Всегда живая...

Геннадий Лагутин
В траншее солдатские голоса донесли до Пантелеева слова: «Вперед! Смерть фашистам!». Это начиналась атака. Стараясь не думать ни о чем, Пантелеев выбросил себя на бруствер и встал во весь рост.
Он видел: словно белая бесконечная волна, катились вперед взводы, батальоны, полки, одетые в новенькие маскхалаты – наступала вся дивизия.
Враг молчал, его будто не было совсем на этой гладкой, как футбольное поле, снежной равнине, но от этой необычной тишины и Пантелееву, и тем, кто шел рядом с ним и дальше, было не по себе.
Из серой мглы морозного рассвета все явственнее вырисовывались вражеские траншеи. И вот в них тенями заметались фигурки людей Послышались голоса, крики.
-Вперед! – Закричал Пантелеев ожесточенно, злясь на то, что в эту самую минуту надо было быть уже в окопах противника. Но они еще только виднелись, и каждую минуту оттуда могли открыть огонь.
Стена глухих взрывов и всполохов огня встала на пути сразу. Будто земля треснула и изрыгнула из себя тысячи смертей. По солдатскому опыту Пантелеев знал, что главное теперь не допустить своему взводу упасть, прижаться к земле. Тогда будет конец, враг прижмет огнем, не даст больше подняться. Во что бы то ни стало, надо рвануться вперед, сквозь эту дымно-огненную стену, и он кричал, не слыша своего голоса:
-Вперед!..
Он видел, как падали люди, но не удивлялся этому. Он слышал, как кричали раненые, но не думал о том, что им нужно помочь: он должен был идти вперед и вести за собой других.
Из огненного вала цепь атакующих вырвалась сильно поредевшей. Враг оказался рядом. Вражеские солдаты отстреливались, разбегались. Теперь еще один рывок, самый мощный, самый страшный для врага, и Пантелеев, вновь ощутив себя и свою силу, закричал:
-Ура-а! – и голос его затерялся в однообразном, грозно нарастающем многоголосом : «А-а-а!»
И в этот момент страшная сила оторвала Пантелеева от земли и швырнула куда-то вверх.
Он не почувствовал, как упал, но, когда открыл глаза и попробовал пошевелиться, нестерпимая боль парализовала его. Мысленно он ощущал себя – все было цело, но словно чужое.
Оглядевшись, Пантелеев определил, что  лежал на земле, развороченной взрывом снаряда, пахло мерзлотой и толом. Опираясь на локти, он приподнялся. Из обеих ног, выше колен, сочилась кровь. Она текла, вероятно, давно, потому что под ним было мокро.
Перетянуть ноги чем-нибудь выше ран – эта мысль овладела Пантелеевым, как минуту или час назад, владела им другая: вперед, только вперед. Он снял планшетку, отстегнул от нее ремень и, мыча от боли, кое-как совладал с левой ногой – перетянул ее почти в паху. Теперь надо было заняться другой ногой. Пантелеев разорвал маскхалат и снял поясной ремень…
«Как же атака?..» - подумал Пантелеев. И эта мысль не напугала и не удивила его – на войне всякое бывает.
Над головой с холодным посвистом проносились пули. Когда вражеский пулемет отстукивал длинную очередь, они неслись так густо, что, кажется, чувствовалось, как горячи они были. И когда в мгновенных затишьях перестрелки Пантелеев вдруг уловил  чужую речь, которая звучала неподалеку, он понял, что до ночи ему к своим не выбраться – он лежал под носом у немцев. А сколько времени осталось до ночи?
Тяжелая, вязкая дрема опутала его. Он закрыл глаза и сразу же полетел в забытье.

