился свежий человек, еще моложавый офицер. Я понял, почему они ко мне приходят после уроков заниматься! Для меня же ученицы – это было святое.
Я любил, чтобы было интересно, в особенности, в некоторых классах, в которые собирали со всей Москвы вундеркиндов, так как у нас была особая школа. Нашему директору, тайной еврейке Лее Михайловне, я сказал: «Вам надо было бы работать начальником отдела кадров крупного завода или НИИ!» Она умела со всей Москвы подбирать самых лучших преподавателей, хотя официально мы не были спецшколой. Со всей Москвы привозили родители к нам своих детей в 9-й класс, потому что у нас были прекрасные учителя математики, физики, литературы, истории – эрудиты. У нас были классы, в которых 100% выпускников поступали в университеты и институты. Это говорит о высоком качестве обучения. И атмосфера была соответствующая с такими преподавателями. Мне надо было равняться на них, быть не хуже.
Я любил на уроках военной подготовки отклоняться от текущей темы, в особенности, от гражданской обороны, которую я сам не любил, – и рассказывать связанные с военной историей и историей вообще различные случаи из истории, литературы, которые по долгу службы не имел права им рассказывать ни литератор, ни историк, а я брал на себя такую наглость в условиях брежневского застоя. Надо сказать, что я сам удивлялся: за многие годы моей работы в школе никто из учеников меня никогда не выдал и не пожаловался, что я рассказываю не совсем идеологические вещи, связанные с нашей историей. Например, почему историю нельзя по историческим романам изучать и считать эти образы историческими? История как наука резко отличается от литературных образов на исторические темы. Почему, например, образ Наполеона Л. Толстого в романе «Война и мир» резко отличается от образа Наполеона профессиональных знаменитых историков Тарле и Манфреда. Почему не надо верить гениальному Пушкину, что Борис Годунов действительно отравил царевича Дмитрия, а на самом деле, он его не отравил. Царевич Дмитрий, страдая падучей болезнью, то есть эпилепсией, в припадке упал на раскрытый нож, которым он игрался.
Ученики с интересом все это слушали, для них это было совершенно необычно. В самых тяжелых, трудных классах вундеркиндов первую четверть меня очень и очень крепко они брали на зуб, испытывали со всех сторон, и после ноябрьских каникул, со второй четверти, уже у нас устанавливалось полное единодушие, взаимопонимание и доверие. Как сказал мой сосед, историк-эрудит Гаврилов, «эти эрудированные дети – очень жестокие дети: они отца родного не пожалеют, если он не будет соответствовать». У нас многие учителя в такие классы просто боялись заходить, боялись проводить уроки с ними. Такая у нас была школа.
Последние где-то лет пять я еще вел в школе дополнительные занятия по основам мировой культуры. В институте усовершенствования учителей мне удалось собрать множество слайдов – не только Третьяковской галереи и Эрмитажа, но и слайды из иностранных музеев по живописи, по архитектуре, по литературе. На этой основе, чтобы было более интересно ученикам, я вел занятия: показывал эти слайды на большом широком экране и рассказывал о художниках, о дворцах, об архитектуре Российской Империи, Германии, Франции, Италии. Мне было интересно, и, по-моему, это было интересно и ученикам. Это было еще кроме всех кружков.
В первые годы работы военруком я в подвале школы затеял строить тир, потому что, будучи офицером, который любил оружие и хорошо стрелял, я посчитал, что мне обязательно нужен тир, чтобы обучать старшеклассников стрельбе. Одновременно с этим – чтобы было более интересно после уроков приходить. На соседнем военном строительстве мне пожертвовали транспортер, который я установил в подвале, и на этом транспортере я с учениками выбросил сотни кубометров земли из подвала, оборудовал тир. Это заняло несколько лет. Там я проводил после уроков тренировочные стрельбы. Приобрел еще две малокалиберных винтовки в дополнение к тем двум, что у меня были. Это уже была хорошая полная смена в четыре ствола.

 
Урок военной подготовки. Разборка и сборка автомата Калашникова.

Я с гордостью могу сказать, что мои бывшие ученики потом шли в институты, и я знаю, что и в МГУ, и в «Керосинке» (институте нефтегазовой промышленности на Ленинском проспекте), и в других институтах мои бывшие ученики становились членами институтских команд на соревнованиях по стрельбе, уже у меня получив третьи или вторые разряды по стрельбе.
Нас регулярно собирали на городские семинары военруков, и вел их главный методист по военной подготовке города Москвы, морской офицер Мезиковский, еврей, очень активный человек, грамотный. В основном, с его подачи, были организованы районные и городские олимпиады по военной подготовке.
В эту олимпиаду входило следующее: стрельба из малокалиберной винтовки, разборка и сборка автомата Калашникова и письменная работа. Команда всегда состояла из четырех человек: капитан команды (юноша), еще двое юношей и одна девушка. Меня увлекла эта идея олимпиад, я тоже этим загорелся и стал у себя тренировать ребят. Мои ребята, особенно в девятых классах, к этому относились с интересом. Стрельба есть стрельба, это не только для юношей увлечение, но и девушки с большим интересом принимали участие, и некоторые из них получали спортивные разряды: второй, а чаще – третий спортивный разряд по стрельбе.
Разборку и сборку автомата я превратил в полудетскую-полуюношескую игру, которой ребята с увлечением занимались не столько на уроках военной подготовки, сколько оставаясь после уроков. Это занятие, безусловно, приносило пользу подростковому организму, потому что оно вырабатывает ориентировку, умелость рук, точную работу на скорость. Применительно вообще к будущей жизни подростка - это все весьма ценные качества. А будучи превращенным в увлекательную игру, умение быстро собирать и разбирать автомат приносило пользу не только самим юношам и девушкам, но и делу подготовки к олимпиадам.
Мы готовились после уроков. Я этим делом был увлечен и сам был неплохим стрелком: выполнял нормы второго разряда, то есть из малокалиберной винтовки 98 очков из 100. Этим я заражал и своих учеников. Безусловно, чтобы этого добиться, прежде всего надо было иметь определенный авторитет и пробудить в ребятах интерес. И это удавалось. В  результате всего этого на районных олимпиадах мы стали завоевывать первые места и вторые места. И дважды мы завоевывали первое место в Москве.
Это было очень почетно. Я вывешивал напротив входа в школу большой плакат: «Команда нашей школы завоевала первенство Москвы!..» - дальше шли фамилии и имена победителей. Вся пацанва, включая и начальные классы, ходила по школе, стояла перед этим плакатом и с почтением читала имена ребят-олимпийцев. Ну и сами учителя вместе с директрисой относились с большим уважением.
Но это для меня было не главное, а главное было - интерес. Когда мои сыновья мне сказали: «Папа, а ты честолюбивый человек!», я с удивлением на них посмотрел, так как никогда об этом не думал и считал, что честолюбие очень далеко от меня - или я от него. Но оказалось, что это действительно так. Да, мне хотелось всегда быть среди первых, быть преуспевающим, за это бороться. Это, наверное, присуще любому активному человеку.
На подготовку к олимпиаде я не жалел ни сил, ни времени. Я был одинокий человек, меня дома никто не ждал. Я уходил из школы в 9-10 часов вечера, а мог уходить в три часа дня официально. Ребята у меня в тире стреляли до умопомрачения – сколько могли, сколько хотели.
Однажды был такой случай. Девушка из моей команды, Оля Мешкова, с увлечением тренировалась и стреляла. Она делилась со мной, что мама с большим удивлением и неодобрением смотрит на ее увлечение военной подготовкой, вместо того, чтобы готовиться к поступлению в институт. «Что же ты ей ответила?» – спросил я. «А мне это нравится, поэтому я этим занимаюсь» - ответила она.
Нам уже через два дня надо было выступать, а Оля была занята, и она меньше тренировалась, чем ребята. Я позвал капитана команды Сережу Сергеева и сказал ему:
- Смотри, Сергей, такая ситуация. Надо, чтобы Оля потренировалась, а времени нет, и завтра-послезавтра возможности тоже не будет. Остается только, чтобы она это сделала дома. Совершенно секретно, между нами… Что если я тебе запакую автомат в чехол, и ты его в чехле культурненько отнесешь Оле домой, чтобы она весь вечер тренировалась на столе в сборке и разборке?.. Но это должно быть сугубым секретом, потому что, если кто-то узнает об этом, у меня, конечно, будут большие неприятности. Как это - вынести оружие за пределы школы?!
Сергей согласился. Он все сделал, через два дня он принес мне в целости и сохранности автомат обратно. Оля сказала, что она дома очень хорошо потренировалась, только вот мама с огромным удивлением смотрела на это дело. С этой командой я завоевал очередное первенство Москвы. Безусловно, мне приносило это очень большое моральное удовлетворение. Мне вместе с ребятами было очень здорово и интересно.
В районе метро «Новые Черемушки» было пять школ, и среди учителей этих пяти школ я единственный, кто награжден был значком отличника народного просвещения Российской Федерации. Причем военрук - это не директор, не завуч, не математик, не литератор, а какой-то военрук с фамилией Рабинович.
 
Урок НВП, 1980-й год.

Ситуация в нашей школе вызывала зависть в других школах, пошел некоторый поток информации в райком Партии. Это отозвалось на судьбе Леи Михайловны, которую все-таки райком Партии выгнал.

Смерть мамы
Отец во время похорон и после похорон плакал
В сентябре 1973-го года, в один из вечеров, мама ходила, как обычно, по квартире, заходила на кухню, а утром папа меня позвал, будучи сам в ужасном состоянии, и показал на маму. Она лежала без сознания, и пена шла у нее изо рта. Я как мог успокоил отца, позвонил тут же своей троюродной сестре Изе, опытнейшему кардиологу Первой Градской больницы, в которой она проработала более 30 лет. Она приехала и констатировала тяжелый инсульт. Сказала мне, что это уже совершенно безнадежно. Мама еще на какое-то мгновение пару раз открыла глаза – и всё…
Третьим утром она уже скончалась, и мы хоронили ее. Отец во время похорон и после похорон плакал. Я никогда не видел его в таком состоянии. Приезжали какие-то родственницы, подруги матери, успокаивали его, одна ему совала валидол. Я удивлялся и говорил: «Не надо ему валидола, у него с сердцем все в порядке, он никогда не принимал валидол, просто ему плохо».
Мы стали жить с отцом вдвоем. Тогда мне посоветовали объединить наши комнаты, чтобы теперь у нас с папой была отдельная квартира.
Напротив отца жила в маленькой комнате очень милая старушка-зубной техник, она в стенном шкафу по привычке старого человека держала лекарства со специфическими запахами. Я ей предложил вместо маленькой комнаты переехать в соседнюю, но большую, и плюс там уже был телефон, а у нас телефона не было. То есть преимущества были огромные. Она, естественно, согласилась. Я помог ее перевезти и переехал в ее маленькую комнату напротив папиной. После того, как все это наконец удалось сделать, я пришел в ЖЭК. В ЖЭКе меня хорошо знали как офицера военкомата и относились хорошо. Бухгалтер ЖЭКа дала мне очень дельный совет: «А зачем вы будете жить с разными лицевыми счетами? Объедините их, возьмите счет на себя - и вы будете владельцем этой квартиры. Я думаю, ваш старый папа не будет возражать». Папа не возражал, они оформили на меня лицевой счет обеих комнат, и получилась у нас отдельная квартира.

Учеба Володи
Первого сентября он категорически отказался идти в школу.
Мы с отцом жили вдвоем уже в отдельной квартире. Я почувствовал, что с учебой Володи и бытом как-то не совсем хорошо, потому что Мэри работала в детском санатории воспитательницей, часто во вторую смену, и приезжала часто в пол-одиннадцатого, в одиннадцать часов, а Володька сидел некормленый и не выучив уроки. Я собрал семью: Алика, Надежду (его жену), Володю, Мэри и папу у себя дома. К тому времени Алик уже был женат, и уже родилась внучка. Володе было тогда 12 лет.
Я объяснил, что ввиду сложной работы мамы (Мэри Ивановны), Володя не делает домашних уроков, не питается нормально. К тому времени Алик и Надя уже, с нашей помощью, купили кооперативную квартиру и поселились отдельно в другом районе. Семейный совет постановил, что гораздо лучше Володе жить с отцом и дедушкой. Это было по всем параметрам лучше, потому что и позволяла двухкомнатная с отдельными комнатами квартира, и мое материальное положение, и то, что я был преподавателем, и отцовская любовь к младшему сыну. Младшеньких-то всегда больше жалеют, чем старших. Это в любом народе я наблюдал, не только у евреев. Володя тоже сказал, что хочет жить со мной. На том и разошлись.
Через неделю Володя приезжает и говорит мне: «Папа! Мама сказала, что если я перейду жить к тебе, то есть оставлю ее, то я буду предателем. А я не хочу быть предателем, поэтому я останусь с мамой». Я молча выслушал его, и все осталось по-прежнему. Потом уже, через много лет, Мэри мне призналась: «Ну, что? Недостатки воспитания Володи – я работала целыми днями, он оставался один, окружение было кругом женское: что соседки, что во дворе – вот так он вырос». Я ей сказал: «Мэри, а я ведь чуть ли не на коленях стоял перед тобой, умолял мне отдать Володьку. У меня ведь были все условия, чтобы воспитывать его как следует – со всех точек зрения. Ты его не отдала. Твоя грузинская гордость этого не позволяла!»
 Может быть, в какой-то мере и материальный интерес был: она зарабатывала в то время 65 рублей в месяц, а я платил 100 с чем-то рублей алименты. Конечно, для нее это играло роль.
Так прошло еще несколько лет, и когда по окончанию девятого класса мы с Мэри столкнулись с тем, что Володя восьмой и девятый класс очень много прогуливал и плохо учился, несмотря на отличные способности, стал курить. Тогда Мэри согласилась, чтобы Володя жил у меня, и Володя переехал ко мне. Мы с ним весь десятый класс вместе жили, вместе ездили каждое утро в нашу школу.
Сначала Володя не хотел переходить из своей спортивной школы, где он проучился 8-й и 9-й классы, в мою школу. Он ни за что не хотел идти – у меня друзья, говорит. Но я, сколько можно, ему объяснял: «Володенька, появятся и новые друзья. И старых никто тебя не заставляет забывать. Но ты под угрозой, что вообще останешься полуграмотным человеком без аттестата зрелости». Он перешел жить ко мне на улицу Обручева. Первого сентября он категорически отказался идти в школу и даже вставать с постели, и мне пришлось ехать одному, второго сентября было то же самое, третьего сентября, после долгих увещеваний, он смилостивился и поехал со мной в школу, а спустя две-три недели в гостях у Алика и Нади, он Наде сказал: «Надя, Свету надо обязательно отдать в папину школу, потому что эта школа самая лучшая!»
Естественно, что в моей школе у него появились новые друзья, один из которых был приличным парнем. Другой, Мамонов, еще с 9-го класса мне внушал почти физическое, а больше – моральное, отвращение, но как педагог я не мог этого показывать. Было страшно неприятно, что Володя стал с ним дружить,  Мамонов стал им помыкать. И это помыкание продлилось на многие, многие годы, к великому сожалению. Можно сказать, что я спас Володю с точки зрения образования. Он получил аттестат зрелости.
Смерть папы
Так как я отца не видел ни больным, ни умирающим, то у меня осталось ощущение, что он не умер.
Мама умерла в конце сентября 1973-го года. Мы остались вдвоем с отцом. Мы с ним жили очень дружно, очень хорошо.
В декабре 1973-го года папа как пенсионер получил на своей старой работе путевку в санаторий в городе Плес Ивановской области – это город на высоком берегу Волги, где жил Левитан, где музей Левитана, где его картины. Сам санаторий находился на высоком холме над Волгой. Я проводил отца, посадил его на поезд, а через ровно неделю получил телеграмму от директора санатория, что мой отец скончался.
Вместе со старшим сыном Аликом мы на следующий день выехали, приехали в Плес. Там нас директор санатория очень любезно принял, все  рассказал, на наши вопросы ответил, что отец скончался от сердечной недостаточности. Я выразил удивление: отец никогда не жаловался на сердце, все это было довольно странно. Но потом мне соседи по комнате рассказали, что шофер на берегу Волги остановил автобус и сказал, что он дальше не поедет, он не знает куда ехать. Была ночь, и вся эта группа с чемоданами, в зимней одежде очень тяжело поднималась в гору по какой-то дорожке. Отец был очень тяжело упакован: тяжелое зимнее пальто, валенки с галошами, чемодан. Мороз стоял - 28 градусов. Я потом летом, когда ездил по чудесному маршруту: Москва – Астрахань – Москва, у нас была стоянка в городе Плес. Я поднялся на этот холм, где санаторий, и, хотя я был в летней одежде и еще моложавый мужчина, но я стал задыхаться от крутизны подъема. Как он ночью в такой мороз поднимался в тяжелой одежде с чемоданом? Видимо, действительно он себе надорвал сердце, и через несколько дней скончался.
Алик мне очень помог в этой поездке, потому что сам я был в тяжелом моральном состоянии. Мы ходили оформлять смерть отца в загс, потом ходили покупать гроб красивый, потом мне сказали, что надо поприсутствовать при подготовке и обмывании его тела, но я сказал, что не могу на это смотреть. Я попросил Алика, и он пошел на эту процедуру без меня. Отца одели и положили в гроб. Должна была ехать грузовая машина в Москву за продуктами или по какой-то другой надобности, и директор предложил на этой машине отвезти тело отца в Москву. Алик меня разбудил в пять утра (у него свой внутренний будильник), и я пошел к водителю, сел с ним рядом. Гроб погрузили, был сильный мороз, и так мы из Плеса Ивановской области очень долго ехали в Москву, домой. Алик пошел на станцию и по железной дороге вернулся сам в Москву.
Водитель попался очень хороший мужик. Мы с ним много за долгую дорогу беседовали о жизни. Помог внести на второй этаж гроб. Он разместился у нас, ночевал у нас, и через день уехал обратно.
Так как я отца не видел ни больным, ни умирающим, то у меня осталось ощущение, что он не умер. Потом, где-то через день, мы его хоронили. К сожалению, хоронили не по еврейскому обычаю, а сожгли в крематории. Там меня сопровождали наши близкие родственники и друзья. Я лишь потом узнал, ближе к перестроечным годам, что по еврейскому обычаю нельзя сжигать, а надо хоронить тело, но уже было поздно.
И урну с прахом матери, и урну с прахом отца через какое-то время я получил в крематории, привез домой, поставил внизу в огромный дедушкин буфет, и так они у меня простояли в буфете порядка двух лет, пока я добивался места для захоронения. Я ездил на Хованское кладбище, где хоронили уже новых людей вместо закрытых в Москве других кладбищ, в том числе и еврейского кладбища. Но еврейским оно уже не называлось после войны, так как там стали хоронить всех москвичей других национальностей. Осталось только закрытое, огороженное, довоенное, полностью заполненное еврейское кладбище, на котором было запрещено захоронение. Только разрешалось тем, у кого были документы на предыдущее захоронение, и чтобы прошло не менее 15-ти лет этого захоронения – тогда можно было хоронить на этом же месте своих родственников. К сожалению, из-за войны такие справки еврейского кладбища не сохранились. Во время войны много чего растеряла наша семья из документов и вещей. И поэтому мне не давали захоронить их на еврейском кладбище. А на Хованское я ездил, посмотрел, в каком оно ужасном состоянии: голое поле, места захоронений осели и залиты водой – это произвело на меня страшно удручающее впечатление, и я стал «пробивать» на Востряковском кладбище, но мне все отказывали.
Отказал начальник кладбища, потом отказал начальник московского управления ритуальных услуг, которому подчинялись все кладбища Москвы, такой рыжий нагловатый чиновник. Я приехал в форме, привез ходатайство райвоенкома - он и слушать меня не захотел. Мне стало страшно обидно, потому что, когда умер родной брат отца, его сын Саша, зубной техник, поехал, сунул взятку, кому надо, - и через несколько дней получил место. А я, честный офицер, которой за всю жизнь не давал никаких взяток и ничего не покупал – я не могу получить место для своего отца на этом кладбище.
Я добился аудиенции у заместителя мэра Москвы, который курировал все эти заведения, в том числе и кладбища. Я к нему приехал, он меня принял, я ему показал ходатайство военкома и стал объяснять: «Как же так получается? Смотрите – мой дедушка был старый религиозный еврей, он похоронен, естественно, на этом кладбище. Мой родной брат, который умер в 1927 году, за час до моего рождения, тоже похоронен на этом кладбище. Нигде по-другому они похоронены в то время быть не могли. Но справки за время войны утеряны. И вот мой родственник сунул взятку - и сразу получил место. А я честный офицер, который никогда не давал взяток, два года не могу похоронить урны с прахом моих родителей. Это очень несправедливо с точки зрения Советской власти и с точки зрения партийной».
Он меня понял, написал резолюцию: «Найти место». С этой резолюцией я поехал к этому рыжему чиновнику, начальнику всех кладбищ Москвы. Он весьма отчужденно посмотрел на меня, тоже подмахнул свою подпись под резолюцией начальника, и с этой бумагой я приехал на Востряковское кладбище.
Там в это время в очередной раз посадили все руководство кладбища за взятки – это происходило систематически. Исполняющий обязанности директора оказался хорошим мужиком. Мы с ним распили бутылку, он меня повел по кладбищу и стал показывать места. Я по своему непониманию и скромности сказал: «Где-нибудь в середине». Он говорит: «Майор, ваши люди (в смысле, евреи) все стремятся получить места вдоль дорожки, чтобы через груды снега и грязь не лезть вовнутрь». Я сказал: «Спасибо, но я этого не понимаю, мне в первый раз приходится хоронить…» Он сам выбрал мне хорошее место прямо у дорожки, и я там захоронил урны.
Надо было ставить надгробную плиту. При кладбищах были мастерские по изготовлению плит, но они больше предлагали бетонные плиты с отделкой – это было некрасиво, выбор был очень невелик. А кроме того, надо было несколько месяцев ждать.
В Роно я поспрошал, кто из наших людей (директоров, завучей) что знает о том, как сделать памятник. И мне посоветовали: муж директрисы школы в Беляево занимается памятниками, и дали мне телефон. Я ей позвонил. Так как у меня было определенное общественное положение районного методиста, Отличника Народного Просвещения Российской Федерации и бывшего офицера военкомата, который курировал школы, почти все старые директора меня хорошо знали. Она с удовольствием пригласила меня в гости - к себе домой.
Я приехал в гости, естественно, с бутылкой. Мы сели на кухне, как свои люди, выпили. Потом я мужу ее рассказал свою проблему. Он говорит: «Нет проблем! Я сейчас работаю под Москвой. У реки Москва есть старинный дворец князей, который превращен в дом отдыха. Около него построили современное здание дома отдыха Совмина. Кроме того, в этом парке строят специальные виллы для членов Политбюро. Мы сейчас строим виллу для «серого кардинал» Суслова. Там у нас есть небольшой склад различных мраморных плит. Мы вместе с вами поедем, вы выберете, что вам понравится, и потом мы эту плиту вам смонтируем». Я был очень рад.
Действительно, через несколько дней он мне позвонил и сообщил, что в таком-то месте будет автобус, и вместе с другими рабочими мы туда поедем. Мы туда поехали, там рабочие с элементом злорадства, видя старшего офицера, показывали мне строительство этой виллы, и внутреннюю отделку мрамором, и отделку мрамором кухни. Там была немыслимая для тех времен сантехника, электрика и автоматика. «Вот, - говорят, - это за счет народа, за счет государства мы строим Суслову такую виллу-дворец». Это было очень шикарно, и вызывало соответствующие мысли о руководителях Советского государства.
Потом он меня завел за заборчик, и там стояли разные мраморные плиты, которые они употребляли в строительстве. «Вот, выбирайте!» Мне очень понравилась темно-темно-синяя плита из лабрадорского мрамора с внутренними очень красивыми блесками. Я на это ему показал. И у него и у меня было чувство удовлетворения, что мы эту мраморную плиту уворовали у товарища Суслова.
Спустя пару недель они сами приехали, установили цветник, установили плиту, сделали надписи, фотографии - все было сделано очень красиво и добротно. Я подумал, если бы моя скупая, скромная мама узнала, что я ей поставил памятник и заплатил за это 600 рублей (по тем временам деньги большие!), она бы перевернулась в гробу.
***
Сейчас, когда я уже перешел возраст моего отца, в свете моих болячек, я езжу за границу и езжу в санатории, но с какой-то моральной опаской, чтобы меня не постигла та же участь, потому что из Тульской области в Израиль везти меня будет сложно или просто некому.
***
Если бы это было возможно, я сказал бы своим родителям, как я их любил, в особенности, отца, и как мне безмерно жаль, что я доставил горе своей матери, женившись без ее разрешения, без ее понятий о том, как это должно быть. Потом, уже много лет спустя, я понял, что она была права, что я своим еврейским упрямством принес ей большое горе. А еще я бы сказал своему отцу, что я очень сожалею, что я так мало внимания уделял ему, в особенности, на старости лет, хотя мы были дружески очень близки. Я безмерно его любил, даже больше, чем своих сыновей. Очень часто все это приходит потом, когда мы уже лишаемся их. Как по той русской пословице: «Имеем - не ценим, потерявши плачем».



