Кентавры присутствовали не только во французском изобразительном искусстве, но и в литературе. Я упомяну здесь лишь двух поэтов, находившихся на разных духовных полюсах. Один из них, Жозе-Мария д’Эредиа, был нашим заклятым ненавистником. Другой – Морис де Герен — нашим братом.
Пренебрегая хронологией, я начну с Эредиа. Ведь литературная традиция, в сущности, одна, зато насколько разнится мироощущение!..
Жозе-Мария де Эредиа (1842—1905) родился на Кубе (отсюда – его испанская фамилия и кубинский родственник, полный тёзка и тоже поэт – Хосе Мария де Эредиа). Однако ещё ребёнком Жозе-Мария был привезён в Париж, и начал писать стихи именно на французском языке. Больше всего он прославился книгой сонетов «Трофеи», создававшейся более тридцати лет и изданной в 1893 году. Формальное совершенство стиха и живописная пластичность образов Эредии вызвали всеобщий восторг, а его обращение к античным мифам и произведениям высокого искусства последующих веков поставили его имя в ряд классиков.
Некоторые из 118 сонетов «Трофеев» посвящены кентаврам. Один из них я уже цитировала в связи с битвой лапифов как образчик кентавроненавистничества, не угасшего среди людей даже в Новое время. Но и в других сонетах Эредии кентавры описаны только как дикие животные, хотя из самих этих описаний явствует, что автор не только никогда не сталкивался ни с кем из нас, но даже не давал себе труда задуматься о том, что он описывает – так ли это было, и могло ли вообще так быть.
Кентавресса
(перевод Владимира Кормана)
Когда-то на горах, в лесах, в просторах нив
прегордые собой, с блестящими боками,
кентавры множились несметными стадами
В наш мягкий лён волос вплеталась смоль их грив.
Теперь цветы лугов и сень густых олив –
лишь наши. Лёжки Тех позаросли кустами.
Теперь сюда порой доносится ночами
хрипенье жеребцов, дрожащий их призыв.
Весь род кентавров, порождение Нефелы
Повыбит и ослаб. Вся раса поредела.
Последних Женщины сманили в стан людей.
Твердят, что наша страсть – лишь дикое желанье,
Что мы в объятиях не лучше лошадей
и наш восторг любви – всего лишь только ржанье.
Я уже говорила и ещё раз повторю: всё — неправда. Стадность кентаврам никогда не была свойственна. Будь это иначе, нас либо истребили бы начисто ещё в древности (со стадом справиться проще, чем с упрямым и хитрым одиночкой), либо, напротив, мы смогли бы где-то уцелеть в своём первозданном виде (одиночки же вынуждены были ассимилироваться). Писала я и о том, что далеко не весь род кентавров был «порождением Нефелы», да и вообще эта легенда выглядит сомнительной.
Насчёт того что кентавры повывелись благодаря усилиям двуногих – это, конечно, так, но хотела бы я поглядеть на женщину, которая увела бы кентавра «в стан людей»!
Женщины, уходившие от людей к возлюбленным-кентаврам, несомненно были, но это совсем другое дело, и поэт про такие союзы не пишет – они бросали бы тень на людей.
Наконец, пресловутое «ржанье»…
Я уже устала повторять банальности и указывать на очевидное.
Посмотрите на любого кентавра, и тем более на кентавриду, и скажите, способна ли она ржать – кроме как в переносном смысле слова, обозначающем неудержимый хохот над чем-то нелепым и несуразным.
Процитирую ещё один сонет Эредии в переводе Максимилиана Волошина, явно неравнодушного к кентаврической теме.
Бегство кентавров
Сорвавшись с дальних гор гудящею лавиной,
Бегут в бреду борьбы, в безумье мятежа.
Над ними ужасы проносятся, кружа,
Бичами хлещет смерть, им слышен запах львиный...
Чрез рощи, через рвы, минуя горный склон,
Пугая гидр и змей... И вот вдали миражем
Встают уж в темноте гигантским горным кряжем
И Осса, и Олимп, и черный Пелион...
Порой один из них задержит бег свой звонкий,
Вдруг остановится, и ловит запах тонкий,
И снова мчится вслед родного табуна.
Вдали, по руслам рек, где влага вся иссякла,
Где тени бросила блестящая луна –
Гигантским ужасом несется тень Геракла...
При всём мастерстве поэта и при всей мрачной яркости образов, нарисованная здесь картина нескрываемо тенденциозна и полна ненависти к преследуемым. А вдобавок и пропитана ложью. Геракл, конечно, был скотиной и зверем, но он один был не в состоянии обратить в паническое бегство весь наш народ (да тут и с географией некоторая закавыка – Осса, Олимп и Пелион находятся в разных местах, и оказаться на одной видимой линии никак не могли). Даже греческие авторы были честнее, и обычно изображали поединки примерно так, как они и происходили: практически на равных. И что за честь для героя – повергнуть в бегство «табун» или «стадо»? На это способна любая громкоголосая дворняжка.
В общем, будучи кентавридой, я никак не могу считать себя поклонницей Эредии, хотя не признавать его талант было бы с моей стороны обратной несправедливостью.
