Пациент Колесник.
Пожелтевшая от времени бумажка, половинка привычного листа формата А4, долгое время хранилась среди прочих документов у родителей в серванте.
В верхней части было напечатано «Справка». Далее шёл плохо разборчивый текст, написанный фиолетовыми чернилами. Ниже текста различимая строка «Главный врач психиатрической больницы». Подпись неразборчиво. Фиолетовая выцветшая печать.
После долгого рассматривания кое-как текст удалось прочитать. В нём значилось.
«Пациент (больной) Колесник Яков Михайлович скончался 13 августа 1956 года в 16 часов, от аневризмы (разрыва) центрального коронарного сосуда.
Ранее больной поступал на излечение в больницу в 1946 году и дважды в 1949 году с диагнозом маниакальный депрессивный психоз с синдромом раздвоения личности.
После прохождения курсов лечения и реабилитационных мероприятий пациента выписывали и направляли на наблюдение по месту жительства».
Я спросил у мамы, что это за справка. Она пожала плечами, сурово посмотрела на меня и ответила:
-Всё равно ты не знаешь. Это справка о смерти дяди Яши Колесника. Столяра со спичфабрики. Он раньше жил в Дымково, в доме у Караваевых.
-А почему она хранится в ваших документах? – удивился я.
-У дяди Яши после войны никого не осталось. Да и сам он с войны вернулся с тяжёлой контузией. Когда он умер от разрыва сердца, хоронить его пришлось Караваевым и нам с отцом.
Утро выдалось солнечным. До села, куда Яков вёз на полуторке артиллерийские снаряды, оставалось чуть больше двух километров.
В фанерной дверце машины стекло отсутствовало. Снаружи доносился далёкий гул фронта. До него было не меньше десяти километров.
Сержант Колесник всю ночь возил от ближайшей железнодорожной станции на прифронтовой склад артполка боеприпасы.
Августовское утро сорок третьего ложилось туманом по закрайкам леса. Рейс был последним, и сержант уже предвкушал скорый завтрак на полевой кухне хозвзвода.
Сквозь гул вдруг послышался стрёкот мотора. Подумалось: «Может, «пошка» летит»? Стрёкот нарастал, но из-за клочков тумана небо плохо просматривалось.
Зататакали пулемёты, и две дорожки фонтанчиков пыли, прибитой росой, побежали наискосок к машине. Колесник крутнул руль, отгоняя машину с дороги ближе к кромке леса. И всё же очередь зацепила за борт машины, выбивая щепу из досок.
Самолёт, мелькнув тенью, ушёл в вираж с набором высоты. Колесник перекрестился и глянул из окна вслед самолёту.
«Что ж теперь делать? – Мелькнула мысль – Фашист-то может и не отцепится сразу». Дважды в этом году гонялись за ним немецкие лётчики, но Бог миловал, оба раза удалось обхитрить немцев, спрятаться в лесу и переждать.
Он проехал по закрайку ещё метров двести. Сбросил газ и прислушался. На фоне отдалённого гула и стона цикад стрекотание самолётного мотора вроде бы и не различалось.
Колесник добавил газу, выбрался на дорогу и покатил огибать мысок леса. Показалось – стрекотание мотора вновь проклюнулось и стало настигать сзади. Яков высунулся, встав на подножку, глянул назад. Серое пятно самолёта быстро нагоняло машину.
Он завилял по слабо укатанной полевой дороге. Снова застучали пулемёты, и две дорожки высекаемого пулями грунта обогнали машину.
И снова тело самолёта промчалось над машиной и ушло в синь неба.
Сердце бешено заколотилось, по настоящему сделалось страшно. Колесник включил третью скорость и давил на газ со всей силы, разгоняя машину до максимальной скорости, с которой она была способна двигаться по грунтовке.
Он обогнул мысок. За ним дорога шла по полю с небольшим уклоном к оврагу, поросшему кустарником. А там, за оврагом, на невысоком холме, под тополями и берёзами виднелось село.
