«Я же вас уже просила, не называйте меня Машей»
Маня
Я глубоко убеждена, что жизнь каждого человека представляет собой некое послание человечеству. Некоторые послания – как рабочие отчеты, типа «Полный штиль» или «На Западном фронте без перемен». А некоторые жизни наполнены таинственным смыслом – при том, что прожившие их люди не открыли бином Ньютона и не написали ни одной Джоконды.
Многое из описанного в книге было на самом деле злей, грязней, мрачней. Но книжка же о Манечке, и в Манечке не было ничего злого, грязного и мрачного. Она заслужила, чтобы рассказов о всяких противных моментах в книжке про нее не было. Тяжелых книг достаточно, а это -- книга о Мане.
Мама, она же автор
Мама у Мани повсеместно известна своей живучестью. Вот такой на редкость живучий человек. Прямо как кошка. И все убеждены, что у нее девять жизней. Потому что время от времени с ней случается то, после чего довольно трудно выжить – если не физически, то по крайней мере духовно – не превратиться в бледную и мрачную тень. Когда Маша покинула маму и весь прочий земной мир, у мамы вдруг почти ничего не осталось. То есть это, конечно, чушь – остались трое других детей, маленький внук, мама с папой… Главное, осталась беременность старшей маниной сестры Ани, обнаруженная за день до похорон, которую нужно было холить и лелеять. Но это было не в образовавшейся пустоте, а как бы вне ее. А в пустоте так ничего и не было. Были, правда, семейные сборища, называющиеся Машкиндень. Были, есть и будут. На этих многолюдных сходняках собираются все, имеющие отношение к Мане. Мирятся друзья, решившие когда-то, что они враги. Выплывают из прошлого люди, много лет назад в него уплывшие. Между двумя нечокнувшимися рюмками заключаются семейные и творческие союзы. Плачут и смеются, пьют, поют и болтают. Много и вкусно едят -- как всегда было на Манечкиных днях рождения. Так уж устроена Маня, что и сейчас объединяет людей.
Но нужно же было что-то делать между двумя днями, рождения и ухода, апрельским и декабрьским. И так начала писаться эта книга. Книга-буек. Книга – спасательный круг, чтобы не утонуть в пустоте.
Маня любила всех родителей и бабушек и братьев и сестер и друзей и ужасно сильно – племянника Арсения. Еще Маня любила Пушкина, Достоевского, Толкиена, Булгакова, Группу Лед Зеппелин, Виктора Цоя и фильм «Джизус Крайст супер стар». Моцарта и ирландскую народную музыку. Расклешенные джинсы. Сырокопченую колбасу и бомжпакеты за три рубля. Печенье курабье. Что-нибудь маленькое и пушистое. В частности котов. Ходить в кино, макароны и море, когда вода теплая.
Еще Мария всегда считала, что перед кем-нибудь виновата, и всегда пыталась оправдать тех, кто виноват перед ней. Даже человека, который ее ограбил (спер сумку с сд плеером и косметикой) она как-то не особенно винила. Тем более, что потом пришли менты, и Маня, как взрослая, давала показания и подписывала протокол – это было почетно.
А еще Мария не очень-то умела ходить, хотя пыталась и старалась и даже поднималась сама на пятый этаж, держась за перила, и ходила один раз в магазин за сигаретами себе, сестре Ане и ее Илюхе. Средства оправдывали цель.
Зато Маня была в Крыму и в Венгрии, во Франции и в Швейцарии, пила лимонад на крыше 25-этажного дома, спускалась в подвалы музыкально-репетиционных баз, летала на самолете, ходила по морю на легком катере и на пароходике «Иван Голубец», каталась на безумной машине без стекол с пьяным сумасшедшим водителем, на мотороллере (сзади и перед водителем) и на телеге с лошадью Рубином, на тачке для земли и на гоночном велосипеде на раме – и, конечно, сама верхом, много лет подряд.
Про кого еще писать книгу, если не про Маню?
Глава первая. Пренатальная.
Как-то было неприятно. Вокруг все сотрясалось хохотом, было понятно, что что-то не так, и еще качало, как на карусели. Маня в животе сжалась в комок и решила поддаться каким-нибудь положительным эмоциям. Мама смотрела фильм «Киндзадза» в кинотеатре Октябрь.
Потом была долгая дорога домой с Нового Арбата на Кропоткинскую (соседка Дина щебечет, мама мрачно отдувается, а в мариюшкином темном вместилище все напрягается и напирает на нее, напирает…). Потом Мариюшка долго слушала звуки скандала (плохо, плохо, все давит), потом мама вообще стала метаться, потом как-то очень сильно напряглась и вдруг вокруг Мани стало все как-то мелеть. Ей стало сухо (ах, как это неуютно) и вообще просто невыносимо. Тогда она начала брыкаться, метаться и пытаться вылезти из ставшего вовсе непригодным для жизни места. Машина мама в это время выпустила из рук ведро с водой и швабру и поняла, что в свое дежурство по коммуналке ей удалось помыть пол собственными водами.
В это время вокруг обе соседки – и Наташа, которая, собственно, и ругалась с Маниной мамой из-за грязного пола, и соблюдавшая нейтралитет Дина, тоже в ужасе метались, вызывая скорую. Папы Кирилла дома не было, и в роддом был в качестве сопровождающего отправлен сосед Сережа, Динин муж.
Воды еще отходили, когда маму ввели в приемный покой и посадили на стул. Медсестра посмотрела на нее брезгливо и строго указала:
-- Женщина, перестаньте лить воду.
Потом с мамы сняли мокрые трусы и потный лифчик и попытались отдать их Сереже со словами: вот это муж заберет.
-- Это не муж, это сосед, - в отчаянии пискнула мама.
Ответом ей был дружный хохот акушерского коллектива.
Вот так, с шутками, с прибаутками, Мариюшка появилась на свет. При ее родовспоможении был использован поворот на ножку, который через 4 года отменили, как дающий 80 % брака. Поясняю – брак – это дети с физическими недостатками и врожденными заболеваниями. Как оказалось потом, Мариюшка вошла в этот процент. По-хорошему надо было делать кесарево, но не было анестезиолога и санитарки, чтобы помыла операционную. Вот так.
Глава 2 В вате
И вот настал момент, когда Маню принесли домой и обложили ватой, как новогоднюю игрушку. Но не для того, чтобы она не разбилась, а поскольку ей надо было сохранять тепло при нарушенном теплообмене. Чокнутая мама некоторое время продолжала держать Маню в вате, а потом сразу стала продвинуто оставлять голой и обливать холодной водой для закаливания. Маня выдержала это испытание и не получила пневмонию, и этот факт до сих пор наука бессильна объяснить. Впрочем, в дальнейшем эта методика тоже действовала: однажды в Крыму в день отъезда в Москву мама лечила Машу проныриванием (методика отца водородных детей Чирковского – ребенок с силой запускается в морскую воду и проводится под водой по дуге, пока вода промывает всю его носоглотку) от высокой температуры, а случившийся на пляже писатель Фазиль Искандер чуть не получил от этого зрелища сердечный приступ. Он с ужасом и недоверием спрашивал: и вы правда думаете, что это поможет. Поможет, твердо отвечала Манина мама, хотя вовсе не была ни в чем уверена. И правда помогло: температура спала и в поезде не вернулась.
Вообще-то Маня потом всю жизнь недолюбливала холод и особенно холодную воду. Немудрено – холод усиливает спастику, от него Маня прямо вся скрючивалась.
Глава 3 Бутылка и массажистка Света
Маня была чудесной, общительной и веселой, но с движением у нее к десяти месяцам как-то не наладилось. Было решено позвать массажистку. Пришла милая молодая и очень симпатичная Света. Начала заниматься с Маней и, как это часто случалось впоследствии с чужими, которые знакомились с Маней, полюбила ее не на шутку. Именно со Светой Маша произнесла свое первое слово. Мама всегда оставляла им бутылочку с водой, и во время сеанса Маруся к ней прикладывалась. В некоторый момент она посмотрела на Свету и отчетливо произнесла: «бутылка». Света, чуть не подскакивая от восторга, поведала об этом в конце занятия маме.
Но при всей любви и дружбе Света интуицией медика ощущала: что-то не так. И помогла, подсказала, направила. Мама из чисто спортивного интереса прочла книжку, оставленную Светой как бы ненароком (тактичная и щепетильная, она не имела высшего образования и не считала себя вправе огорашивать напрямую страшным диагнозом). Книжка называлась «Точечный массаж при ДЦП». В книге симптомы детского церебрального паралича излагались настолько доходчиво, что сомнений никаких возникнуть не могло: обаяние и прелесть сослужили Марусе плохую службу. Молодой симпатичный невропатолог из районной поликлиники что-то недоучил или недопонял, а может у него в голове не соединялся образ инвалида с бойким черноглазым веселым малышом. И вот Маша и мама отправились в Самую Крутую Больницу по невропатологии номер 18.
Глава 4 построение ада в одной отдельно взятой больнице.
Здание больницы им сразу не понравилось. Длинное мрачное сооружение, которое кубинский архитектор разрабатывал для жарких стран и мнил увидеть утопающим в зелени, прозябало на подвластном всем ветрам пустыре. На заднем плане вытарчивали страшные толстые трубы завода, испускающие черные дымы. Напротив, причем, находилась вполне цивильная Олимпийская Деревня, и там был совсем другой пейзаж.
В восемнадцатой (так она дальше и будет именоваться) люди были такими же нерадостными и неласковыми, как окружающий пейзаж и больничные стены. Они посоветовали маме не тянуть, сдать 124 анализа ребенку и 245 ей, если она будет с ним лежать, и немедленно являться на госпитализацию. С непривычки сбор анализов занял месяц. Ну ничего, легкомысленно думала мама. Полежим в больнике, вылечимся и все будет хорошо. Она еще не знала, что эта воронка затянет их на шесть лет.
Неприветливость восемнадцатой открывалась с порога, с приемного отделения. Казалось, что сестры, которые там работают, уйдут домой без чувства глубокого удовлетворения, если не доведут хотя бы двух-трех мамаш до слез. Впрочем, к пятой-шестой госпитализации они привыкали к ребенку и маме и делались милыми и домашними толстыми тетушками, каковыми, вероятно, и были в миру. Вообще с каждым годом жизнь в больнице становилась все легче – мамаши превращались в неких «дедов», вернее, «бабов», которым все можно, которые вправе казнить и миловать новеньких. Машина мама не была ни в армии, ни в тюрьме, но ей казалось, что такие отношения царят именно в этих институтах человеческого неблагополучия.
При всем при этом в восемнадцатой лечили неплохо. Самое главное, в бассейне Маню научили плавать в 2 с половиной года.
Одиннадцать госпитализаций, … Одиннадцать тысяч анализов… год жизни в стенах мрачного шедевра дружественного кубинца (или он был не кубинец?).
Для Мани: Настроение портится к вечеру… С ужина (6.00) начинается предчувствие ежевечерней разлуки… Мама сейчас уйдет. Мама, не уходи. Тоненькая связь через палец перед сном, которая сейчас прервется. А если придется проснуться ночью, а мамы нет? А если захочется писать или пить, а тетя не проснется? А если мама утром не придет? Невыносимый ужас… Но ведь мама всегда приходит сразу, как проснешься…
Для мамы Сидеть за ручку по вечерам (вынимаешь палец из маленькой ручки, когда ее хватка чуть слабеет, и если не дотерпишь и выдернешь слишком рано, раздается пронзительный тонкий писк). Дорога домой в десять вечера. Подъем в 5.30, чтобы к 7.15 успеть в больницу.
Годам к шести Мариюшка перестала укладываться спать за ручку и отпускала маму домой, к сестре Анюте: ее деликатная натура не могла вынести, что все остальные дети в палате уже научились отпускать мам домой без визга.
Глава 5 О правых и виноватых.
Все человечество отчетливо делится на правых и виноватых. Причем вовсе не обязательно виноватые в чем-то провинились, а правые так уж вовсе никогда не ошибаются. И те, и другие могут быть как правы, так и виноваты в данных конкретных обстоятельствах, если иметь в виду отстраненную оценивающую их объективную истину. Но внутри каждой из категорий произрастает некая нравственная оценочная числовая прямая, и виноватые отсчитывают свои заслуги и промахи от некоей условной отрицательной величины, а правые – от некоей положительной. Так они себя и ощущают. Подобно тому, как у пессимиста и оптимиста стакан наполовину полон или пуст, так и для крайних представителей наших категорий один чувствует себя абсолютно правым, что задавил старушку (сама ведь под колеса лезла). Второй же в больнице изнывает от чувства вины, что напугал бабульку, врезавшись в забор, чтоб не задавить. Или вот один взял у другого сто долларов и не отдал. Кто виноват, как говорил Герцен? А тот, кто мучается угрызениями совести. Или кредитор, или должник. Или оба. Или никто.
Великие люди очевидно попадают под эти категории. Сталин, Чернышевский, Великий инквизитор, Толстой, Скарлетт О’Хара – для себя всегда правы. Януш Корчак, Достоевский, Вацлав Гавел, Ося Дымов, князь Мышкин – вечно внутренне виноваты.