Интересное знакомство
«Да, крепок старик, действительно мог быть заместителем Бандеры».
Я достал путевки в гражданский санаторий в Львовскую область, город Моршин. Этот курорт Моршин был знаменит тем, что там была замечательная минеральная водичка от пониженной кислотности. И вот мы с Галиной поехали туда. Прекрасный санаторий. В один из воскресных дней поехали на экскурсию на Карпатский перевал между Львовской и Закарпатской областями. Экскурсия была интересная, природа Карпат - чудесная. На какой-то из остановок, голодные, похватали мы в киоске булочки с запеченными внутри котлетами, поели. На следующий день вечером у Галины Федоровны высокая температура, ее забрали в больницу. А утром у меня поднялась температура, и меня забрали в больницу. Это было очень сильное отравление.
Больница была в районном центре, в городе Стрый. Комната в больнице, где я лежал, была на четверых. Одна из медсестер была молодая еврейка, которая, увидев фамилию Рабинович, преисполнилась ко мне дружеским участием, так как там, в Западной Украине, евреев почти не осталось: все были уничтожены во время войны. И вот однажды, поздно вечером, когда обычно, кроме дежурной медсестры, весь персонал давно ушел, и стояла полная тишина, вдруг начался переполох. Бегают по коридору туда-сюда, шумят.
Я вышел. Как раз дежурила эта еврейская девушка. Я ее спросил, что случилось. Она мне сказал по секрету: «Сейчас должны к нам положить очень большого человека». - «Что это за большой человек?» - «Это заместитель Бандеры» - «Ого!»
Вдруг привезли и рядом со мной положили старика лет 60. Этот старик сутки молчал, ни с кем не разговаривал, ни с кем не общался. Выражение лица железное. Я смотрел на него и думал: «Да, крепок старик, действительно мог быть заместителем Бандеры». А мы с двумя другими молодыми парнями беседовали. На вторые сутки он начал со мной разговаривать. Расспросил меня: кто я и откуда, задавал мне разные вопросы на исторические и политические темы. Мы с ним стали разговаривать все дни и вечера. И вот, лежа на койке, он подробно мне все рассказывал - решил поделиться своим прошлым.
Это был город Стрый, районный центр Львовской области. В Стрые была гимназия – 1-я гимназия. В этой 1-й гимназии в 20-е – 30-е годы он учился. Вместе с ним в одном классе учился и Бандера, и еще несколько ребят, которые тоже стали потом его помощниками. Там же, в стрыйской гимназии, в выпускных классах они преисполнились украинскими националистическими идеями, что Украина должна освободиться от польского господства, стать самостийной, незалэжной.
Окончив стрыйскую гимназию, они поступили в Львовский Университет. И там, во Львовском Университете, зарождалось с их активной деятельностью украинское националистическое движение среди студентов, руководителем которого был Бандера. Окончив университет, они встали на борьбу с польским правительством. Он много рассказывал, как они боролись с поляками и как народ полностью их поддерживал. Он приводил такие примеры:
- Если мы от польских жандармов убегали на взмыленных конях,  ночами мы приезжали в какое-то село, нам крестьяне тут же давали свежих лошадей, и мы дальше гнали. А польские жандармы от нас отставали и мы спасались. Убивали польских жандармов, а нас,  украинских националистов, сажали в тюрьмы. И так до войны длилась наша борьба. Наша борьба была успешной, потому что западноукраинский народ нас всячески поддерживал. В сентябре 39-го года Красная Армия заняла Западную Украину со Львовом, и там было известно им, кто есть кто. Бандера сумел скрыться, а меня арестовали. Допрашивал меня, как важную фигуру, лично советский генерал. На допросе я сказал, что я против Советской Армии ничего не имею и ничего плохого не сделал. На что генерал мне ответил: «А мы просто вас задерживаем, чтобы вас спасти от мести». Это было, конечно, довольно коварное заявление, и меня отправили на Урал, где я пробыл в лагере 16 лет. Меня спасло то, что я был музыкант, и как музыканта руководство лагеря меня частенько использовало, поэтому я редко попадал на лесоразработки и другие тяжелые работы, и так я остался в живых. Через 16 лет меня выпустили.
Он еще много рассказывал о том, как они по всей Западной Украине боролись с поляками, а потом уже бандеровское движение без него боролось. Сначала, во время войны, боролись они с немцами, а когда Красная Армия заняла Западную Украину, стали бороться с русскими. И это бандеровское движение продолжалось до 1952-го года. В подавлении этого движения принимала участие не только армия, но, прежде всего, войска МВД и кремлевская дивизия КГБ. Вот что он еще рассказывал:
- Советские применяли самые подлые способы борьбы с нами, потому что нас победить было невозможно - ведь мы пользовались полным доверием и поддержкой крестьян. Они нас поддерживали продуктами, вещами, укрытием. Тогда КГБ начало применять очень коварные методы. Они переодевались в крестьянскую форму, в которой ходили мы, и по ночам нападали на села и грабили и убивали, выдавая себя за бандеровцев, с целью отвратить народ от нас и направить ненависть против нас. В 52-м году движение было подавлено, а к самому Бандере в Вене подослали офицера КГБ, который его убил.
Человек это был умный, интересный, волевой, и в это время, когда я с ним познакомился, он работал старшим преподавателем музыкального отделения Дрогобычского пединститута. Он взял мой адрес, писал мне, просил прислать ему какие-то методички по его работе. Он мне рассказывал о том, что пишет диссертацию на тему влияния электронной музыки на человеческий мозг и отличия восприятия нормальной музыки от электронной. Я ему в Москве подыскивал кое-какие материалы и ему пересылал.
Потом мы еще несколько раз встречались, когда я приезжал отдыхать в военный санаторий Трускавец, ездил в Дрогобыч, а он приезжал в Трускавец, где у него были ученики, и при мне он прослушивал их. Я запомнил, что он все время говорил «так» - это «да» по-украински. Очень интересная, харизматичная, сильная личность. У нас несколько лет продолжалось это хорошее знакомство, даже дружба.
Кстати, я ему задавал там, в больнице, вопросы, занимались ли бандеровцы террором. Писали, что они совершали еврейские погромы, убивали евреев. Он мне отвечал, что это неправда:
- Возможно, из рядовых, как было всегда в Гражданскую войну среди махновцев и буденовцев, кто-то и занимался этим. Но наша линия – Бандеры и его помощников, заместителей – мы к евреям относились нейтрально. В нашей армии было много евреев, в особенности - медиков, медбратьев, врачей, технарей. Так что мы к ним относились вполне лояльно.
Для меня это слышать было удивительно, потому что я был преисполнен советской пропаганды. Наверное, это было правдой, потому что я сразу ему сказал, что я еврей и сионист, и он к этому отнесся совершенно доброжелательно.



Тамара
Насколько сильный характер – я почувствовал потом, гораздо позже…
Дома я был совершенно одинок – вел жизнь холостяка. Но в отличие от теперешнего времени, я любил свое одиночество, потому как мне было совсем не скучно. Я занимался фотографией, киносъемкой. Я шесть лет учился в Московском киноклубе по теме «автор-оператор», я собирал иудаику, собирал монеты. Целый вечер почти все время звонил телефон – друзья, знакомые, женщины. Потом мне надо было готовиться к занятиям. Я и телевизор включал один-два раза в неделю, не больше.
Как-то мы с подругой, Генриеттой Лившиц, делились своим образом жизни, и она мне сказала: «Я так чувствую, что я сейчас живу, в общем-то, счастливо: и по работе, как научный сотрудник одного из институтов, и с точки зрения квартирной, материальной». Я посмотрел на нее, подумал и ответил: «Ты знаешь, а я тоже себя считаю и чувствую счастливым человеком: у меня есть любимая работа, у меня есть разные хобби, на которые я с радостью трачу личное время, есть любимые женщины, я материально обеспечен, мне не нужны никакие стенки, ковры, хрусталь, всякое другое – меня совершенно эти вещи не интересуют, кроме книг и собирательства. Да, я себя тоже чувствую счастливым человеком!»
В конце 74-го года я познакомился с Тамарой. Меня привела на кинопоказ моя сестра Иза и познакомила нас. Тамара мне понравилась: красивая женщина, умная, в ней чувствовался определенный сильный характер. Насколько сильный – я почувствовал потом, гораздо позже. Я познакомился с ней, через какое-то время мы начали изредка встречаться. Потом все чаще и чаще, потом она переехала ко мне и стала жить у меня.
Спустя несколько лет мы поженились. У Тамары к тому времени были взрослые дети: старший сын Ося и младшая дочь, первокурсница Ляля (Ольга). Забегая вперед, скажу, что с ее детьми у меня все годы и по сей день сохранились самые лучшие родственные отношения. Хотя обычно бывает нечто совершенно противоположное, что в юные годы, тем более - к матери, дети ревниво относятся и не воспринимают чужого человека, вдруг вторгающегося в их семью.
 
Вторая Жена Тамара и ее внучка Зойка. Юрмала, 1989 г.

В данном случае было диаметрально противоположное. Так как мы оба были взрывного характера и малотерпимые, то мы довольно много раз ссорились и расходились, но с ее детьми у меня сохранялись очень дружеские, даже родственные отношения. Старший ее сын, мудрый Ося, сказал: «У вас с мамой свои отношения, а у нас с вами – свои, особые, отношения». Поэтому когда мы были в ссоре, и Тамара уходила  в свою квартиру в Измайлово жить, то с ее детьми у меня сохранялись дружеские отношения. А младшую Ольгу, Лялю, я вообще почувствовал своей дочерью, ибо у меня нет дочерей. И она потом сама в письмах сюда, в Израиль, писала, что считает меня своим духовным отцом, и другие такие приятные родственные, дорогие моему сердцу комплименты. Это осталось на многие-многие годы.
Где-то полгода назад Ляля с мужем приезжала сюда, в Израиль и в Иерусалим. Мы встретились, и целый день я, а потом – Кирюша возили их по городу. Кирилл вечером привез их в уже закрытый Кнессет, так как он работает в Кнессете, показывал там все самое интересное. Мы гуляли и фотографировались везде. Ляля со мной беседовала просто как любящая дочь и на прощание расцеловала всего, и я чувствовал, что она меня любит, и что я ее люблю, как родную дочь.
Какие-то годы после женитьбы мы жили вместе, потом соединили наши квартиры – где-то за два года до репатриации, и в результате съехались вместе в огромную трехкомнатную квартиру на Ленинском проспекте, в доме, где жил кто-то из космонавтов: кирпичный дом старой фундаментальной стройки. Одно было плохо, что на втором этаже осенью было очень холодно, и я свою хрущебную теплую квартиру вспоминал со слезой, а тут мне приходилось одевать валенки, над чем смеялись мои сыновья. В остальном квартира была прекрасная, каждый получил по комнате: я, Тамара, теща.




Работа групповодом
И когда ты здоров и активен – вперед!
В 1974-м году Тамара при знакомстве со  мной рассказала о своей работе (как хобби) в Московском туристическом бюро и показала (во всем) мне дорогу туда. Там меня послали на курсы групповодов и экскурсоводов.
Я учился полтора месяца, потом сдавал экзамены. Получил соответствующую бумагу, привез ее в туристическое бюро, меня оформили групповодом, и я стал летать с группами в разные города Союза. Мне эта работа очень нравилась. Это было помимо моей работы в школе. Я иногда отпрашивался на один день, если был не занят: понедельник или пятница. Раз в месяц я летал.
Работать там могли только те, которые умели работать с людьми, организованные и ответственные, потому что ты получал документы, за которые ты отвечал головой и своей зарплатой, ты получал билеты – 62 авиационных билета, за которые ты отвечал собственными деньгами, если что-то там срывалось. То есть ты нес полную финансовую и административную ответственность. Это было очень удобно для самого бюро. Но на это шли люди, которые могли со всем этим справляться, и прежде всего – могли работать с людьми. А люди были очень-очень разные.
Группы всегда комплектовали по 30 человек – это стандарт туристической группы. Через несколько лет я уже иногда делал так. Звоню на предприятие, знакомлюсь со старостой группы, оказывается, что у него только записано 28 или 29 человек – и тогда, уже имея опыт, я ему предлагал недобор одного человека лично оплатить, и в полет с собой брал своих сыновей. Так я многократно возил их в Одессу, в Ленинград, в Прибалтику.
 
На Кавказе. «Абрек Заур». 1980-е г.г.
Эта работа мне представлялась очень интересной и приятной, хотя и сложной. Надо было иметь соответствующие нервы, потому что в группе всегда находились люди, особливо – женщины, капризные, требующие невозможного. Надо было находить контакт - и с ними, и с местными органами, чтобы размещение в гостиницы было нормальным, чтобы было организовано нормальное питание и, прежде всего, - работа экскурсоводов. Ну и сам ты в этом принимал участие: знакомился с разными городами. Природа, архитектура, музеи - для меня это было очень интересно и здорово. И когда ты здоров и активен – вперед!
Так я много раз посещал Таллин, Ригу, Вильнюс, Брест, Киев, Одессу, Ленинград, Тбилиси, Ереван, Баку. Это все были места привилегированные. Непривилегированными местами, в порядке нагрузки, были Волгоград, Казань, Ульяновск, Астрахань, Западная Сибирь. Это надо было брать, ездить, возить туда группы - и тогда тебе в награду давали какой-то более интересный город в Прибалтике или на юге Союза. Везде были свои приоритеты.
Иногда в отпускное время или в каникулы я брал группы уже не на три дня, а это уже называлось «группа отпускного периода», то есть на 10-15 дней. Таким образом я свозил одну группу на лыжную турбазу рядом с Донбаем. Там впервые в свои 53 года я научился кататься на горных лыжах, крутясь и варьируя. Хотя мы жили в доме пастухов в ужасных условиях, у подножия горы, целую неделю, а потом уже спустились в поселок в гостиницу. Но это было замечательно! Хотя было очень тяжело спать – это был пастуший домик, где были нары и железная печка, и спали мы впритык друг к другу, тесно, и в ухо мне храпел мой сосед, и я с трудом засыпал где-то в 3-4 часа ночи, и все таки засыпал, потому что целый день на морозе – аппетит и сон хорошие. Зато были горные лыжи!
Еще был 15-дневный поход по всей Тернопольской области. Это было в начале сентября - золотой период. Мы жили в трех городах Тернопольской области, объездили и всю эту область, и выезжали за пределы этой области - в Кременец, где знаменитый мужской монастырь на высокой горе, основанный графом Потоцким в начале 19-го века. Это была прекрасная туристическая поездка.
Последняя многодневная турпоездка – 20-дневная - это был конный поход по Южному Уралу. Мы два дня жили в Уфе, потом прибыли в город Белорецк, который захватывал еще Пугачев. Оттуда уже мы поехали на конную базу в глуши, там несколько дней мы жили, знакомились с выданными нам лошадьми, делали несколько прогулок на лошадях около базы, чтобы лошади к нам привыкли, а мы – к ним. Кстати, лошади были очень пугливые, не то что от автомобиля шарахались, они могли шарахаться от лежащего на тропинке камня! Поэтому с ними надо было держать ухо востро.
Потом мы пошли в поход. Поход этот был по заповеднику Южного Урала. Это на границе Башкирии и Челябинской области - совершенно девственные места. Три дня мы шли в походе - ни одной деревеньки. Нам встречались изредка стога сена, совершенно черные, потому как их сделали и за ними не приехали – они так и чернели. Грибы можно было собирать, нагнувшись с седла, - так их в лесу было много. Физически было, конечно, тяжело, но очень здорово и очень интересно. Это был последний мой многодневный поход, потому что вскоре меня постигла тяжелая смертельная катастрофа.
Саша и Наташа
Хорошие, толковые, милые русские люди.
В том самом походе после Уфы у меня стояла задача назначить старосту, который бы занимался хозяйством нашей группы. Я присмотрелся к людям, и мне понравился один молодой красивый парень - Саша. Он со своей девушкой (поженились они позже) спал в отдельной палатке. Свои обязанности старосты он выполнял очень хорошо, добросовестно, толково, что было очень важно в этом трудном конном походе по горному Уралу.
С тех пор наше знакомство продолжилось, и мы стали друзьями. Наташа как-то мне уже сказала, что воспринимает меня как близкого родственника. Хорошие, толковые, милые русские люди. Я бывал у них частенько дома, около метро «Бабушкинская», бывал у них много раз на даче. И даже в последние годы я выкраивал два-три-четыре дня и приезжал к ним на дачу. Дачу эту получила еще в 50 годы его мама. Это хороший участок в восемь соток, прекрасный ухоженный сад с множеством яблоневых деревьев. Только сама дачка была по тем средствам, которые себе могла позволить мама Саши: маленькая. Саша пристроил для себя отдельную спаленку сбоку. И так было много-много лет.
В последние годы наконец Саша и Наташа построили новый дом. Они долго собирали деньги, очень тщательно ездили по лесоторговым базам Подмосковья, выбирали и как очень практичные, толковые люди выбрали вариант, внесли в этот вариант планировки свои изменения. Я считаю, что это почти идеальная планировка для дачи. Очень все удобно, красиво распланировано, сделано, отделка красивая. Что на первом этаже, что две спаленки на втором этаже. Потом пристроили отдельную кухню, столовую и душевую. В общем, все сделано очень по уму.
За последние года два Наташа вообще преобразила этот участок, стало много красивых цветов, сделали две автомобильные площадки: для своей автомашины и для автомашины Анечки (дочери). Освободили центр участка от лишних деревьев, с двух сторон сделали глухие жестяные большие заборы, потому что соседи не работают на этих участках, участки заброшены, и весь мусор и насекомые - все летит на их участок. Я уже душой прикипел к их дачному участку, потеряв свой, и мне там всегда так тепло, хорошо, замечательно. Опять-таки, в кругу близких друзей, с которыми мне приятно и хорошо общаться. И так наша дружба продолжается уже много-много лет. Сейчас их дочь Анечка родила свою дочку Сашеньку, и она со своим мужем живут у них, пока внучка немножко подрастет.
Катастрофа
Я был снова при смерти…
Январским утром 1981-го года, идя на работу, на улице Новаторов, которая в одном месте круто изгибается, из-за поворота выскочил милицейский УАЗ и сбил меня на переходе к остановке. Я летел по законам физики, вкось – дело в том, что в последнюю секунду я прыгнул на сугроб, и он правой фарой меня все-таки достал в правое ребро, и я летел вверх по касательной.
Привезли меня в больницу, положили в реанимацию. Травматолог сказал, что сломаны все четыре тазовых кости. «Но это, - говорит, -  ничего, заживет, а вот то, что вертлужная впадина у вас разбита на кусочки  – вот это гораздо сложнее». При переносе на рентген и из автомобиля были страшные боли – обломки костей резали внутренние вены, как я потом узнал. У меня на правом бедре образовалась огромная вспухшая гематома. Сначала я в реанимации пролежал, а потом в общей палате. С тех пор я стал несколько суеверным. На седьмой день жена спросила, и я ей сказал, что я себя уже чувствую прилично. И ровно через 20 минут начались страшные боли в правом боку – началась тромбоэмболия, которая длилась двое суток. Говорят, один из тысячи выживает с тромбоэмболией. Я был снова при смерти, в холодном поту. Очень тяжело, но все-таки как-то выжил.
Ногу мне просверлили, вставили туда металлический стержень, к нему привязали три тяжелых гири, подняли ногу, как зенитную пушку, и в таком положении я пролежал два месяца, не имея возможности повернуться даже на бок: болезненные пролежни и прочая всякая нечисть...
Что интересно, когда меня уже освободили от этих гирь и опустили ногу, потом еще неделю я пролежал так, я уже мог поворачиваться на любой бок - это было просто ощущение почти счастья. Но большее счастье я испытал, когда зав травматологическим отделением, харизматичный еврей Вадим, поднял первый раз меня на ноги, держа за тело - тогда я испытал миг счастья после двух месяцев неподвижного лежания. Правда, я не совсем неподвижно лежал, потому как эта кровать была какая-то травматологическая, особая, и над кроватью у меня была никелированная труба, за которую я цеплялся двумя руками и отжимался, чтобы как-то сохранить форму.
Эта катастрофа повлияла очень сильно не только на состояние здоровья. Она повлияла в конечном счете и на мои взаимоотношения с Тамарой. Как многие женщины, сначала она очень много сделала для меня, пока я первый месяц  лежал в больнице: она отыскала самого лучше в Москве профессора-гематолога, который меня консультировал, и в Четвертом Кремлевском управлении Минздрава две баночки мумиё достала – это сыграло определенную роль в ускорении сращивания моих костей (вообще, в мумиё я свято верю).
Но когда я вернулся домой, то вскоре после этого отношение изменилось. По-видимому, Тамара, как женщина и как очень занятой руководитель, устала от большой опеки надо мной. Отношения наши разладились вплоть до того, что она буквально через 2-3 недели после больницы оставила меня и уехала на свою квартиру.
Мне пришлось одному справляться: жить, передвигаться на костылях, что-то себе готовить. Это вызвало у меня очень сильную депрессию, которая заключалась в том, что без всякой физической причины и без болезней сердца начались у меня загрудинные боли. При этом я вспомнил выражение «душевнобольные» – тот самый случай, когда болит душа: болит в груди при том, что ни сердце, ни легкие не затронуты. Это тянулось где-то месяц-полтора. Пустырник не помогал, и капли не помогали. Помогло тогда, когда я на костылях вышел на работу и стал работать. Раза два или три во время занятий в школе хватала меня такая боль, и потом прошло. То есть работа меня спасла.
На работе ко мне хорошо отнеслись. Я помню, что уже где-то весной я на костылях выступал в актовом зале школы перед всеми родителями и учителями во время какого-то торжественного сбора.
Еще что меня спасло и в конечном счете вернуло в строй – это моя гимнастика. В Первой Градской знакомый моей сестры был заведующим отделением, в его подчинении были массажные кабинеты и бассейн. Он определил меня в бассейн, назначил массажистку, очень опытную и сильную, и вот этот массаж, гимнастика в бассейне, гимнастика дома, без всяких операций подняла меня.
Я проходил на костылях несколько месяцев, потом сменил их на палку – и уже с палкой я снова стал возить группы. В особенности запомнился мне Красноярск и в районе Красноярска - знаменитые столбы, уникальное явление природы – каменные столбы, колоссы, на которые я даже немножко взбирался с палкой. Чудесная двухчасовая прогулка по Енисею, поездка в Шушенское, где мы были в доме, где жил Ленин с Надеждой Крупской.
Это посещение Шушенского изменило мои взгляды на жизнь революционеров в царской России и на царское правосудие. По-видимому, Ленин, а тем паче – Сталин, учли эти уроки гуманности царского режима и больше этого не допускали в своих советских лагерях. Там, в Шушенском, жили большевики, меньшевики, эсеры, революционеры. Они собирались почти каждый вечер в доме у кого-либо из них и устраивали чаепития с политическими дискуссиями. Кроме того, царское правительство платило, кажется, 100 рублей пособия (100 рублей в те годы были большие деньги), на которое очень и очень неплохо жили в ссылке. Мы осмотрели дом: большая благоустроенная изба, в которой жил Владимир Ильич – очень даже неплохо жил. По-нашему можно считать это деревенским отпуском, отдыхом, где он дискутировал с большевиками, спорил с меньшевиками и писал свои книги.
Катастрофа эта все-таки отозвалась очень сильно на моем здоровье, на моих возможностях. Ее последствия в виде отложения солей вернулись ко мне через много лет, и пришлось в 2009-м году делать глубокую массивную операцию по удалению этих осколков тазобедренного сустава и головки бедра, и вставили мне новые металлические. Теперь я снова хожу весь в металле.
Что касается водителя-милиционера, то выяснилось, что он был в состоянии опьянения с утра пораньше. Дело, безусловно, в милиции прикрыли, зажали. Шито-крыто, чтобы никакое начальство не пострадало. Его просто уволили, он был лимитчик из Владимирской области. Я подал в суд на милицию, хотя меня очень уговаривали не связываться с милицией, а то «тебе же будет хуже». Говорили, что множество людей, связанных как-то с милицейскими делами, пропадает. К моему удивлению, я этот процесс выиграл, получил некую сумму денег компенсации, но, конечно, здоровье и ногу мою это никак не компенсировало.
В дальнейшем, где-то через год, я уже палку выбросил, ходил нормально и даже немножечко бегал за автобусом - уже считал себя восстановившимся здоровым мужчиной.
Дача
Для меня эта дача -  третий ребенок!
Где-то пять лет (с 84-го года до 91-го) в советские времена я строил дачу. Когда был очень острый дефицит стройматериалов, я в Москве, вокруг Ленинского проспекта, собирал всякие доски, брусья, трубы, бочки. Все это монтировал на верх Тамариных «жигулей», и каждый раз мы везли это на дачу. Минимум треть дачи построена из того, что я собирал. Кроме того, когда был капитальный ремонт нашей школы, все дубовые полы, планки, которые, как считалось, большей частью пришли в негодность, рабочие взломали и около школы набросали целую горку. Я видел, как жители соседних домов их растаскивали. А это были прекрасные дубовые планки паркета, которым строили когда-то эту школу в 50-е годы. До меня дошло, что это может быть хороший материал, и я после работы вечерами оставался, выбирал в этой огромной горке целые дубовые бруски паркета, кучей таскал их в подвал, в тир, там, в тире, я связывал их по десять штук и складывал вдоль стены.
Так я терпеливо вечерами работал, кое-какие еще стройматериалы таскал в тир. Нанял машину, предупредив директора и показав ей, что я насобирал во дворе, на улице, и что ничего школьного я не беру. Она пожала плечами: «Пожалуйста, вывозите». Я целый грузовик вывез на дачу и потом этими дубовыми планками я отделал хозяйственный комплекс. Причем знакомый мне посоветовал прибивать их не встык, а как делают с кирпичами. Получилось очень красиво. А дубовые планки от дождя и снега только крепнут и темнеют. Получилось очень здорово: и защита, и, как выражался мой сосед, который мне помогал строить, «на красоту». Там я построил модернового типа небольшой дом с двумя комнатами и большой закрытой террасой, хозяйственный комплекс, где был склад, столярная мастерская в виде открытой веранды, чтобы я на своей деревообрабатывающей машине мог распиливать длинные материалы, не входящие в помещения. С другой стороны – баня и туалет. Такой хозкомплекс.
 