Оставалось каких-то полтора километра, но и их нужно было проехать. Там, у села, было не страшно. Под кронами деревьев замаскированными стояли автоматические зенитные установки, охранявшие склады и штаб армии.
Яков выехал в поле. Открытое пространство пугало, но близость села притягивала. Он газанул и погнал с максимальной скоростью полуторку.
Снова проявился стрёкот мотора, и в небе отчётливо прорисовалось пятно приближающегося самолёта.
Оставалось, наверное, с пол версты до оврага, когда машину посекли пулемётные очереди. От зажигательной пули вспыхнула ветошь в кузове, от неё занялись деревянные ящики со снарядами.
Заглянув в пылающий кузов, Яков нажал на тормоза, в ужасе выскочил из кабины и побежал к оврагу. Последнее, что он запомнил, был дымящий немецкий самолёт, врезавшийся в землю недалеко от его полуторки.
Страшный взрыв встряхнул землю и отбросил Колесника далеко в сторону. Сознание угасало, но он отчётливо увидел пролетавшее над ним колесо машины.
Очнулся Яков в госпитале, в городе Горьком. Можно сказать – ему повезло. Кроме глубокой контузии снарядным осколком рассекло ногу.
Более полугода пролежал он на излечении. Нога зарубцевалась, но из-за контузии руки трясло так, что ложку ко рту поднести было невозможно.
На медицинской комиссии признали его негодным к дальнейшей службе и списали вчистую.
Пока находился на лечении, попытался узнать, что с семьёй стало. До войны в Ленинграде жили. Началась блокада города – письма приходить перестали.
Послали запросы в Ленинград, по месту жительства и в комитет по эвакуации. Через три месяца из комитета пришёл ответ – эвакуированы его Маняша с дочкой Олечкой в Киров-Вятку. Но вот куда – не ясно.
Написал в Киров, в адресный стол. Безрезультатно. Нет никаких данных о семье Колесников, эвакуированной из Ленинграда. А когда выписали, решил в Киров ехать, семью искать.
Приехал, устроился на работу в столярный цех спичечной фабрики «Красная звезда». Под жильё снял угол у Караваевых в Дымковской слободе. Начал поиски.
Только в сорок пятом, победном, году узнал, что эшелон, в котором семья эвакуировалась, разбомбили фашисты на перегоне между Волховом и Тихвином. И после этого, сколько ни пытался разузнать – один ответ, мол, пропали без вести.
Запил с горя Колесник.
Поздно он женился, уже за тридцать было. Потому семьёй дорожил особенно. Жену, Маняшу, как-то и меньше жалел, а вот дочку, Оленьку, особенно. Слабенькая она росла, в Ленинградском, гнилом, климате болела часто.
Маня, работой на Электросиле замученная, не шибко жалела Олюшку. А он, Яков, когда дочка болела, постоянно к ней ночью вставал. Одеяльце поправит, морсику попить даст, прислушается, как сопливый дочкин носик дышит.
Дочка, Олюшка, основным смыслом жизни для него сделалась. Когда на войну уходил, Оленька ему свою октябрятскую звёздочку отдала. Стояла, смотрела, как он собирается, потом подошла, сунула в руку и сказала, засмущавшись:
-Вот, храни, папка! И обо мне вспоминай.
Потом уже, в дверях когда стоял, жена Маня в голос воет, как по покойнику, а Оленька в дверном комнатном проёме стоит и улыбается. Худенькая, бледненькая, две тоненькие косички колечками сплетены, и бантики из бязевой полоски сделаны.
И вот ведь как вышло. Он-то с войны живой вернулся, а семьи нет.
Закончился сорок пятый год. Отгремели победные залпы, но не намного лучше жить стало. Одно пока только лучше – войны нет, и никто не гибнет на фронте. От этого на душе спокойней. А жить пока почти так же голодно и холодно, как в войну. Хлеб по карточкам, добавки к котлу крупой, рыбой, тушёнкой редко дают. Керосину для примуса не достанешь.
В начале сорок шестого выхлопотал Яков отпуск, съездил в Тихвин, семью поискать. Походил по окрестностям, где эшелон разбомбили, да только что там найдёшь. За первые три года войны не один эшелон там разбили, и местные жители мало чего уже помнят.
