- Кажется, ты никогда не видишь просто спокойных тихих снов, - покачал я головой. – Это не свидетельствует о душевном здоровье, знаешь ли...
- Мои ночные демоны – расплата за вечное обуздание своей натуры, - чуть усмехнулся он. - Во всяком случае, так мне объяснял один неплохой психолог, и так думаю я сам. Ты прав, я вижу только тревожные сны, когда расстроен, болен или возбуждён, и совсем ничего, когда спокоен. Других снов я или не вижу, или не помню, проснувшись. Ну, то есть, очень редко – эту оговорку всё-таки следует сделать.
Он вдруг резко поднялся и подошёл к окну, отвернувшись от комнаты и от меня якобы ради заоконного пейзажа.
- В самом деле, пойдём гулять, - проговорил он после нескольких мгновений молчания. – Мне просто жизненно необходимо проветриться.
Мы вышли из дому и направились в близлежащий сквер. Снег ещё не успели утоптать, он лежал пышно, и его было много. Притом мороза совершенно не было, и ребятня уже катала комки, собираясь строить крепость. Холмс наклонился, мазнув дорогу длинным шарфом, зачерпнул снег и принялся уминать в ладонях - лепить снежок.
-Ты прав, Уотсон, я, должно быть, нелепый человек и никогда не бываю доволен. Но вот посмотри: зима только начиналась, когда этот Волкодав напал на меня. Я, между прочим, кое-что помню, несмотря на ретроградную амнезию. Снег помню. Он тогда лежал тонким слоем и, когда я упал, стал очень быстро таять у меня под щекой. Я не мог поднять головы, ничего не видел, но это ощущение оседающих снежных комочков, кажется, и сейчас ощущаю отчётливо, - он переложил снежок в левую руку, а кончиками пальцев правой задумчиво и медленно провёл по щеке, прикрыв глаза. Я взял его за эти пальцы – мокрые и холодные от снега – и чуть сжал:
- Холмс, зачем тебе это нужно?
- Подожди. Я пытаюсь объяснить. Вот был тот первый снег – ну, может, второй или третий снег. И сейчас тоже снег - наверное, последний - и всё та же зима... Я жизнь прожил... Нет, две, три жизни... Умирал, воскресал... Тысячу раз всё переосмыслил... А зима всё та же... Странно...
- Ну, странно. Пусть. Ну и что, что странно? Разве «странно» - это обязательно «плохо»?
Ничего мне не ответив, он подкинул снежок на ладони и вдруг, резко взмахнув рукой, швырнул его, не глядя. Тут же раздался звон, посыпались стёкла, взвился чей-то высокий возмущённый голос.
- Бежим! – Холмс дёрнул меня за рукав. – Бежим, Уотсон, я, кажется, в парикмахерской витрину разбил!
Не успев ничего сообразить и подчиняясь только спинномозговым инстинктам, я опрометью бросился за ним. Мы бегом свернули в переулок, стремительно проскочили через проходной двор, один за другим, раскатившись, промчались по длинной ледяной дорожке под уклон и, наконец, в какой-то подворотне привалились к стене, задыхаясь и изнемогая от смеха.
- Н-ну, – еле выговорил, наконец, помирающий со смеху Холмс. – Каково оно получилось, Уотсон? Приключеньице почище Волкодава, а? – и переломился в поясе, от хохота не в силах стоять прямо.
- За витрину всё-таки придётся заплатить, - немного успокоившись, заметил я. – И ещё: как бы на мальчишек не подумали.
- Ну что ты, - Холмс тоже постепенно успокоился. - По всем законам баллистики они вне подозрений. Ну как, доктор? Идём гулять или нет?
- Почему нет? Идём. Разумеется.
Мы выбрались из приютившей нас подворотни и неторопливо пошли по солнечной стороне улицы, стараясь держаться всё-таки подальше от угрожающе нависающих над головами сосулек.
- Столько лет мы с тобою близки, - проговорил я задумчиво, пиная ногой подвернувшийся ледяной катышек, - а я всё никак не могу читать у тебя в душе. Ты же в моей читаешь с лёгкостью. Почему? Нет, я понимаю, разумеется: наблюдательность, анализ, метод дедукции... Но ведь речь-то идёт о душе. Душа – субстанция нематериальная. Улик, следов она не оставляет, химического состава не имеет, даже словами не выражается, как следует. Ну как ты её анатомируешь, скажи, пожалуйста? Почему, когда я грущу, ты точно знаешь, от чего. Когда мне весело, ты тоже понимаешь причину. Знаешь, когда я зол, влюблён, обижен. Умеешь заставить меня рассмеяться, когда тебе хочется, заплакать, когда тебе нужно, и, кстати, перестать плакать тоже можешь заставить, когда тебе это необходимо. Я же понятия не имел, что ты в следующий миг запульнёшь снежок в витрину, и до сих пор не понимаю, почему ты это сделал.
- А как ты можешь это понять, когда я сам понятия не имел, что в следующий миг запульну снежок в витрину и до сих пор не понимаю, почему это сделал? – он усмехнулся.
- Вот я смотрю тебе в глаза... - начал я, но поскользнулся на предательски раскатанном окошке льда и чуть не упал. Холмс подхватил меня?
- Осторожно же! Смотри лучше под ноги, Уотсон, чем в мои глаза. Тем более, что мои глаза последнее время то слепы, то за очками.