Стройка дачи. Алик.

А около старенького дома, который купили, я построил ротонду, чтобы можно было обедать и отдыхать на воздухе, на лоне природы. Посередине – круглый стол, по краям – скамейки. Для меня эта дача -  третий ребенок, потому что, когда я лежал в больнице с подвешенной ногой, прикованный к постели, я чертил план дачи, рисовал стены, отделку. Я взял прибалтийскую, мне понравилось, как в Латвии и Эстонии отделывают дома в три цвета. И все это я воплотил в жизнь. Потом Тамара продала дачу своему хорошему знакомому из Госкино, который приехал из двухгодичной командировки из Америки. За сколько реально она ему продала дачу – я не знаю. Я получил какую-то сумму, которую я перевел в доллары, и у меня получилось всего-навсего 630 долларов. Потом я сказал Тамаре, когда был в Америке: «Знаешь, я душу и силы вложил в эту дачу, и без меня бы у тебя был только старенький продуваемый домик, что ты купила. А получил я 630 долларов, которые я за полтора месяца в Иерусалиме подрабатываю...»
Я сам удивлялся - мой папа ни за что не хотел никакой дачи, он был чисто городской московский человек. Евреи 2000 лет не имели отношения к земле. Откуда у меня, у еврея, появилось большое желание копать землю, строить? Сам удивляюсь, через какие гены это проклюнулось. Так же проклюнулось у моего внука, который активно работает к Кнессете, активно работает в Центре партии, обладает организаторскими способностями. Сравниваю со своими сыновьями и вижу, что мои гены через моих сыновей проклюнулись в моем внуке.
Работа кинодокументалиста
На огромной тележке привозили большие бобины и сгружали около меня целой горкой.
К тому времени Тамара меня познакомила с одним молодым активным деятелем. Наступило время Перестройки, расцветали кооперативы, и этот молодой активный деятель со своим другом организовал видеокооператив при журнале «Огонек». Я получил удостоверение редактора журнала «Огонек». Меня приняли на работу в качестве кинодокументалиста.
Последние годы работы в школе были уже немножко не такими увлеченными, потому что когда Лею Михайловну райком Партии убрал, буквально через полгода после этого нашу школу по-хамски, по-наглому, без всяких объяснений, вообще закрыли. Наши учителя пошли в разные другие школы, и я стал работать тоже у метро Новые Черемушки, почти рядом, в 523-й школе. Я перевез туда все оборудование военного кабинета, который у меня считался одним из лучших в Москве, перевез оружие, оборудовал заново оружейную комнату, и стал там работать. Но это уже была совсем не та школа, не тот дух, и когда мне предложили работу в «Огоньке-видео» кинодокументалистом, я с удовольствием согласился, потому как считал, что моя военрукская идея себя изжила. В предвкушении еще более интересной работы, я уволился из школы.
Раз, два раза в месяц, уйдя со школы и перейдя на работу в этот кооператив «Огонек-видео», я приезжал с документами в город Красногорск под Москвой, где был центральный кинофотоархив СССР.
По существу, это был целый городок, огороженный мощной трехметровой каменной стеной, совершенно закрытый, и в годы Перестройки туда можно было попасть только оформляя специальные документы и допуски. И вот меня туда допускали, и я работал.
Сначала мне давалась тема. Моя первая тема была - документальный фильм «Николай Второй». Сначала я работал в зале исследователей. Там была огромная картотека всех архивных киноматериалов. Я, выбирая все архивные материалы по своей теме, делал выписки на нескольких листах - какие где хранятся эпизоды по моей теме. Потом были другие темы: Дни рождения Иосифа Сталина: 50-летие, 60-летие, 70-летие. Умер Сталин в 73 года. Тоже очень интересная тематика была сталинских времен: как это все воспринималось, как демонстрировалось. Уже в перестроечное время это воспринималось совершенно по-другому - исторически и политически.
Собрав материалы в картотеке, я передавал этот заказ, и где-то через неделю мне на огромной тележке привозили большие бобины и сгружали около меня целой горкой. Теперь я уже переходил работать в монтажные комнаты. Там стояло два монтажных стола советского производства – низкокачественные, и четыре стола голландского производства – высококачественные. Эти монтажные столы представляли собой большой экран, как у телевизора, и на столе - две катушки, куда в одну снаряжалась бобина, а в другую через прорезь для изображения заряжалась пустая огромная катушка.
Старые кинопленки: 1905-го года, времен войны с Японией, Гражданской войны, 20-30 годов, были горючие. Это был очень опасный в пожарном отношении материал. Где-то с конца 30-х годов пленки стали изготовлять не горючие.
Через экран я просматривал эти архивные кинопленки. В общем, мне приходилось по каждой теме просматривать многие тысячи метров кинопленки, из которых я выбирал кадры, которые соответствовали заданному мне документальному фильму. Выборку я делал самым примитивным образом: делал бумажные закладки на каждой бобине.
Несколько дней я сидел и все это трудолюбиво просматривал, отыскивал, отмечал, потом сдавал эти бобины, сотрудницы отвозили их отдельно, как заказанные мною. Далее я заказывал видеооператора, приезжал видеооператор с большой японской очень качественной видеокамерой, и под моим руководством он все выбранные мною кадры снимал. На этом моя работа заканчивалась, а дальше в Москве они нанимали профессионального кинорежиссера-документалиста, который эти кадры компоновал в определенной последовательности, подкладывал какую-то музычку и соответствующий дикторский текст – это уже была не моя работа.
Я с удивлением наблюдал, что рядом со мной за монтажными столами работали только профессиональные кинорежиссеры-документалисты. Я единственный был любитель. Мне просто повезло качественно выполнять эту работу по двум причинам: во-первых, я имел историческое образование и мог, к примеру, на пленке отличить двух генералов в немецких касках Первой мировой войны, один из них – император, Вильгельм Второй, а другой – главнокомандующий, генерал Гинденбург. Все это надо было различать и знать, что к чему. А второе мое преимущество было в том, что я до этого шесть лет работал в киноклубе, и у меня дома был компактный монтажный столик, на котором я монтировал свои кинолюбительские фильмы, поэтому у меня уже была практика, и я легко перешел от маленького монтажного стола к большому профессиональному.
В перерывах между поисками материалов и просматриванием многих тысяч метров архивной кинопленки на заданную мне тему очередного документального фильма, чтобы мне не было скучно, мое руководство меня «продавало». Так они меня продали одному крупному японскому режиссеру, а однажды – английскому режиссеру. Была ситуация во время Перестройки, когда разные иностранные документалисты ринулись в Центральный киноархив для создания своих документальных фильмов о России, о Советском Союзе.  Когда открыли Спецхран, все, что раньше было секретное, архив стал продавать, и иностранцам продавал за огромные деньги. Минута съемки архивной пленки до 1936-го года стоила 1000 долларов.
«Продали» меня одному японскому режиссеру. Это был главный режиссер самой крупной японской телевизионной компании. У них была программа документальных фильмов по новейшей истории России и Советского Союза, которые они показывали один раз в месяц по часу. Каждый месяц он из Токио присылал мне факс на нескольких листах, где были обозначены вопросы, которые я должен был найти в картотеке, потом по картотеке заказать пленки, потом отобрать эти пленки из огромных бобин и подготовить все материалы по заданным мне вопросам.
Этот кинорежиссер-японец раз в месяц приезжал со своим видеооператором с мощной, огромной японской видеокамерой и с японским переводчиком, бывшим нашим военнопленным, который остался жить в Советском Союзе, я его позже встречал на Ленинском проспекте (он женился на русской женщине, остался жить в Москве и периодически работал переводчиком).
Этот кинорежиссер был очень суровый, жесткий человек, по его отношению чувствовалось, что он с полупрезрением смотрел на то, как у нас работают люди и как мы работаем. Его в Центральной телестудии возмущало многое у нас, и он это даже не пытался скрывать. Тамара была в нашей организации заместителем директора по хозяйственной части, и в ее компетенцию входило заключение различных договоров. Японец с ней повздорил, а она имела дело с очень многими иностранцами многие годы и она ему резко ответила тем же, они вдрызг поссорились и разошлись. Мне он тоже в начале предъявил претензии, на что я ему ответил в смысле русской пословицы «Цыплят по осени считают» - «Надо вам смотреть на конечные результаты моей работы, а не на то, что вам сейчас кажется». Переводчик ему это четко перевел, он на меня внимательно посмотрел, кивнул головой, и после этого у нас установились хорошие деловые взаимоотношения.
Раз в месяц режиссер приезжал и отсматривал заказанные материалы. Потом, после того, как все просмотрели и он одобрил, прощаясь, он культурненько, незаметно, совал мне в карман стодолларовую бумажку, потому что он понимал, какие деньги мы зарабатываем.
Один-единственный раз за всю свою работу в Центральном киноархиве я все-таки погорел, и погорел именно с этим японцем. Мы просматриваем отобранные мной архивные материалы, и он придирчиво каждый раз спрашивает: «Кто это? Что это? А кто это?» И через переводчика я должен был ему объяснять, кто эти люди и что и где происходит. Он удовлетворенно кивал головой, коль это соответствовало заданным вопросам, и продолжался просмотр. И вот однажды архивная пленка показывает Красную площадь, и по Красной площади идет молодой мужик в русской косоворотке и в кепке. Кинорежиссер тут же спрашивает, кто это. Я смотрю – никогда ни на каких фотографиях нигде этого человека я не видел. Я говорю – не знаю. Японский кинорежиссер был очень недоволен. Потом мы выяснили, что это молодой товарищ Бухарин фланирует по пустой Красной площади во время гражданской войны. Я никогда его в такой косоворотке не видел – даже на фотографиях 30-х годов.
Так случилось только один раз за всю мою работу. А в общем-то, моей начитанности и знания истории хватало, чтобы правильно определять все, что я просматривал на старых пленках – как российских, так и европейских, которые хранились в нашем Центральном киноархиве.
Я буквально с первого дня стал справляться с этой работой, и мне эта работа ужасно нравилась. Это было очень интересно, на это не жалко было никакого времени. Плюс к этому после первого фильма, когда хозяева кооператива поняли, что я работаю хорошо, мне в три раза увеличили зарплату: я стал получать в 89-м – 90-м годах где-то 500 рублей. Это были тогда большие деньги, моя офицерская пенсия была 170 рублей. Но это было не главное. Две вещи были для меня больной потерей при репатриации в Израиль, о котором я мечтал всю жизнь с 19 лет: это вот эта интересная работа и подмосковная дача с подмосковными лесами. Это две вещи, о которых я по сей день могу сожалеть. Это было очень интересное время для меня. Жалко было покидать эту работу, но Израиль был превыше всего.
Складывалась моя семейная жизнь во втором браке сложно, потому что Тамара - человек неординарный. Тамара - прекрасный организатор, очень толковая женщина, поэтому совершенно неслучайно она много лет руководила большим отделом в Госкино, который был на правах министерства, по экспорту советских фильмов за рубеж во многие страны мира. Это было исключение из советских правил допуска евреев на какую-то высокую должность, с очень многими полетами за рубеж в командировки. Она работала в 16-ти странах мира, в основном капиталистических.
Был такой курьез, что Тамара была в Париже в деловой командировке, а ее старшего сына Осю не пустили по туристической путевке в Болгарию, про которую в Советском Союзе была пословица: «Курица – не птица, Болгария – не заграница». Такой парадокс советской жизни и доперестроечной Лубянки! Были такие отдельные евреи - как исключение из общего правила, которым почему-то советская власть доверяла.
Тамара меня познакомила на одном из курортов с отдыхающим там стариком, полковником КГБ, евреем, который многие годы работал разведчиком и в Америке, и в Европе – прототип известного полковника Абеля, такой же, как он, только он не погорел, а живой и  неарестованный вернулся обратно в Советский Союз. Когда я беседовал с этим полковником, я почувствовал, что это железный старик, человек железного характера - только такой человек мог многие годы проработать за границей советским разведчиком-шпионом. Таким вот отдельным людям Советская власть и Лубянка доверяли.
Что-то подобное было и с Тамарой. Она руководила большим отделом, который распространял советские фильмы за рубеж. В капстраны фильмы продавали, а в Африку, Латинскую Америку и Азию по существу, как она рассказывала, давали бесплатно, чисто в агитационных целях: показывать советскую жизнь с парадной стороны. Она мне многое рассказывала о своих связях с КГБ, о том, что почти все представители Союзэкспортфильма за границей были сотрудниками КГБ. Жаловалась на то, что они ничего не понимают в работе Союзэкспортфильма, а для них это просто крыша. Ей приходилось с ними дело иметь, как-то их немного обучать, чтобы они хоть немного соответствовали этой профессии. Много интересного рассказывала закулисного о своих знакомствах и связях с КГБ, а я слушал и удивлялся.
Естественно, что жизнь с таким человеком с сильным характером представляла определенные трудности в семейной жизни. Но мне всегда нравились женщины не только красивые, но и умные, самостоятельные, сильные. Я нисколько не страдал чисто мужским комплексом неполноценности от того, что это женщина умная, и может быть, даже умнее меня. Так же как я счастливо в своей жизни обошелся без всякой зависти – это помогает легче жить, никому не завидуя.
Я должен сказать, что чувство зависти, к великому сожалению, гораздо более развито в России, чем в других странах. Так уж повелось исторически со времен крепостного права, царской России, Российской империи, а еще более расцвело в сталинские времена. Отлично иллюстрирует это всероссийская пословица: «Пусть у меня ничего не будет, лишь бы у соседа корова сдохла!» Это отлично иллюстрирует и ментальность российского мужика, как они в настоящее время жгут усадьбы российских фермеров, которые вкалывают, тяжело работают, а нищие этого не терпят и их поджигают. Мне это отсутствие зависти очень-очень помогало гораздо легче жить на свете.
Дорогу в эту организацию, в которой я работал в последние два года, «Видео Огонек», потом - издательство «Видео Прогресс», естественно, мне показала Тамара, а сама она после выхода на пенсию стала работать там заместителем директора по хозяйственной части. Она свои организационные таланты хорошо применила на новой работе уже на пенсии. Так как наши семейные отношений стали к этому времени складываться плохо, то, к сожалению, это стало отражаться на моей работе. Хотя она прямого отношения к моей работе совершенно не имела, тем не менее, она стала на работе вставлять мне палки в колеса. Я почувствовал, что это совершенно не соответствует ее организаторским способностям и такту. Это было уже что-то чисто женское, и отрицательно-женское.
В какой-то момент мне это очень надоело, и я пошел к нашему руководителю и хозяину и объяснил ему, что, к сожалению, наши отрицательные семейные отношения резко влияют на мою работу. Моя работа становится просто нестерпимой, мне тяжело работать. В принципе, нельзя смешивать семейные отношения со служебными. Тамара, несмотря на ее ум и способности, потеряла эту нить. Я так больше работать не могу. Руководитель меня хорошо понял, успокоил. Он, видимо, крупно побеседовал с Тамарой. Она, как толковая женщина, прекрасно все поняла, и со следующего дня ее отношение и поведение кардинально изменилось: на работе она стала держаться совершенно нейтрально по отношению ко мне, и я смог продолжать эту работу. А так как хозяин понял, что я хорошо справляюсь, и у меня достаточно эрудиции, чтобы разбираться в архивных материалах (начиная с времен русско-японской войны, были и материалы о еврейских погромах времен Гражданской войны – все это я хорошо понимал и мастерски отбирал), - он в три раза сразу повысил мне зарплату.
В это время Тамара стала планировать свой отъезд, а так как Ося уже года полтора к тому времени был в Америке (он поехал к своему отцу), она стала планировать свой отъезд в Америку – в Израиль она не захотела. У нее были обширные планы – что она в Америке сумеет устроиться на такую же работу по этой специальности, она обзавелась многими рекомендательными письмами деятелей кино. Я тоже в это верил, потому что она действительно была прекрасным организатором в области кино, и, благодаря своим организаторским способностям, она в посольстве США сумела организовать себе, матери и мне статус беженца, который давал привилегии в Америке: и денежные, и квартирные. Я категорически отказался, и мне пришлось выбирать: или жена – или Израиль. Я прямо сказал ей: «Тамара, я с 19-ти лет мечтаю об Израиле, всю жизнь. Так как я был строевой офицер в сталинские времена, и в пост-сталинские времена, и на Камчатке, и в Приморье, и тем более - военкоматский офицер, связанный секретной работой, я не мог ничего сделать. Я не мог в 70-е годы никак уехать, когда первая волна в 70-е уехала. Меня бы с моей формой 1 госсекрета никто бы не выпустил. Поэтому сейчас, когда наступила такая возможность, я уеду в Израиль».
Потом, когда я был у сестры в гостях в Америке, Тамара мне сказала: «Ты сказал, что не хочешь менять один галут на другой». Я посмотрел на нее, там, в Америке, и сказал: «Неужели я был такой умный?» Поэтому я отказался от привилегированного статуса беженца, не поехал с ней в Америку, а уехал один в Израиль. Для этого пришлось сначала разводиться, это заняло еще несколько месяцев, и мне пришлось уехать на полгода позже старшего сына, невестки и внуков. Они уехали в декабре 90-го года, а я – в июне 91-го.