Ничего не добился Яков, никого не нашёл. Доехал до Ленинграда. Добрался до комнаты, в которой раньше жили. А там другие хозяева, молодожёны из Вологды, город восстанавливать приехали.
Посидел с молодёжью, водки выпил, всплакнул от отчаяния, от безысходности. Забрал что-то из старых своих вещей, фотоальбом и вернулся обратно в Киров.
Тут бы Колеснику зажить новой жизнью, старую похоронив. Начать, как говорится, с чистого листа. И вроде бы предпосылки к тому были.
Здоровье постепенно наладилось, и если не пить, так последствий контузии совсем не чувствуется. И трясучка в руках давно отпустила, и шум в ушах прошёл, и головные боли только тогда, когда сильно выпьет.
Там же, у Караваевых, Мария Гавриловна на третьей части дома жила. Вдова, но не старая ещё, лишь на годок и старше его сорока пяти лет. Как и он, совсем без семьи осталась. И муж, и дети на войне погибли. Тоже бывшая ленинградка, правда, в Вятку они раньше с семьёй приехали.
Здесь, в Вятлаге, последний сынок её зековскую лямку тянул. Ему, за то, что в плен попал, пятёрку лет отвесили. Вот и жила пока здесь, освобождения сыночка из лагеря дожидалась.
Хорошая, добрая женщина. Якову постоянно снисхождение оказывала. И можно было предположить – с Марией ему век свой доживать.
Увы, не так получилось…
На ноябрьские праздники выпил Яков лишку. Семью вспомнил, Оленьку. Расчувствовался.
Заснул в коморке, в своём углу, а очнулся в больнице, весь запелёнатый, словно ребёнок малый. Пришёл в себя, а понять ничего не может, и вспомнить нечего. Очнулся от острой малой нужды, хотел позвать кого, да язык, будто деревянный и к нёбу прилип. Один только мык и получился.
Одним словом, не выдержал – обмочился. Позднее санитарка пришла, нюхнула и обматерила последними словами.
К вечеру медсестра заглянула. Пульс послушала, во рту посмотрела. Перевернули с санитаркой на живот, задницу заголили и укол сделали. И снова Колесник в небытиё провалился.
Две недели отлежал Яков в психбольнице деревни Раковки. И всё это время пытался понять, припомнить, как он тут оказался. Только и смог из памяти выцарапать, словно летит он в неизвестном самолёте и вдруг в землю врезается. И темнота.
Какой самолёт, почему летит – понять невозможно. Он отродясь в самолётах не летал, и как это делается – представления не имеет.
В конце третьей недели выписали из больницы. Вышел – пришибленный. Снова руки трясутся, как тогда, после контузии. Пить врачи строго-настрого запретили, напугав, мол, если напьётся, так и не спасут уже.
Пришёл домой, упал на койку и заплакал от непонимания и бессилия.
Прибежала Караваевская приживалка, пьянчужка Никаноровна. Чекушкой трясёт, выпить предлагает. Сама пьяненькая.
Отринул он чекушку, к стене отвернулся.
Никаноровна довольнёшенька. Обстучала сургуч, пробку ударами ладошки чуть выбила, дальше гнилыми зубами вытащила. Глотнула разок-другой водки, залучилась лицом и принялась рассказывать:
-Ты, вишь, мил человек, приболевши малость. Дак чо случилось, понять-то не могем. Всё ведь нормально было, сидел за столом чин чином, ну, перебрал малость. Дак и все ужо не тверёзые были. Потом сполз под стол и захрапел. Сашка-то Караваев, однорукий который, помог тя вытащить и до кровате довесть.
Утром проснулись, нет тя в кровате. Думали, поссать вышел. Дак и в уборне неть. Искать начали, дак и нашли не сразу. За мастершкой, весь жубами клацашь и орёшь: "Шамолёт! Шамолёт!"
Хотели вытассить, дак не даёсси, поленой давай драться.