Единственной разумной причиной, которая могла бы объяснить такой переизбыток ненависти к нам, мне видится возможное происхождение семьи Эредиа от потомков кого-то из наших древних врагов – может быть, самого Пирифоя. Память крови – она иногда оживает не только в кентаврах, но и в людях, и особенно часто – в художниках и поэтах.
Антипод Эредиа, поэт Жорж-Морис де Герен прожил короткую жизнь (1810—1839) и успел написать немного, но след во французской литературе оставил довольно заметный. По крайней мере, ценители его знают, а на признание бульварной публики он и не рассчитывал, презирая её и как аристократ крови, и как аристократ духа — и, чего уж таить очевидное, — как кентавр.
Обедневшая дворянская семья, любящая старшая сестра Эжени (1805—1848), посвятившая свою также недолгую жизнь необычайно одарённому брату, общение с тогдашними властителями дум в парижских салонах — аббат Ламенне, Жорж Санд (а при ней, конечно же, и Шопен, ровесник Герена)…
Корни семьи уходили в такую древность, что трудно ныне даже предположить, откуда и когда там взялась кентаврическая кровь. Как писала в своём очерке об умершем поэте Жорж Санд, «семья была одной из стариннейших в Лангедоке». А если копнуть ещё глубже, Герены были родом из средневековой Венеции. Пути человеческие и кентаврические могли пересечься где угодно и когда угодно. Впрочем, рано умершая мать Мориса могла бы, наверное, кое-что сообщить не по летам умной дочери, а та уже в свой час открыла глаза и брату, которого должна была с ранней юности озадачивать разительная непохожесть на всех окружающих сверстников и современников, включая и гениальных.
Я уже упомянула Шопена, безусловного гения, но — не кентавра. А ведь в Париже в 1830-х годах жили Эжен Делакруа, Ференц Лист, Альфред де Мюссе, Виктор Гюго, Джакомо Мейербер, Александр Дюма… кого ещё вспомнить?.. Кого бы ни вспомнили, кентавров мы там больше не найдём. И даже почтенный живописец классической школы, учитель Делакруа и однофамилец нашего героя, Пьер-Нарсис Герен, часто писавший картины на мифологические темы, к кентаврам никакого пристрастия не питал и ровно ничего в них не понимал (будь оно не так, его творчество выглядело бы иначе).
Морис де Герен создал не очень много произведений, но все они оригинальны по духу, глубоки по мысли и мастерски отделаны. Большинство из них были изданы уже после его смерти, благодаря усилиям добросердечной Жорж Санд и преданной сестры Эжени.
На русский язык Герен почти не переводился. Имеются лишь открывки из его поэмы в прозе «Вакханка» (в сборнике «Поэзия Франции. Век XIX». М., 1985). Главное же и лучшее, что им написано, до сих пор русскому читателю было недоступным. Мне пришлось ликвидировать этот вопиющий пробел собственными силами.
Ибо речь идёт о поэме в прозе — «Кентавр». Где все вещи названы своими именами, и поэт прозревает такие истины, что становится понятной его ранняя кончина: боги и судьба не любят, когда смертные говорят больше, чем им предписано. Но, коль слово исторглось, загнать его назад, в затворы молчания, никому уже не удастся.
Перевод поэмы последует далее, в отдельной главе. А здесь я дам некоторые пояснения. Ведь в западной литературе «Кентавр», поначалу воспринятый как поэтическая причуда образованного аристократа, зажил самостоятельной, пусть и обособленной, жизнью.
Это необычайное произведение сначало затронуло душу великого поэта Райнера Марии Рильке, который перевёл «Кентавра» в 1911 году на немецкий язык. А в 1915 году в Америке появился перевод на английский, выполненный Джорджем Б. Айвсом и изданный отдельной книжечкой, для которой было придумано особо изысканное оформление. Мало того, что там имелись затейливые, как лесные заросли, виньетки. В связи с выходом в свет этой книги дизайнер Брюс Рождерс изобрёл новый шрифт, получивший название «кентавр» и благополучно существующий доныне (всякий может посмотреть собрание шрифтов на своём компьютере или найти образец в сети).
Правда, на титульном листе было почему-то помещено изображение сатира, а не подлинного гиппокентавра — ну, видимо, Рождерс слабо представлял себе, чем один отличается от другого. Или книжку не читал. У художников-иллюстраторов такое бывает.
Зато прекрасны иллюстрации в другом издании «Кентавра», французском, вышедшем в свет в 1928 году. Их автором был известный график Жорж Барбье (1882 –1932), сочетавший стилистику ар нуво с искренней любовью к античности (да и к нам, двусущностным).
Правда, мне кажется, что всё-таки эти слишком красивые иллюстрации — они немного не про то. Кентавр, окружённый нимфочками и путти, несущими винную амфору — к чему это? В поэме такого эпизода нет. Завлечь читателя? Или просто художник пошёл на поводу у своей вакхически-эротической фантазии (ох, уж мне эти французы)…
Ну, да ладно.
Приступим же к поэме Мориса де Герена — одного из редчайших истинных кентавров, рождённых на почве враждебной нашему племени Галлии.
«Кентавр» был создан в 1838 году — за год до кончины поэта.
/иллюстрации см. тут: http://kentauris.livejournal.com/72121.html/