Дядя Давид. Поездки в США
Они оба были интернационалисты, у них в гостях большей частью были какие-то негритянские деятели.
У меня в Нью-Йорке жил родной дядя Давид. История такова. Мой отец был 1892-го года рождения, а дядя Давид 1909-го года рождения, то есть папа был старше его на 16 лет, и после смерти дедушки практически папа, после возвращения из плена, заменял ему отца. Когда дядя Давида в Нью-Йорке написал ему, что он может приехать в Нью-Йорк, эмигрировать, семнадцатилетний дядя решил эмигрировать. Папа его снарядил, как мог, и проводил его до границы.
Дядя уехал, а потом уплыл в Нью-Йорк, где прожил всю свою жизнь. Надо сказать, что дядя Давид обладал качествами сильного, упрямого характера. Он был достаточно образован, что меня удивляло, ведь университетов он не кончал. Но он сам много учился. Работал он мастером на меховой фабрике, рано женился, там же, в Нью-Йорке, на еврейке из Вильнюса. Детей у них никогда не было. Может быть, поэтому он и тетя Эна питали ко мне особую любовь. Беда была в том, что он и тетя Эна были коммунистами, членами коммунистической партии Америки. Я как-то, уже будучи у него в гостях, сказал: «Дядя Давид, если бы вы с вашим характером занялись бизнесом, то были бы не рядовым коммунистом, а миллионером!» Он засмеялся.
По этой причине тетя Эна в 35-м году (я тогда был в первом классе) приехала с рабочей делегацией Америки в Советский Союз, и она здесь прожила около полугода у нас. Я в нее был влюблен – такая была женщина, резко отличающаяся от наших теть. Каждый раз она меня спрашивала: «Кем ты будешь?». Я ей отвечал: «Я буду Ворошиловым». Ворошилов тогда был первый маршал, нарком обороны. Она с восхищением повторяла «Воросилов» – и смеялась долго.
Начиная с 60-х годов, после смерти Сталина, они, как коммунисты США, приезжали в Советский Союз каждые два-три года. Советское правительство давало им визу. Они гостили у нас. А кроме того, они каждый раз брали какую-то туристическую путевку, ездили в Ленинград, в Сталинград, какие-то еще города Союза, ездили и на Золотой Берег Болгарии. Ездили в Вильнюс, откуда родом тебя Эна.
Ночевать им запрещалось где либо, только в гостинице, но в гостях они у нас были целыми днями. Так уже получилось, что в 60-е годы они гостили у нас, потом я их возил к другим родственникам дяди Давида: посещали дядю Мищу, родного брата отца, Сашу, его сына, моего двоюродного брата, двоюродного брата из Ташкента, который к тому времени с дочерьми перебрался в Москву, и других родственников. Всех они посещали каждый раз. У меня сохранились фотографии, где они у нас в Зюзино гостили.
Так было и в 70-е годы, а уже в 80-е годы они с тетей Эной приезжали почему-то только ко мне, я их возил по Москве, старался показать самое лучшее, что есть в Москве. Кстати говоря, в это же как раз время в Пушкинском музее Изобразительных Искусств была выставка из Польши, из Кракова – Краковской Художественной Галереи, шедевром была картина Леонардо да Винчи «Дама с горностаем».
Мы туда приехали, а там стоит очередь буквально в километр. Я понял, что отстоять такую огромную очередь они, уже пожилые люди, никак не смогут, да и, видимо, они к очередям вообще не привыкли. А я был в форме, и я подошел к офицеру милиции, который стоял у железных ворот входа, и, показывая на дядю Давида и тетю Эну, сказал ему: «Это представители компартии Америки, они приехали сюда и хотели бы посмотреть эту выставку. Безусловно, в такой очереди они стоять не могут». Милицейский офицер посмотрел на них (по их внешнему виду четко усматривалось, что это иностранцы) и сказал: «Проводите». Повлиял их «иностранный» вид, может быть, повлияло то, что я был в офицерской форме – короче говоря, он разрешил, пропустил их без очереди, мы прошли.
Дядя Давид удивленно спросил меня: «Рафа, а что ты ему сказал?» - они стояли в нескольких шагах и наблюдали за мной. Я сказал: «То, что есть, что вы представители компартии США из Америки, и он решил вас пропустить». На этой выставке дядя Давид меня поразил своей эрудицией: очень многие картины ему были знакомы, он комментировал. Мне было очень приятно. На этой почве мы с ним много беседовали, иногда спорили.
Больше мы спорили по политическим вопросам, еще больше – по национальным. Они оба были интернационалисты, у них в гостях большей частью были какие-то негритянские деятели. Мне все это было очень странно. А когда я ему прямолинейно сказал о своих национальных воззрениях и взглядах на жизнь и роль еврейского народа, он послушал меня внимательно и сказал: «Рафа, ты националист!» В первый раз в жизни я такое услышал – но я согласился.
Настал 88-й год, разгар Перестройки. Горбачев только-только разрешил выезд советских граждан за границу. Я позвонил дяде Давиду в Нью-Йорк, спросил его, могу ли я поехать посмотреть Америку, он сказал: «Хорошо!» Через неделю позвонил мне и говорит: «Я в Российском Консулате в Нью-Йорке оформил приглашение, визу ты можешь получить в Американском посольстве в Москве». Я очень его благодарил, визу мы получили. Тогда еще была Советская власть, и за один доллар можно было сесть на несколько лет в тюрьму. Выдали нам валюту  (200 с чем-то долларов на душу), и с этим мы полетели с Тамарой в Нью-Йорк.
Дядя Давид и тетя Эна по-царски нас приняли, отдали нам свою спальню, а сами спали в большом салоне. Впервые мы познакомились с американской планировкой частных квартир, которая резко отличалась от советской. Позже эту планировку я много встречал в Израиле в домах, построенных после 70-х годов.
Мы очень много ездили по Нью-Йорку, были в разных музеях, в особенности, в музее Метрополитен, были в Метрополитен-Опера. На три дня на автобусе ездили в Вашингтон к родственникам Тамары, дядя Давид нас провожал. Месяц мы провели, как сплошной праздник, с утра до вечера ходили. Стиль жизни у них был чисто американский. Они завтракали, потом, где-то в 12 часов, у них был какой-то перекус, а обедали они в 6 часов вечера. Такой нездоровый, неправильный образ жизни – англо-американский. Где-то к шести часам, к обеду, мы возвращались.
На второй год мы поехали уже по приглашению племянницы Тамары в Вашингтон. Проблема состояла в том, что тогда, в 88-м – 89-м годах этого нищего количества долларов (200 или 250) совершенно ни на что не хватало. Я хорошо помню, как один-единственный раз, когда мы очень-очень изголодались, я позволил себе купить большую булку за доллар и пару бананов – потратил целых два доллара! Для меня это было очень значимо, потому что в 88-м году аудиокассет импортных в Москве было очень трудно достать, а советского производства пленка, как выразился один мастер, - это был наждак, а не пленка. Каждая аудиокассета стоила всего доллар. Проблема для меня стояла такая – или аудиокассету приобрести японскую, или скушать булку. Сравнение совершенно дикое.
Мы целый день ходили полуголодные, чтобы не тратить деньги. А деньги очень были нужны, потому что у меня две семьи (моих сыновей) и у Тамары две семьи (ее сына и дочери). И все ждали от нас из Америки разных импортных вещей. Мы ходили искали магазины, где все продается за один доллар. Такие магазины, кстати, есть и в Иерусалиме – «Все за шекель» или «Все за два шекеля». Находили такие магазины и там искали джинсы – всем надо было купить джинсы, куртки, какие-то еще вещи. Поэтому все свои деньги мы практически тратили только на подарки и на транспорт.
Во время нашей поездки в США в 89-м году все было наоборот: три дня в Нью-Йорке, у бывшего мужа Тамары который нас хорошо принял (он жил в районе Брайтон), и основное время - у ее племянницы в Вашингтоне. В дальнейшем я в Америке побывал еще два раза, но уже из Израиля – в 92-м и 94-м году.
Тут ситуация была совершенно другая. Из моих резервных денег за квартиру я каждый раз получал из банка 3000 долларов и с этим деньгами летел в Америку, и теперь уже я не дрожал над каждым долларом, а брал всякие туры, побывал во «французской» Канаде, в Квебеке и Монреале, побывал в нескольких штатах.
В центре Нью-Йорка есть туристическая фирма Марины Ковалевой. Сначала она называлась именем Марины и ее мужа, а потом имя ее мужа отпало, потому что он занялся своим собственным бизнесом, а она прибавила имя своей уже взрослой дочери. Фирма эта располагалась на Пятой Авеню, дом 10, на десятом этаже - целая сеть комнат. К ней было очень трудно попасть, но как-то обо мне доложили, что я из Иерусалима, и она меня приняла. Впечатление было такое, что это очень волевая, сильная женщина с организаторскими способностями. Я наблюдал, как она разговаривает с подчиненными, и мне их стало жалко. Большая туристическая фирма. Она сумела подобрать в гиды прекрасных работников – бывших работников Эрмитажа, Третьяковки: эрудированных, в большинстве своем, молодых мужиков, прекрасных гидов-экскурсоводов.
Я ей рассказал о своих впечатлениях, сказал, что все свои туры по Америке я заказываю только у них, это ей было очень приятно, тем более, что я из Иерусалима. Что я проработал 12 лет в московском турбюро и имею определенный опыт организации туристических поездок, взаимодействия с экскурсоводами на местах в  разных городах Союза. Иногда самому приходилось быть экскурсоводом, как это было в Тбилиси и в Ереване, где я прожил, и хорошо знал эти города. Эта волевая и строгая женщина Марина отнеслась ко мне очень внимательно, даже, я бы сказал, благодушно, в отличие от того, как она разговаривала с входящими в ее кабинет подчиненными.
Я сознался Марине в действительной причине моего визита. Я ей рассказал, что моя бывшая жена Тамара живет рядом, в Нью-Джерси (это 25 минут на электричке с Нью-Йоркского вокзала), что она бывший руководитель большого отдела Госкино, что она 16 лет, как хобби, в качестве групповода проработала в московском экскурсионном бюро, куда она мне дорогу показала. Что она человек с большими организаторскими способностями и, имея такой опыт, она могла бы принесли большую пользу этой турфирме. Марина Ковалева записала ее телефон, адрес и пообещала мне обратиться к ней, тем более что это в Нью-Джерси, рядом с Нью-Йорком, и там много живет русскоязычных людей из Советского Союза.
Я через неделю, потом через две недели, спрашивал Тамару, звонили ли ей от Марины Ковалевой. Она отвечала, что не звонили. Через три  недели Тамара мне наконец сказала, что звонили и предложили ей работу – организационную, тут же в Нью-Джерси, в городе Элизабет, и в рядом стоящих городах, где тоже было много русских. Она была очень довольна. А еще больше морально был доволен я – я мог гордиться, что в Нью-Йорке, зная только два слова по-английски, я сумел устроить на работу свою бывшую жену. Она успешно там много лет проработала (а может, и сейчас работает) по организации турпоездок: записывает людей, оформляет, организует группы. Все свои организаторские способности по-прежнему, в пожилом возрасте, успешно проявляет.
С чего начиналась репатриация…
Я стал тайным законченным сионистом.
В 1946-м году, учась в Ереване, я с удивлением увидел, что армянский народ несколько похож и внешне, а главное - по своей исторической судьбе на еврейский народ. Те же жестокие гонения со стороны турок и азербайджанцев. Резня – в 1905-м году, в 1918-м году, геноцид армян в 1915-м году, где азербайджанцы просто резали армян, как скот. Парадоксально, но во время погромов резали армян совершенно безнаказанно, а вот во время Великой Отечественной войны армяне на фронте показали себя более боевитыми, чем азербайджанцы. Значит, безоружных армян можно было резать как угодно, а на фронте те и другие вооруженные, те и другие бок о бок сражались, но армяне сражались гораздо лучше: и Героев Советского Союза среди них больше, и генералов больше, и маршал Баграмян, и так далее. То же самое произошло и с евреями. Погромы и резня безоружных евреев на Украине и в Молдавии (знаменитый Кишиневский погром) - резали безнаказанно. А вот в своей стране, в Палестине, в Израиле, евреи показали себя как самая лучшая, самая боеспособная армия Ближнего Востока, во всех войнах побеждавшая арабские страны.
Да и в Великую Отечественную войну евреи показали себя несравненно лучше многих других. Среди евреев – более 150 героев Советского Союза. В процентном отношении к малочисленному еврейскому населению – это очень большая цифра. Где-то 5-е место после русских, украинцев, белорусов и татар.
Наблюдая, как живет Ереван, столица Армянской Республики: свое правительство, свои театры, своя милиция, свои школы, свои газеты, журналы - мне стало обидно за свой еврейский народ. А почему у нас этого ничего нет? Потом это ощущение усугубилось и дополнилось, когда я переехал в Тбилиси и учился в Тбилисском горно-артиллерийском училище – та же самая картина.
В 47-48 годах в Палестине - антибританские волнения. Хагана. Война за Независимость 48-го – 49-го годов. Мои впечатления от Армении и Грузии наложились на то, что я читал о Войне за Независимость в Израиле – и я стал тайным законченным сионистом. Просто я этот сионизм никак не мог реализовать. Мне мои хорошие друзья из старших офицеров объяснили, что те из офицеров, кто пытались, подавали рапорты о том, что они хотят воевать в Израиле, кончили тюрьмой.
До смерти Сталина я в душе оставался Советским человеком. Когда арестовали Берию, у нас стали ходить слухи, что никакой он не английский шпион, а что это борьба за власть. За эти полгода, что практически Берия имел большую власть, чем Маленков, он успел сделать кое-что для нищих колхозов. Он снизил налог, еще выпустил несколько положительных указов, которыми облегчил жизнь и нищим голодным колхозам, у которых выгребали все подчистую в сталинские времена, и советским труженикам.
То, что делал Хрущев, - это было прямым продолжением политики Берия – очень жестокого руководителя, но гораздо более умного, далеко видящего, чем Хрущев и сам Сталин. После смерти Сталина и процесса над Берия я и некоторые другие молодые офицеры в Лапичском отдаленном гарнизоне стали между собой обсуждать все эти дела, доверяя друг другу, что было очень опасно, если какой-то стукач донесет. Критически обсуждали политику Советского правительства и вообще Советскую власть, и с этих пор я уже перестал быть советским человеком.
Еще раньше, после «дела врачей», когда я по вечерам ходил напиваться в чайную, я понял, что эта власть совершенно не человеческая, в чем-то уподобленная гитлеровской власти – это еще было при Сталине. У меня зародились большие сомнения в правильности Советской власти и в своем советском патриотизме. Я продолжал все годы службы честно служить - и на Камчатке, и в военкомате, и военруком в школе - честно старался все хорошо выполнять, но в душе я уже прекрасно понимал, что советская власть – антидемократичная, антинародная, антисемитская. Я совершенно перестал быть советским человеком. Но внешне – я был обязан добросовестно выполнять порученную мне работу.
Даже уволившись из армии, я все равно не мог уехать в Израиль в 70-е годы, потому что в моем личном деле была «форма 1». Дождался я Перестройки, и тогда осуществил свою мечту 19-летнего парня репатриироваться в Израиль.
В июне 91-го года с большими трудностями я репатриировался. Алик уехал раньше, в декабре 90-го года, потому что я ждал развода несколько месяцев. Володя не поехал со мной. Он помогал мне готовиться к отъезду. Он остался в Москве – с мамой, с женой и со своей работой. Он не был готов уехать. Кроме того, родители Лены были категорически против.
Небольшая группа  близких людей провожала меня до самого отхода поезда. Все это было очень приятно, хорошо. Володя меня провожал вместе с Леной. Наташа и Саша – близкие мои московские друзья, прекрасные русские люди. Наташа плакала, стоя на перроне. Она сказала: «Мы с вами, как родственники». Была Изочка, сестра моя, еще кто-то был.
Надо сказать, что я проявил сметку артиллерийского разведчика. Доподлинно перебрал все пути: через Финляндию, через Польшу, через Румынию, через Венгрию – самолетом ли, поездом. Все варианты тщательно перебрал, проанализировал и пришел к выводу, что самым безопасным и лучшим будет путь через пограничную станцию Чоп на границе с Венгрией, и через Будапешт - в Израиль.
Все это абсолютно четко сработало, потому как я вез с собой, кроме своих вещей, большую картонную коробку, в которой было 16 томов дореволюционной еврейской энциклопедии Брокгауза и Эфрона, толстый дореволюционный том истории древних евреев «Древние иудеи», два тонких тома Вольфсона «История евреев России». Все эти дореволюционные издания были строжайше запрещены к вывозу, а я еще уезжал в Советское время. Я все это поместил в коробку и над дверью купе поставил.
На станции Чоп вошли советские таможенники, они все были или гуцулы-украинцы, или венгры, которых много жило в Закарпатской Украине. У них свои были особенности. Зашел ко мне таможенник, посмотрел на меня критически: «Откуда вы?» - «Из Москвы». Посмотрел презрительно на нашу кладь, посмотрел наверх: «А что в этой коробке?» Я ему честно ответил: «Книги». Он хмыкнул, повернулся и ушел. Но потом мы узнали, нам рассказали, что всех бухарских евреев, горских евреев, грузинских евреев они шмонали беспощадно, и не в этом загнанном в тупик отдельном вагоне, где все евреи ехали в Израиль. Заставляли их со всеми бебехами идти обратно на станцию, и там при станции был небольшой дом с широким зальным помещением. Там заставляли их раскрывать все чемоданы, изымали у них золото и бриллианты. А по поводу нас один из таможенников сказал (и это стало известно всему вагону): «Да, с этих московских и питерских интеллигентов нечего брать, и нечего их проверять».
Первое время в Израиле
Передо мной зеленая гора, а наверху горы - белый город…
Так, через Будапешт я прибыл в Израиль поздним вечером. Сошел я с самолета в аэропорту Бен-Гурион. Темно, никто нас не встречал. Встал я на колени, поцеловал бетон Земли Израиля… Всю ночь нас оформляли. Это уже была вторая ночь, что я не спал. И в поезде я не спал совсем - просто не спалось, я был на эмоционально-нервном взводе. И в Бен-Гурионе спать не пришлось: оформляли удостоверение репатрианта, корзину абсорбции.
Когда со мной беседовала русскоязычная чиновница, я очень просился в Северную Галилею. У меня тогда была мечта - поехать в Северную Галилею и строить свой собственный дом. Хотя мне было 64 года, я еще был мужик в силе, мне очень нравилось строительство, которое я совершил на своей даче под Москвой, и я думал что здесь, в горных лесах Северной Галилеи, построю свой дом. Но я по наивности честно сказал, что сын у меня живет в Иерусалиме, и она меня адресовала в Иерусалим. Я стал ее просить, что я не хочу ехать к сыну, я хочу в Северную Галилею. «Нет, нет, нет. У вас есть сын – вы поедете к нему». Потом я понял, что они исходили из своих интересов – отправив меня к сыну, им не нужно было заниматься моим размещением. 
Когда рассвело, диспетчер подозвал одного из таксистов, назвал ему адрес, который я ему дал – Кирьят-Менахем, где в это время жил Алик и внуки. Таксист повез меня с моими бебехами к старшему сыну. Так как я две ночи не спал, меня укачивало, я на минутку засыпал, просыпался, смотрел с восхищением на дорогу Израиля, потом снова дремал… Потом открыл глаза – передо мной зеленая гора, а наверху горы - белый город. Я снова задремал, а потом пытался понять: мне это приснилось или я действительно это видел. Потом уже, живя в Иерусалиме, я выяснил, что, действительно, религиозный район Хар-Ноф, когда едешь из Тель-Авива, стоит на горе и белеет, а сама гора – зеленая, лесная. Мне тогда это показалось каким-то чудом приближающегося Иерусалима.
Сын меня встретил у дома, перетаскали с Кирюшей мои вещи. В первые два-три дня Алик поводил меня по городу: надо было выбрать банк, получать теудат-зеут. Недалеко от места жительства я нашел ульпан  – в Доме культуры (матнасе) в районе Бейт-а-Керем: там школа, ульпан и большой матнас. Позже я туда ездил на всякие концерты. Проучился я в ульпане, потом мне пришлось сменить два ульпана.
Через месяц знакомая мне дала адрес русскоязычного каблана , у которого работали почти все русские и немножко арабов. Он занимался строительством. Я поехал к нему, он оказался человеком «за 80», но вполне бодрым. Он и в России занимался строительством, сам он из Проскурова. Я, оставив ульпан, стал работать на стройке: плотником, разнорабочим. Вот в это первое время после приезда в Израиль у меня наступила настоящая эйфория. Даже физически - я утром выходил из дома в ульпан и на работу, и я не шел - я почти в буквальном смысле летал. Я был счастлив смотреть вокруг себя: на землю Израиля, на дома Иерусалима. У меня было приподнятое состояние внутреннего счастья, которого я уже много лет не испытывал. Так продолжалось несколько месяцев.
На стройке в октябре месяце я заболел гриппом – это была повальная эпидемия в Иерусалиме. Один грипп – вышел на работу, поработал неделю – второй грипп. Видимо, я совсем его не лечил и не залечил. После двух тяжелых гриппов я уже стал нормальным человеком. Стояла зима 91-го - 92-го годов, когда выпал хороший снег, и израильтяне говорили: «Вы, русские, привезли нам снег».