Пантелеев очнулся оттого, что ему кто-то тер уши. Кое-как разорвал он веки. В эту минуту вспыхнула ракета, и он невольно подался назад – слишком близко и неожиданно он увидел перед собой девичье лицо, голубоватое от света ракеты и ярко-румяное от напряжения. Глаза его припали к ее глазам, большим, и темным, и таким теплым, что Пантелеев сразу почувствовал себя не одиноким на этом истерзанном смертью клочке земли, в этой бесконечно долгой, набитой гибельными звуками ночи. И прядь волос, кажется, рыжеватых, выбившаяся из под сползшей на ухо солдатской шапки, тоже казалась теплой, хоть и морозно искрились в ней застрявшие снежинки. Она по-детски обмахнула языком сухие, устало вздрагивающие губы, хлюпнула мокрым носом и сказала:
-Живой?.. Вот и хорошо…
Ракета погасла, Пантелеев опустил веки, и они снова плотно слиплись. Но уже не оставался он один в этой муторно сонной безразличности: он видел эти темные, неизвестно какого цвета глаза и чувствовал всю ее, как счастливую судьбу. Он не умрет, нет, потому что рядом она..
Пантелеев, спокойный от уверенности, что ничего теперь страшного нет, откуда-то издалека слышал ее голос:
-Еле отыскала тебя. Ты один остался. Дивизия прорвала фронт справа…Потерпи. – И голос ее был самым нужным, как и он сама, которую он так близко встретил в сои короткие двадцать лет.
Она тащила его рывками, как непосильную тяжесть, но он не чувствовал боли, вернее, она, боль, была так далека, что не тревожила его, и Пантелеев молчал.
Он слышал грохот рвущихся снарядов, хлипкие взрывы мин и ощущал ее дыхание, как дыхание матери, когда она утешает, и от этого горе становится все легче и легче.
Словно сказанное через шумящую реку, Пантелеев услышал:
-Кажется, задело…Осталось немного…Устала, – и подумал, что с ней что-то  случилось, но что – домыслить не хватало сил.
Потом Пантелеев ничего не чувствовал, но был уверен: его продолжают тащить к своим и не бросят. Усталость и необоримое желание покоя одолели его – он забылся.

-Кажется, очнулся, - сказал кто-то рядом.
Дрожа от сонного испуга, вспотев, Пантелеев открыл глаза. Рядом, на патронных ящиках, друг против друга, сидели двое бойцов и курили. Третий стоял рядом и внимательно вглядывался ему в лицо. Но ему мешала собственная тень. Он посторонился, давая дорогу жидкому свету от коптилки, сделанной из патронной гильзы – она стояла на подмостке, на котором холодно поблескивал сталью станковый пулемет.
Пантелеев не удивился, увидев себя  снова среди своих в тепле, в надежном укрытии – пулеметном блиндаже.
Напрягая голос, он спросил: - Где она?
И тот, который стоял рядом с ним, опять наклонился. Он не расслышал вопроса.
-Где она? – прокричал Пантелеев ( так, по крайней мере, показалось ему).
Ему никто не ответил. И в молчании он услышал тот ответ, которым его не хотели огорчать.
Внезапно где-то рядом раздалось несколько таких сильных взрывов, что блиндаж пошатнулся, заскрипела его стальная крыша и с подмостка чуть не скатился пулемет.
Немец стал бить из тяжелых орудий. Пантелеев ждал окончания обстрела с одной мыслью: что случилось с ней, с его спасительницей?
Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Тяжелой глыбой нависла тишина, только в печурке трещали сырые дрова, будто рвались пистоны.
-Из своих тылов, сволочь, лупит, - сказал один из сидевших у пулемета бойцов. Другой зевнул и нагнулся к печурке, которая полыхала жаром в ногах у Пантелеева.
-Как же так, она была со мной, - проговорил Пантелеев, стараясь не верить молчаливому ответу тех, кто был в блиндаже.
Стоявший бросил недокуренную папиросу к печурке, поправил на голове шапку, набросил на нее балахон маскхалата и повесил на шею автомат.
-Убили. Тебя дотащила, а сама погибла. У самого нашего бруствера. – И бросил бойцам: - Я к «хозяину». Узнаю, когда будет подвода за ранеными. – Откинул плащ-палатку, заменяющую дверь, и вышел.
Пантелеев плакал тихо и долго, не стыдясь своих слез. И никто его не останавливал, не утешал.
-Жалко, что и женщины погибают, - сказал боец у печурки.
Сидящий у пулемета ответил:
-Да, наш брат, еще так-сяк, а женщина – совсем другое. Будто мать хоронишь или дитя родное….

Давно зажили раны, и только в непогоду они напоминают о себе, но часто, очень часто, будто случилось это только в прошлую ночь, в памяти его вспыхивает ракета, и он видит девичье лицо, голубоватое от ее света, большие и темные глаза неизвестно какого цвета и слышит ее голос:
Живой? Вот и хорошо…

Для него она всегда оставалась живой…