Манечкины симпатии были на стороне виноватых. И сама она все время рефлексировала: не так ответила кому-то по телефону, не поздравила с днем рождения, заставила ждать. Как любого виноватого по жизни, мучения не могли заставить Маню стать идеальной, везде успевать и ничего не забывать. Да это и ничего бы не изменило. Она всегда нашла бы, из-за чего не быть собой довольной до конца. Однажды был такой случай: в школе две тетки-вахтерши, сердечные склочные доброхотки, наорали на Манину учительницу, что та не помогает «дитю» спуститься. А Маня сама просила не помогать, чтобы тренироваться. Для Мани и ее мамы эта ситуация была привычной, они научились не обращать внимания на бесплатные советы, на учительнице такое было внове, и она чуть не расплакалась. Мариюшка возмутилась и дико наорала на теток, обозвав их даже, кажется, сволочами. Как зато она потом мучалась и жалела бедных теток! Ей было стыдно, хотя мама ее уверяла, что она вела себя правильно и защитила учительницу.
У мамы-истерички эти перепады между психозом и острым раскаянием были еще сильнее. Ей так хотелось научить Маню цепляться за жизнь и выволакивать себя за уши, что периодически она срывалась. Несколько раз она ударила Маню по лицу за проявления слабости и бесхарактерности. Тому были свидетели, которые стали вмешиваться и «защищать» девочку, что, естественно, только усугубляло конфликт – Маня начинала чувствовать себя виноватой не только за то, что оказалась «не бойцом», но и за то, что подставила любимую маму под нападки чужого, равнодушного человека, который рад проявить поверхностное милосердие и влезть в чужие отношения. Мама же из состояния острой вины переходила к совершенно необоснованному праведному гневу на «чужого». Кончалось обычно все бурным катарсисом с рыданиями и клятвами в вечной любви. Маме тогда казалось, что лупя Маню (редко, но такое случалось), она закаляет ее для будущей жизни и прибегает к последнему средству убеждения в необходимости шевелить лапками, как та лягушка, что сбила сметану и вылезла из кувшина. Знать бы ей, что будущая жизнь окажется такой короткой… Так теперь больно за эту благими намерениями выкормленную жестокость.
Хорошо, что за последний год жизни Мани была только одна такая ссора – без драки, впрочем – когда мама ледяным голосом заявила Мане, осерчав за неубранную кровать и невымытую посуду, что та, поскольку не может ходить по магазинам и мыть полы, должна помогать хотя бы посильно. Это было, в общем, несправедливо: Маня бесконечно сидела с младшими детьми, и полы, кстати, тоже иногда мыла, в частности перед своим днем рождения, чтоб не пугать гостей, отдраила дочиста чудовищно грязное пространство под плитой, где грязь копилась года три. Теперь, когда мама там моет, она всегда вспоминает тот подвиг. А после ссоры они полдня не разговаривали и обе мучались виной, а потом по обыкновению трогательно помирились.
Глава 6 Страсти по 18-ой
В одну из госпитализаций Манина мама договорилась с соседкой по палате, что они будут сидеть с обоими детьми по очереди, каждая по суткам. Договор был не слишком удобен для Маниной мамы, поскольку соседкин мальчик Кирилл был покапризней Мани, моложе и плохо спал по ночам. Маня же спала как камушек и обладала сговорчивым нравом. Однако мама Кирилла (симпатичная, добрейшая, заводная и артистичная девица слегка за тридцать – в сорок пять ее не стало, в тот же год, что и Мани) была вымотана донельзя, а Манина мама Лена пыталась начать работать (или, скорее, начала пытаться работать), поэтому, время – деньги, они сговорились. Раза два все получилось тип-топ, дежурная мамка ловко поворачивалась с «двойняшками», вторая вырывалась на свободу, но на третий раз у хлебнувшей вольного небольничного воздуха мамы Кирилла сорвало резьбу.
Неделю ее не могли найти. Где она пропадала – одному богу известно. Каждый день приходил ее муж и смотрел на Манину маму с немым укором, как на невольную растлительницу или пособницу похитителей. Все мамаши, вначале ревниво следившие за удачно развивавшимся тандемом, в голос хохотали над Маниной мамой, разрывавшейся с двумя неходячими, но помочь никто не пытался: в лучшем случае предлагали забить на Кирилла. Но это было за гранью морали: мы должны быть ответственны за тех, кого приручили, твердила Манина мама, в отчаянии запихивая в Кирилла очередную ложку каши. Удивительная Маня не взревновала, как сделал бы в ее положении любой здравомыслящий ребенок, а, напротив, стала еще покладистей – жалела мать. В довершение всего оказалось, что Кирилл-ребенок панически боится бородачей, поэтому приходящий ежедневно тезка Манин папа Кирилл вызывал у него примерно полуторачасовую истерику, и он отказывался сидеть с ними вместе в коридоре, а без Маниной мамы тоже сидеть отказывался. В отчаянии Манина мама предложила Кириллу-большому сбрить бороду, но на такую жертву он пойти не мог. Пришлось подгонять график посещений Кириллового укоризненного папы под график посещений Маниного папы, что оказалось непросто.
В конце концов Кириллова мама объявилась. Мамаши, как коршуны, ждали ее прихода и скандала, который должна была учинить по их разумению Манина мама. Но скандал не последовало. Кто, как не Манина мама, понимал, что от 18-больницы и общей ситуации с больным почти неходячим малышом (Кирилл пошел годам к шести, как и Маня, но это была сперва весьма относительная, «лабораторная» ходьба) у любого живого человека может слететь крыша. У нее тоже срывало резьбу: во-первых, каждое возвращение из ада 18-ой она вечером после выписки ритуально напивалась до потери пульса со всеми вытекающими безобразными последствиями, во-вторых, крохи свободного времени тратила на то, чтобы приобщиться к радостям жизни. К их числу принадлежали дегустация различных наркотиков (в том числе и кошмарных самопальных смесей) и разнообразные романы.
При всей своей патологической влюбчивости манина мама при этом всегда отделяла мухи от котлет. За все одиннадцать госпитализаций в 18-ой, пять поездок в Венгрию и остальные лечебно-оздоровительные командировки она ни разу не завела никаких шашней. Исключение составляет повисший в воздухе роман с кукольником, но об этом – позднее, в венгерской части повествования.
Однако не все проявляли такую завидную законопослушность, и волны любви проникали даже через парализующие чувства стены 18-ой. Хотя основной контингент составляли мамаши, изредка с больными детьми клали и отцов (если, например, дома второй ребенок-младенец или же если мать больше зарабатывает). В стерильной и удушливой атмосфере больницы микроб любви практически не распространялся, однако появление мужчины в дамском коллективе вызывало вялый интерес. Но были герои и героини… Черноусый папаша из Донецка с разбитными близнецами, умудрявшимися носиться и играть в футбол на покореженных ногах, влюбился в красивую молчаливую москвичку, маму девочки с гемипарезом (когда поражена одна сторона). Все отделение с пристальным вниманием наблюдало за развитием отношений. Потом кто-то стукнул или папаша сам как-то проговорился (отношения были нешуточные), из Донецка примчалась жена, москвичку с позором выдворили из отделения. Главврач устроил ей выволочку, а сердобольные сестры (не они ли, кстати, настучали) выводили ее через черный ход, поскольку как раз в этот момент в больницу триумфально вступала жена черноусого.
Глава 7. Леня, Щука и вистыкунник.
У Мани в более взрослом возрасте последовательно были два массажиста, каждый из которых был ей и всему семейству практически родным человеком. Они оба сделали для нее очень многое… но как же они были непохожи! Вода и камень, стихи и проза, лед и пламень…
добросердечный плотный библейскоглазый с черными кудрями и многими детьми православный Леня Разгон.
Тонкий резкий быстрый нервный с белыми длинными прямыми волосами и светлыми пронзительными глазами, как бы сошедший со страниц скандинавского эпоса, буддист-не буддист Щука. У него была дочка его жены Люся, которая стала крестной дочерью маниной мамы, то есть как бы маниной сестрой.
Леня разбирался с Маней медленно, неспешно, применяя какие-то положения, позы и удивительные научные открытия. Вообще Леню трудно было считать просто массажистом. Он был философ дцпешной успешности. Пользу, которую он принес Мане и всему семейству своим полнотелым позитивом – переоценить трудно. Он ходил зимой в ярко-малиновой майке (очень теплый цвет), но если было больше минус десяти, простужался.
Щука был просто другом, он врубил Манину маму в фэнтези и в частности в Сапковского. Интересная была тема, как крестили Люсю. Мама Мани Лена договорилась заранее в храме на Остоженке. Утром в субботу пришла Люсина мама Машка и выдала рубашечку и косыночку. «Шила всю ночь. Спать хочу». И через пять минут спала на одной из детских кроватей: такая маленькая, что легко поместилась. Манина мама и Люся отправились в храм Ильи Обыденного на Остоженке. Там бабульки их сразу невзлюбили и дали заполнять ведомость для свидетельства о крещении: мать, отец, данные свидетельства о рождении. Мать мама Мани сумела идентифицировать: Маша Юрист. Фамилия такая, а не профессия. Отец был по закону не Щука и Люся помнила только имя. Бабки заворчали и начали давать отбой. Причем они даже сформулировали: а ежели ты ребенка украла и к нам крестить привела. Поняв безнадежность затеянного мероприятия, Лена и Люся залились горючими слезами, производя их в товарных количествах. Тут же из придела вырулил молодой подъячий, наругал бабок и потащил девочек креститься к батюшке. Дальнейшие пути Щуки, Маши и Люси с Маней и мамой как-то разошлись. Но свечка за Люсю – обязательна. А храм Ильи Обыденного потом поразил манину маму еще раз: когда она зашла туда заказать сорокоуст за Манечку, у нее спросили ее фамилию и фамилию Мани. Там, вероятно, свой способ общения с богом, с фамилиями и прочими паспортными данными. Нигде больше она такого не встречала.
Через какое-то время Маня Гы подстатила Мане своего доктора. Так он себя и называл: доктор. Но Манегрибовское семейство называло его физкультурник, так же стали именовать и Маня с мамой. Однако мелкая Тина создала доктору новое имя. Она завопила как-то: «Мама, вистыкунник приходил». Вот и стал он вистыкунником. Когда ему рассказали об этом прозвании, он долго смеялся, а потом стал так представляться. Типа «Здравствуйте. Я вистыкунник».
Глава 8 Говорят, она была в Париже.
Как-то раз, уложив мелких (год и два и три с половиной) Маню и Аню днем спать, мама Лена отправилась пройтись на Арбат, который только что покрылся ровным слоем песен и картин после реконструкции, и сулил много интересных встреч и впечатлений, необходимых изнуренному организму молодой матери. Они не заставили себя ждать: пройдя буквально квартал, Лена обнаружила свою знакомую молодую хипушку Аню Баркас в окружении не менее молодых фирмачей, которым она что-то безуспешно объясняла на школьном английском. Фирмачи оказались французами, и фракоязычная Лена объяснила им, во-первых, где сортир, во-вторых, где можно попить чаю, и в третьих, что лучше всего будет попить чаю у нее дома в экзотической коммуналке на Кропоткинской. Французики (студенты, в той или иной степени изучающие в Москве русский и живущие в общаге) прижились, были неоднократно споены хлебосольными (а скорей водконаливными) друзьями Машиных родителей, завели интернациональные половые связи и вошли в московский быт.
Была, например, чудесная история, когда горбоносая Лоранс находилась в поиске места для интима с программистом Борей, и ей был дан ключ от дворницкой в подземном переходе на Красной площади, где посчастливилось работать Машиным родителям. Сменщика должны были предупредить, но не дозвонились, и явившись утром на боевой пост, он спугнул обнаженную иностранку, которая начала что-то не по-русски визжать. Потом пришлось долго отпаивать его корвалолом и другими крепкими напитками.
Другая прекрасная белокурая дородная румяная француженка Луиз, человек редкой душевной прелести, олицетворяющая образ русской красавицы (без капли меж тем русской крови), также сильно полюбившая бесшабашного и безбашенного панк-музыканта Костю, ставшего впоследствии почтенным банкиром, сделала для Манечки и ее мамы практически невозможное: вызвала их во Францию. На полный пансион, поскольку с баблосом у молодых семей о ту пору было туго. Манечке было два года.
Машина мама всю жизнь мечтала побывать в Париже. Кроме того, она надеялась, что в цивилизованной стране Маню вылечат за один сеанс или же их немедленно обступят меценаты, которые за Манину и мамину ум и красоту немедленно предоставят им бесплатное лечение в лучшей клинике Франции.
Ничего подобного не произошло. Единственная консультация в Парижском Госпитале Мадлен, на которой маме сообщили, что у ее дочки ДЦП (вот прям удивили, а то она не знала), сожрала четверть ее валютных достояний. Правда, по-французски это заболевание гуманно называется инфирмите мотрис, что значит двигательная увечность, с тактичным намеком на возможный сохранный интеллект; а не-то что по-русски какой-то паралич мозга, подразумевающий овощное создание. Так что польза была – повысилась самооценка. И еще французский доктор посоветовал как можно дольше тянуть с операцией, чтоб не повторять ее потом. За это ему спасибо. Однако благодаря замечательной заботливой Луизе, пребывание во Франции все равно превратилось в сплошной праздник.
Маме понравилось:
-смотреть на горы
-ехать на сверхскоростном поезде, смотреть на уютные виды с аккуратными коровками и слушать Саймона и Гарфанкела в Луизином плеере
- ежедневно нарушать французско-швейцарскую границу (Луиза жила во Франции в Аннмасе на границе, а училась в Женеве, и безвизовые советские гости Маня и ее мама таскались с ней, делая в машине французские лица)
- обедать с родителями Луизы на аристократический манер – с вином и сыром когда надо, по ритуалу.