Фрида
Если бы не моя некоторая жизненная активность и инициативность, я бы оказался бомжом.
В октябре русскоязычная сотрудница Общинного Дома предложила поехать к одной израильтянке, которая занимается общественной работой и помогает русским. Сама она работает в ульпане, потому как знает русский язык. Мы поехали. Это было в Бейт-а-Керем. Эта женщина, Фрида, нас любезно приняла. Мы приехали вчетвером, обсуждали наши олимовские  дела: кому чем можно помочь, что сделать по общественной линии. Потом она пошла нас провожать, и я сказал, правда, это было очень наивно: «У меня есть два письма: к Министру Строительства и к Министру Внутренних Дел. Не можете ли вы перевести их на иврит?» Фрида любезно согласилась, дала мне телефон, пригласила меня.
Я к ней приехал. Она мне предложила, так как я работал и в ульпан не ходил, заниматься с ней ивритом. Она стала со мной заниматься ивритом, угощала меня ужином. Потом мне как-то стало неудобно, что я все время у нее ужинаю, я к таким вещам совершенно не привык. Я заметил, что она ходит немножко перекошенная, и спросил: «Что с вашим правым плечом?» Она говорит: «Болит все время». Я говорю: «А массаж помогает?» - «Наверное, помогает, я еще не пробовала». Я говорю: «Вы знаете, я хорошо владею массажем, могу вам помочь, если хотите». После занятий ивритом я массажировал ей спину, а потом мы ужинали.
Как-то она пригласила меня в кафе на втором этаже большого здания на кикар Дения. Мы сели, выпили кофе. Вдруг подсела ее русскоязычная приятельница Рая, которая уже лет 50 живет в Израиле, приехав сразу после войны. Поговорили. Фрида вдруг исчезла (отпросилась), и Рая прямым текстом меня спросила:
- Тебе Фрида нравится?
- В общем, да.
- А чего ты тогда ждешь? Переезжай  к ней.
Мне было как-то неудобно: я никогда в жизни ни у кого из женщин не жил. Все женщины, которые были у меня, жили в моей квартире, у меня.
- В общем, если она тебе нравится, переезжай к ней, а то ей самой неудобно это сказать, а я это могу тебе сказать.
- Ты что, за нее расписываешься?
- Да, я знаю, что я говорю.
К этому времени мы уже с Фридой ездили несколько раз по всему Иерусалиму по объявлениям. Я искал жилье, чтобы уйти от детей и начать самостоятельную жизнь. Но не получилось. Это было время осени 91-го года, и если мы приезжали по какому-то объявлению, что сдается однокомнатная квартирка, которых вообще очень-очень мало в Иерусалиме, то уже стояло пять человек в очереди смотреть эту квартирку. В общем, у меня не получилось. Пришлось переезжать к Фриде.
Фрида оказалась хорошим, грамотным человеком. У нее была вторая степень Иерусалимского Университета. Она была немелочна, и - самое главное - она больше молчала, чем говорила. Немаловажно и то, что она мне предоставила полную свободу все делать в квартире, как я хочу: прибивать, ремонтировать, ставить мебель. Поэтому мы хорошо жили. Ее дети (у нее два взрослых сына, две взрослых дочери и куча внуков) приняли меня хорошо, за исключением одной внучки. Фрида сама сказала: «Это потому, что она некрасивая девочка, но очень талантливая; она зла на весь мир, не обращай на нее внимания».
Так прожили мы восемь лет. Ездили по всему Израилю, ездили за границу. Иногда даже два раза в году ездили за границу. У меня так получилось, что через полгода я стал получать пособие по старости, и в это время я еще активно работал.
Где только я не работал! После стройки в трех местах я работал охранником. Потом я работал массажистом. Предварительно я в Тель- Авив несколько месяцев ездил на курсы массажистов, окончил их, получил красивую бумагу - диплом о курсах массажа. Массаж я делал у нас на квартире в салоне - купил массажный стол и прочие причиндалы. А в 92-м году я работал уборщиком в большом супермаркете в торговом центре «Малха». Потом еще где-то я работал уборщиком, еще я работал метапелем .
В 91-м году знакомый еще по Москве пригласил меня в Кирьят-Йовель  прочитать лекцию по истории. Я приехал, прочитал лекцию, им понравилось, я вторую прочитал. И так я начал заниматься лекционной работой. В начале, в 91-м – 92-м годах, это были очень мелкие заработки: 50-100 шекелей, а позже, в организации культуры и пропаганды на улице Гилель, мне несколько лет подряд платили по 260 шекелей за каждую лекцию. Так что я, вроде, был на трех работах, неплохо зарабатывал и мог себе позволить разъезжать за границы и отложить какие-то деньги на черный день.
Фрида меня возила несколько раз в различные «батей-авот ». Она хотела купить там маленькую квартирку и перейти туда вместе со мной. Потом ее планы, видимо, поменялись. Отец ее зятя, мужа младшей дочери, Тами, был состоятельный  бизнесмен, и он на деньги отца предложил Фриде 260 000 долларов за ее квартиру. На эти деньги она через несколько месяцев купила квартиру в бейт-авот напротив «чудовища» в Кирьят-Йовеле. Это чудовище стоит в Кирьят-Йовеле в скверике имени Рабиновича. Кстати, в этом огромном районе Кирьят-Йовель есть и улица Рабиновича! Так вот, напротив, через дорогу, около остановки 13-го и 20-го автобусов стоит огромный бейт-авот – в 11 этажей. Там она купила квартиру и переехала.
Перед этим она мне в Москву позвонила и скромным голосом сказала: «Наверное, нам придется разойтись… Я хочу уйти в «бейт-авот». Твои вещи я все отправлю на склад. Я сказал, что без меня, пока я где-то в Москве, нельзя этого делать. Я сказал ей: «Ты порядочный, честный человек!» На этом разговор окончился. Видимо, ее сыновья на семейном совете решили по-другому и «без меня меня женили».
Когда я возвращался из Москвы, меня, наивного, в аэропорту встретили ее сыновья и отвезли на улицу Яффо в третьеразрядную гостиницу на площади Давидка. Я практически оказался на улице, потому что Фрида оплатила эту гостиницу только на трое суток.
Если бы не моя некоторая жизненная активность и инициативность, я бы оказался бомжом. К сыну я не мог вернуться, потому что с невесткой Надеждой у нас сложились плохие отношения. В 91-м году, на второй месяц моего пребывания у нее, она так себя повела, что я стал искать отдельное жилье. Возвращаться к ней я никак не собирался. Более того, пока я жил у них, я, бывало, ходил полуголодным, потому что лишний раз мне заглядывать в общий холодильник и вынимать какую-то еду было неудобно, пока они на работе, а дети в школе.
В 1991-м году я чувствовал себя впервые в таком неприятном положении. Это были первые дни пребывания, и я не знал, что меня ожидает, не было ни работы, ни пенсии, ни жилья – ничего. Это потом, с помощью моей приятельницы из Кирьят-Хаима я получил 8 500 долларов, как часть московской квартиры на Ленинском проспекте – эти деньги перевели на ее имя. Но в эти недели я чувствовал, что я не знаю, что меня ждет. Поэтому я не спешил тратить те полторы тысячи долларов, что привез с собой в загашнике (я их зашил в свои плавки и так ехал – в советское время за один доллар можно было сесть на 3-4 года в тюрьму!)
И вот в 99-м году я оказался даже в худшем положении, чем в 91-м – ни жилья, ни работы. Я был перед этим полтора месяца в Москве, и свою временную работу я оставил. Из-за моих ежегодных поездок в Москву я каждый раз терял работу - иногда очень хорошую, очень хороших людей. Часто в семьях, где я работал метапелем, меня принимали по-родственному.
Поиски жилья
Нормальных людей в этом доме я, прожив полгода, встретил только двоих.
Я рьяно стал по всем улицам, начиная от Яффо, записывать все объявления о сдаче комнат. Нашел одно о комнате в Рамоте, туда срочно переехал. Это была четырехкомнатная квартира: салон и три маленьких комнаты в коридоре. В одной комнате спала жена хозяина, она была немножко не в себе, как я потом понял, - больной человек. Хозяин - румынский еврей, который неплохо говорил по-русски, поэтому мы могли общаться, - сам спал в салоне на диване. Одну комнату он сдал мне, в другой комнате жил какой-то студент.
В 6 утра началось страшное хлопанье дверей, а я сова, мне это было тяжело. Я там что-то перестроил, его шкафчик обустроил, постель, но я понял, что это не жизнь. На этой коммунальной кухоньке самому что-то себе готовить было неприятно – от коммунальщины я давным-давно отвык в Москве.
Я стал дальше искать, в надежде найти отдельную квартирку. Мне повезло: я нашел объявление, что сдается отдельная квартирка. Я позвонил, мы договорились, и хозяйка меня повезла в район Абу-Тор.
Это было старое трехэтажное здание. Потом мне рассказали, что это здание служило пограничникам, потому что на другой стороне узкой улочки, где оно стояло, были сплошные арабские дома, и это была уже Иордания. А в этом доме солдаты-пограничники окна заделали мешками с песком и охраняли территорию Израиля. После Шестидневной войны, так как  старое здание пришло в упадок, и никто не хотел снимать в нем квартиры, хозяин дома инициативно перестроил квартиры на однокомнатные клетушки и стал сдавать их. Хозяйка была очень милой интеллигентной женщиной, журналисткой, женой заместителя главного редактора «Вестей» Эд. Кузнецова.
Надо сказать, что нормальных людей в этом доме я, прожив полгода, встретил только двоих. Один – это председатель общественности, который собирал деньги за «арнону» и уборку подъезда («ваад-а-байт») – более или менее нормальный израильский мужик. Посмотрел я на убранство его квартиры и на его одиночество, и понял, что в его судьбе тоже было тоже что-то  очень не в порядке. И второй – очень симпатичный русский молодой репатриант, который жил на первом этаже. Мы иногда перебрасывались с ним несколькими словами. А несколько раз на работу я ехал с его девушкой, которая по утрам выходила от него и тоже ехала на работу, – красивая русскоязычная девушка. Единственные два человека были нормальные, а остальные люди были больные, или инвалиды. По поводу некоторых жильцов  было такое впечатление у меня, еврейского москвича, совершенно дикое, что это просто человеческие отбросы Израиля.
Благо, что эта была не коммунальная, а отдельная квартира – так что мне с ними приходилось мало сталкиваться. За окном орали, играя, арабские юноши, это был крайний еврейский дом, а дальше шли уже арабские дома района Абу-Тор. Первые два раза было страшновато после концерта или собрания возвращаться в двенадцатом часу вечера по арабским улицам. Автобус шел по Дерех Хеврон, я там выходил и дальше шел до дома пешком. А за моим домом – сплошные арабские улицы. Иногда арабские юноши гуляли в позднее вечернее время. Как-то один из них подходит ко мне и говорит: «Ани полиция, ани  полиция! Теудат зеут!» Я посмотрел на него, и хотя я был еще тогда не очень грамотный, но до меня дошло, что это араб, я на него махнул рукой, не стал ругаться, повернулся и пошел. Пару раз было, что вслед мне неслись камни. Что любопытно, когда я поворачивался лицом, они убегали – трусливые парнишки. Человек ко всему привыкает. И я потом уже даже специально ходил по вечерам, чтобы подышать вечерним воздухом.
В это же время я в городском управлении абсорбции на Гилель подал документы на социальное жилье. О тогдашнем завотделом по всему Израилю ходили слухи, что он отъявленный взяточник. Я с ним пару раз разговаривал в коридоре. Он мне отвечал высокомерно: «Ну и что, что вы с 91-го года? У нас есть на очереди люди, которые с 91-го – 92-го годов еще не получили квартир!» Это было, конечно, вранье, потому что в это время уже получал жилье 96-й год репатриации. 
К тому времени я уже несколько лет (с 1996-го года) работал районным координатором. Сначала - в партии «Исраэль бэалия». Потом, в январе 1999 года, до меня дошло (раньше, чем до многих), что «Исраэль бэалия» совершенно не выполняет свои предвыборные обещания. Я написал статью, которую опубликовали в «Новостях недели» с такой концовкой, что такая прорусская партия не должна находить поддержку русских репатриантов и не имеет права на существование. И вышел из этой партии.
Я хотел перейти в партию «Моледет» Рехавама Зеэви. И вдруг я узнал, что образуется русская партия с сильным правым уклоном под руководством Либермана – «Исраэль бейтену». Я тут же поехал туда, вступил в эту партию и продолжил работать координатором. У меня была огромная территория: 4 района от центральной автобусной станции до Кирьят-Йовеля: Кирьят-Моше, Бейт-а-Керем, религиозный район Байт-ва-Ган, в котором 100 русскоязычных жило, и Гиват-Мордехай. За них я отвечал. У меня были агитаторы во время предвыборной кампании. А вне предвыборной я работал один: разъезжал, ходил по квартирам, агитировал. Как меня на это доставало - я сам удивляюсь теперь!
Я помню, приехал Саша Бененсон, координатор нашей партии всего иерусалимского округа (Иерусалим, Бейт-Шемеш, Маале Адумим). Он приехал с целой пачкой анкет и пачкой анкет по приему в партию, и я уже начал работать в Абу Тор. Я с ним посоветовался: мол, стою на очереди на получение социального жилья – то ли в гостиницу «Хен», то ли в «Дипломат», то ли в Писгат-Зеэв. Он мне настоятельно посоветовал «Дипломат». Я потом понял, что он имеет свои интересы: поставить активного мужика в «Дипломат», где 500 человек, выгоднее, чем в «Хен», где 130. «Ну конечно, в «Дипломат»! В «Дипломате» гораздо лучше!».
Я в «Хене» был у своего старого знакомого – 90-летнего часового мастера, которому я давал несколько раз часы в ремонт. Сначала это было в его квартире, а потом это было в «Хене». Так как он был с женой, он получил там не одну, а две маленьких комнатки. Потом я был еще в одной комнате у женщины, которая жила в «Хене» и заказывала мне видеосъемку выступления своей дочери-барда. Я еще активно занимался видеосъемкой, и до сих пор у меня стоит огромная морально устаревшая видеокамера «Панасоник». Я у нее несколько раз бывал, привозил видеокассеты и на ее телевизоре показывал видеосъемку.
Те комнаты, что я видел, были очень-очень маленькие 12-метровки с малюсеньким уголочком кухоньки. А потом одна знакомая меня пригласила в «Дипломат». Я посмотрел – большая комната, прекрасно оборудованная красивой мебелью, настоящая ванна, чего в «Хене» не было. Когда-то «Дипломат» был шикарной пятизвездочной гостиницей. Но все шикарное давно уплыло, и она стала пристанищем русских репатриантов.
Я бывал в «Дипломате» еще в 92-м – 93-м годах. Один раз мы здесь проводили партийное собрание «Исраэль бэалия», и пару раз я проводил здесь лекции. Но тогда «Дипломат» произвел на меня ужасающее впечатление. Тогда жили здесь тремя поколениями: дедушки, бабушки, дети, внуки. Дети бегали по коридорам, ездили на велосипедиках, стоял страшный крик и шум.
А вот в 99-м году, когда я приехал в гости к этой знакомой, здесь уже были одни старики-одиночки, все было тихо, спокойно – совершенно другой «Дипломат». У меня уже не было такого чувства тоски, как при первых посещениях. Я посмотрел, мне понравилось. Когда он активно агитировал меня, чтобы я переехал в «Дипломат», я согласился.
Буквально через пару недель я получаю приглашение приехать от завотделом социального жилья из центра абсорбции – а то со мной и разговаривать не хотели! Я приехал. Секретарше я сказал, что пришел по приглашению начальника. Она пошла ему доложить, он сам прибежал, очень любезный: «Посидите, пожалуйста, я сейчас вам все оформлю». Короче говоря, на него надавили резко из Центра нашей партии, мол, такой человек, с 91-го года живет, ты ему до сих пор не можешь дать жилье, а это наш координатор. Он оформил сам все документы. Остальные посетители сидят, смотрят на меня с удивлением - потому что они сидят в очереди, а он совсем с ними не разговаривает, они ждут входа в кабинеты рядовых чиновниц. Он мне все оформил, вручил ордер в «Дипломат». Я даже удивился, а потом до меня дошло, почему он так услужливо бегал сейчас, а за три месяца до этого высокомерно со мной разговаривал.
В «Дипломате»
В течение нескольких месяцев оборудовался, купил шкаф, телевизор, холодильник.
Я приехал сюда, мне здесь предложили три комнаты на выбор: две комнаты с маленьким окном, а в остальных комнатах окна во всю стену. А у меня там, на Абу Тор вообще были маленькие окна, после этого это окно мне показалось огромным. Я хорошо помню, это была мода 60-х годов, пришедшая из Америки. Она затронула в какой-то мере и некоторые московские дома. Делали огромные окна во всю стену и до пола. Пару раз я сиживал в таких квартирах, и, если это выше пятого этажа, то ощущение, что ты в самолете летишь. Некоторые люди в таких квартирах садились на пол, на ковер, чтобы не ощущать такое. Поэтому я совершенно не хотел такого огромного окна. При этом еще я исходил из чисто практических целей: зимой будет не так холодно, а летом будет не так жарко.
Я выбрал комнату с малым окном, переехал со всеми этими картонными ящиками. В течение нескольких месяцев оборудовался, купил шкаф, телевизор, холодильник. Какая-то мебель у меня была, например, еще мамин немецкий шкафчик, который я в багаже привез. А кухонный стол и два стула я купил по объявлению у сестры известного русскоязычного писателя Америки Тополя, очень интеллигентной женщины. Она была столь любезна, что попросила соседа, чтобы он их мне на машине отвез.
Единственное, что здесь казенного осталось, – это кровать, и то я к ней изголовье приделал, и креслице. Все остальное мое. Картины с изображением старой Москвы. На одной из них двор почти такой же, каким был мой родной двор. Во дворе - старый двухэтажный деревянный дом, а за ним - доходные дома четырех- и пятиэтажные. А вторую картину я купил в 94-м году у Крымского моста. Мы шли, мне так понравился пейзаж старой Москвы, что я купил его. В аэропорту таможенник заставил картину распаковать. Это было очень сложно, потому что мой друг Саша ее очень старательно упаковал. Я очень убежденно стал таможеннику доказывать: «Ну смотрите, здесь написано – 94-й год, и сейчас - 94 год. Это новодел, я купил ее у Крымского моста, это никакой исторической ценности для России не представляет». И я его убедил.
За прошедшие 9 лет жизни до «Дипломата» я работал на нескольких работах, где только мог. Я неплохо жил, разъезжал по Израилю, мне это страшно нравится. Кибуцы произвели на меня потрясающее впечатление, я с удовольствием там бы жил. За границу ежегодно ездил. Я считаю, что мне повезло – я очень неплохо жил. Единственный недостаток мой был, что я плохо учил иврит. Мне некогда было его учить, у меня куча была других дел: общественных, политических, работа.

Партийная работа
Много приходилось слышать и очень странных вопросов, и очень глупых вопросов…
Я 10 лет проработал координатором нашей партии, провел несколько предвыборных кампаний. Не без гордости могу сказать, что в последних выборах в Кнессет, если за нашу прорусскую партию «Исраэль бейтену» «русская улица» голосовала сорока процентами, то «Дипломат» голосовал 79 процентами! Это, конечно, было моей заслугой – настырного, активного агитирования всех людей по квартирам. Иногда это было очень малоприятно. В «Дипломате» где-то процентов 10-15 людей психически больных, еще 20 процентов - просто со старческими странностями.
Надо сказать, что все люди обладают какими-то странностями. Опытные психиатры говорят, что минимум 50% человечества является шизофрениками. Только вся разница в том, что, наверное, у 90-95% этих людей шизофрения развита так мало, ограниченно, незаметно для человеческого общения, для окружающих людей, что все они считаются, и совершенно закономерно, практически здоровыми, как говорят врачи. То есть почти у всех людей есть какие-то странности характера, поведения, жизни, с которыми люди живут и с которыми надо считаться другим. А вот на старости лет эти странности увеличиваются. Это становится заметным в процессе общения. Так же, как возникают странности у тяжело больных людей, и доставляют трудности окружающим их людям при общении с ними. Вот с такими странностями и живет наш Дипломат, где живут пожилые люди, пенсионеры, часть из них - бывшие ветераны, труженики тыла Великой Отечественной Войны.
Очень много интеллигентных и нормальных людей: бывшие врачи, педагоги, инженеры. Но много приходилось слышать и очень странных вопросов, и очень глупых вопросов, терпеливо на них отвечать, и разъяснять, и рассказывать. Надо было иметь ангельское терпение, а я человек  довольно нетерпеливый, и приходилось держать себя в руках. Я и сейчас по-прежнему являюсь членом Центра партии «Наш Дом Израиль».
Я считаю, что я эти 10 лет успешно проработал на благо нашей партии и на благо всему правому патриотическому сектору Израиля. Года полтора назад я с этой работы с большими трудностями ушел. Бененсон очень не хотел моего ухода и настаивал. Но у меня осталось еще две работы, которые я сейчас тяну – Председатель Общественного Совета «Дипломата» и Председатель Совета Ветеранов «Дипломата». Вот сегодня, в 7 часов вечера, я провожу отчетно-выборное годовое собрание ветеранов в клубе и - после короткого доклада - проводы старого года. Я уже накупил вина, напитков, сладостей, тортов.
Дети, внуки и правнуки
Прадедушка еврей, прабабушка грузинка, бабушка русская с польской кровью, отец йеменит!
У меня двое внуков. Старшая внучка Светлана стала здесь Орой. Младший внук – Кирилл. Они приехали в Израиль, когда старшей внучке было 15 или 16 лет, а Кириллу - 11 лет. Хотя и говорят, что дети быстрее адаптируются и быстрее воспринимают иврит, чем взрослые, но в моральном плане подчас детям гораздо тяжелее воспринимать чужой мир, чем взрослым, опытным людям.
Света как-то быстро вошла в молодежное израильское общество. К моему удивлению, она заявляла, что с русскими репатриантами дружить не хочет, хочет дружить только с молодыми израильтянами и израильтянками, и действительно, все ее подруги были израильтянками.

  Володя и Света, 1979-й год.

Как-то так у нее получилось. Это, наверное, способствовало тому, что она быстро восприняла иврит.
Год Света училась в религиозном училище «Маханаим» в центре Иерусалима. К моему глубокому удивлению, она говорила, что ездит туда с радостью и ждет, когда снова поедет заниматься туда, ждет этого дня и этого времени. Для меня это было громадным удивлением, ведь я помню, что в Москве она учебой совсем не блистала, я с ней занимался по некоторым предметам. Для меня это было приятным удивлением. Ее, видимо, морально что-то в этом курсе «Маханаим» захватило. Год она там проучилась.
К великому сожалению, она пять раз ездила на улицу Кореш в раббанут или, как он называется, раввинский суд. Пять раз ее там выслушивали - и пять раз ей там отказывали в принятии гиюра. Для меня это было совершенно непонятно и очень неприятно.
Свете сейчас 35 лет. Она как-то удачно устроилась на работу и много лет работает администратором в учреждении на базе большого кибуца в центре страны. Этот институт проводит семинары с агрономами из разных стран Азии, Латинской Америки, Африки, бывших республик Советского Союза. Они проходят у нас семинары, их обучают передовым методам сельского хозяйства. А сельское хозяйство в Израиле по качеству и передовым технологиям является лучшим в мире. Они здесь обучаются и уезжают к себе на родину - проводить эти знания в жизнь.
Для агрономов из стран Африки, как Света мне рассказывала, эти семинары проводятся бесплатно, с какими-то привилегиями - для стран Латинской Америки, а другие страны Азии и бывшие республики Советского Союза должны платить. Эти семинары длятся от двух недель до полутора месяцев. Мы тем самым помогаем слаборазвитым странам улучшать и укреплять свое сельское хозяйство, и кроме того, политически мы приобретаем для Израиля новых друзей.
Света вышла замуж за йеменита, военнослужащего. Он много лет прослужил в израильской армии. Его зовут Рони. Где-то год или полтора назад он уволился в запас на неплохую пенсию, и сейчас он работает в банке. Они много лет снимали квартиру – отличную квартиру. У него был свой домик, он его продал, они взяли машканту и купили шикарную двухэтажную квартиру в Натании с очень милым балкончиком с цветами.
Дети у Светы – это такой коктейль из 5-6 национальностей, потому как прадедушка еврей, прабабушка грузинка, бабушка русская с польской кровью, отец йеменит. У Светы двое детей. Младший Элай, когда ему было года полтора-два, был курчавый, смуглый – ну вылитый Пушкин в детстве. Сейчас ему три с половиной. Старшая внучка Ротем – красавица. В детстве она была страшно динамичным ребенком, все горело у нее под руками и ногами, она ни одной секунды не могла усидеть - даже на концертах.
Как-то так сложилось, к моему приятному удивлению, хотя мы видимся всего три-четыре раза в год - я ее прадедушка, но у нас с Ротем такая сильная любовь! Я ее люблю и обожаю - это понятно,  но и она меня так крепко любит - это просто удивительно. Когда я гощу у них, она забирается ко мне в комнату, и мы беседуем, она все время что-то расспрашивает. Невзирая на мой безобразный иврит, у нас счастливое общение. По-русски она не говорит, но что-то такое от разговоров мамы с бабушкой и с дедушкой у нее в памяти осталось. Однажды мы отмечали день рождения Кирилла, и я в шутку сказал по-русски Кириллу и Свете, что хочу жениться. Ротем быстро что-то сказала на иврите, и Света с Кириллом захохотали. Я попросил их перевести, и оказалось, что Ротем сказала: «Мы тебе найдем!»
Сейчас Ротем 14 лет, она учится в школе. Три года она занималась спортивным плаванием. Сейчас она стала худенькая-худенькая, и уже выше меня ростом, и выше мамы на целую голову. В последнее время она оставила бассейн, с бассейном были сложности: ее надо было туда возить. Она успешно учится. В начальных и средних классах она отлично училась. У меня большие надежды на ее становление.
Мы встречаемся с внуками и правнуками, в основном, на дни рождения. Рони и Свете по работе сложно приезжать сюда, в Иерусалим, но вот на день рождения Кирилла все приезжали, мы отмечали в грузинском ресторане. К великому сожалению, мы собираемся и видимся только несколько раз в году.
 
Моя правнучка Ротем, 2007 г.
С Аликом мы видимся чаще. Он ко мне приезжает, звонит по телефону. Хотя Алик и Володя - родные братья, они совершенно разные люди. И физически разные: старший – худой, поджарый - в меня и в дедушку. А младший по 12-14 часов всю жизнь сидел у компьютера, а потом поздно вечером приезжал домой и наедался, поэтому отрастил большой живот и, кажется, за 100 килограмм перевалил. Я болезненно переживаю это, но он запрещает мне говорить на тему его полноты.
 
Алик и Володя, 1981 г.