- Послушай! – я остановился, прочно взял его за плечи и развернул к себе лицом. - Чего тебе нужно? Чем ты недоволен? Работы нет? Ну, подожди: ты отдохнёшь, выздоровеешь, и будет тебе работа. Плохо себя чувствуешь? С этим я тебя туда же отсылаю: нужно отдохнуть. Досадуешь, что Волкодава не поймали? Ну, отдохни, выздоровей и поймай его сам.
Холмс осторожно, мягко высвободился из моих рук.
- Подожди... Ты не угадал. Всё то, что ты назвал, немного досадно - но и только. И меня мучает не это. Но... я не недоволен –ты неправильно понимаешь. Просто немного не в своей тарелке. А поделиться с тобой... Видишь ли, это в какой-то степени из-за тебя, поэтому мне так сложно именно с тобой говорить об этом.
- Из-за меня? Что ты имеешь в виду?
- Сейчас не время об этом говорить, Уотсон. Дождёмся вечера, дождёмся темноты, дождёмся, когда мы оба будем немного пьяны, немного сонны... Может быть, тогда...
- Ты меня снова пугаешь, - я только головой покачал. – Но ты мне не оставил выбора. Дождёмся вечера.
Мы снова пошли рядом, иногда легко задевая друг друга тканью рукава.
- А что касается недовольства, – снова заговорил Холмс, усиленно сдвигая брови к переносице и пиная что-то на снегу носком башмака, - То ты не суди по внешним проявлениям. Я до сих пор себя чувствую, как в картинной галерее – буйство красок, лица, детали, оттенки света. Прозревший слепой, ха! Мозг так перегружен, что вот-вот разорвётся. Помнишь, я пошёл в банк?
- Ну? Помню.
- Это почти смешно. Я вышел из офиса банка и свернул в узкий переулок, вдоль которого стоят однотипные и скучные казённые дома, и вдруг увидел на одном из подоконников такого дома букет роз в вазе. Там было что-то очень много роз – штук тридцать или сорок - пышный букет в широкогорлой керамической вазе. И на вазе тоже были изображены розы. И знаешь, меня почему-то поразило это сочетание зрительных образов: сосульки на верхнем наличнике окна, голубоватое стекло и розы – на вазе, и в вазе тоже. Поразило так, что я остановился и стал смотреть. Просто бездумно смотреть – я так никогда не смотрел. Разве что в детстве. А вот ты всегда только так и смотришь. И все другие – почти все. И я всегда чувствовал своё превосходство, словно я – правильный, а все вокруг в чём-то ущербны. Я же гордился собой за это, меня раздражала твоя слепота. А теперь я вдруг подумал: может быть, урод-то как раз я. Несчастный урод, которому не дано просто видеть розы. Дурак с микроскопом. Ну что ты молчишь? Отчего не возражаешь мне? Или ты тоже думаешь, что я прав?
- Нет. Я так не думаю. Но я не знаю, что тебе ответить. Неправильна сама постановка вопроса: ты и все. Как так? Шерлок Холмс, разумеется, уникален. Но и Джон Уотсон, знаешь, тоже выпущен одним экземпляром. Ты можешь смотреть так, как ты, я – как я. Есть кто-то, кто вообще ни черта не смотрит по сторонам. Я заикаюсь, когда волнуюсь - ты знаешь. Ты что-то катаешь и перебираешь в пальцах, и они начинают дрожать у тебя. Ты любишь шоколадные конфеты, я – круассаны с маслом, я боюсь высоты, у тебя морская болезнь возникает даже в ванной. Зато ты играешь на скрипке, и ты гениален. А я умею резецировать желудок и сделаю поддувание плевральной полости. И умею тебя, гениального, терпеть, даже, заметь, испытывая при этом удовольствие от общения с тобой. А ты так же с радостью терпишь меня – дурака без всякого микроскопа, - тут я всё-таки поскользнулся на льду и, уже рухнув к его ногам, снизу докончил: - Мне продолжать или хватит?
- Хватит, - смеясь, ответил он. – Ты прав. Но под ноги всё-таки смотри не созерцательно, а умозрительно. Не ушибся? Давай, помогу встать.
- Просто скользкая обувь, - смущённо стал оправдываться я, не спеша выпустить его руку.
- Подожди, – вдруг сказал он, сильно сжав мои пальцы. – Подожди, Уотсон, ты слышишь?
- Что именно?
- Кто-то играет на скрипке.
Я прислушался. Звук был очень далёкий – буквально на грани уловимого. Если бы не Холмс, я его бы не услышал.
- Мало ли уличных музыкантов, - пробормотал я. – Ну, и острый же у тебя слух!
- За последние полгода он сделался острее. И это не уличный музыкант. Идём же!
В необыкновенном волнении он потащил меня за собой, направляя быстрый шаг по указке музыки, постепенно, по мере приближения к источнику, делавшейся всё слышимее. Наконец, мы свернули в узкий переулок, где стало понятно, что звуки скрипки доносятся из окна второго этажа, которое, несмотря на зимнюю погоду, было приоткрыто. Меня удивило необычное оформление окна – рама была украшена деревянной резьбой отнюдь не в английском стиле.
- Бог мой, - пробормотал Шерлок Холмс. – То самое окно. Только вазу убрали.
Я взглянул на него и поразился перемене в выражении его лица – казалось, он предвкушает причастность какой-то тайны, он даже побледнел слегка и снял очки. И тогда я увидел, что его глаза широко раскрыты и полны слёз.