- пИсать на холме Монмартр в кустах, потому что в Париже туго с туалетами
- получать в подарок раз надеванные платья дочек швейцарских банкиров
- говорить по-французски с неграми, которые оказались самыми человечными парижанами: дорогу объяснят, позвонить из автомата помогут туповатой бледнолицей дикарке из страны льдов и медведей.
- сидеть в Женеве в мансарде у друзей Ришара и Жоэля
- копаться в невероятной библиотеке Луизиного папы месье Пиньяля
- разговаривать со старым китайцем-медиком, рассказавшим много про лечение Мани и одним массажем избавившим ее маму от застарелого бронхита.
Манечке понравилось
- смотреть на огоньки красивых свечек
- играть с французской девочкой Клэр – племянницей Луизы
- дружить с Луизиными братьями и сестрами – красавцами-великанами, и маленькой сухонькой мадам Пиньяль, которая всех их родила (пятерых, что ли)
- купаться в озере Анси и играть с негром в мячик на пляже (опять эти негры, самые приветливые из французов)
- есть сэндвичи с ветчиной размером с пол-Мани
- сыпать на пол Рис Криспи (типа попкорна) в квартире чистюли Стефана в Париже; он от этого молча зеленел и багровел
- что все ее любят
Маме не понравилось
- ругаться со швейцарскими тупыми таможенниками, которые не могли понять, как русская смела поехать во Францию не через Брюссель, как принято, а через Женеву. Пришлось щипать Маню, чтоб плакала, пожалели и пропустили.
- когда лямки рюкзака, в котором сидела Маня, натирают плечи.
- когда рюкзак сломался в зале Лувра, где Джоконда: Луиза его прямо на маме чинит, а эта Мона Лиза смотрит и ухмыляется, стерва.
- что Монблан как назло был в тучах и его не было видно.
- что парижане противные и не объясняют дорогу.
Манечке не понравилось
- когда в рюкзаке затекают попа и ноги
- что рядом нет Ани и папы
Через месяц Манечка и мама вернулись домой, и железный занавес вновь сомкнулся за их спиной, чтобы через пару лет открыться для всех. Мама жеманно говорила, что Париж ей не понравился, а в провинции отлично. Манечка говорила два слова по-французски. Потом, когда она стала большая, ей было очень обидно, что она была в Париже, но абсолютно ничего не помнит.
Глава 10 Упражнения,слова и сказки.
Маня, как уже говорилось, заговорила очень рано – в одиннадцать месяцев. И сразу стала говорить много интересного. Например:
Мане шесть лет: Мам, ты Аню из животика родила, а я из спинки. И кровь текла, и это роды были.
Мане четыре года; в ее горшок мама по инерции кинула огрызок яблока.
Ой, сказала брезгливая Маня, садясь на горшок. Там какаська.
Обычно Маня сидела на горшке долго и вдумчиво. Если это происходило вечером, усталая мама часто прикладывалась и ждала результата напряженного сидения лежа. И вот так один раз она прилегла, посадив Маню на горшок, и чуть не заснула. Заснула и Аня, не дождавшись против обыкновения, когда Маню тоже положат. Утром мама проснулась и сразу опять посадила Маню на горшок. И опять же прилегла, потому что кто же любит вставать утром… Проснулась и Аня, обнаружила Маню на прежнем месте и в ужасе возопила: Мама, как ты могла! Ты уснула, и Маша всю ночь просидела на горшке!
Поскольку физически Маня развивалась медленно и неправильно, исправлять это приходилось с помощью упражнений и массажей. Ей надо было научить свои мышцы совершать те движения, которые забыл продиктовать мозг, а совершенные движения в свою очередь вызывали в мозгу вторичную память на них. Чтобы закрепить эту память, делать зарядку надо было каждый день. Через не могу.
Упражнения, чтобы скрасить их монотонную мучительную ежедневность назывались всякими веселыми именами. Подтянутые к носу колени – «носики», попеременное соединение правой руки и левой ноги и наоборот – «пунди-пунди». Мама привязывала Маню к стиральной доске в белых гипсовых лангетах, примотанных эластичными бинтами, и ставила у основания тарелку с клубникой. Мане надо было опустошить тарелку, наклоняясь за каждой клубничиной по отдельности. Природная порядочность не давала Мане мухлевать, даже если мама не смотрела, но иногда она все-таки захватывала пару ягодок сразу…
С лангетами как-то была такая история: в восемнадцатой Маше выписали модные лангеты на липучках и повелели маме идти в СОБЕС, чтобы щедрое государство оплатило необходимые причиндалы. Мама явилась в собес, вошла в кабинет к безглазому чиновнику и предъявила ему направление. А чего вы от нас хотите? Холодно спросил чиновник. Чтобы вы оплатили этот счет. Нет таких постановлений, не моргнув глазом (видимо, для этой цели они у него все-таки были) соврал чиновник. И вообще нечего таких детей рожать.
Мама взяла стул, размахнулась, но ударила не по голове чиновника, а по столу с бумагами. Стул был крепкий. Он уцелел. Стол тоже уцелел, только бумаги разлетелись. Мама поставил стул на место и в гробовой тишине вышла из кабинета. Наградой ей были прорезавшиеся глаза чиновника, в которых стоял неподдельный ужас. Лангеты оплатили сами, помогли деньгами родственники.
Глава 11 Манька костяная нога
Некоторое время маме удавалось уберечь Маню от гипсования. Была такая ортопедическая школа лечения ДЦП, когда ребенка на два месяца заковывают в гипс, а потом разрабатывают растянувшиеся мышцы. Упражнения, процедуры и прочая лечебная дребедень удерживали ее колени более или менее прямыми, а слабая спинка грозила тем, что после гипса девочка повиснет, как тряпочка. Но когда после Венгрии Маня приехала весьма крепенькой и даже отчасти ходячей, все всплеснули руками. Мама даже провела некий мстительный демарш, пустив Маню походить пред кабинетом главврача, который осматривал ее перед первым поступлением в больницу. Зддавствуйте, доктод. Тут мама вас здет. Сказала Маня с интонациями кролика из Винни-Пуха. В чем дело, поинтересовался главврач. Да это та девочка, про которую вы сказали, что она не будет ни ходить ни говорить, небрежно бросила мама, взяла Марусю за руку и они удалились. Но Машкино улучшение тем самым сделало процесс гипсования неотвратимым и неизбежным. Интересно, применяют ли гипсование сейчас, или уже отменили, как тот поворот на ножку, дававший 80 процессов младенческого брака?
И вот на Маню надет гипс от стопы (включительно) до бедра. Те еще ботфорты.
На дворе зима, на душе тоска. Но тут подруга Наташа Ланчинская предложила поехать на дачу. У нее был свеженародившийся младенец Хрюндель (в миру Саша), и вдвоем им в глуши было бы скучновато. Вот загипсованная Маня, Аня и мама и составили им компанию. На даче было отлично, но тут подошла пора уезжать, и тут-то и выяснилось, что за веселой, но довольно неповоротливой и мало транспортабельной компанией никто в эту глушь не попрется. Кто занят, кто скоропостижно заболел, кому не дозвониться – в общем, беспомощная команда должна добираться до Москвы самостоятельно, потому что завтра приезжают хозяева.
Дорога до станции прошла безукоризненно – по дороге зимней скучной легко катилась и коляска с младенцем, и санки с Маней. На станцию, имя которой затеряно в веках, они тоже еще как-то ввалились. Но посадка в электричку оказалась нешуточным испытанием. Машина мама забросила мощным движением санки, ловко заскочила мелкая Аня с нелегкой сумкой, Мариюшка с тяжелыми гипсами была подхвачена на руки и пришел черед коляски с малышом. И тут у коляски отвалилось колесо и упало на платформу. Мама и Наташа Ланчинская обреченно переглянулись. До отправления поезда остались считанные доли секунды. Выскочившая мамаша осталась бы на платформе, а поезда на этой забытой богом станции ходили раз в полтора часа. В довершение всего платформа была пуста, и доброго самаритянина, который подал бы колесо, в поле зрения не наблюдалось. Вдруг откуда не возьмись на платформе возник парнишка, подхватил колесо и ловко, как литовский баскетболист Собонис (2,05 м), вбросил его в закрывающиеся двери. Мужчины из вагона, с замиранием сердца наблюдавшие за развитием событий, немедленно пришли на помощь и прикрутили колесо на место. Больше оно не падало.
Но зато на перроне в Москве их ждал сюрприз. Привыкнув к заснеженной деревне и удобству санного хода, манина мама и представить не могла, как ужасно ехать на санках по сырому асфальту (впрочем, как и по сухому). Комсомольская площадь огласилась чудовищным зубодробительным визгом и скрежетом полозьев, и под этот аккомпанемент Маня прошествовала на саночках до машины возле вокзала. Хорошо, что Мама и Ланчинская были соседками и скинулись из последних дачных денег на эту тачку.
Глава 8 Что все?
Французские друзья с Арбата давали гостеприимный остоженский адрес своим друзьям, те своим и так далее. В Россию тогда ездить было модно. Все друзья приезжали и получали боевое крещение. Крестили спиртосодержащими препаратами почти до последнего дыхания. Первая бессознанка, первое похмелье… Все было внове чистеньким милым французам и швейцарцам в немереной холодной русской столице, они испытывали ужас и восторг, как на аттракционах.
Один красивый женевец Ришар, сын начальника Женевского аэропорта, напился так, что его пришлось уложить спать под ватником на матрасе в одной из подвальных мастерских художников, водившихся в изобилии в районе метро Кропоткинская. Проснувшись в грязной комнате на вонючем матрасе, прикрытый пыльным ватником, в мутном и непривычном состоянии, он решил, что умер и попал в ад. Но через десять минут уже весело пил пиво в окружении красок, кисточек, гениальных недописанных картин, пока не сданных пустых бутылок и владельцев всего этого великолепия.
Для четырех швейцарских друзей, совершающих постинститутскую кругосветку перед началом серьезной рабочей жизни, приезд в Москву оказался судьбоносным. В Российской столице они, причем, оказались по чистой случайности: сначала они собирались ехать через Турцию и среднюю Азию. Но в последний момент кто-то из Ришаровских друзей дал телефон знаменитой остоженской коммуналки, объяснив, что там весело и говорят по-французски, и парни заехали на пару-тройку дней. И понеслась. У них начались какие-то запары с визами, и они зависли на десять дней. А потом они так привязались к московским друзьям, что остались на месяц. Четверо из них влюбились, и три романа кончились браками. Не повезло только самому старшему, который влюбился в Манину маму, а она уже была замужем и разводиться совершенно не собиралась. А он, между прочим был граф. Фамилия у него была Дю Белле, в честь знаменитого Иоахима, но все его звали сокращенно Дюбель. Из последующей кругосветки он долго писал Маниной маме длинные письма мелким бисерным почерком, а вернувшись в Женеву, с горя женился на уродливой кривоногой (по слухам) бразильянке, старше его на десять лет.
Повезло зато Ральфу, который полюбил веселую московскую художницу Лену Бусыгину, увез с собой в кругосветку и привез в Женеву уже беременную. А это моя жена Лена, она супер, сказал он родителям. Она бутылку водки может выпить и не опъянеть (чистую между прочим правду сказал, автор подтверждает, никогда не садитесь пить с художницами, темпа не выдержите). Но сейчас-то она продемонстрировать это не может, продолжал Ральф, потому что на четвертом месяце. Шок родителей продолжался, впрочем, недолго: обаяние и доброта Бусыгиной растопило их сердца. Они прочувствовали всю прелесть русских жен: ведь чтоб и умная, и красивая, и по дому, и надежная, как швейцарский банк – такое на Западе редкость. Там девушки экономно выбирают что-то одно и уже работают в этом направлении. Либо карьера, либо красота, либо домовитость. Не распыляются.
Глава 12. 400 ударов и 700 долларов
В эпоху инфляции и неустановленного доллара небогатые по меркам сытой родины швейцарцы оказывались буквально гипермиллионерами, способными кормить и поить кучу друзей и знакомых Кролика. При этом детям Кролика (в данном случае маниной мамы) покупались сласти и подарки, они водились в цирк и в Макдональдс. И вот один раз собралась Манина мама постирать, надела на стиральную машину «Эврика» старой модели (надо следить, пока наливается вода, а то станет переливаться через край, пока хватает воды в кране…)шланг, и тут в коммуналку ввалилась толпа веселых инородцев, которые радостно пригласили маму в кино во французское посольство, где показывали фильм Франсуа Трюффо«400 ударов». А дети? – спросила растерянно Лена. А детей с собой, уверенно сказали инородцы. А ведь фильм же на французском. Ну вот и хорошо, и полезно, будет практика. И тем более фильм про школьников, -- не смутились швейцарцы. А чтобы дети не роптали, мы их потом в Макдональдс сводим.