Они и по жизни разные люди. Младший Володя - преуспевающий в Москве программист, и не простой программист, а руководитель группы программистов. Его довольно часто на прежней работе посылали в Казахстан, на Урал, в Сибирь, где образовывались новые предприятия, и там он на месте создавал программу работы этих новых предприятий. Его жена Лена - тоже программист, но она говорит, что она другого уровня, гораздо меньшего, чем Володя. Детей у них нет. У них два «ребенка»: один ребенок - это любимая работа, программирование, а второй ребенок - это у каждого своя машина. Их квартира производит такое впечатление, что они приезжают туда только ночевать. Оба приезжают с работы поздно, утром уезжают на работу. В субботу-воскресенье они или к друзьям едут, или по магазинам - что-то покупать, или к родителям Лены в Дмитровский район, у ее отца там дача в деревне. Они очень мало проводят времени в своей квартире. Может быть, поэтому они ее не поменяли, не продали, не купили новую – получше. Они живут в той квартире, которую я получил в 63-м году.
Алик, Александр, не в пример младшему (пусть на меня не обижается) - неудачник по жизни. Хотя он окончил «Керосинку» (институт нефтегазовой промышленности на Ленинском проспекте), но себя не нашел по жизни и по работе – как в Москве, так и здесь, в Израиле. С женой он давно развелся. Удрал он отсюда в Москву, там прожил много лет, вернулся обратно. С работой плохо, со здоровьем плохо, а года уже исполнились серьезные - 60 лет. Жалко его очень, но невозможно подставить свою голову и руки теперь. Он снимает квартиру, работает. Работал на стройке, сейчас получает пособие по безработице, оформляет инвалидность и подрабатывает по-черному. Конечно, очень мне обидно за него, но уже помочь особенно ничем не могу.
С Кириллом было все по-другому. Как-то для меня, старого опытного педагога, было очень удивительно, пока я жил первые три месяца у них, что он не готовил домашние задания. Я его спрашивал, ему было тогда 11 лет, а он говорил: «Нам не задавали». Один день не задавали, второй день не задавали… Я думал, что он обманывает, а потом выяснилось, что он говорил правду. Он учился в 7-м классе, и он мне объяснил, что по математике они это в Москве проходили в 5 классе, а в Иерусалиме это проходят в 7-м классе. Я был во внутреннем ужасе. Как? В еврейском государстве математика на гораздо более низком уровне в школах, чем в Москве?! Это был для меня шок, который с годами только усилился.
Кирилл после отъезда отца (а мама его тяжело и много работала) остался почти один, когда ему было около 13-ти лет. Потом уже, когда он стал взрослым, он мне рассказывал, что с горя, что отец их бросил, он стал курить, выпивать, связался с уличной шайкой таких же, как он, русских ребят. Русская шайка с цепями и палками встречалась с марокканскими подростками стенка на стенку, и они регулярно дрались, пока полиция не разгоняла. Потом уже, когда они подросли, они перестали драться и даже подружились.
В какой-то мере, насколько мог, я старался заменить ему отца: я с ним занимался по истории, по географии, мы много беседовали на разные жизненные темы, я помогал ему материально. В отличие от моих сыновей, при решении главных своих вопросов жизни Кирилл приезжал ко мне, мы садились на диван, долго беседовали, и я советовал, как поступить. Так было, когда он должен был продолжать учебу в 13-м -14-м классах на старшего техника. Так было, когда он собирался в армию и со мной советовался, куда ему лучше пойти. В результате он служил в танковых войсках, в боевой танковой роте, техником-механиком, отвечающим за вооружение и за все, что находится в башне танка: мелкий ремонт, наведение порядка, регулировка. Делился со мной, рассказывал, как в пустыне, где была их база, 40 градусов жары, а он в комбинезоне полдня проводит в танке, где все 45 градусов! Он служил в Южном Ливане в боевых условиях, потом - в Газе, тоже в боевых условиях.
После армии все израильские юноши должны куда-то ехать путешествовать. Кирилл не мог себе позволить, как другие израильские дети, поехать в Южную Америку или в Индию. На это совершенно не было средств. Но его друг, который несколько лет к тому времени жил в Нью-Йорке, пригласил его в гости – в Нью-Йорк. Он поехал в Америку, жил у этого друга, потом стал работать. Сначала работал грузчиком по перевозке мебели, по-черному, естественно. Потом ему удалось сдать в Америке на международные права, и он стал работать водителем в этой же системе перевозки мебели и грузчиком. Побывал он в нескольких штатах.
И я, и мать Кирилла - мы очень переживали, что он может прельститься красотами и громадами Нью-Йорка и остаться там, как это делали многие израильтяне. Но он звонил периодически сюда, говорил, что соскучился по Иерусалиму. Это было очень радостно слышать. Где-то через полгода он вернулся домой. Извинялся: «Дедушка, извини, что я мало привез денег: всего 4000 долларов. Я половину из них прогулял». Я говорю: «Естественно, ты молодой парень, ты и ехал, чтобы познакомиться с Америкой! Все правильно, все нормально».
Вернувшись, Кирилл несколько месяцев искал работу – и никак не мог найти. Молодой парень, после армии, а после армии даются государством привилегии. Что-то такое временное было у него, да и только. Я к тому времени уже много лет работал на общественных началах координатором партии «Наш Дом Израиль». Я был активным координатором, меня хорошо знали в Центре партии, я успешно провел несколько предвыборных кампаний. Я поехал к помощнику Либермана, объяснил ситуацию и сказал ему: «Дауд, я хорошо знаю, что у тебя есть связи с разными предпринимателями, в том числе, и иерусалимскими. Поговори с кем-нибудь из них, чтобы приняли моего парня на работу после армии. Он активный, смышленый парень». А Дауд говорит: «Ладно, привози его ко мне». Я сначала не очень понял, зачем мне его привозить: я думал, он по телефону поговорит с кем-то из предпринимателей. Но привез я его, Дауд с ним познакомился.
Тут как раз началась предвыборная кампания, и они взяли Кирилла во временный предвыборный штаб, где он проработал порядка двух-трех месяцев до выборов. Они работали там тяжко - до 12-ти ночи. Кончились выборы, Кирилл сказал, что его похвалили, что он хорошо, активно работал. «Может быть, меня возьмут в штат Центра партии». – «Как это - может быть, возьмут?» Многоопытный и блестящий организатор Либерман решил так. Практически уже они его испытали за эти три месяца на работе, но Либерману этого показалось мало, ему еще надо было выяснить IQ Кирилла. Либерман заплатил еще 4000 шекелей и послал Кирилла на экзамен, где его устно экзаменовали и где он проходил тест.
Кирилл говорит: «Дедушка, меня три с половиной часа мурыжили – и устно, и письменно, и тест». – «Ну и как?» - «Через неделю мне сказали, что я сдал хорошо». И только после этого Либерман его зачислил в штат Центра партии. С тех пор он успешно работает. Работает он в Кнессете. Сначала - депутатским помощником. Сейчас он организует молодежное движение партии - он единственный молодой парень там, ему тридцать лет. Потом он отвечает за все жалобы и предложения, которые поступают в «Центр» партии от всей нашей алии, а их – десятки тысяч. Он распределяет эти жалобы по нашим депутатам, а потом требует от них ответы.
Я, приглядываясь к внуку, понял, что иногда наследственные качества передаются через поколение. Потому что в своих сыновьях я такой жизненной активности и бойкости не видел, хотя у них есть свои, весьма положительные, качества. А вот у Кирилла эти организаторские качества и активность жизненной позиции проклюнулись, и я считаю, далеко не хуже, чем у меня.
Кирилл женат. Это очень романтическая история. В приемной «Центра» партии работала завделопроизводством Либермана - красивая женщина с потрясающей фигурой, Виктория. Мы всегда были друг с другом очень любезны. Вскоре, через месяц после того, как он начал работать в «Центре» партии, я позвонил, а она спросила: «Кто его спрашивает?» Я говорю: «Дедушка». – «Ой, Кирюша такой милый, такой красивый, чудесный парень!» Он симпатичный парень, но я не считаю его красавцем. Тем не менее, я сказал: «Спасибо, очень приятно». В общем - служебный роман! Через полгода после знакомства они поженились.
Виктория старше Кирилла лет на пять. Красивая, опытная, толковая женщина. Я думаю, что это ему пошло на пользу во всех отношениях. Года два тому назад они купили новую квартиру. Они жили в старой квартире, которую купила ее мама, очень активная женщина. Ту квартиру они продали, взяли машканту, купили новую квартиру, тоже двухэтажную. Когда они только ее купили, Кирилл привез меня туда. Все сломали, один бетон: бетонные стены, бетонный потолок, бетонный пол. Эту квартиру заново строила целая бригада. Это тянулось довольно долго и обошлось в сто тысяч. В квартире два этажа, на втором этаже – комната, туалет, подсобка и громадная открытая лоджия, где-то метров 30-40, там можно групповые танцы устраивать. Прекрасная квартира.
Они родили сначала одного мальчика, ему сейчас третий год, его зовут Антоша. Сейчас родился второй мальчик, ему уже два месяца – Тема, по-английски – Тимоти, по-русски – Тимофей. Неисповедимы пути Г-сподни, по которым они дают имена своим сыновьям! Но это их дело. У них двое прекрасных сыновей. Посещая своих внуков, я вижу, как они живут, как они активно работают. Оба они учатся: Кирилл - в вечернем университете, Света - в каком-то высшем колледже, оба учатся по своим специальностям, имеют семью, по двое детей, огромные квартиры. Я, наблюдая все это, как дедушка, очень счастлив за них, что они себя в нашей израильской жизни нашли и самореализовались - как люди, как специалисты, как израильтяне. Они уже настоящие израильтяне во всем, начиная с языка и заканчивая ментальностью, привычками. У меня четыре правнука, которые на этой земле должны оставить мой след.
 
Моя мишпуха: я, невестка Лена, Кирилл – внук, правнучка Ротем, муж внучки Светы – Рони – и Света.

Друзья и родственники – в гостях в Израиле
Саша на полном серьезе написал записку Г-споду Б-гу и вложил ее в расщелину камней.
В 1994-м или в 95-м году ко мне в Иерусалим приехали мои близкие друзья Саша и Наташа. Я очень хотел, чтобы они приехали, мне очень хотелось показать им Иерусалим, показать им Израиль, тем более что эти люди очень трудолюбивые и бедновато живущие, они ни разу не были за границей, и с этой стороны хотелось как-то им помочь.
В первый же вечер я их на несколько часов повел по вечернему Иерусалиму и в Старый Город. Я помню еще, Саша мне говорил: «Г-споди, Рафаил Петрович, что же вы не взяли видеокамеру? Все бы это отснять!» - «Да, -  я говорю, -  я не подумал об этом».
И так каждый день мы гуляли с ними по Иерусалиму, потом я организовал целый комплекс экскурсий и туров по Израилю, и вместе с ними ездил. Мы очень много где побывали: в Тель-Авиве, в Хайфе, на горе Кармель. Посетили кармелитский монастырь и любовались чудесным видом на море сверху, с горы Кармель, на Хайфский залив. Побывали в нескольких кибуцах. Раза два-три ездили на пляж Бат-Ям и купались в Средиземном море. Ездили в Эйлат вместе с ними, по дороге в Эйлат два раза купались в Мертвом море. Они были восхищены Израилем! Мне это было очень приятно – именно то, что я смог для них сделать. Наши поездки и экскурсии сами по себе представляли большое удовольствие и для меня, и тем более, что это было с ними в дружеской компании. 
У меня сохранилось много фотографий с ними: и на Масаде, и у Стены Плача. Разделились мы: Наташа пошла в женскую половину, мы с Сашей - в мужскую половину. Мы с Сашей надели кипы, Саша на полном серьезе написал записку Г-споду Б-гу и вложил ее в расщелину камней. Я даже про себя несколько удивлялся: он все делает, как правоверный иудей, хотя он чисто русский мужик. Мне с ними было очень приятно и хорошо и я был счастлив, что мог их принять.
А года через два приехали мои дети: Володя и Лена. И тоже я заранее наметил программу, все расписал, прозвонил и купил различные экскурсии и туры по Израилю. Тоже мы с ними ездили на пляж Бат-Яма купаться в Средиземном море. Пару раз купались в Мертвом море, ездили в Масаду, хотя, как Лена потом вспомнила, было 40 градусов жары – страшно жарко! Но они стойко все это переносили. Гид был замечательный. Экскурсия была очень интересной - на тему древней героической истории еврейского народа, истории крепости Масада. Побывали мы и во многих других городах Израиля, хотя времени было меньше: они приехали всего на две недели.
Потом мы ездили в один еврейско-арабский городок. Там жил дальний-дальний племенник Фриды. Он там построил трехэтажный дом, посадил сад из пятнадцати южных фруктовых деревьев. Нижний этаж у него еще не был тогда достроен. Очень толковый мужик, программист. Он внимательно побеседовал с Володей и с Леной, попросил их рассказать об их работе. Володя и Лена конкретно ему рассказали, чем они занимаются в программировании, что они делают, и он им сказал  (а это было уже 12 лет назад): «Ты, Володя, в Израиле по своему уровню программирования будешь получать 25-30 тысяч шекелей, а Лена где-то 15-20».
Потом он угостил нас шикарным обедом, показывал с гордостью все комнаты своего отстроенного дома, показал свой сад, каждое дерево, которое он посадил. У него росли разные южные фруктовые деревья - субтропические и тропические, которыми он очень гордился. Была прекрасная поездка.
Володя и Лена, между собой посовещавшись, решили, что им невмоготу начинать свою работу снова с нуля, а тем более - на незнакомом языке. У них уже был определенный рабочий статус в Москве, поэтому они для себя решили, что они репатриироваться не будут. Это их решение, и это их право. Но мы с ними хорошо поездили, и мне было страшно приятно, что мои дети посмотрели Израиль. Но я должен сказать, что восприятие Саши и Наташи Израиля было куда более восхищенное и радостное, чем у Володи и Лены.
Наверное, это объясняется тем, что Володя и Лена уже много раз побывали за границей, и особо удивить их было нечем. А Саша и Наташа за границей были первый раз и единственный, и они по сей день за границу больше не ездили.
Знакомство с Ханой
И по сей день мы близкие друзья…
Года два тому назад, занимаясь предвыборной агитацией, я обходил почти все квартирки в «Дипломате» и людям объяснял, что предстоит, какие выборы, что за выборы, какая наша цель, почему надо голосовать за партию «Наш Дом Израиль». А больше всего - отвечать на вопросы, которые мне люди задавали. Вопросы были как умные, толковые, по делу – так, подчас, и глупые, и совершенно не относящиеся ни к каким выборам. Б-г знает, что на ум взбредало отдельным лицам! Это и понятно, потому что контингент «Дипломата» – особый.
Это был последний раз, что я ходил по квартирам и агитировал. Я зашел в одну квартирку – совершенно новый человек, мне незнакомый, симпатичная женщина. Я с ней побеседовал, она положительно отозвалась и сказала что, конечно, будет голосовать за Либермана. А потом я увидел у нее на стене карту Гродненской области и юго-восточнее Гродно - город Волковыск. На меня нахлынули воспоминания об офицерской службе, об инспекторской проверке и я так, между прочим, задержался еще минут на 20 и рассказал, что меня в юности связывало с городом Волковыском. Так состоялось наше знакомство. А эту женщину, ее зовут Хана, связывало с Волковыском гораздо больше, чем меня: она родилась там и выросла! Вот так Волковыск послужил связующим звеном нашего знакомства.
Потом я еще пару раз заходил к ней по общественным делам, и так завязалось наше знакомство, которое потом переросло в тесную дружбу и любовь - на старости лет. Сам удивляюсь! И по сей день мы близкие друзья. К тому же она хорошо танцует, прекрасная партнерша по танцам – мне уже не надо никого искать и выбирать.
Операция
Все представились, как послы – королю!
Я отдыхал в санатории в Юрмале (кстати, интересно санаторий называется – санаторий Администрации Российского Президента) вместе с моими хорошими знакомыми, которые уже тридцать с лишним лет живут в Израиле. Очень дорогой санаторий, шикарный, но мне не понравилось: после Иерусалима – нет тепла, тяжелые нависающие тучи угнетающе действуют, на море - холодный пронзительный ветер, почти никто не купается. Головные боли - как я понял потом, уже  сев в поезд, - просто от изобилия кислорода, соснового воздуха кругом. А так санаторий замечательный.
Одна из знакомых, с которой мы много общались в санатории - Зоя - прошла операцию  в иерусалимской больнице Хар-а-Цофим - и даже не видно, ходит совершенно нормально. Узнав, что у меня подобные проблемы, она мне порекомендовала именно эту больницу: «Есть такой хирург-ортопед Алексей Кандель. Вы к нему обратитесь, он один из лучших хирургов-ортопедов Израиля».
По этой наводке я стал действовать, это был счастливый совет. Я приехал, заказал консультацию, заплатил 600 шекелей за частный прием. Доктор осматривал меня и беседовал со мной не менее двух часов. Он убедил меня, что операцию надо делать, хотя я ему говорил: «Доктор! Мне 82 года! В таком возрасте делать такую сложную операцию – это полный авантюризм!» - «А я, - говорит, - делаю операции именно таким людям: от 60 до 90, и цель моих операций – это улучшение качества жизни!» В общем, он убедил меня морально, что надо делать операцию.
Алекс Кандель стал меня расспрашивать, откуда я, что я, о моей юности. Я рассказал ему, что я коренной потомственный москвич, во время войны еще подростком работал в пожарной дружине нашего ЖЭКа, мы дежурили на крышах во время немецких бомбежек, а немцы бомбили каждую ночь лето и осень 41-го. Даже среди наших ветеранов участников обороны Москвы в живых очень-очень мало осталось. Может быть, это на него повлияло, но он отнесся ко мне очень внимательно, доброжелательно и дружески. Мы побеседовали с ним очень хорошо, я попросил его передать большой привет его батюшке, Феликсу Канделю, автору многих книг, в том числе и исторических – по истории еврейского народа. Три книги у меня стоят его.
Потом на моей бумажке, которую я принес, он что-то написал, поставил свой штамп и говорит: «Идите получите деньги обратно». Я ему говорю: «Как? Почему? Так никто не делает!» А он мне: «Идите, идите!» В приемной у него сидел марокканец, он ухмыльнулся: «Ты русский?» Мол, русский русскому возвращает деньги. Это была плановая, то есть бесплатная операция. Таких плановых операций ждут от полугода до года, а он мне ее организовал за 17 дней.
Меня положили в больницу. Уже было после 10 вечера, а доктор самолично делал мне рентгены со всех концов. Я говорю: «Доктор! Уже одиннадцатый час. Как вы работаете – с утра до ночи?» - «Да, - говорит, - приходится». Он полностью меня обследовал, делал пометки, я уже понял, что иногда бывает, что не ту ногу оперируют.
Наутро мне делали операцию. Очень любопытно это было для меня, москвича. Ввезли меня в большой зал, все стены которого уставлены какой-то сложной аппаратурой, как в центре космических полетов. Подходит один пожилой доктор профессорского типа, представляется на иврите: «Я – доктор Бен-Давид, я буду вас оперировать». Подходит второй доктор, по-русски представляется: «Я доктор такой-то, буду вас оперировать». Подходит третий доктор, молодой араб, представляется и сообщает, что будет меня оперировать. Все представились, как послы – королю! А, как в России говорят, «в головах» села русскоязычная врач, очень милая женщина с круглым лицом Рязанской губернии. Это была врач-анестезиолог. Она перед операцией мне воткнула иглу в позвоночник и туда пустила обезболивающее. Обезболивали мне только нижнюю часть туловища. Я был в полном сознании. Всю операцию она сидела около моей головы, беседовала со мной и говорила, что они делали. Операция длилась часа два-три. Организация операции была на высочайшем уровне - я не чувствовал никакой боли. Единственное, что я почувствовал – это как они забивали металлическую головку бедра в бедренную кость, а она, оказывается, длинная. В это время я явственно слышал удар металла по металлу. Долго они забивали!
Видимо, действие наркотика было сильным, потому что Хана говорит, что я не помню, как в реанимации, куда временно меня положили на пару часов, приходила она и приходил Кирилл, общались со мной – это у меня как-то выпало из памяти. А уж когда меня перевели в палату, это я прекрасно помню.
Каждое утро Алексей Кандель приходил со свитой других врачей и медсестер на обследование и проверку больных. Так как я спал, лежал у стены около выхода (наиболее уютное место), он и меня проверял и каждый раз спрашивал: «Танцевать будем?» И я отвечал: «Будем!» Потом уже, когда я к нему приезжал после операции через  несколько месяцев, он не забыл и спросил: «Танцуете?», и Хана ответила: «Еще как!» Ничего он не забыл.
Я ему безмерно благодарен. Уж не знаю, чем я ему понравился, но он в отношении меня поступил не только бескорыстно, но и организационно он сделал все, чтобы меня, планового больного, через 17 дней суметь положить на операцию – это его личная заслуга. Операция ювелирная. У меня здесь, в «Дипломате», живет человек, которого в это же самое время, на месяц раньше, оперировали в Шаарей Цедек. Так он до сих пор ходит с большим костылем и испытывает всякие боли. Что-то ему сделали не так. А я, который позже его на месяц сделал операцию, уже через две недели отбросил ходунок, стал ходить с палкой. Уже полтора года я хожу без палки нормально, и нога (тьфу-тьфу-тьфу) – как новенькая. Это говорит о качестве сделанных операций.
Знакомство с Герцом Франком
Все подлежало обсуждению!
После операции меня перевели в больницу Герцог на восстановление. И там, буквально через час после того, как меня поселили в двухместной палате, ко мне положили человека после второго инсульта. Правда, он нормально разговаривал, но у него плохо работали правая рука и правая нога. Мы с ним познакомились, он оказался известным кинорежиссером- документалистом, про которого я слышал.
Его звали Герц Франк. Это интеллигентный, разносторонне образованный человек, и у нас с ним все две недели, что я лежал в больнице, велись бесконечные беседы на политические, исторические темы, на темы кинофильмов, на темы культуры, на темы российские, на темы израильские - все подлежало обсуждению. Это очень интересный человек, большой профессионал в области документальных фильмов, известный не только в России и в Израиле, но и в Европе, и в Штатах. А я ему рассказывал, как я работал кинодокументалистом-любителем в Центральном киноархиве. Мне было очень интересно с ним, а он моему внуку сделал потрясающий комплимент по поводу меня, который мне даже неудобно здесь пересказывать.
У нас радость человеческого общения была на самом высоком, хорошем уровне, что положительно влияло на выздоровление. Эти две недели, что я там пробыл, были просто счастливыми морально. Физически еще было очень тяжело: я еле ходил с ходунком, тяжелые ночи были.
После больницы мы с ним часто перезванивались, приглашали друг друга в гости, но мы оба очень занятые люди. Но вот 19-го января мы отмечали 85-тилетие Герца Франка. А недавно он приезжал в клуб Эли Бейдера. Этот клуб существует в Яд Сара, работает раз в неделю, по средам. Герц приехал на мою лекцию.
Лекция была на тему «Кумранские рукописи. Религиозно-политические партии Иудеи 1-го века нашей эры». Я прочел эту лекцию, хотя был в тот день очень не в себе, очень плохо себя чувствовал. Но странное дело: когда что-то очень надо, в частности, на лекциях, - все болячки и плохое самочувствие куда-то отступают, и ты делаешь свое дело. Когда я кончил лекцию, буквально через пять минут мне стало снова плохо - но это уже потом. Судя по аплодисментам и многочисленным вопросам, которые задавали, лекция прошла хорошо. Сам Герц Франк сказал: «Очень интересное и важное сообщение, мне было интересно». Приятно слышать от такого человека.
Лекционная работа
Для меня это очень-очень важная часть моей жизни.
Моя лекционная работа началась почти случайно - в матнасе Кирьят-Йовель, после чего я почувствовал склонность к этому делу, любовь и внутренние возможности проводить лекции по истории и культуре еврейского народа на достаточно высоком уровне. Много лет я проводил лекции в разных домах культуры и клубах для русскоязычных на русском языке. Мне самому, прежде всего, проведение этих лекций давало моральное удовлетворение, ощущение самоутверждения, возможность самовыражения. Почти всегда слушатели воспринимали мои лекции положительно: с одобрением и с благодарностью.
В особенности сложные лекции были по теме «Танах в мировой культуре». Я приносил с собой слайды, репродукции художников Возрождения на тему Танаха, рассказывал о композиторах. Надо сказать, что это тема для нескольких докторских диссертаций. Я же проводил лекции в несколько укороченно-упрощенном виде, но это проходило очень интересно для слушателей.
И до сих пор, в своем преклонном возрасте, я продолжаю, как это было в России принято неправильным термином обозначать, «читать лекции». Здесь, в Израиле, говорят более правильно – «проводить» или «делать». Я провожу лекции по истории еврейского народа. Последняя лекция у меня была на современные политические темы жизни Израиля. Мне эти лекции, наверное, больше дают, чем моим слушателям - или мне так кажется - но для меня это очень-очень важная часть моей жизни.
Личные интересы и общественная работа
Мясо по-бургундски, харчо, лобио, чахохбили…
Я очень много читаю, изучаю энциклопедии – дореволюционное 16-томное издание еврейской энциклопедии Брокгауза и Эфрона и энциклопедию, изданную здесь, в Иерусалиме – краткую еврейскую энциклопедию. Из художественной литературы очень люблю читать Дину Рубину: я в полном восхищении от нее, и даже был на одной встрече с ней, когда мы чествовали какого-то русскоязычного писателя в магазине книги в начале улицы Агрипас – там они расчистили всю середину, штук 20 стульев поставили...
Я председатель Общественного Совета Дипломата и Председатель Совета Ветеранов – я захватил все общественные должности в Дипломате, такой агрессор!
 