Полдня думали, чо и делать. Шкорую вызвали, да в Раковку увежли.
Цё помнешь ле сам-то?
Глянул злобно Яков на Никаноровну и снова к стене отвернулся.
Ещё две недели ходил Колесник на уколы в амбулаторию спичфабрики. Вроде наладилось здоровье, и трясучка ушла. Стал, правда, квёлым. Вроде, как и делать ничего не хочется. На работу снова вышел, но и там словно всё из-под палки. И ведь не ленился ничуть.
Наметившаяся с Гавриловной совместная жизнь расстроилась. Так и её понять можно – к чему ей с психарём возиться…
Так вот, день по дню, ещё лет пять откатилось. И всё бы ничего, жить можно стало, но вот кошмары замучили.
Нет, не часто. Раза два в месяц. Но какие-то уж больно чудные кошмары. И снится, как будто он – лётчик немецкий, на самолёте летит, а внизу грузовик-полуторка движется. Он вниз самолёт направляет, из пулемётов по грузовику стреляет, а тот давай вилять, и попасть в него никак не возможно.
И сон-то так отчётливо снится, будто наяву это с Колесником происходит. И кнопки, и приборы разные – всё ясно видно, и управляет он самолётом, словно родной полуторкой. Такая вот напасть.
Проснётся – весь в холодном поту. Сердце, что и заведённое, колотит. А грудину и горло, как жабой сдавливает. Проснётся, а вокруг соседи толпятся, говорят – орал страшно. Обычно рядом с кроватью Сашка Караваев стоит, на култышке левой руки кружку алюминиевую с холодной водой придерживает. Его молодуха за плечо прячется, Никаноровна непонятно и пьяненько бубнит, а старики, Караваевы, на отдалении, в уголку у лампадки истово крестятся.
Пару раз отвозили его в больницу, подлечиться. И помогло вроде.
И ещё пятёрка лет отлетела. До пенсии чуть больше четырёх лет осталось. Жизнь окончательно подравнялась. В магазинах уже и товары стали появляться. А после смерти хозяина проще жить стало, спокойнее.
У Гавриловны сынок с лагерей не вернулся. Говорили, замёрз там на работах. И сама она, когда извещение о смерти получила, очень резко сдала, в считанные недели в старуху превратилась. Словно жила последнее время надеждой, а тут и надежду отобрали.
У него, у Якова, припадки намного реже стали. Редко-редко приснится, как он на самолёте за своей машиной гоняется и подбить никак не может. Чудно это самому себя со стороны, да ещё сверху видеть.
Десять лет Яков ни грамма в рот не берёт. Ни вина, ни даже пива. В амбулатории врач говорит, если ещё потерпеть, так и вообще можно излечиться.
Сорвался Яков неожиданно. На десятилетие победы вытерпел, стопки не пригубил. А вот на ноябрьские слетел. Никаноровна, собака, нагадила. Под видом морса смородинового краснули поднесла.
За красным водки выпил и всё. Всем домом его держали и связывали. Еле справились. Вырывался Яков, то на дерево порывался залезть, то в погреб спрятаться.
Увезли Якова в психушку. Разных уколов наделали. Запеленали, как буйного.
Но всё напрасно. Помутилось у него сознание.
Несколько раз пытался он расстрелять эту проклятую машину. Никак не удавалось. Хитёр водитель оказался. То у кромки леса спрячется в тумане, то виляет по дороге – никак его прошить очередью не получается.
Но вот машина вырвалась в поле, и спрятаться негде. Зашёл в вираже и видно, как водитель в стороны машину бросает. На этот раз точно очереди положил – загорелась машина.
Из виража выходил, не заметил, как брюхо под выстрелы зенитных автоматов подставил. Расстреляли почти в упор, с нескольких сторон.
Разом самолёт задымил, мотор надрывно зарычал, но сбоить начал и захлебнулся. Завалился самолёт на крыло и чёрным шлейфом понёсся к земле.
В последний момент заметил Яков себя, выскакивающего из машины, и землю, очень быстро приближающуюся землю.
И темнота…