Услышав про Макдональдс, Аня и Маня были готовы высидеть не только 400 ударов, но и 4000. Что и доказали. В ходе дискуссии и последующих сборов с одеванием детей и себя в нарядное тема стиральной машины как-то отошла на второй план. Вернувшись через четыре часа домой, мамаша с удивлением обнаружила, что воды в кране хватило, чтобы залить нижним соседям ванну, часть комнаты, две шубы, утюг, два парика, все крупы и итальянские сапоги (этот перечень был немедленно представлен нижней соседкой). Странно, что никому из соседей по коммуналке не понадобилась так долго ванна. Потом выяснилось, что одних не было дома, другие спали, третьи смотрели телевизор. Потоп остановил только Манин папа, вернувшись домой с работы. Соседка оценила ущерб в 700 долларов. Такую сумму любой из Маниной семьи мог видеть до сих пор только во сне. В залог соседям в растерянности были оставлены наследственные ходики в стиле модерн, которые стоили, вероятно, много дороже. И тут швейцарцы выступили во всем блеске. «Все это из-за нас, мы тогда и расплатимся», благородно решили они. И расплатились.
Ходики нижние соседи замылили в ходе переезда. Потому что коммуналки выкупали всякие Логовазы и им подобные организации, и все срочно сваливали на отдельную личную жилплощадь. Так нижняя тетка и потерялась. А Маня, Аня и их родители попали в большой дом на Белорусской прямо возле метро, похожий на тортик или на дворец Белоснежки. Маня считала, что на романтически освещенных башенках, которые венчают дом, по ночам танцуют эльфы. Потом в это поверила еще и Тина. Видать, был тут какой-то резон.
Глава 13 Нина Колбаса и костяная нога
И вот незадолго до этого открывшийся железный занавес подарил им новый шанс: шестилетняя Маша с мамой неожиданно получили приглашение на лечение в замечательный институт имени венгерского великого Андраша Пете (кто это такой – мама забыла, а Маня никогда и не знала, но все его уважали). Неожиданностью это было потому, что мама написала письмо в этот институт, но вовсе не ожидала получить ответ. Щедрый в те времена «Коммерсант», где тогда работали Манины родители, особенно папа, выделил кучу денег на лечение, и поездка стала возможной.
В аэропорту их встретила Нина Кирай, знакомая бабушки Люси, прекрасная добрейшая Нина, которую Маня с мамой назвали Нина колбаса, потому что была такая сказка у бабушки Люси про Нину колбасу. У Нины они прожили неделю, причем мама полностью перебрала и каталогизировала гигантскую библиотеку Нининого мужа Дюлы Кирая (Нина была русская венгерскоговорящая, а Дюла – русскоговорящий венгр, структуральнейший лингвист). Маме и Мане сразу сказали, что на той кровати, где они спят, спал сам Лотман. Мама спала и благоговела, Мане же было все равно, но у Нины нравилось. Хорошо, что они сумели хоть чем-то оказаться полезными этим замечательным людям.
Жизнь у Нины, где все говорили по-русски, сгладила языковой шок. Филолог мама поняла, что не в силах осилить венгерский. Хорошо, что в институте Пете была довольно мощная русско-украинская диаспора. Маня негодовала: «Мам! Почему тут все венгры и говорят по-венгерски! Говорили бы хоть по-украински, если по-русски не могут!» Впрочем, через некоторое время она бойко зачирикала по-венгерски, вызывая у мамы белую зависть. Самая сложная фраза, которую осилила мама, была «дерек бетег» -- «ребенок болен», а также всякие реверансы типа йона подкивано и кессенем (здравствуйте и спасибо). И, конечно, названия продуктов и промтоваров. Проще всего запоминалась «sapka» -- «шапка». Еще легко запоминались нодь и киш, большой и маленький, потому что это были самые распространенные венгерские фамилии. (Например, чудесная маленькая Илона Киш с двумя детьми и мужем-философом).
Не успели они переехать от Нины на новую шикарррную квартиру, освоится и с кем-то подружиться, как с ними произошла поразительная история, иллюстрирующая постулат, что литература определяет жизнь.
Манина мама после занятий отправилась в магаз, оставив Маню одну дома: в холодильнике царило белое безмолвие. По дороге она, пребывая в обычном состояние раззявленного рта и дайвинга по глубинам памяти, чуть не попала под трамвай. Пришла, принесла продукты, накормила Маню и села писать рассказ. Вдохновил ее этот трамвай. Рассказ незатейливо назывался «рассказ с хорошим концом» (Впоследствии это название мама обнаружила у хорошего писателя Хургина и в очередной раз с горечью подумала о конгениальности) и описывал историю дцпшной неходячей девочки, которая осталась дома одна оттого, что мама попала-таки под трамвай (в хорошем конце выясняется, что несмертельно, сотрясение мозга и все) и два дня пытается прожить в квартире, где практически нет еды и все незнакомое.
Ну, написала и написала. Но вот что интересно: буквально дня через три после этого, выходя из автобуса с Маней на руках, она умудрилась сломать ногу и оказаться отрезанной от внешнего мира.
На сломанной ноге мама доковыляла до института Пете и сдала Маню в группу. (Маня ковыляла лучше мамы – очень ответственно отнеслась). В травпункте определили перелом, приставили к маме переводчика и отправили в больницу. В больнице маманю накрыло. Они с белобрысым смешным переводчиком Олегом (он тоже стал потом очень хорошим другом) хохотали как безумные, уж больно веселил маму идиотизм ситуации. Веселая русская растопила сердца венгерских хирургов, и они провели ее по прошлогодней схеме, то есть бесплатно (в ходе распада социмперии русские постепенно переставали пользоваться благами нации-доминанта, в частности бесплатным медицинским обслуживанием в бывших соцстранах).
В результате добряк переводчик Олег водил Маню на занятия, русские подружки приносили еды, мама, прыгая на одной ноге, весело жарила отбивные, которые притащили подружки, а Маша научилась:
1) Самой мыться в ванной, залезать туда и т.п
2) Самой ложиться и залезать на высокую кровать.
3) Самой брать на кухне печенье или что-нибудь, что захочется
4) Думать о ближнем.
Но Москва не дремала, и Кирилл, Машин папа, совершил невозможное: за пять дней получил загранпаспорт и примчался в Будапешт.
В самолете у него воспалился пораненный накануне палец на руке. Видимо, от ужаса: Кирилл ужасно не любил летать на самолете. Когда он прибыл на шикаррную квартиру в Будапеште воссоединяться с семьей и спасать болящих, палец раздулся до размеров сардельки «Любительская», а температура тела повысилась до 39. Тогда он вместе с этой температурой пошел по аптекам прекраснейшей из восточноевропейских столиц в поисках сильного антибиотика (ни мама, ни Маня не могли этого сделать по понятным причинам). В каждой аптеке прекраснейшего города он по-английски, по-русски, по-французски и по-немецки интересовался нужным антибиотиком, но венгры, как известно, не понимают иностранных языков в связи с острым национальным самосознанием. В пятой из аптек ему все же досталось искомое. Только потому, что он в отчаянии стал спрашивать уже по-польски.
Далее они странствовали по Будапешту втроем: Кирилл с пальцем в бинтах, мама с ногой в гипсе и Маня на своих неверных двоих за ручку с папой или на плечах. В аэропорту они вызвали острую жалость персонала и им выдали инвалидное кресло. На троих. Мама села в кресло и взяла Маню на ручки. Папа одной рукой повез. Так и добрались. В нашем аэропорту уже никто кресла не предложил, и мама весь длинный переход от самолета до здания аэропорта прыгала на одной ножке.
Глава14. Оля Гайло. Менибекерюль?
Часто бывает так, что человек, с которым потом сближаешься и он оказывается клевым, родным и настоящим, сначала представляется тебе ужасно противным. Видимо, гордыня, угадывая в человеке яркость и независимость, переходит в ожесточенное сопротивление: этот кто-то, что-ли, круче меня?!!! Так было с Олей Гайло из Мурманска, морячкой и Володей из Ставрополя, кукловодом. Мама и Маня, покинув гостепреимные пенаты Нины-колбасы и познакомившись с умнейшей Илоной Киш (чудесной и крохотной), ее философски волосатым мужем Ласло и детьми – ровесниками Мани и Ани), в итоге решили осваивать и русскоязычную диаспору. У Мани это получалось, а у мамы не очень: ее вид грустноглазого белого клоуна и неуверенные движения заставлял незнакомых людей настораживаться. И сама мама насторожилась, обнаружив в толпе краснолицую бойкую бабешку с хитрыми красивыми глазами и манерного, похожего, как Пастернак, на араба и его лошадь одновременно, чувака, про которого сразу становилось понятно, что он актер.
Бабешка со смешным именем Оля Гайло, морской фершал из Мурманска, разражала Манину маму до предела, пока они не выпили вместе. И Олина огромная прекрасная морская душа открылась во всей своей красе, а позднее стало еще понятно, что она очень даже не глупа.. Еще сын у нее был дико смешной, они с Маней стали вместе хулиганить. Так же было и с Володей-кукловодом, действительно актером, но кукольного театра. Он, как потом рассказывала учительница музыки из Будапештской посольской школы, был долго, тайно и нежно влюблен в Манину маму. Но – лечение детей, операции, долг, честь, совесть и прочая – так они даже ни разу не поцеловались.
А с Олей и ее сыном Маня и мама потом совершили множество ужасно смешных эскапад по Будапешту. Оля Гайло выучила пять венгерских фраз: нем, кессенем, керем и менибикирюль, что соответственно означало нет, спасибо, пожалуста и сколько это стоит. Этих фраз ей отлично хватало в любой ситуации.
А Маня с мамой один раз оказались в ситуации, когда сложно найти нужное слово. На горе в саду замка, который назывался «вар», сидя на лавочке и поедая мороженое, они застали такую картину: довольно прилично одетый мужик с отвратительной впрочем рожей избивает несчастного старого нищего. Может, это был рэкетир, контролирующий сбор денег с нищих, а может просто чувак, в котором пребывание в этом «варе» вызвало первобытную ярость варваров. «Мамочка, сделай что-нибудь, я не могу на это смотреть, взвизгнула Маня. Что крикнуть: набора из керем и менибикирюль и еще пятнадцати венгерских слов явно не хватало для разруливания ситуации. И вот мамашу осенило и она завопила «финиш». Международное слово подействовало, мужик оставил свою жертву и ушел. Тут же смылся и старикан, не успев поблагодарить. Маня была довольна, а мамаша горда собой.
Глава 15 Вши и их влияние на внешний мир.
Многие люди ничего не знают о вшах. То есть они знают, что есть такие вши (ну там в окопах или на зоне, или во времена военного коммунизма). Что бывают они у грязнуль и бомжей. Однако даже в самых лучших школах и садах, а особенно в поездах и в сельской местности, в отсталые восьмидесятые и девяностые встречались отдельные случаи педикулеза. Так вшивость называется по-научному. Манина сестра Анюта с ее густыми тяжелыми волосами представляла собой идеальный полигон для деятельности мерзких тварей. Если в радиусе трехсот метров была хотя бы одна вошь, она, завидев Аню, немедленно устремлялась к ней навеки поселиться. Маню вши щадили, в ее тонких и не особенно густых волосах им было неуютно, однако в трех вошебойных историях она тоже проучаствовала. А один раз вши даже спасли ее, выступив как посланцы судьбы.
Первая волшебная история о вшах.
Дача. Фирсановка. Песок. Много песка. Дети играют в нем. В песке прячутся вошки. Они заметили Анюту и обрадовано устремились к ней.
Вот мама в ужасе обнаруживает неизвестных животных и ей удается их идентифицировать. У трехлетней Мани вроде нет, но могут же появиться. У пятилетней Ани – полна коробочка. И вот мама звонит в ужасе и тех, кого удобно о таком попросить (не сообщать же печальную весть родственникам), умоляет привести из столицы средства избавления.
Но папа Кирилл все время работает, остальные филонят, никто не приезжает, вошки плодятся, ужас растет. И вот в отчаянии Манино семейство отправляется в обычный поход за козьим молоком. Возьмем молока, придем домой, оставлю девочек соседке и отправлюсь в деревню за керосином, думает мама (кто-то все же ее просветил на предмет инсектицидных свойств керосина). Но у козы важная встреча, их просят подождать. Они, помахивая бидончиком, тащатся по улице куда-то ... Вдруг навстречу им небольшая старушка в платочке с огромным бидоном. Замирая от сладкого предчувствия, мама спросила: «бабулечка, а что это у вас в бидончике». «Да каросин, милая,» - ответствовала бабуля. «А отольешь мне немного?» «Чего ж не отлить?» Благословляя занятость козы, мама подставила пустой бидончик под пахучую маслянистую струю. До сих пор мама считает, что это ангел притворился бабулей, и жалеет, что тогда помчалась выводить насекомых и не посмотрела, пошла ли бабуля своей дорогой нормальным манером или все же тихо растворилась в воздухе.
Вторая волшебная история о вшах.
Прошло несколько лет. И вот – самолет, сборы, далекий Будапешт, институт Андраша Пете, где дцпешечек учат быть самостоятельными и вырабатывают в них крутость, смелость, трудолюбие и ответственность (причем, в отличие от Маниной мамы, без скандалов и рукоприкладства). Утром, причесывая Манечку, мама обнаруживает у нее несколько гнид – московское наследство. То ли хиппи переночевали, то ли в школе… Даже в прекрасных домашних школах и гимназиях эти гады находят себе лазейку. Вшей как будто сверху не видно, но ведь намывались перед отъездом (как ничего не заметили?), всех, видимо смыли: однако сейчас возьмут и новые народятся. Будет международный скандал, депортация без права возвращения и т.д.