Мне уже 80. 2007 г.
У нас в «Дипломате» есть культуртрегерша Надя, она организует экскурсии, концерты, встречи  в нашем Клубе, организует лекции, в которых я все эти годы принимаю участие. У нас очень неплохой хор, который гастролирует - и не только по Иерусалиму. Так что у нас клуб работает и работает неплохо. Культурная жизнь течет и вырывается из берегов.
Сейчас я на общественных началах занимаюсь проблемами преподавания математики в школах, пытаюсь продвинуть книгу, учебник моего школьного друга Виталия Цукермана, профессора Московского Университета, для учителей. Мы пришли к выводу, что надо начинать с начальной школы, где математика практически вообще не преподается, и ребята приходят в средние и старшие классы без всякого математического фундамента и плохо воспринимают то, что им по программе преподают в средних и старших классах. Это шок, это ужас: какое поколение мы готовим для израильского государства? Кто будет заниматься хайтеком и наукой при таком паршивом качестве преподавания математики – одной из основных дисциплин?
***
Я люблю, только не каждый день, готовить какие-то вкусные кушанья – еврейские и грузинские. Люблю грузинскую кухню. Мои коронные блюда - это мясо по-бургундски, харчо, лобио, чахохбили – можно из баранинки, можно из курицы. Очень люблю варить украинско-еврейский борщ. Правда, у меня получается медленно, я вообще все делаю медленно. На приготовление большой кастрюли у меня уходит часа четыре. Половину я замораживаю, а половину дня четыре ем. Все эти годы я готовил сам, а сейчас помогает мне Хана. У нас распределение, когда какое-то особое блюдо делаем: она у меня в роли подмастерья (чистит, моет, режет), а я выполняю основную работу жарения и тушения. Она не обижается.
Я очень люблю музыку. Любовь к музыке заложила во мне музыкальная школа – одна из лучших в Москве - на Пушкинской площади. Заложила фундаментально, потому что, кроме уроков скрипки, у нас была еще так называемая «музграмота»,  отдельные уроки, на которых мы изучали музыкальную культуру: песни на стихи Пушкина, классиков нам демонстрировали, показывали, играли, объясняли. Музыкантом я не стал, но какую-то музыкальную культуру я, безусловно, получил, и мне там привили любовь к классической музыке.
Я люблю посещать концерты, спектакли. Люблю театр. Любови эти изменяемы. Потому как в юношеском возрасте я любил классическую оперетту театра Станиславского: «Мадам Анго», «Прекрасная Елена»… А потом мои взгляды изменились: во взрослом возрасте я критически стал относиться к опереттам, даже к классическим. Оперу любил и люблю, но мало приходилось слушать оперные спектакли, к сожалению. Очень любил спектакли драматические, комедии - любил в театры ходить. У меня даже на площади Маяковского у метро была знакомая билетерша, которой я приплачивал рубль-другой за каждый билет, и она меня регулярно снабжала дефицитными билетами.
Я организовал в «Дипломате» танцы, и после исхода субботы, в 19:30, у нас в клубе – танцы. Ходит, правда, мало людей: от 8 до 20, но зато у нас уже организовалась своя компания танцующих. Вот у меня стоит «Грюндик», я туда вставляю диски с танцевальной музыкой, начиная с Утесова: польские танго, фокстроты, современная трясучка – все есть, на всякий вкус. Конечно, мы, как пожилые люди, трясемся меньше, хотя тоже трясемся, но больше любим танго и вальс. Это не только возрастное, но и определенная привитая культура танца срабатывает. Конечно, мы не можем и не должны танцевать, как восемнадцатилетние.


Путешествия по Европе
Третье поколение немцев выросло совсем другим.
Все годы я любил путешествовать, как живя в Советском Союзе, так и здесь, в Израиле. Здесь мне представились лучшие возможности  поездок за границу. Были годы, когда я хорошо подрабатывал, получая пособие по старости, и мог два раза в год ездить за границу. Видимо, срабатывает натура «вечного жида», как это в Европе называлось - Агасфер. Страсть к путешествиям. Правда, я должен сказать, что не так, как у некоторых евреев, живущих по тому самому анекдоту. Приехал в Израиль - не понравилось, уехал обратно в Россию, в России не понравилось, уехал в Америку. В Америке не понравилось. «Абрам, а где же тебе хорошо?» - «Мне хорошо в дороге!»
У меня этот комплекс отсутствует. Я очень люблю путешествовать. За эти годы я объездил всю Европу, кроме Скандинавии и Болгарии. У меня получилась небольшая библиотека всех стран и знаменитых городов, которые я посетил: Рим, Барселона, Афины и так далее. Последнее время я езжу реже, а сейчас уже, наверное, по здоровью нельзя будет путешествовать.
У меня в памяти из всех поездок особенно остались поездки по Германии и по Испании.
Испания чем-то климатически близка к Израилю, а самое главное, что Испания – это страна, где евреи в галуте жили много веков со времен существования Римской империи, со времен существования Иудейского государства. Еврейская община в Испании, пожалуй, единственная среди всех стран еврейского галута, где совершенно закономерным считается, что это был «золотой век» еврейского галута. Нигде, ни в одной стране (может быть, за исключением Грузии), евреи так успешно не жили и так успешно себя не проявили как царедворцы, как военачальники, медики королей и халифов.
В Испании меня потрясла бывшая еврейская синагога, превращенная в мечеть. Улицы в Кордове, которые носят имена еврейских мыслителей, врачей, ученых - знаменитых людей -  это было так удивительно! Памятники, музеи...
По современным данным, порядка 20% испанцев и португальцев являются носителями генов еврейской крови, потому как были десятки тысяч маранов - евреев, которых заставили принять католицизм. Они тайно у себя выполняли еврейские обряды и зажигали свечи. Их было очень много. А в некоторых маленьких захудалых городках Португалии и Испании до сих пор в семьях сохранились какие-то вещи, предметы, связанные с еврейством, и сохранились предания в семьях, что «когда то, давным-давно, 500 лет назад, наши предки были евреями».
Древняя столица Испании - Толедо - произвела на меня неизгладимое впечатление. В те времена Толедо был густо населен евреями. После Толедо мы обратно вернулись в Мадрид, и из Мадрида была долгая- долгая поездка на юг, на берег Средиземного моря, а оттуда, вдоль побережья, - длинная поездка с остановками до Барселоны. Такой у нас был тур. Эти перегоны были очень большими, и поэтому наш гид, женщина, с которой мы были хорошо знакомы по Парижу и Лондону, будучи усталой, подчас меня просила что-то рассказывать вместо гида, и я в этом большом автобусе вел разные рассказы на тему испанской истории,  на тему еврейской истории в Испании.
В частности, кто-то задал вопрос о диспутах, которые происходили в присутствии испанского короля между католическими иерархами и еврейскими раввинами. В большинстве случаев это должно было заканчиваться победой в диспуте католического епископа, но иногда испанский король, играя в объективность (победу раввина он никак не мог признать!), признавал перемирие, и конкретную победу не объявлял.
Барселона произвела впечатление чудесного города, по которому можно было бесконечно ходить, любуясь и рассматривая древние улочки, древнюю архитектуру домов, в особенности, домов и собора (Собор Святого Семейства), возведенных великим испанским архитектором Антонио Гауди. Его творения, хотя он жил в 20-м веке, во всей мировой архитектуре являются чем-то выдающимся, исключительным. По своей образности незабываемое впечатление оставляют его дома и до сих пор не достроенный собор в Барселоне.
Огромное впечатление произвел на меня тур Германия – Бельгия - Голландия. Как еврей-сионист я, конечно, в душе имею большой счет к немцам за геноцид еврейского народа, но в настоящее время я стал понимать, что Германия стала совсем другой. Третье поколение немцев выросло совсем другим. Самая покаявшаяся страна, страна, которая лучше всех и больше всех в себе ликвидировала и идеологически, и практически нацизм, национализм - это Германия и немцы. Немцы правильно и хорошо покаялись в грехах гитлеризма, в то время как в России никакого покаяния за сталинизм никто не принес, и суда над КПСС никакого не было.
Итак, мы высадились в Мюнхене, проехали через всю Баварию, Западную Германию. Кое-что я, конечно, и раньше читал, и знал, и видел, но самому все это смотреть – совершенно другое дело. Это красивая страна, красивые города, леса. Прогулка по Рейну – потрясающая вещь. Гид рассказал про Лорелею Гейне, а я, что помнил с ученических времен, – первое четверостишие на немецком языке, - прочел нашей группе по-немецки:
Ich wei; nicht, was soll es bedeuten,
Da; ich so traurig bin,
Ein M;rchen aus uralten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
Эти готические замки на высоких холмах на берегах Рейна  - это потрясающе. А потом мы уже ехали по Западной Германии, тоже в районе Рейна, в районе древних городов Трир, Кёльн, Вормс. Проезжая в этих местах, я рассказывал своей группе: «Посмотрите кругом – мы едем по тем самым местам, где ровно тысячу лет тому назад в этих трех древних германских городах зародились первые еврейские общины. Это было в 10-м веке, и отсюда началось рождение, и движение, и развитие ашкеназийского еврейства».
«Ашкеназ» на иврите и в древние времена означало земли Германии. Отсюда и название германских евреев пошло - ашкеназы. А уже потом, во время средневековых погромов, когда германские евреи ринулись спасаться на Восток – в Чехию, в Польшу, в Австрию, из Польши дальше – в Литву, Украину, Белоруссию и Россию – это название, ашкеназ, стало названием европейского еврейства – ашкеназские евреи. С течением времени в ашкеназских синагогах  служба стала немножко отличаться от службы сефардских, то есть испаноязычных, евреев.
Сефард – значит, испанец: сфарад - Испания. К сожалению, исторически неверным получилось, и так происходит в современном Израиле, всех не ашкеназских, не европейских евреев называют сефардами. Сефардами считают азиатских евреев, курдских, иранских, грузинских, среднеазиатских, горских. Это дикая, грубая историческая ошибка. Потому что правильное деление будет: европейские евреи - ашкеназы, потомки испанских евреев - сефарды, а все прочие евреи Азии – это восточные евреи. Какие бухарские или горские евреи могут называться сефардами – то есть испаноязычными потомками испанских евреев?! Это же чушь собачья! Но так это получилось в Израиле: для упрощения разделили на две категории – сефардов и ашкеназов – и всё.
Как раз Голландия была одной из двух стран Европы (кроме Голландии, еще Англия), где еврейство до 19-го века было сефардским. И великий художник Рембрандт, который жил в еврейском квартале, написал несколько картин: «Еврейский раввин», «Старый еврей», «Еврейское кладбище», еще какие-то картины из еврейской жизни. Голландия была колонией испанского королевства, и туда из Испании бежали очень многие евреи. А когда была в 16 веке нидерландская революция против испанского короля и жестокого Герцога Альбы, то евреи приняли самое активное участие на стороне голландцев против испанского короля. Может быть, поэтому в Голландии, в отличие от других стран Европы, к евреям до сих пор относятся лояльно, дружески. Вот там евреи были сефардами, потомками испанских евреев из Португалии и Испании. Уже потом, в конце 19 века, туда присоединились бежавшие из Российской Империи ашкеназские евреи.
Амстердам – чудесный город на каналах, красивейший город, потрясающий город. И улица красных фонарей весьма и весьма любопытна. Ее существование говорит о терпимости голландцев ко всему: и к наркотикам, как сейчас мы читаем, и к чернокожим, и к арабам, и к сексу – очень терпимый народ голландцы.

