( все даты в тексте - по старому стилю )
Не имея начала и не предполагая конца, веют по земле вечные ветры, не ради чего-то и не во имя, не во зло и не в добро, а просто потому, что они есть. Разные. Сильные и слабые, летние и зимние, благотворные и гибельные.
Вот уходят они в выси небесные - и трещат морозы, и трескается иссохшая от жары земля.
Ветры,ветры…
А то подуют западные хмурые ветры, надвинется свинцовое небо, как судьба и опрокинется долгими бедовыми дождями.
Полуночные, северные ветры пахнУт бодрящим морозцем и смертельными заморозками; запутаются в таёжных кряжах Сибири, ослабеют перед Камнем и просквозят от Урала до Карпат злым восточным несогласием.
Ветры, ветры…
Из-за Дона, от Ногайских чёрных степей и Кубани, по всему Дикому полю, буйно и вольготно, гуляете вы, ни свет-ни заря, шлифуя скулы скифских курганов, путая травы так, что они пружинят и как в зыбке лелеют любую жизнь.
Душа человеческая, как и земля, открыта всем ветрам, и плачет и радуется под их напором, ищет крова и понимания.
Стремительный февральский ветер, обратившись в упругую вьюгу, взмётывает снега, находит невидимые щели, слизывает тепло, но душа – бодра и устойчива. Февраль без метели, что девка без косы. Дуй, дуй! Это - нормально. Скоро иссякнут твои силы, замрёшь над Крутояровом и удивлён будешь: радуются люди - живы, птиц и травку ждут.
Гаврила уклоняется от секущих струй метели, они тают на горячем лице, а он смахивает мокрО и идёт прямо, не останавливаясь. Будто назло, или наперекор: будет по-моему. И не потерял коня – а ищет, и не своего - а взять хочет. Вот такая охота, которая пуще неволи. Сколько уж дворов обошёл! Но даже у свата Кулыгина не задержался, хотя там и дочь, и стол, и тепло. Нет. Только спросил Кузьму: не торгует ли кто коня, буланого, или вороного. На такую масть дворовой согласен. И - всё. И пошёл на сельский майдАн, площадь: там - лавки , там - народ. Может кто подскажет.
В лавке Гаврила стряхнул с себя вьюгу, потопал валенками, вытер лицо - отошёл немного. Кроме Тимофея,хозяина, в лавке никого не было.
- Какая нелёгкая тебя гонит? - спрашивает Тимофей. - Керосин спалил, или свечи?
- Да, нет, - Гаврила всё ещё тяжело дышит. - Думал: люди тут. А тут...
- Помощь какая нужна?
Гаврила рассказал о своей нужде.
- Ты вот добеги до Хабалиных. Здесь вот, улка, вторая хата. Там - Дмитрий Захарыч, дядя Митяй, хозяин. Старик. Сын старшой - на святки отошёл, что-то с брюхом было. Отвезли в церковный придел, до весны поставили. Остались у Хабалиных дядька Митяй, да младший -
слабый и непутёвый. Не знаю. Два коня у них.
И кони оказались хорошими. Ухоженными, гладкими. И масть именно та: буланый, да вороной. И продать готовы. Вороной помоложе, побойчее, чем-то на Орлика похожий. Гаврила прямо влюбился в него. Ах, какие тёплые ветры подули! Жить хочется! Но старик Хабалин - не промах, учуял зуд у Гаврилы и задрал цену. Гаврила и завял.
- Да тебе, Захарыч, никто не даст столько, сколько ты просишь. А овёс и сено зря скормишь. Посчитай сколько целковых сожрёт твой вороной, да сдай немного назад - и получится столько, сколько я даю.
Старик помолчал, пожевал губами: нет.
И засвистели злые восточные, измором не взятые, никчёмные и пустые.
Пурга приняла Гаврилу в охват, бросая горсти колючего снега в лицо. Домой идти не хотелось, да и устал. Душа не плакала, но стонала и даже чуть-чуть подвывала метели. Ах, какой вороной! Ах, какая жалость… И снова зашёл в лавку к Тимофею.
- Я думал, ты уже в Сибири, в снежки играешь, - сказал Гаврила, увидев в лавке Емельку Толстосумова.
- Да нет, папаня заупрямился.
Емеля улыбается, видно: рад встрече.
- А вы, Гаврила Пантелеевич, отчего не дома в такую погоду?
- Погоди, погоди. Ты же строить подряжался,
- Да что там, мелочь.
- А- а… Тогда конечно. А теперь?
- В батраки пойду. Весна работы поддаст.
- А-а… Ну, да.
Восточный злюка превращается каким – то образом в западную непогоду. Хмуро и пасмурно на душе. Тянет затяжными, обложными дождями, без радуг и без солнечного просвета. Ах, какой вороной… Что говорит Емелька? Не понял.
- Что?
- Говорю: берите меня в батраки, сгожусь.
- Нет. Мне конь нужен.
- Какой конь?
- Буланый или вороной. Рабочий.
- Есть такой, - почти не раздумывая говорит Емеля.
- Ага. Конечно. - Тоже не задумываясь говорит Гаврила. - Что? Что ты сказал?!
- Говорю, что есть буланый на «карачаровке». Мужик продаёт. Надо?
- Надо, надо!
- Так пошли.
… Не зря, не зря томился и страдал Гаврила!
Буланый был хорош и пригож по всем статьям. Не вороной, конечно, но хорош. Ай, да Емеля, друг сердешный: такого коня сосватал! Низкий поклон тебе за это.
И не дорого. Ещё на упряжь деньги остались и на овёс Бублику. Бублик - зовут буланого.
А на другой день, на Сретенье, всё сошлось в одной точке. И точка эта называлась - счастье.
Дурные ветра ушли в высоту, провеивая звонкое золотое солнце. А оно высекло первую капель и воробьиную радость. А Гаврила Пантелеевич Погорелов едет в санях по сахарной после метели дороге; едет неспешно, с достоинством. Сани ведёт Орлик, а позади,привязанный к саням, катится буланый Бублик.
А говорите: нет в жизни счастья.
По пути к дому подхватил Гаврила батожок с дороги, бросил в сани. А дома их уже встречали: ворота распахнуты, старый полушубок шерстью вверх лежит на пути и вся семья во дворе. Гаврила отвязывает от саней Бублика, полОй полушубка берёт узду, перекладывает в другую полУ и делает это несколько раз: для «лёгкой руки». Затем проводит Бублика по расстеленноиу полушубку во двор и здесь бросает подобранный по пути батожок.
- Как палочке не бывать на старом месте, не тужить и не тосковать ей, так и тебе, Бубпик, не вспоминать старых хозяев и не сохнуть по ним.
Гаврила вынимает из кармана кусочек ржаного хлеба и даёт Бублику. Семья молчит, даже Угадай замер - наблюдают за ритуалом. Гаврила снимает шапку и проводит ею от головы Бублика, вдоль хребта до крупа и снова от головы - по брюху, будто пот стирает. Заводит коня в хлев и говорит: «Дедушка-соседушка! Корми, пои и ласкай Бублика, как Орлика прежде».
Всё. С новосельем, Бублик!
Дуйте ,тёплые животворные ветры!
Дуйте, счастливые!.