Ужас переполняет все мамино существо, она носится по аптекам. В это время Маня в клинике Пете на занятиях мужественно делает вид, что у нее не чешется голова. Венгерские аптекари, как Маниной маме уже известно с прошлого раза, не понимают ни русского, ни французского названия вшей, ни почему-то латинского гордого слова педикулез, которое вспоминает мама. В итоге она изображает на бумажке свое представление о вредном насекомом в виде рисунка, и аптекарь с наиболее высоким IQ угадывает в нем искомое существо и выдает флакон всемирно известного Ниттифора, который, кстати, оказывается венгерским изобретением. Угроза международному положению рассеивается, Маня занимается физкультурой и крепнет на глазах.
Третья волшебная история о вшах.
Лет в тринадцать все знакомые врачи стали советовать Мане операцию – ту самую, с которой велел тянуть как можно дольше доктор в Париже. Что-то там надо было подрезать под коленками и сзади пяток (ахиллотомия, что ли, или около того). Операции делал в 18-ой доктор-светило с птичьей фамилией. Операция через две недели, сдавайте анализы, жизнерадостно сказало на консультации светило, выпив рюмку коньяку. А меня с Маней положат? – спросила мама. Ну что вы, у вас такая умная девочка, сама справится, -- ответило светило, выпив другую рюмку коньяку. Мама знала, что доктор неподдельно великий и золоторукий, что хирурги все поддают, и вообще любила и уважала пьющих людей, но все равно загрустила.
Еще пуще загрустила Маня, поскольку будучи умной, по меткому выражению доктора, девочкой, обнаружила в окружающей среде поразительное сходство с концлагерем. Далее подсознательное нежелание операции материализовалось в двух фальстартах (один раз не хватило 245-ого анализа, второй раз у Мани непостижимым образом поднялась температура, которая бесследно исчезла по возвращении домой). Правильно, говорил папыкирилловский водитель Иван, разворачиваясь в очередной раз перед больничными воротами, значит не надо сейчас операции. Третий раз стал решающим. Все анализы были на месте, температура вроде не поднялась, мама уже начала задруживаться с медсестрой и вносить вещи в палату – и тут ее срочно вызвали в приемную. Медсестра карающим перстом указывала на Манину голову. Маня сияла, делая при этом вид, что сгорает со стыда. Самое поразительное, что дома вши исчезли так же бесследно, как и в прошлый раз температура. Ну ни единой! Профилактику Ниттифором Мане все же для острастки провели.
А через три месяца Мане сделали другую, щадящую и безболезненную операцию в городе Туле по методу покойного профессора Ульзибата, которого в качестве гения хвалили больные и бранили коллеги. Операция прошла очень успешно и помогла. Спасибо маленьким насекомым друзьям!
После самого первого случая педикулеза у мамаши Лены начался вечный страх перед вшами, и она стала держать дома чемеричную воду. Пока ее не выпил некто Дима Щербаков в состоянии похмелья, надеясь отыскать в ней спирт. Отыскал лишь яд. Ослеп, оглох, умер, попал в реанимацию, ожил, прозрел и стал слышать. На неделю бросил пить после этого. Или даже на две. Дети, к счастью, не видели этого ужаса, они с мамой куда-то уезжали. Мамаша все равно перестала держать запас вошебойных лекарств, а заодно заработала следующую фобию: стала прятать все жидкие препараты, включая йод, касторку и перекись водорода.
Глава 16 П-ц из Генуи и Базель-Базель.
Однажды Лена Бусыгина и Ральф пригласили Маню и всю ее семью в Швейцарию в гости. Мане предстояла очередная поездка в Будапешт, и все решили сделать так: Папа и Аня летят самолетом (о, бедный Кирилл), а Маня и мама приезжают из Будапешта поездом, тем более что там – рукой подать.
Подать рукой оказалось не так-то просто. В кассах Будапешта, как всегда, (уже даже скучно об этом писать) никто не понимал иностранных языков. Кроме того, оформлять русскому иностранцу билет куда-то, кроме как обратно в Россию, им как-то не часто доводилось. Кассирша декларировала знание английского. Мама задействовала весь свой интеллектуальный потенциал и, потея от напряжения, испросила по-английски билеты в Джениву. Оказалось, что прямого поезда в эту самую джениву нет, и маму спросили: а вы поедете через Милан или через Цюрих. «Конечно, Милан это клево, подумала мама. Но у нас с Маней же нет итальянской визы…» Нет, давайте через Цюрих, заключила она со вздохом сожаления. Заплатила, получила билет, засунула его в сумочку… и тут странное сомнение географического характера угнездилось у нее в голове. «А как, интересно, ехать из Будапешта в Женеву через Милан? Это ж такой крюк…Почему не через Рио-де Жанейро?». Она достала билеты и взглянула на них еще раз. Дженова, значилось на билете. Что, как четко знала романоязычная мамаша, по-итальянски означает Генуя. Видимо, кассовая барышня-мадьярка имела какие-то смутные проитальянские знания. Отсюда и Милан. Мама поменяла билет (без потери денег, поскольку по вине кассира) и столкнулась с вопросом: «Через Цюрих или через Базель?». Поскольку бытность юным ленинцем, видимо, как-то записалась на подкорке, мама выбрала Цюрих. И побежала забирать Маню из группы в институте Пете, хохоча и вспоминая анекдот про гонца из Пизы, которого случайно молодой актер объявил как «п-ц из Генуи».
А в это время Кирилл вознамерился их встретить. И почему-то, поскольку в школе он был хулиганом, хоть и отличником, и от октябрятско-пионерских историй его изначально тошнило, а анекдоты про писателей, приписываемые Хармсу, наоборот, почитывал, он сразу интуитивно выбрал Базель. А маленькая и отзывчивая, но очень занятая на ответственной работе Илона Киш, которой он позвонил, не запомнила, где же Маня с мамой все же пересаживаются. И ничего не могла подсказать.
И вот Маня и мама в поезде. Сосед-немец дружит с Маней, улыбается ей и корчит рожи, а маме дает хлебнуть из бутылки, напоминающей винную, что-то, что оказывается виски. Мама, рассчитывая на винцо, хлебает огромный глоток – и чувство собственного достоинства не позволяет поперхиваться или что-то там выплевывать. В итоге немец, пораженный боевым духом русских женщин в лице уже довольно пьяненькой мамы и открытой приветливостью русских детей в лице балдеющей от дороги из одной Европы в другую Мани, помогает им молниеносно перенести вещи в стоящий на Цюрихском перроне поезд. Мама мимолетно удивляется отсутствию Кирилла на перроне, и несправедливо решает, что он как всегда проспал.
В Женеве их встречают Аня, Лена Бусыгина и ее двухлетняя Александра в колясочке и рассказывают, что им позвонил Кирилл, который, вдоволь наметавшись на вокзале в Базеле – с поезда никто ожидаемый не сошел – позвонил Ленке и попросил на всякий случай перехватить беглянок в Женеве. Надо сказать, в итоге он по-тургеневски неплохо провел время в Базель-Базеле, проторчав там полдня.
А уж как они потом проводили время с Леной Бусыгиной, Ральфом, Рафаэлем и Катей (та самая обретшая друг друга в булочной парочка) … Безоблачные и счастливые каникулы, последние каникулы в таком составе. Вскоре после этого машины родители развелись, хотя дружить не перестали. Но не настолько, чтобы вместе куда-то путешествовать. Только вот пришлось им потом вместе ездить в Ногинск за памятником для Мани… Но зато дети после развода некоторое время стали получать вдвое больше внимания, даже вчетверо, потому что папе надо было доказать девчонкам, что он любит их по-прежнему и даже вдвое больше, а маме хотелось быть не хуже папы.
А покамест в Швейцарии они ездили в горы, объедались гигантским омлетом с сыром, ветчиной, хлебом и еще фиг знает с чем, интригующе объявленным в меню как «Croute au fromage», катались на лифте-подъемнике на высоту почти что Монблана, дули в швейцарские рожки длиной в два метра и катались по серпантину. Один раз они посетили завод по производству маминого любимого сыра Грюйер, где им проводили экскурсию прямо по цехам, и моментально съели запас образцов для дегустации, рассчитанный на целый день. Также за неделю был выпит собиравшийся целый год бар в доме Ральфа и Лены. Такова уж особенность загадочной русской души.
Глава 17. Люди, куклы и инопланетяне. Реальность имени Барби. Вавилон пять и его влияние на жизнь одной отдельно взятой ячейки общества.
Впервые Дюка, которая не была еще тогда Дюкой, а была юной девушкой Настей, встретилась маниной маме в лифте. Мама долго гадала, сколько лет девочке – двадцать пять или тринадцать. Оказалось где-то посередине.
Настины родители были алкоголики. Как все, казалось бы, просто. На самом деле отец был талантливейший ювелир, а мама – бывший преподаватель Сопромата или чего-то подобного в военной Академии. Приятные, интересные люди. А дед у нее был пушкинист и книг у Насти и ее родителей было немыслимое количество. Но они правда здорово поддавали. Сначала с друзьями. Потом друзья сошли с дистанции, и они стали поддавать с соседями. Соседи были лихие, что стоил один Полковник, в подпитии выпевающий в гулкой акустике подъезда бессмертное "Цветы роняют лепестки на песок", и сообщающий при встрече: "Танки в Прохоровке". Потом в компанию плавно влились бомжи с Белорусского вокзала – у Тани, Настиной мамы, было доброе сердце и она пускала всех.
Естественно, что Настя, не выпившая в жизни ни грамма алкоголя и не выкурившая ни сигареты, искала убежище от творившегося дома бедлама. У Насти был свой мир – куклы Барби, красивые и опрятные, молчаливые, таинственные. И жили они красивой интересной жизнью.
У юных Ани с Маней тоже были Барби, фантазия и время. А мане-мамины травокурящие или интеллигентно пьющие гости были гораздо более спокойной декорацией для «настоящей» жизни кукол, чем бурные бомжовские компании. Поэтому вся троица девочек процветала, Настя даже порой слушалась Манину маму и разрешала делать себе модные стрижки. Один раз даже удалось накрасить ей глаза. Так, ради прикола.
Настя была как бы неверующей монашенкой в миру. Она мало ела, не встречалась с мужчинами, играла в куклы… Аня и Маня стали играть вместе с ней. Теперь они вместе сочиняли целую жизнь, героями которой были эти куклы. Мексиканские сериалы отдыхали. Куклы-герои влюблялись, попадали в тюрьму, ходили в кино, заводили собак, вырезали раковые опухоли, прятали незаконных детей, увольнялись с работы, писали стихи и ходили в горы. У них случались дни рождения с маленькими тортиками и микроскопическими свечками. В общем, жизнь кипела. Манину Маму все это дело весьма устраивало – они и сама привязалась к странной девушке, и видела ее невероятную преданность девчонкам.
Потом была эпоха японского мультика Сейлор мун. Лунная призма, дай мне силы! – молили девочки. Лунная клизма, дай мне силы, -- дразнила их манина мама.
А потом был мультик Гриндайзер, после чего они все стали Дюком и Марией с планеты Флид, Коджи и Хикари с земли, а мама стал называться доктор Амон, шеф. Так она и осталась для Дюка навсегда «шефуся».
Глава 18 Город-ад
Параллелельно с освоением заграницы, которая, как известно, всегда поможет, и виртуальной реальности кукол и мультиков, в Маниной жизни разворачивалась еще третья реальность – морская. Дело было так. Когда Мане было два с половиной года, мрачняк восемнадцатой вывел маму Мани на поиски новых испытаний. Новый круг ада ожидал их в городе-курорте Евпатория, куда ей насоветовали ехать делать грязи. С ней поехала подружка Аня Фолманис с сыном Николашей, с которым Аня и Маня дружили с самого рождения. Мамаши решили быстренько сделать в Евпатории процедуры Мане, а потом кубарем поехать в Коктебель, куда уже собиралось все дружественное московское народонаселение.
Въехав в Евпаторию, мама Мани вспомнила слова гениального, ныне покойного Аркаши Гуру, Аркадия Славоросова, который рассказывал про славный город Люберцы так: «Люберцы похожи на ад. Или это ад похож на Люберцы. По крайней мере именно так я его себе представляю». Именно это с полным правом мама Лена и мама Аня подумали о Евпатории. Мрачный город, некрасивые люди, душная тоска на лицах больных, приехавших на лечение. Серое плоское море, серые плоские пляжи. Единственный дом приятной архитектуры, утопающий в зелени, оказался дурбольницей. Во дворе, где они снимали жил мальчик, у которого была любимая песня: «ю ан зе армии ууууу» группы Статус Кво, и он ставил ее по восемьдесят пять раз за вечер.Через неделю Аня Фолманис взвыла и, вспомнив, что от отпуска осталось две недели, уехала в Коктебель. И тогда жизнь стала вовсе невыносима. Маниной маме через два дня после ее отъезда исполнилось 25 лет. Она весь день шила Ане непонятную юбку из местной невеселой ткани, а потом они пошли втроем на аттракционы. Какая-то злобная девочка стала тыкать в Маню на колясочке пальцем и верещать нараспев: «больная, больная, больная, больная». «Аня, подойди сейчас же и стукни эту девочку», мрачно и без выражения сказал мама. Аня послушно выполнила приказ. Тут уже заверещала девчонкина мама, но компания из трех человек, не считая детской колясочки, уже повернулась к ним спиной и отправилась домой.
Дома мама уложила Аню и Маню, забила себе косячище полкоробка отбойным молотком (у нее с собой было), не пить же одной, и стало ей так страшно, что она подлегла к маленькой Ане и вцепилась в нее на всякий случай руками. На долгие потом годы она зареклась курить траву одна. И много курить -- навсегда. Вот такое двадцатипятилетие.