Поездки в Россию
Очень жаль наблюдать современную путинскую Россию…
Последние 10 лет я ежегодно езжу в Москву к младшему сыну. Благодаря моему другу Саше, который показал мне дорогу в санаторий Краинка Тульской области, я пять раз уже ездил туда. У меня уже свой знакомый врач, с которым у меня хорошая дружба и внимательное отношение. Я туда приезжаю, как полухозяин, меня там все знают. На территории санатория раскинулся огромный красивый липовый старинный помещичий парк – помещика, который обнаружил там минеральную воду и стал приглашать туда знакомых из соседних поместий полечиться этой водичкой. В советское время там построили несколько корпусов. В послевоенное время – еще. Это огромный санаторий с очень неплохой лечебной базой, сохранившийся с советских времен.
А так я живу у сына в Москве. У меня прекрасные душевные отношения с невесткой, даже, я бы сказал, лучшие, чем с сыном. Периодически ездим в Дмитровский район, где дача ее отца.
С большой болью я смотрю вокруг, проезжая юг Московской области, Калужскую область, Тульскую область: заросшие бурьяном колхозные поля, перелески, обнищавшие опустошенные деревни – все это очень жаль. Очень жаль наблюдать современную путинскую Россию.
За эти годы мне приходилось много ездить по дорогам России. Во-первых, самое длинное путешествие я совершил с сыном в Чувашию, чтобы добыть документы о том, что я там был в эвакуации, учился и работал. По железной дороге мы проехали через Московскую область, Владимирскую и Горьковскую области, Чувашию и обратно. Я много сидел у окна и очень много смотрел, смотрел, смотрел на просторы Центра России, и впечатление было совершенно угнетающее.
Такое же было угнетающее впечатление от моих поездок в Тульский санаторий: это Московская область, Тульская и Калужская области. Заброшенность: заброшенные колхозные поля, заросшие бурьяном, заброшенные деревни, огромные территории. Центр России! А что же делается за Волгой? А что же делается в Сибири и на Дальнем Востоке, если около Москвы такое?
В общем, Российская царская империя и сталинская империя умели хорошо завоевывать и завоевали огромные земли - самую большую территорию в мире, но осваивать – ни в царской России, ни в сталинской, ни в путинской – не научились, а скорее наоборот. Огромные территории – и совершенно бесхозные! В Израиле каждый участочек обработан, в Израиле высажено и выросло 250-300 миллионов деревьев, и каждый год на Ту-би-шват, Новый год деревьев, массово ученики, пенсионеры и другие выезжают сажать деревья. Израиль - единственная страна в мире, где количество леса не уменьшается, а увеличивается. А то, что я вижу после Израиля в России, вызывает в душе тихий ужас. Огромные территории совершенно не используются – используются, может, на 10 процентов. После Израиля впечатление ужасающее.
Глядя на почти безлюдные районы территории Центральной России, я подумал: если бы, скажем, Россия разрешила Израилю арендовать какой-нибудь, самый заброшенный, безлюдный район на 99 лет, то Израиль бы сделал из него золотой район - с нашим передовым сельским хозяйством, передовым животноводством -  только бы дали землю! Но это, конечно, мысль совершенно не реальная, потому что Россия правит исходя из патриотических побуждений и никогда на это не пойдет: а что скажет весь народ – евреям сдавать землю! А если даже и пойдет, то окружающее население все разворует и разграбит, как это делает с русскими фермерами.
***
Спустя 33 года мы встретились случайно на Новочеремушкинской улице с моими выпускниками 1974-го года, обнялись, расцеловались. Они пригласили меня к себе домой. Потом организовали встречу, пригласили еще двух бывших преподавателей нашей школы.
Это была очень радостная, трогательная встреча. Моим бывшим ученикам уже было за 50. Это были успешные люди, состоявшиеся в московской жизни, все с высшим образованием. Мы продолжали встречаться каждый год, когда я приезжал из Иерусалима в Москву. Они меня возили по Москве. Один раз Женя и Лена повезли меня на Бородинское поле, недалеко от этих мест у них была вторая, дальняя, дача в хорошем деревенском доме.
Целый день мы ездили по Бородинскому полю, были в музее Бородинской битвы. Сама поездка, воспоминания - все это было прекрасно. А на следующий год Лена выяснила по поводу лагеря Первого Московского Гвардейского РС-овского (то есть ракетно-артиллерийского) училища, который был в пяти километрах от Можайска, на высотке, на высоком холме, который назывался у окружающих крестьян «Козья горка». А рядом - река Москва. Я об этом рассказал ребятам.
Лена мне потом звонила в Иерусалим и говорила: «У меня самая подробная карта, но никакой Козьей горки нет!» Я ей отвечаю, что это просто, видимо, народное название. А потом она мне позвонила и рассказала:
- Мы действительно нашли деревню Макарьево, куда, как вы рассказывали, молоденькими курсантами по вечерам ходили к девушкам гулять. Там одна старушка нам рассказала: «Да, сразу после войны курсантики к нам приходили гулять, точно. А как его зовут?» Такая боевая старушка! Мы все рассмеялись и сразу поняли, что это, наверное, вы, Рафаэль Петрович, с ней встречались!
Позапрошлым летом Лена и Женя привезли и меня туда. Сначала мы покрутились на центральной площади Можайска, и я им показал дореволюционные старые каменные купеческие и прочие дома. Все в 45-м году в мае месяце так и было, вся эта центральная площадь так и сохранилась.
А потом мы поехали на Козью Горку и нашли там заросшие, обсыпавшиеся ямы, явно искусственного происхождения, длинные, в которых когда-то были землянки. За эти десятилетия местные жители, конечно, растащили все, что можно было, ничего не осталось – остался только лес, как и был, заросший лес на этой горке – и кое-где ямы от бывших землянок. С этой горки хорошо просматривается вдали лежащий Можайск. Я очень благодарен своим бывшим ученикам Лене и Жене за то, что они меня туда привезли, за то, что мне удалось все это вспомнить и пройти.
С тех пор каждый год, когда я приезжаю в Москву я с моими бывшими учениками встречаюсь, и мы куда-то всегда обязательно едем, они придумывают какую-то новую поездку. Я страшно трогательно этому рад, я глубоко благодарен им за хорошую память и хорошее отношение. По-видимому, я был неплохим учителем, если спустя 33 года у них сохраняется такое хорошее отношение ко мне. Я их благодарю, а они отвечают: «Рафаил Петрович, а нам самим очень интересно с вами!»
***
До сих пор душа моя двойственна. С одной стороны, я человек русского языка, который очень люблю, русской культуры, которую неплохо знаю и люблю, русской психологии, ментальности, упорядоченной и увеличенной еще 29-тилетней армейской службой и тремя вузами. А с другой стороны, я патриотический еврей, сионист. Я люблю иврит, хотя плохо его знаю. Я очень люблю ашкеназскую культуру, песни, обожаю сестер Берри и еврейские анекдоты. Вот такая двойственность. Моим внукам гораздо легче жить: они приехали в подростковом возрасте, и сейчас они стопроцентные по ментальности израильтяне, и у них нет такой двойственности в душе и раздвоенности, как у меня.
О демократии
Еще Черчилль сказал, что демократия - не лучший вид управления.
Меня очень волнует и беспокоит проблема израильской демократии. С одной стороны, Израиль позиционирует себя как страна демократическая, как единственная демократия на Ближнем Востоке. Частично это так, но демократия у нас очень и очень однобокая. В первую очередь, потому что религия не отделена от государства. Может быть, в наших условиях, когда исторически иудаизм сыграл такую огромную роль в судьбе еврейского народа, ее и не надо отделять от государства. Но то, что ортодоксальные партии диктуют свою волю правительству и государству, то, что основная их политика - выдаивание из государства миллиардов на свои религиозные школы и пособия, то, что ортодоксальные семьи в большинстве своем не работают и не получают  нормального образования, чтобы они могли влиться в рынок труда, - это огромная беда для настоящего и будущего Израиля.
Складывается впечатление, что ведущим раввинам, руководителям религиозных ортодоксальных партий это не нужно, это не выгодно, потому что если религиозные люди будут получать нормальное образование, изучать математику, физику, историю и будут работать, они будут более независимы от своих раввинов. А сейчас их большинство – как стадо: скажет раввин, за кого голосовать – и 100% они пойдут голосовать за этого кандидата в депутаты. В настоящем демократическом государстве нет и не может быть таких вещей.
Еще Черчилль сказал, что демократия - не лучший вид управления. Наблюдая тот «раздрай», который в наши дни и раньше происходил и происходит в израильском обществе, в израильском правительстве, в борьбе партий за власть, что отрицательно отражается на государственных интересах Израиля, на безопасности Израиля, я невольно начинаю думать. Мне в голову приходят крамольные мысли о том, что, может быть, совсем неплохо было бы иметь диктаторскую власть. Вот Бен-Гурион был демократический диктатор, и это служило на благо только-только образованному нищему маленькому государству Израиль.
У нас бастуют сотрудники Министерства Иностранных Дел. По этой причине сорвался визит Президента России, что имело большое политическое значение для международной жизни Израиля. Это чудовищно! Через 10 дней планировался визит Канцлера Германии – Меркель, и он тоже срывается!
Врет нагло по телевизору профсоюзный деятель, рассказывая, что сотрудники МИДа живут в полунищем состоянии. Этого не может быть. Сейчас бастуют докеры портов, рабочие Хайфы, они по уровню зарплаты - одни из лидеров в Израиле, а они бастуют, требуют еще! И замерла жизнь: экспортные товары из Израиля лежат в контейнерах и не вывозятся, то, что привозится, - не разгружается. Это чудовищно, что профсоюзы имеют такую власть и могут устраивать региональные забастовки, общие национальные забастовки.
Железная леди Англии Маргарет Тэтчер не была диктатором в демократической Англии, но она с бастующими гораздо более успешно и благоразумно боролась, чем у нас в Израиле. Сегодняшняя забастовка говорит о полном «раздрае» в общественной жизни Израиля. И ни Премьер-Министр, ни Министр Иностранных Дел Либерман ничего с этим поделать не могут. У них, видите ли, есть право на забастовки. Но эти права надо было ограничить каким-то благоразумием в интересах всего народа и государства.
У нас же Высший Суд Справедливости – крайне левая организация, которая на эти вещи никогда не пойдет. Я опять невольно думаю, что хотя бы на время, как это было в Древнем Риме с временными консулами и диктаторами, было бы неплохо в этот сложный, тяжелый период для Израиля привести к власти диктатора, который бы железной рукой проводил политику национальных и государственных интересов. Кое-кто из дальновидных арабских политиков недавно сказал: «Не надо с Израилем воевать: лет через 10 он сам развалится по своим внутренним причинам». Это ужасно печально...
О синагогах
Я светский человек, но для меня синагога - это символ
Дедушка водил меня в синагогу на Большой Бронной, это совсем недалеко от нашего родного дома. Сейчас она тоже функционирует, ее передали Хабаду. А американские хабадники дали много денег, ее реставрировали, перед ней воздвигли стеклянную стену. Когда я в последний раз пришел туда со своим другом Цукерманом, я сначала подумал, что попал совсем не туда, что ее уничтожили и построили какой-то модерновый дом, весь из коричневого стекла. Там стояли два молодых мужика убойного вида, они сказали: «Да, синагога здесь». Глядя на них, я понял, что это охранники, охраняют синагогу – там же был какой-то очень неприятный случай нападения  и ранения идиота- антисемита. Синагога по архитектуре была скромноватая, но фасад красивый.
Я бывал в синагоге в Лениграде на улице Лермонтова - это самая красивая синагога в России. И еще синагога Бродского в Киеве – прекрасная. И вообще, когда я возил туры по Советскому Союзу, то в первый же день я шел искать синагогу. Я светский человек, но для меня синагога - это символ, прежде всего - символ еврейства, национальный символ, и уже потом - религиозный.
В 90-е годы, побывав во многих странах Европы и в Америке, я тоже интересовался синагогами. Кстати, в 70-е годы, будучи в Польше, я тоже ходил и искал синагоги. И в Польше, и в Чехии, и в Словакии. Замечательная, потрясающая по архитектуре синагога - в Нью-Йорке, в Манхеттене, на Пятой Авеню. В Мюнхене была древняя синагога, и нам показали место, где она стояла в самом центре Мюнхена. В 33-м году ее сожгли и уничтожили. Мне говорили, что якобы там собираются снова ее построить. А кому построить, коль там евреев нет? А если есть немножко, то это евреи, которые прибыли из России, русские евреи. Самая красивая синагога в Европе – в Будапеште, в самом центре. Как ни странно, гитлеровцы ее не уничтожили во время войны.
К чему я все это говорю? К тому, что меня очень удивляют и неприятно потрясают синагоги Израиля. Ну еще главная синагога на Кинг Джордж: большая, в современном стиле,  внутри прекрасно оборудована. Но все остальные синагоги в Иерусалиме и в других городах – это просто сараи! Я не могу понять психологию наших раввинов и правительства. Почему не брать хороший пример с мусульман и христиан, и свои храмы не строить достойно, красиво, чтобы это привлекало взор прихожан?
О мужской дружбе
Ему, видимо, показалось, что я умер…
В моей жизни бывало несколько случаев, когда с первого или со второго взгляда какая-то искра пробегала между мной и новым знакомым, а потом оказывалось, что, действительно, мы люди если не одного склада, то, во всяком случае, почему-то друг к другу тяготеющие и доверяющие. Зарождалась при этом настоящая мужская дружба. В моей жизни это было немного раз, но когда было – то это была настоящая крепкая мужская дружба.
В последний раз это было в прошедшем году, когда я лежал в кардиологии, и в нашей же палате лежал один пожилой араб. Я не знаю, почему он был со мной очень дружелюбен и любезен. Каждый день на полдня приходила его жена - и тоже была очень любезна со мной. Хотя был еще третий человек в палате. Когда я выписывался, он мне дал свой телефон и пригласил в гости.
Жил он в так называемой деревне Абу-Гош. Сейчас это не деревня, а целый город недалеко от Иерусалима, по дороге в Тель-Авив. У этого города особая судьба. Там раньше жило много арабов-христиан, и поэтому во время Войны за Независимость это было единственное крупное поселение, которое помогало евреям во время осады Иерусалима арабским легионом. Остальные все обстреливали машины из Тель-Авива в Иерусалим, которые шли с продуктами, снаряжением, патронами, оружием. Евреи этого не забыли, и сейчас это поселение превратилось в город, богатый трехэтажными шикарными арабскими виллами. Они работают в Иерусалиме и в других местах, они получили большие привилегии в израильском государстве.
Он меня пригласил. Я, конечно, сомневался, стоит ли ехать или  не стоит. Потом все-таки решил поехать в гости. Позвонил ему предварительно. Поехали в центр с Ханой, купили красивый подарок. Взяли такси и махнули туда, в Абу-Гош. Он нас встретил и привез к себе домой. Мы попили там очень-очень вкусный чай. Уж не знаю, как его жена его заваривает, - никогда в жизни такого вкусного не пил. Очень мило побеседовали.
Шикарный дом, с большим вкусом отделанный изнутри и снаружи. Потом он повел нас по своему участку, показал двухэтажный дом, где проживают его сын и дочь. На первом этаже сын занимает большую квартиру, на втором – дочь. Он, видимо, хороший строительный подрядчик. Внутри квартиры все оборудовано, как говорил мой сосед по даче в Дмитровском районе, «на красоту». С большим вкусом, с большим умом. В Иерусалиме я нечасто встречал такие квартиры. Потом он показал нам небольшой дом своего брата, потом - дом его престарелого отца. Дом отца – старый, «дореволюционный», так уже сейчас не строят, это было понятно.
Мы с Ханой смотрели, удивлялись, как это все здорово построено и  красиво сделано. После гостеприимного чаепития и бесед в его доме вместе с его женой, я уже думал, что он нас проводит до автобусной станции, но нет – он усадил нас в свою машину и привез в ресторан. Как я потом понял, этот ресторан принадлежал его брату, и обслуживал нас сын этого брата. За соседним столом сидели израильтяне. Дело в том, что в этот ресторанчик и в другие рестораны Абу-Гоша очень часто приезжают израильтяне не только из Иерусалима, но и из других городов Израиля. Мы все знаем, что Абу-Гош, в отличие от других арабских поселков и городов, дружелюбно относится к израильтянам, и поэтому они туда свободно ездят.
Нас очень хорошо угостили, как это водится в израильских и арабских ресторанах: на маленьких блюдечках - 8 наименований разных салатов, в том числе самый лучший, самый вкусный в Израиле хумус. Действительно, хумус потрясающий. Но мне очень не повезло, я не знаю, с чем это было связано, но у меня вдруг резко упало давление, и я потерял сознание прямо в ресторане. Хана села около меня, расстегнула рубашку, стала дуть мне в лицо, и я пришел в сознание. Я посмотрел на Абделя, он сидел рядом со мной, и лицо его было страшно перепуганное, ему, видимо, показалось, что я умер. Я его успокоил и попросил крепкого кофе, чтобы поднять давление. И вот он с перепуганным лицом добросовестно поил меня кофе: одна чашечка, вторая чашечка, третья чашечка – давление поднялось, я пришел в себя, но пиршество больше не продолжалось. Я решил, что надо идти.
Мы вышли из ресторана, я его попросил поймать такси, мы сели в такси и уехали в Иерусалим. Он был очень расстроен. По всему тому, как он дружески со мной беседовал, привел к себе в дом и повез в ресторан, у меня осталось впечатление, что это хороший, добросердечный человек. Среди арабов тоже разные люди бывают. Он и его жена оставили у меня самое хорошее, доброе впечатление.
Я его к себе тоже приглашал, он обещал, но не приехал. Видимо, я его плохо приглашал. Я бы был на высоком уровне, и сделал бы стол, и угощал бы коньяком, но я живу в «Дипломате» и по сравнению с его шикарным особняком мне показалось это очень неравноценным. Я не знаю его менталитета, он может подумать, что я плохо живу – мне бы это было неприятно. Я считаю, что я живу хорошо, меня «Дипломат» устраивает, у меня есть все условия. Может быть, я дождусь какого-то израильского праздника и приглашу его в ресторан.
Три течения в иудаизме
Надо вернуться к тому, что было во времена Израильского Царства
Мне бы хотелось рассказать о моем понимании трех основных течений иудаизма в Израиле: ортодоксального, консервативного и реформистского. Я многие годы очень интересовался, в чем разница, и мне хотелось выяснить, выявить, какое из этих течений более всего подходит для современности, и я пришел к выводу, что, наверное, это консервативное течение, после одного коллективного посещения Музея Израиля.
В клубе музея, расположенном амфитеатром, русскоязычный профессор Иерусалимского Университета прочитал нам интересную лекцию как раз на тему течений иудаизма. Это было то, чем я остро интересовался, поэтому я сидел в первом ряду и задавал ему множество вопросов, в особенности, после окончания лекции. После беседы с  этим профессором я окончательно убедился в том, что консервативное течение иудаизма - это та золотая середина в иудаизме, которая лучше всего отражает потребности и целесообразность изучения иудаизма и следования ему в современном обществе 20-го - 21-го веков. Мое мнение с течением времени только окрепло.
В этой связи я, как и многие другие и светские, и религиозные евреи, очень недоволен господством, монополизмом ортодоксального течения. Я, конечно, понимаю, что здесь все это связано далеко не с небесными силами и не с чистой идеологией, а с практическими причинами.
Ортодоксальные раввины, их высший эшелон, боятся потерять свою духовную власть над верующими, боятся потерять свои доходы и прибыли от сопровождения рождения, обрезания, свадебной церемонии, смерти – за все это надо платить и это является существенным способом дополнительных доходов ортодоксальных раввинов. Также раввинатский суд, решающий вопросы гиюра - все это тоже подчас далеко не бесплатно, и они всего этого лишаться не хотят, не хотят иметь конкурентов. По этой причине задавливают консервативное и реформистское течение в иудаизме.
Странно и дико получается, что в Израиле христианство имеет законную силу во всех вопросах бытия: рождения, свадеб и смерти. Ислам - тем более. А иудейские два течения, очень распространенные во всем мире, хотя и не запрещены, но не имеют никаких прав. Это очень дико в свободном демократическом израильском государстве.
Аналогично этому возникает вопрос о гиюре. Вот недавно партия ШАС категорически отрицала возможность гиюра для солдат в войсках. Там, возможно, гиюр принимался несколько упрощенным образом, что совершенно естественно в боевых военных условиях, но партия ШАС противодействовала этому и угрожала - то ли выходом из коалиции, то ли голосованием против бюджета. Наши мальчики, которые жертвуют лучшим временем жизни ради трех лет в армии, рискуют здоровьем и жизнью – и им не дают возможность принять гиюр. То есть здесь руководители партии ШАС используют свои корыстные интересы, вопреки интересам государства и еврейского народа.
Я считаю, что к гиюру надо так же относиться, как относятся руководители ислама и христианства. Проблема гиюра очень и очень важна для жизни и продолжения жизни еврейского народа. Она очень актуальна, в особенности, сейчас. В чем суть дела? Во времена царей Давида и Соломона, и вообще - до галута, у евреев национальность переходила по отцу, так же как у всех народов мира. Большинство многочисленных жен царей Давида и Соломона были не еврейки, и тем не менее, их дети считались евреями, и точно так же это было во всем израильском народе.
В галуте руководящие деятели иудаизма приняли очень мудрое решение. В условиях грабежей, погромов, изнасилований подчас еврейские женщины рожали неизвестно от кого детей. В округе, в замкнутом еврейском обществе, в общинах, естественно, зарождались сплетни и всякие разговоры: «От кого она родила?» В те времена, во времена галута, притеснений - что в Вавилоне, что в Европе, что в Северной Африке - такое решение руководящих раввинов было мудрым и правильным. Во времена Богдана Хмельницкого большинство женщин,  были вырезаны и уничтожены, а те, которые остались, почти все были изнасилованы.
Такое решение было мудрым и правильным: оно лишало сплетниц сплетничать, от кого она родила. Важно, что это родила еврейская мать, и ее сын становился евреем. Но когда мы сейчас имеем свое суверенное Израильское государство, это решение, принятое когда-то в галуте, морально полностью изжило себя. Надо вернуться к тому, что было во времена Израильского Царства, то есть считать национальность детей по отцу. Можно считать и по матери тоже. А так как мы являемся демократическим государством, то ребенок при получении паспорта сам может и должен выбирать свою национальность - у нас же демократическое государство. Такое решение было бы самым правильным и мудрым для продолжения жизни и прогресса израильского государства.
Странное дело: я могу пойти в Старый Город, зайти в ближайшую мечеть и сказать, что хочу быть мусульманином - и в этот же день я стану мусульманином. То же самое и в христианской церкви. Христианские миссионеры ведут в Израиле очень активную пропаганду, и не просто пропаганду, а мелкий подкуп - в особенности, в отношении русских репатриантов, которые не воспитаны в еврейских традициях и, приехав сюда, почти ничего не знают о еврейской вере. Подчас очень успешно агитируют переходить в христианство русских репатриантов, в особенности – полукровок.
А у нас, волею наших главных раввинов, все происходит с точностью до наоборот. У нас это какой-то закрытый аристократический «Английский клуб», в который очень трудно попасть. У меня такое ощущение, что это выгодно раввинам по разным причинам, не имеющим ничего общего с жизнью еврейского народа. Просто кому-то это очень выгодно в политических или материальных целях.
Во времена царя Давида и царя Соломона все евреи были религиозными. Но тем не менее, они все пахали землю, занимались ремесленничеством и служили в армии, защищали страну. А у нас сейчас родилась целая весомая часть народа, которая не служит в армии, не учится в нормальных школах, не получает нормального образования, в силу этого не может входить эффективно на рынок труда: работать, трудиться и зарабатывать на семью. Я уверен, что если бы царь Соломон посмотрел на эту религиозную составляющую нашего государства, он бы не только удивился – он бы страшно возмутился!
Кстати, о религиозных деятелях. Я прочитал на одном интернет-сайте ответ рава Овадии Климовского на вопрос о самаритянах и вот что хочу сказать. Прежде всего, меня очень смутило и возмутило его начало: «Самаритяне не считаются евреями потому, что они ими не являются». Это без доказательства, это вопрос веры. Вот он утверждает: так и больше никак. Это типичная для религиозного деятеля психология. Кстати, она очень перекликается с советской идеологией.
Я с огромным уважением и пиететом отношусь к иудаизму. Как историк, я считаю, да и не только я, что иудаизм, как одна из самых сильнейших религий мира, сохранил еврейский народ, в то время как десятки, если не сотни остальных народов исчезли с лица земли. В Библии описываются народы, с которыми евреи сталкивались, или воевали, или дружили – от них ничего не осталось! В истории СССР, России, на территории Украины и Дона жили всякие многочисленные народы: скифы, печенеги, половцы, аланы – от них ничего не осталось. А евреи – остались. Многие западные деятели отмечают эту удивительную, единственную в истории, жизнеспособность народа, который в тяжелых условиях галута в разных странах: ашкеназы - в течение 2000 лет,  восточные евреи – в течение 2600 лет со времен Вавилонского плена – остались живы и сохранили себя – благодаря иудаизму, благодаря иудейской религии и еврейскому образу жизни, данному Танахом.
Это предисловие я считаю обязательным, чтобы кто-то не подумал, что я выступаю против религии – нет! Но его утверждение: «не являются евреями, потому что не являются» – это мне напоминает  утверждение в советское время: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!» Вот так и все – без доказательств! Профессиональный историк отличается от религиозного деятеля тем, что он в своем деле профессионал. И как профессионал он исследует все события того периода, в данном случае - образование народа под названием самаритяне. Исследует их с точки зрения исторической, а не только религиозной. Религиозный подход – это особый подход, а исторический подход – это объективная реальность, которую должен выстроить профессиональный историк. В данном случае, этот рав – религиозный деятель, он не профессионал-историк. Данные исторические говорят о том, что эти люди, которых ассирийский царь переселил на земли теперешней Самарии, смешались с евреями, жившими в горных селениях, которых не успели, не сумели выселить – и практически это было невозможно, тем более в те древние времена. Они смешались с евреями, приняли иудаизм от евреев, потому что иудаизм их привлек как очень сильная религия. Они отрешились от идолов.
Когда я был у самаритян, их духовный руководитель провел с нами двухчасовую лекцию с показом документов, текстов на древнем иврите, и он утверждал: «Мы – евреи. Вот только ортодоксальные раввины нас почему-то ненавидят». Я могу это легко понять, потому что ортодоксальные раввины, если замечают какое-то малейшее отклонение, как в данном случае с самаритянами – они уже не признают. Вот у караимов (религиозная секта, возникшая в Багдаде в 7-м веке) гораздо больше отклонений: они вообще не признают Талмуд, они топчут Талмуд, презирают его. Изображение Талмуда в караимской синагоге в Старом городе было перед входом, и они ногами должны были топтать это изображение.  Отклонений у караимов гораздо больше, чем у самаритян, но караимов признают евреями, и они живут в Старом городе! Они и сами себя признают евреями.
Я утверждаю, что, судя по истории самаритян, самаритяне - это очень древние евреи, и надо их признавать евреями. Они жили отдельно от Иудейского Царства, и ввиду этого у них какие-то отдельные течения, отдельное богослужение, немножко отличающееся от сефардского – это не значит, что их нельзя признавать евреями. Между прочим, сефардское богослужение и ашкеназское богослужение тоже отличаются друг от друга, так что, сефарды не должны признавать ашкеназов евреями или наоборот?!
Я считаю, у этого раввина и у других некая закостенелость, ничего общего не имеющая с объективной исторической реальностью. Если так это будет, то это ведет только к еще большей раздробленности нашего народа. Кстати, а почему бы им не считать всех светских евреев не евреями? Они ведь вообще не исполняют заповеди! А их 70-80 процентов населения Израиля! Вот я, коренной потомственный еврей, где-то даже ходили разговоры, что непрямой потомок царя Соломона. Но я светский еврей, и меня тоже можно считать не евреем с точки зрения таких раввинов. Это глупость.
При этом я еще раз хочу сказать, что я испытываю глубочайшее уважение к «кипот-сругот», то есть к религиозным сионистам, людям, носящим вязаные кипы. Это люди, которые активно работают, это люди, которые составляют цвет наших танковых войск и авиации. Все они служат в армии, защищают родину, работают. Это тот образец сионизма и иудаизма, который надо брать в пример. Как говорят на иврите «коль-а-кавод»: уважение, честь и слава этим людям и этому течению в государстве Израиль.
Но особенно современным я считаю консервативный иудаизм. В консервативном иудаизме женщины имеют равные права с мужчинами и могут быть вызваны к Торе. Многое приближено к современным веяниям жизни и в то же время все главное в Танахе соблюдено, оставлено в действии. Вот это сочетание строгого соблюдения Торы и в то же время несколько более современного взгляда на жизнь меня больше всего привлекает в консервативном иудаизме.
На улице Бейтар есть гимназия (говорят, высококачественная, - не знаю). Узнав, что я интересуюсь консервативным иудаизмом, ко мне приезжали сюда домой два представителя этого течения, которые там работают в небольшой синагоге при этой гимназии. Они меня приглашали к себе, но вот как-то я не собрался, потому что мои познания в Торе я считаю очень недостаточными и поверхностными. Больше я с ними не встречался. Когда я проезжаю Французскую площадь, то по дороге в центр, справа на углу - три здания консервативной синагоги. Третье здание совершенно новое, его много лет строили. Там, мне так объяснили, общежитие для иногородних студентов консервативной ешивы. Я всегда гляжу на эти синагоги, в особенности, на первую из них - с очень красивым залом, с уважением, с почтением и с интересом.
Я бы с удовольствием стал действительно религиозным и пошел бы туда молиться и что-то делать, но, к великому сожалению, во мне настолько сильна закваска советского, а проще говоря – светского воспитания, что я просто не могу обманывать сам себя и сам перед собой лицемерить.
Кроме того, у меня устойчивое железное мнение, что если бы действительно был Б-г на свете (еврейский Б-г или любой другой, общий какой-то. Б-г должен быть один. Не может быть такого, чтобы был исламский Аллах где-то на небесах, еврейский Б-г где-то и христиансикй Б-г - католический, а может быть, где-то отдельно – православный, плюс еще буддийский Б-г – такого быть не может). Если Б-г есть на свете, то он един, просто разные народы по-разному его воспринимают, и это служило во все века причиной религиозной вражды и религиозных войн.
Но если действительно Б-г есть «на небеси», как он мог допустить уничтожение полутора миллионов еврейских младенцев и детей?! Как он мог допустить? Известно, что дети за отца не отвечают. Где он был? Какой он, этот еврейский Б-г? Я уже не говорю об остальных трех с половиной миллионах взрослых, уничтоженных фашистами в Катастрофе, что тоже совершенно не вяжется ни с какой моралью б-жеской. Бессмысленность. Как он мог допустить геноцид полутора миллионов армян в 1915-м году в турецкой Армении? Почему? Зачем? Какое есть б-жественное тому предначертание? Я этого понять не могу, я просто считаю, что коль такие вещи на свете случаются, то его просто нет, он просто отсутствует.
Еврейские праздники
«Если хочешь, чтобы было вкусно, надо повозиться»
Я очень люблю веселый еврейский праздник Симхат-Тора (на идише - Симхэйс-Тойрэ). По-видимому, на этот праздник дедушка меня в детстве водил в Синагогу на Большой Бронной. Там было очень весело: пели, плясали. Я во взрослом возрасте сам ездил на Солянку, на улицу Архипова, где главная Московская Хоральная синагога. Я несколько раз возил на эти праздники младшего сына. В условиях Советской власти было удивительно и замечательно видеть, как огромная толпа евреев, больше молодых, заполняла улицу Архипова - о синагоге я уже не говорю: там вообще было не протолкнуться. И молодежь пела, плясала -, это было очень радостно. Хотя эту радость омрачала кругом стоящая милиция и «искусствоведы в штатском».
Кроме того, этот праздник я несколько раз отмечал в Большой Кутаисской синагоге, потому что я свой камчатский радикулит раз пять, наверное, ездил лечить в военный санаторий Цхалтуба, а из Цхалтубы до Кутаиси буквально пятнадцать минут на автобусе. В Кутаиси на одной улице - три синагоги. Я отметил про себя, что грузины отмечают этот праздник гораздо лучше, чем москвичи. Все такие нарядные приходят, все приходят с детьми, и даже с малыми детьми, как это потом я обнаружил в Израиле. В Москве я этого не видел. Отмечается этот праздник как-то еще более весело, чувствуется, что  для грузин этот праздник - действительно веселый религиозный праздник. В то время как в Москве на улице Архипова на 80 процентов были люди, которые отмечали этот праздник, веселились так же, как я, но были людьми светскими, просто они отдавали дань этому празднику как национальному.
Очень люблю праздник Пасха, Песах. Песах в моей жизни запомнился тем, что мама и папа, уже будучи светскими людьми, в Москве, все равно отмечали его. Мама на Песах делала разные еврейские блюда: знаменитую фаршированную рыбу, лучше которой нигде я не ел. Но она столько затрачивала времени на ее приготовление, что я попробовал и решил, что это не для меня. У нее уходило на это три-четыре часа, а то и более. Она говорила: «Если хочешь, чтобы было вкусно, надо повозиться». Она не работала, могла повозиться, а я так не мог. У нее было хорошее местечковое еврейское воспитание, я такого воспитания был лишен. Мама готовила фаршированную рыбу, кнейдлах.
На веселый праздник Пурим мама обязательно делала «уши амана», на идише это называлось «ументаш» - в виде ромбиков. Очень вкусные они у нее получались: там была и корица, и начинка, и орехи - такого печенья нигде не купишь никогда. У нас в семье еврейские праздники наша светская семья отмечала. Но без особого религиозного содержания, а просто как традиционные национальные еврейские праздники.
К сожалению…
В ночной тишине вдвое громче бушует река Кура, а я обхожу свой пост и мечтаю…
Я очень сожалею всю свою жизнь, что я не смог приехать в Израиль в юношеском или хотя бы в молодом возрасте. Как говорится в старом еврейском анекдоте, «вы будете очень смеяться, но» представьте себе… …Курсант Тбилисского горно-артиллерийского училища. Зимняя ночь. Он стоит на посту, на главном и самом тяжелом посту склада боеприпасов на крутом, высоком берегу Куры. В ночной тишине вдвое громче бушует река Кура, а я обхожу свой пост и мечтаю. Мечтаю о том (а в это время идет война в Палестине),  как было бы здорово, если бы я сейчас оказался в Палестине, в Израиле, и мои фундаментальные знания артиллериста как бы сейчас пригодились Израилю. И я много-много раз об этом мечтал.
Я действительно очень сожалел в течение всей своей офицерской жизни, что я не мог уехать в Израиль, что для меня эта дорога совершенно перекрыта. Разве что бежать и переходить границу… но я был очень далек от этого – в Центре России, на Кавказе, на Камчатке. Я всю жизнь об этом сожалел – что я не в Израиле, что я не могу жить в своем национальном государстве.
***
Я жалею, конечно, что я не смог своим сыновьям дать более хорошее образование, лучшее воспитание, что я не смог Володю определить во французскую спецшколу на Арбате, что я по своей занятости службой в военкомате, с бесконечными дежурствами, мало уделял времени воспитанию своих сыновей. Уже во взрослом возрасте я выявил, что они выросли несколько другими людьми. Сожалел я много и о том, что я развелся через 19 лет. Надо было развестись гораздо раньше, через 2-3 года, сразу, и построить другую жизнь. Хотя, честно признать, моя жена была очень хорошим человеком и очень любила меня, но уже в самом начале семейной жизни я понял, что мы очень разные люди. Танцы и юношеская любовь, поцелуи в садике - не имеют ничего общего с настоящей семейной жизнью.
После того, как мы развелись, Мэри жила по-прежнему в Зюзино, с ней жил Володя. Она не вышла повторно замуж. Мэри умерла в 1995-м году. У нее обнаружился диабет, и на этой почве случился инсульт. Положили ее в больницу, и три дня не могли установить, что это инсульт. Трое суток! А когда установили, было уже поздновато…

Кредо
Я оптимист. Безудержным, бесконечным оптимистом был мой отец, мама всегда над этим посмеивалась. Он всегда верил в хорошее будущее, даже когда ему было за 80. Я этим похвалиться не могу. Сейчас, когда мне за 80, я с большой тревогой смотрю на то, что делается в Израиле, на то, что делается с Израилем, на отношение к Израилю.  И больно, и обидно.
***
Есть очень популярное американское кредо: «Живи - и давай жить другим». Я полностью с этим согласен. Что надо быть элементарно порядочным человеком и на чужом несчастье не строить свое счастье -банально об этом говорить. А вот что надо быть патриотом еврейского государства, патриотом Израиля, невзирая на то, где ты живешь и как ты живешь, - я считаю, это обязательно. Можно быть патриотом России, и я остаюсь патриотом России. Надо любить свои корни. Надо любить корни своих предков, хорошо чувствовать, откуда ты произошел, и кто ты на самом деле, и что было до тебя, кто твои предки, и чем ты им обязан. Я считаю, что это обязательно надо крепко чувствовать и с этим сообразовывать свою жизнь, где бы ты ни жил.

Иерусалим 2011