И вот мама Мани решается и берет билет на автобус в Коктебель на 19 сентября – не доделав одной процедуры, но уже мочи не было. Может, это и спасло Маню от эпилептических проявлений – оказалось, грязи в возрасте до трех лет не показаны и вызывают судороги; Мане от них стало только хуже. Мама думала, за ними не приедут. Но вечером, мрачно выйдя на дорогу за сигаретами, она вдруг увидела европейца – красивого человека с полудлинными волосами и в какой-то свободной светлой одежде. Практически ангел. «Ух, хорошо, что хоть один нормальный человек на весь город нашелся», с облегчением вздохнула мама. Когда человек подошел поближе, это оказался их любимейший Митя, который все-таки нашел в себе силы вырваться из коктебельской прелести и поехать их вызволять (Аня Фолманис сильно его накрутила по приезде рассказами о городе-аде). Наутро они уехали.
Зелено-синюю водоросль по имени Маня стали отливать козьим молоком и морем, а впавшую в депру маманю – крымским портвейном. Потом еще не пришедшая в себя маманя постирала детское бельишко в воде, которую, как оказалось, берегли на весь день на весь двор для питья, и ее изгнали с квартиры, где жила вся тусовка. Причем бандерша тетя Ляля, умная старая цыганка, вечно пьяная и употреблявшая только пять-шесть не матерных слов, потом не помнила своего гнева и даже поила Маню и маму чаем, если они заходили в гости к кому-нибудь в большой интернациональный двор, над которым, как знамена, реяли Лялины матюки. Но тогда мама и Аня, оставив Маню у друзей, побежали искать жилье и познакомилась с другой хозяйкой. Это была маленькая красивая немолодая тетка с кукольным лицом и нарисованными огромными глазами, не дура выпить, медсестра на пирсе. С Маниным семейством она неожиданно страшно задружилась, всегда принимала с предварительным звонком и встречала домашними пельменями. Так началась ежегодная крымская эпопея.
Глава 18. Вселенная Крым
В Крыму у них было множество маленьких секретов. Они ездили в Бусью Лихту и Бухую Тихту (так у них назывались Лисья и Тихая бухты). Они ходили в гости к Арендтам и ставили детские спектакли и шарады, дружили с тремя девочками Грошевыми, навещали художника Андрюшу Комовского. В «домик Комовского» (по аналогии с «домиком Чайковского») они через пару сезонов и переселились от хозяйки в качестве трех экономок. Мама вела хозяйство, Аня мыла посуду (через месяц в доме остались только металлические кружки и пластмассовые чашки), а Маня отвечала за моральный климат.
Андрюша пил и заводил романы – по три-четыре за сезон. Немецкая швейцарочка с двумя детьми, блондина-ундина, структурная лингвистка с прической паж, знойная красавица-таджичка с консерваторским образованием, кудрявая художница-аристократка… Были и долгие, на несколько лет, страсти, как с интеллигентнейшей московской мулаткой с русской гордой фамилией или великолепной ахматовоносой искусствоведкой (тоже с двумя детьми). Было неясно, что привлекает этих цельных, умных и как одна красивых женщин в тощем пьющем Комовском с явными следами дворянского вырождения на лице и теле; особенно устрашали его тонкие, как бамбуковые палочки, ноги. Однако факт остается фактом: женщины как бабочки слетались на декадентское обаяние Андрюши, даже манина мама в начале отношений имела с ним мимолетный роман, перешедший затем в долгую и прочную дружбу. У Андрея незримо, а порой и зримо, присутствовала, впрочем, и бывшая жена Карина, которая выглядела как итальянский вариант валькирии, тоже красотка нешуточная, с которой они родили двух сыновей. Старший, Рома, погиб через три месяца после Мани, в возрасте тех же самых семнадцати полных…
Но пока все были маленькими и веселыми, купались, тусовались на набережной, ходили в бухты (Маня там купаться не любила, потому что дно в бухточках было не песчаным, а каменистым, скользким, покрытым водорослями – ей было очень трудно войти в году), дружили с лодочниками (мама называла из гондольерами, с многозначительным напором на первые два слога), делали феньки, продавали картины Мити и Сани Привалова на тему «Ночка» и «Денька» (Карадаг днем и в лунном свете), а также категории «Родные осины» (Зимка, Летка, Оська). Как то раз покупательница посмотрела на ночной Карадаг работы Мити и спросила: «А он с натуры рисует?» «Конечно», не моргнув глазом, соврала Манина мама. А он может мне такой в дневном свете нарисовать, -- поинтересовалась покупательница. «А как же! Прям сегодня ночью и нарисует, вечером принесу.» Покупательница не заметила нонсенса и на следующий день осталась очень довольна работой. А еще один раз Маня с Аней и мамой были в Коктебеле без Мити, и у них кончились деньги. И друзья пустили их за свой стол, выделив какое-то количество кожи и глины, и пустили встать рядом на набережной – а в результате они прожили у моря все лето в полном шоколаде на деньги от совместно произведенных фенечек. Даже маленькая Маня участвовала в процессе – катала шарики из глины и протыкала их иголкой – получались бусины.
Тогда в доме Комовского было много разного люда. Как-то раз приехал певец и правозащитник Петя Старчик, который под пианино выл ужасным голосом тексты типа Цветаевой. Его никто не хотел слушать, все убегали на море или на набережную, он оставался без свежей крови. Тогда он ловил Маню, сажал в дальний угол «рояльной» и, аккомпанируя себе на раздолбаннейшем Комовском рояле, последовательно воспроизводил весь свой репертуар. Мане воспитание не позволяло уйти, а когда воспитание уже не действовало, оказывалось, что он сидит между дверью и Маней. Приходилось слушать. Потом в какой-то момент Манина мама ударила его по голове ведром, о чем сожалеет, ведь она не привыкла быть непочтительной к старшим. Но он не пострадал, а, наоборот, неожиданно родил с тоже довольно немолодой уже художницей Аленой целую тройню. Во как!
Глава 19 У нас случилась тлагедия
В Коктебеле от моря и от воздуха Маня впервые начала ходить с поворотами и некоторыми остановками, а не только перебегать от опоры к опоре. Ане было невтерпеж проверить новое манечкино умение, и она пустила Маню по дорожке возле сарайчика, где они снимали. Маня шарахнулась и ударилась головой. Вернувшись с базара, мама услышала двойной рев: Маня рыдала от боли, а Аня от страха. «Мама, у нас случилась тлагедия: Маня упала головой об этот пол,» -- прорыдала Аня. Два дня Маня ходила как раненый боец с повязкой на голове, и не купалась, потом повязку сняли. Но на юге раны долго не заживали, гнили, была в тот год в Коктебеле видимо какая-то инфекция, но Маня стоически терпела. Окончательно рана зажила только в Москве, когда Маню отвезли в Филатовскую и там как следует обработали.
В тот же гнилой год у мамы тоже случилась рана: она забрасывала в кастрюлю мелкую вермишель и загнала одну вермишелину под ноготь. Палец загнил и за два дня стал огромным, красным, горячим и пульсирующим, как сердце пламенного борца. В субботу утром мама решилась оставить девочек одних и идти к фельдшеру, поскольку врача в Коктебеле в ту пору не было предусмотрено. «Надо ампутировать, я не имею права.» Заявил «фершал». Что, палец? – с трепетом спросила мама. «Нет, сегодня пока ноготь», загадочно ответил он. А завтра что, -- ужаснулась мама. «Завтра – фалангу, если сегодня к врачу не пойдешь, в Феодосии. А он до двух сегодня», назидательно сказал фершал, закрывая за Мамой дверь медпункта.
Мама посмотрела на часы: 12.50. До Феодосии ехать час. На остановке такси мама обнаружила, что кошелек забыла дома и у нее ни копейки. Бежать домой не было времени, страшный призрак отнятой фаланги маячил перед глазами… и тут один добрый таксист согласился отвезти ее в долг под залог паспорта. Без пяти два мама ворвалась в кабинет, на ходу объясняя про Коктебель и двух детей одних дома. Пожилая дама-доктор (язык не повернулся бы назвать ее врачихой) посмотрела на маму и сказала басом: Ладно, приму, только у меня наркоз кончился. Мама посмотрела на нее расширенными от ужаса глазами. Ой, какая девочка красивая, -- удивилась дама-доктор, и пока мама Лена розовой лужицей растекалась от комплимента, молниеносно взрезала палец. Даже не было больно. На улицу мама вышла подобной Буратино – без паспорта, без денег, но лучезарная и счастливая. Зашла в феодосийский храм, белый и пышный, как торт-безе, хотя была еще не крещена и не особо тогда стремилась к этому. Но сочетание чудес привело само, и в церкви чудеса продолжались. И бабушка-нищенка дала чистый платочек на голову, и попадья сходила домой за свечками, потому что они кончились…
Приехав домой, мама обнаружила, что детей «увели какие-то пьяные люди». Так сказала хозяйка. Мама по описанию не смогла понять, кто это, и бросилась, стеная как раненая птица, искать Аню с Маней по окрестностям. Через некоторое время она напала на след. Пьяными людьми оказалась семейная пара хиппов, которые и были найдены мамой в канаве возле рынка в невменозе. Ани и Мани поблизости не наблюдалось. Нашлись они через десять минут дома – оказывается, будучи еще полупьяными и восторженными, эта парочка решила их временно усыновить, сделав доброе дело. Они повели девочек к себе, но по дороге решили догнаться в канаве свежекупленным на рынке портвейном. Там и полегли. Аня с Маней пожали плечами и пошли домой. Как же вы дошли, это же далеко, - поразилась мама. С остановками, - гордо пояснила Маня.
Глава 20. Страшные дни
Мама и папа Мани как известно, развелись, когда им было около тридцатника, а Маня пошла во второй класс. У папы была любимая женщина Яна и сын Петя, а у мамы практически никого не было. Был полгода нудноватый роман с длинным Лешей по кличке «краснодеревщик» (он был, конечно же, художником и поэтом, но работал-таки столяром), но прекратился по взаимному эгоизму. И вдруг мама полюбила.
Описать красоту ее любимого не хватит изобразительных средств. Он был моложе ее на девять лет и прекрасен, как грузинский князь. Кроме того, он долго жил в Израиле, Германии и Амстердаме и был, как говорится, европейским человеком. Правда, в анамнезе он имел пятилетний стаж употребления наркотиков всех рядов и глубокий цинизм человека, равнодушного ко всем законам. Хоть родители и были весьма интеллигентными людьми, читал он мало, от искусства тоже был далек (на Западе тоже особо не котируется эрудиция), хотя был очень одарен в художественном плане и мог бы стать неплохим художником, а также обладал шикарным басом, большим потенциалом и быстрым умом. Но в детстве родители сделали упор на спорт, на модный тогда теннис. Увы, спорт и кайф – две вещи несовместные. Однако от спорта осталась стать.
Несмотря на все это Вахтанг полюбил престарелую Манину маманю всем сердцем. И к девчонкам тоже привязался, хотя Маню таскать на плечах не очень любил. Но таскал. Жили они все очень весело и бездумно, чувств было море, денег хватало, они были невероятно счастливы (это заметно на фотографиях), наркотикам было сказано решительное нет и все поехали в Коктебель.
В Коктебеле было тоже замечательно, они купались, Вахтанг даже ходил в горы, у них была куча друзей – это был какой-то праздник без конца. Потом они вернулись в Москву и столкнулись с действительностью. Друзья-торчки, которые жили (снимали за квартплату) на Белорусской в тот момент, не съехали с квартиры, как обещали. А на следующий день после приезда с юга Маню и Аню надо было везти в летний иппотерапевтический лагерь. Вахтанг обещал Маниной маме, что выселит торчков, а сам поедет жить к своей маме. И буквально через пару дней приедет в этот самый лагерь в Балабаново в гости.
Несмотря на кучу новых впечатлений в лагере, манина мама ощущала какое-то смутное беспокойство. Ночью на новом месте ей приснился страшный сон. Никаких кошмарных событий во сне не происходило, страшным было только одно – во сне не было Вахтанга. И не просто не было в сюжете сна – как-то ощущалось, что его вообще нет, в природе. Мама долго пыталась дозвониться из лагеря, а в тихий час пошла на почту в город Балабаново. Она дозвонилась. Сначала не могла понять, туда ли она набирала, потому что трубку сняла Вахтангова мама. И через несколько секунд уже лежала на полу в телефонной будке, глухо кричала и выла.
Через час она бросила детей на произвол судьбы и помчалась в Москву. В мозгу засело: «Плохо реанимировали, скольких ведь откачивали с того света, один друг вообще очнулся в морге, встал и пошел домой. Все дураки, вот щас приеду и его откачаю». И она молилась.
Но был какой то размытый, но упорный фон, такая осознанная предопределенность. Это жуткое чувство, когда вроде бы все еще не решилось и чудо возможно, но в глубине где-то ты твердо знаешь, что надежды нет и все кончено, было и когда она на такси ехала к Анюте, а к Мане только приехала скорая. А тогда она понимала, что уже вчера, распевая песни Окуджавы у костра в лагере, еще до сна, она уже ощущала, что случилась беда. От прабабушки-шептуньи с Украины, что ли, эта способность – всегда внутри знать, чего ждать. И Маня тоже знала о себе, наверное.
Она прошла в морг без проблем – деньги были, да и санитары ее, видимо, пожалели. Она им объяснила, что произошла врачебная ошибка и сейчас она все исправит. И когда она стала пытаться как-то оживить его, лежащего на каталке в джинсовых шортах и красной маечке, санитар сказал: «девочка, иди лучше домой. Ничего ты не сделаешь, у него уже трупные пятна пошли».
Когда мама вернулась в лагерь после похорон, Аня, Маня и их друзья – здоровые дети, дцпешки, шизофреники, аутисты и дауны -- были с ней очень добры и нежны. Один мальчик шизофреник Илья даже подарил ей зеленую глиняную свистульку собственного изготовления.
Но тут на горизонте появился лучик света: у мамы оказалось 3 месяца беременности. Об аборте никто и не заикался. Дети были рады: будет малыш, ждали мальчика. Когда на УЗИ сказали, что будет девочка, мама расстроилась.
Но, видимо, правильно, что родилась Тина, а не мальчик Вахтанг II. Так же правильно, как и то, что у Анютки, обнаружившей беременность за день до Маниных похорон (которая тоже всю беременность была уверена, что будет девочка, и первое УЗИ даже ошибочно ей это подтвердило), родился мальчик Данила, а не Маня II. Слишком много ответственности было бы на малыше – а так только любовь, никакого синдрома замещения.
Глава 21 Мы всех лучше (Муха-цокотуха)
Маша, Аня и беременная мама решили, что в Москве им все-таки очень тяжело, и решили опять уехать. И понесло их опять в Коктебель, хотя по логике вещей там, где только что был счастлив, должно бы быть тяжелей всего. Они поселились в другом месте, в старом было совсем невыносимо, прямо на берегу – мама была в депрессии, и дети иногда ходили на море сами. Мама же лежала головой в подушку, и из этого состояния ее выводили только Манин и Анин голодный писк (хотя девочки давно уже сами ходили и на море, и в кафе) или понукания двух Кать (Питерской и Длинной, тоже, впрочем, питерской), которые всячески старались вытрясти ее из мутного ничегонеделания. И вот была придумана такая вещь: у Кати Питерской было новоселье, она купила в Коктебеле квартиру, и решено было устроить костюмированный бал плюс детский спектакль. Поставить спектакль должна была, естественно, манина мама. Идея сразу натолкнулась на ряд трудностей. Во-первых, в компании родителей сразу оказались два режиссера-профессионала, которые могли бы оказать помощь, но мама вежливо отклонила их предложение. Режиссеры в душе обиделись и даже сначала не хотели смотреть «эту халтуру» и разрешили своим детям в ней участвовать только потому, что были хорошо воспитанными людьми (а то бы хрен пустили). Во-вторых, главные дети были в таком возрасте – 12-14 лет, когда их не всегда заставишь публично выставляться, да и глядят они на мир со свежевылупившимся скепсисом. Малышня – те, кому от 7 до 11 – были всегда готовы, а «звезды» ерепенились. Мама решила взять их измором. Объявив вечером на набережной про спектакль, она на три дня ушла в подполье.
До спектакля оставалось четыре дня. И наконец, вечером к ней подошли мальчишки Никола (13 лет) и Данила (10 лет), главные по замыслу мамы герои, и сказали: ну что, когда репетиция-то. А через час, не моргнув глазом, предложила мама. И за час они собрались – все. Пытаясь впоследствии ставить спектакли с разными детьми, мама поняла – каким счастьем были эти. Они сами предлагали гэги и трюки, режиссерские находки, дизайн костюмов и т.д. Ставили рок-оперу «Муха-цокотуха». Саунд-трек был интересный: Элвис Пресли, Дип перпл, Нина Хаген, ирландские панки «Погз», Алексей Хвостенко. Черненький вертлявый Данила играл Муху, красавица-таджичка Аля – комара, в костюме индейца, Никола – паука, плантатора в пробковом шлеме, Аня – бабушку пчелу, а Маня – букашку, то есть практически себя. В момент пленения мухи раздавался ядовитый голос Хвоста: «меня чудовище схватило и сладострастно испустило мерзостный рык». В момент «приходили к мухе блошки, приносили ей сапожки» крохотные девочки тащили Гриндерсы Длинной Кати 41-го размера. Песней Хвостенко «Мы всех лучше» спектакль завершался. Актеры были гениальны и проснулись знаменитыми. Родители-режиссеры взяли назад слова о халтуре. Все потом плясали, даже неуклюжая Маня танцевала с беременной мамой рок-н-ролл.
Глава 22. Вода… воздух...
Мам, -- сказала Маша. -- Я хочу быть честолюбивой.
Во как, подумала мама, мне бы тоже это не помешало. Как раз честолюбие – это то, чего мне не хватало всю жизнь… Однако какие мысли у 10-летнего человека!
Маня, -- сказала, подумав все это мама. -- А как ты это себе представляешь?
- Ну как… я буду все время мыться и так далее…
Все встало на свои места. Маша хотела быть чистолюбивой. И стала. С этого момента Маня постоянно мылась в ванне и душе и вообще проводила в воде очень много времени.
Вообще говоря, Маня и вода – отдельная тема. Она, как уже известно, научилась плавать в 2 с половиной года и с тех пор (поскольку плавать невозможно разучиться) это умение поддерживало ее все время. В воде по плечи или даже по пояс она умела ходить безо всякой опоры – сама вода была поддержкой.
Когда люди видели, как Маня плывет, их охватывал ужас. Казалось, что она вот-вот потонет. Только близкие знали, что Маня чувствует себя в воде, как рыба: если устанет, перевернется на спину и отдохнет, лежа на поверхности, а потом спокойно поплывет дальше.
Неплохо складывались отношения и с воздухом. Самолетов Маня, в отличие от папы Кирилла, совершенно не боялась. Высоты – тоже. Представьте картину: Маня на крыше 25-этажного дома. Митя, Машин ангел-хранитель и повсюду несущий, с бутылкой венгерского вина в руках, и Маня с бутылкой лимонада на фоне панорамы Москвы. Как жаль, что тогда под рукой не оказалось фотоаппарата. Мане очень понравилось на крыше.
А значительно позднее Манина мама и Герасим посмотрели документальный фильм про лечение наркотической абстиненции путем сбрасывания с парашютом. А почему бы не попробовать Маню сбросить в парашютом, предложил Гера. Может, у нее включится какой-нибудь механизм в мозгу и координация наладится.
Мама тогда вопрос замяла, а через год, переводя французскому основоположнику иппотерапии Рене Гарригу на конференции, узнала, что иппотерапией лечат не только ДЦП, но и опийную абстиненцию. Возможно, с парашютом – такая же фигня. Сейчас уже на Мане не проверить. Но может, кто-то уже подобное открыл.
И именно воздуха Манечке всегда не хватало – из-за астмы. И один страшный раз не хватило окончательно.
Глава 23 Мария и куры
Психологи и прочие знатоки человеческих душ утверждают, что люди, которым не повезло с физическим развитием, боятся окружающего мира и с острасткой и неприязнью принимают его проявления. С Маней было не вовсе так, хотя она из-за повышенной чувствительности кожи не очень любила падать с санок в снег и купаться в воде ниже 10 градусов. Лишь в одном Мариюшка полностью подтверждала психологические выкладки специалистов: у нее была некая птерофобия, или даже точнее, галлинофобия. То есть, куриц боялась. Когда Маня была маленькой, вся семья поехали на съемную дачу в Фирсановку. Все там было хорошо: бабушка недалеко, дедушка рядом, друзья приезжают, козы дают молоко, лес за околицей, хозяйка милая старушка Зинаида Петровна, царство ей небесное. Вот она-то и посоветовала: покажи деточкам цыплят. Мама Манина, предвкушая встречу детей с желтыми пушистыми комочками, помчалась с Маней подмышкой и Аней за ручку в указанном бабулей направлении. Оказалось, что там штук тридцать клеток, в которых присутствуют голенастые куриные подростки, жизнерадостные бройлеры, размером чуть меньше взрослой курицы, но бойчей и активней. Аня тем не менее с интересом начала знакомится с миром молодых пернатых, пока мы не услышали звук. Вернее сказать, ультразвук. Маня, оказывается, уже давно дрожала как осиновый лист, а тут еще от гвалта и шума цыплаков начала тонко и горько рыдать. Успокоилась она не сразу, а страх и неприязнь к представителям куриного племени остался навсегда. Впрочем, страусов на Валдае в свой последний туда приезд Мариюшка кормила с удовольствием. (Страус на Валдае, понятное дело, не эндемик. Но один владелец кафе выписал их для экзотики. Двух закусала до смерти собака, один замерз, а двух остальных по слухам забрали в Иверский монастырь милосердные монахи).
А Аня рассказывала еще одну историю про курей: когда они жили в Коктебеле, у хозяйки были куры и петухи. Они кучковались возле калитки. Был там один петушок, черный с красным хохолком, так вот именно его Мария боялась до страсти. Очень уж был он нахальный.
Еше в Коктебеле были гуси, патрулирующие улицы, как отряды гитлерюгенда. Их боялись все. И в Фирсановке тоже были агрессивные гуси, которые погнались за Аней, которая ехала на велосипеде. Они мчались за Аней, как стая диких собак, вытянув шеи и щелкая страшными клювами, а Анюта удирала, изо всех сил крутя педали.
Глава 24. Маша и Медведи и другие звери.
Как известно, у Манечки были тетя Наташа, старше на пять лет, и дядя Федя, старше на десять лет. Дядя Федя благодаря своим талантам и неукротимой энергии рано стал зарабатывать много денег и сразу же стал делать родным и близким шикарррные подарки. В частности, Мариюшке несколько лет подряд он дарил красивые и невероятно огромные игрушки, которые назывались человеческими именами и занимали свое место в семейной иерархии. Так, за несколько лет у Мани появились:
Медведь Аркаша, цвет кремовый (впоследствии грязно-кремовый), рост 1.70, объем талии 150.
Черепаха Ниночка, цвет красно-желто-зеленый, диаметр панциря 1 метр.
Бегемот Вениамин, цвет нежно-зеленый, размеры крупного бульдога. (утрачен при многочисленных переездах)
Медведь безымянный, размером с крупного дога. С ним произошла следующая история. В санатории Мещерино, где Манечка лежала несколько раз, была одна ужасно страдающая девочка с тетраплегией – Манечка была гораздо «сохранней», (был такой термин), то есть на этом фоне почти здоровый ребенок. Девочка эта страшно полюбила машиного медведя, и мама убедила Манечку подарить ей зверя (почему-то ей эгоистично захотелось почувствовать себя доброй -- за чужой счет, но это был искренний порыв). Мишку было жалко, но душевное благородство Манечки не позволило ей возражать.
В этом же санатории Мещерино произошла другая зверская история, где Маня продемонстрировала очередное душевное благородство. Ее положили в палату с «тяжелой» (и такой был термин) девочкой и ее папой. Папа был предметом восхищения всего санатория – он не только героически выхаживал дочку, но и опекал Маню. К несчастью, он оказался педофил. Когда он попытался пристать к Мане, она не решилась его сдать маме или папе, или врачам, из страха, что мама и папа убьют педофила, дочка останется сиротой, или же не убьют, но устроят такой скандал, что девочку больше никогда никуда не возьмут лечиться.
Поразительно в этой ситуации упорство Мани, которой было страшно и противно, но все равно она рассказывала маме, папе и друзьям, что у нее все в порядке. И она пожаловалась только одной массажистке, которая тут же попросила папашу немедленно сматывать удочки, и класть его дочку в санаторий в следующий раз с мамой и не в манечкину госпитализацию, а не то… (в «а не то» вошло все отвращение доброй женщины к этому человеку). Маме об этой истории было рассказано только спустя год.
Глава 25 Конь
Маня лет в пять научилась ездить на велосипеде. С этим связано много историй. Одна из них – про гепатит. Манина мама, лежа в больнице с Мариюшкой, умудрилась где-то подхватить гепатит А, он же болезнь господина Боткина, он же желтуха обыкновенная. Болело брюхо, потому маманя грешила на гастрит и питалась Альмагелем, который, понятное дело, нисколько не помогал. Ощущение было, что вынули все силы и вместо них поместили в район брюха раскаленный кирпич. Поскольку госпитализация была странная – все, как одна, иногородние мамаши сильно за тридцать, никого из старых боевых подруг, -- маме приходилось выносить тяжелую помойку и дежурить по кухне ( вот где помогла привычка мыть руки с улицы, перед едой и после сортира – никто в итоге не заболел, поскольку передается желтуха фекально-оральным путем. Ну, вы понимаете).
В итоге появившиеся после майских праздников врачи в ужасе изгнали из больницы совершенно желтого человека –манину маму, и Манечка осталась лежать в одиночестве. Папу, который горел желанием с ней побыть, к Мане не пустили без 763 анализов (см. главу «построение ада»), поэтому жизнь ее в больнице происходила так: утром, после завтрака, Маню сажали на трехколесный велосипед, и она наматывала круги по отделению. Потом о ней вспоминали, кормили обедом, и круги продолжались до ужина. Когда папа застал во второе посещение Маню, которая вся была по уши понятно в чем, поскольку слезть с велика не умела, а терпеть было выше человеческих возможностей, он принял волевое решение и забрал Маню из больницы. Вскоре там объявили карантин, но никто так и не заболел, как говорилось выше. А мама безо всякой Боткинской больницы и капельниц-шмапельниц вылечилась с помощью творога, варенья и Ессентуков номер 4.
Умение же кататься на велике у Мани осталось. Оно было очень в струе жизни без коляски, которую пропагандировали Манины родители и внедрили эту идею в Манины мозги (до последнего момента страшнейшей угрозой было: ну что, тогда заводим коляску, - и Маня шла сама через боль и усталость). Велик взяли как-то раз даже в самолет (Манина мама заявила, что он у нас вместо инвалидной коляски или там костылей). Несколько верных Малышей и Дружков последовательно колесили по богатым архитектурными шедеврами улицам Будапешта и романтическим набережным Коктебеля и Феодосии. Они ломались, сменялись и назывались все для краткости одним словом: Конь.
Один раз на трехколесном велике Маня потерялась на Арбате. Нашлась она быстро, но родители были в восторге: ведь когда ребенок с недостатками развития ведет себя как обычное дитя: поджигает дом, теряется на улице, разбирает телефон, крадет сосиску из тарелки старшей сестры – это можно расценить как ярко выраженную положительную динамику. В тот же день после Мани потерялась еще и Анюта с трехлетним близнецом. Второй близнец остался со своей мамой Светой, Маней и Маниной мамой посреди улицы. Искали пропавших так: арбатским торговцам предъявляли для опознания близнеца и спрашивали: «Не видали девочку с таким же точно мальчиком?». Нашли их тоже довольно быстро.
Кстати, о поджигании: однажды Маня с подругой Мусей в шестом классе с помощью набора Юный Химик чуть не взорвали школу. Налицо была явная положительная динамика.
Глава 26 Ожог.
День рожденья – светлый праздник. Весна, апрель, Марии 11. Мама на кухне готовит салаты, Аня наводит по комнатам шмон. Мариюшка хочет мыться, а мама не велит, говорит, в ванну не залезай, только голову помой над ванной, и по запаре не объясняет, почему. А просто мама не только готовит салаты, но и стирает в это время трехмесячной Тине белье в машине на режиме 90 градусов – почти кипяток. Но Мариюшке уже 11, она имеет право ослушаться, она ждет гостей и не может встречать их немытой (в это время она окончательно решила быть чистолюбивой). На всякий случай она запирает дверь в ванну: это тоже типичная запрещенка. Через двадцать минут из ванны доносится дикий крик. Мама и Митя, пришедший из магазина с деньрожденным бухлом, бросаются к ванной, Маня истошно визжит, дверь закрыта. Пока мама в ужасе хватает топор – рубить дверь, крик прекращается, Мите удается выломать шпингалет. Они застают такую картину: на полу сидит Маня с обожженными несчастными нежными пяточками, а стиральная машина уже слилась.
До прихода гостей остается час. Мама обрабатывает Мане ноги (холодной водой, а потом подсолнечным маслом, чего, кстати, нельзя было делать при ожогах такой степени), Маня умоляет не звать врачей и не отменять гостей, уверяет, что ей вовсе не больно и очень хочет дня рождения, а не приезда скорой. Поскольку душевные силы мамы на исходе, она не в силах воспротивиться. Гости приходят, все съедают, выпивают, веселятся, и Мариюшка веселится сквозь слезы и даже играет гостям на флейте только что выученную серенаду Гайдна. Потом они с мамой засыпают без сил, а наутро врачи ругаются и объясняют, что все было неправильно и надо было скорей госпитализироваться.
Мария попадает в ожоговый центр на Шмидтовском, Мама рвется между больницами и кормлением младенца, однако ноги заживают и даже благодаря великому гелю контрактубекс Маня обходится без коллоидных рубцов. Потом ей заново приходится учиться ходить. Не первый и не последний раз.
Глава 27. Шведская жизнь.
Маня и Аня очень любили маму, хотя она вела себя очень неровно – то рассказывает ужасно интересное, хохочет с ними, целует, то орет как резаная и мрачно закрывается в комнате.
Ответственности в них было хоть отбавляй: Анюта собирала за рассеянной мамой забытые повсюду кошельки и сумочки, а Маня следила, куда что в квартире мама девала, приныкав и забыв. Шампанское на буфете в правом углу, изрекала она накануне Нового года. Сигареты ты спрятала за торшером. Ящик с лекарствами под кроватью. Маня, ты не видела… Видела. Маня, ты не знаешь…Знаю.
Обычно в Москве с девочками вечером всегда кто-то оставался – или мама, или папа, или Няня Наташа, или гости. Когда же мама приехала в Коктебель на съемную квартиру, она столкнулась с необходимостью вечерком куда-нибудь пойти в гостечки (не сидеть же в мазанке в темноте со спящими детьми). И она решила подготовить девочек заранее. Я, сказала мама, уложу вас и ненадолго пойду к Феде Погодину. Это через два дома. Я скоро вернусь, если проснетесь, не плачьте. Нет уж, сказала Маня. Я буду плакать. На что семилетняя Анюта, взрослая и серьезная, ее пристыдила. «Маш, ты не понимаешь, Мы большие, а мама еще молодая, и у нее должна быть своя Шведская жизнь». Этот аргумент сработал.
А еще один шедевр понимания Анюта выдала на собственном дэрэ. Мамина подружка Наталья, как впрочем и мама и все остальные гости, слегка перебрала и уснула. Решено было Наталью и ее дочку Леру оставить у себя.
«Ну вот, -- сказала Лера несколько недовольно, хотя в душе ликовала: практически все дети обожают ночевать в гостях, -- мама напилась и уснула». «Как ты можешь так говорить про маму, возмутилась с высоты своих 8 лет Анюта (Лера была на год младше), надо говорить «Мамочка немножко выпила и очень устала». Ее мама, присутствующая при этом , упорно не могла вспомнить, чтобы она учила Аню этой формулировке. Значит, сама дошла.
Глава 28. Иппотерапия. Даунотерапия. Бэбитерапия.
Новая квартира на Белорусской. Новая семья из трех человек (папа уже уехал к Яне)плюс один два гостя или гостьи. Один раз у них жили даже целых шесть человек – Ира Мадонна, ее муж и четверо их детей, со старшим, единственным мальчиком, у Ани был первый в ее жизни роман. А Ира с Эндом потом разошлись, и Ира стала работать в школе завучем по учебной части. Один раз ей пришлось пойти на день хиппи 1 июня в Царицыно в кремовом костюме с узкой юбкой и туфлях на шпильках – не успела переодеться после работы. Впрочем, ее все равно все узнали.
Но гости гостями, а Маню надо было лечить. После неудачной попытки поглощать какие-то ферменты и не вовсе удачных иголок у корейцев нужно было искать новые пути. И тут оказалось, что совсем рядом с их домом, на ипподроме, находится организация «Живая Нить», где с детьми занимаются иппотерапией и лечебной верховой ездой. Иппотерапия – это когда ребенок не может управлять лошадью – руки или ноги не работают, или не может повторить и запомнить команд, поскольку не все в порядке с головой, но тем не менее на ней едет и получает от этого кучу пользы (лошадь теплее человека, трясется как массажер и при этом дает колоссальный заряд положительной энергии). ЛВЕ – это когда ребенок, который плохо ходит, но имеет сохранный интеллект и хорошие руки, становится наездником. Отличным наездником стала Маня Гы. Мама Мани не может забыть: когда она первый раз увидела Маню Гы, та подошла на не вовсе верных ногах к коню, села и вдруг помчалась что есть мочи, тонюсеньким голосом выкрикивая «Рысь!». Первой мечтой было: нам бы так. Второй: хорошо бы дружить с этой девочкой. Сбылись обе, хотя Манечка на рыси ездила нечасто и осторожничала.
И вот мама решила записать на ипподром Маню. А поскольку ей что-то сказали про очередь, она решила перестраховаться и попросила папу приятеля, чуть ли не чемпиона мира в соревнованиях на колесницах и владельца соседней конюшни на ипподроме, замолвить за них словечко. Был почему-то легкий шухер, а потом гениальная Ноэми Семеновна, глава всей этой организации, сказала: да мы вас и так бы взяли, только через месяц.
Несмотря на скандальный дебют, Маня нашла там много друзей – а главное, свою лучшую и любимую подругу Маху, девочку с огромной волей к победе. Именно этого качества Мане не хватало. Было еще много взрослых – массажистов, иппотерапевтов, коноводов, которых Маня полюбила всей нежной душой, да и они ее полюбили. А еще Маня страшно полюбила лошадей.
А потом в ее жизнь вошел Конский лагерь, как его называла мама. А дети называли его просто Балабаново.
Глава 28. Лагерь. Театр и конный поход
Жизнь в лагере была полна чудес. Гениальная Наташа Арделян, мама огромнейшего Паши, 2 метра ростом двести кг весом и невинного, как младенец (его умственное развитие остановилось в два года после травмы в детском садике, а физическое расцвело пышным цветом) организовала театр, где актерами были все хромые, и кривые, и припадочные. Все люди – актеры, только не все об этом знают. Например, мальчик, который в повседневной жизни вроде бы не мог ничего, кроме как трясти головой и глядеть в одну точку, великолепно играл старенького царя, виртуозно тряся головой; он был артист, он был счастлив, ему рукоплескали, враждебный чужой мир становился ближе и доступней… Мариюшка играла главную кикимору-русалку на болоте. Изящными руками она танцевала, и ехидным сказительным голосом комментировала – что-то типа «у нас здесь круто, мы здесь не просыхаем». Кстати, сходство Марии с русалочкой подчеркивали многие: одна мамина подруга Катя Питерская разрисовал Манину фотографию золотым маркером, добавив к ее вальяжной позе великолепный сверкающий хвост. Где пропадала та морская ведьма, которой можно было сменять этот хвост на пару ножек всего-навсего за хайр? Все бы постриглись налысо…
Однако вода оставалась Маниной стихией, где она чувствовала себя свободно. И в Черном море, и в Валдайском озере, и в занюханном Кратовском пруду, и в злосчастной Балабановской речке Страдаловке… О, эта Страдаловка, и о лагерь, лагерь… Каждый год шестнадцать дней счастья. Было все – и обиды, что как Фирса оставили на лавочке, и любови, и успехи, и походы – сквозь лес, далеко, на верном коне, и огромное количество любимых лиц, и освещенные солнцем сосны, и доброта вокруг, как солнечный свет. Дети света – дебилы, аутисты, шизофреники, децепешники. Дети света – их братья и сестры, с детства узнавшие, что такое милосердие и понимание.
Глава 28. Деревня.
Новый роман маниной мамы -- с Герасимом -- набирал обороты, они уже съездили на Валдай в чудесную деревню Ящерово в гости к друзьям Лелику и Ире, уже собирались жениться, уже родился Никола – человек, который будет любить Маню чуть не больше всех, который вдруг, почему-то только через год после потери – наверное, дойдет -- начнет страшно плакать возле ее фотографий и изроет двор детского сада маленькими могилами.
Для возросшей семьи полная идей голова Герасима избрала аграрный путь развития. За малую сумму денег в вышеупомянутом Ящерове была приобретена избушка, в которую и были вывезены все вещи из города, включая холодильник, газовую плиту, мебель и книги, в том числе и уникальные французские издания, подаренные добрым месье Пиньялем. Аня и Маша интересовались, как быть со школой, мама же сперва просто не умела перечить убедительному Герасиму, а потом просто надеялась на то, что к концу сентября он увлечется чем-нибудь еще и можно будет спокойно вернуться. Дети, как выяснилось, мамины надежды разделяли не окончательно и пребывали в легкой панике, особенно Маня, поскольку формирующаяся Анна нашла здесь кучу друзей и знакомых и ожесточенно тусовалась, порой приходя домой в ночи, как младая кобылица, подрагивая нервным крупом.
Для долгой жизни в деревне и полному уподоблению пейзанам был разведен могучий огород и заведен молодой овчаренок Хьюго – ровесник Николы. Герасим привез всю команду в избу, сгрузил и отвалил в Москву – давать концерт и хвастаться новым состоянием старосветского помещика.
И вот они остались одни, с ползущими вдоль огорода пышными огурцами, требующий немыслимого для горожанок прореживания морковью, напоминающим коктебельские украшения, но гораздо более зловредным колорадским жуком на картошке, двумя семимесячными младенцами – псом и Николой (причем мелкий овчарный пес жрал как восемь взрослых человек, а Никола мог потреблять только козье молоко из-за жуткой аллергии), двух-с-половиной-летней юркой Тиной, Маней и Аней. И без копейки денег. Потому что перевод от Герасима из Москвы в шестьсот рублей не дошел (был случайно послан по почте далекой от повседневной жизни Сталкеровской Леночкой).
Крестный, Женя Казанцев, одолжил 400.
Таня Чиркунова принесла кусок свежей телятины.
Тетя Тоня носила бесплатно козье молоко.
Соседка Якала (Нина Яковлевна, царство ей небесное) регулярно приносила порой несъедобные, порой очень даже вкусные банки грибов, кабачков и варений.
Картошку и огурцы выкапывали, как китайцы, едва они успевали завязаться, и тут же ели.
Было много грибов.
Выжили.
Глава 29 Отец Герасим. Полпутешествия из Петербурга в Москву.
Благие намерения прожить в деревне как можно дольше устлали дорогу к безудержной пьянке, порожденной милым, но приедающимся идиотизмом деревенской жизни. Дети сначала ужасались, потом развлекались, а в конце концов схватились за головы. Мама же, наоборот, сначала развлекалась, потом схватилась за голову, а потом уже ужаснулась. Что касается отца Герасима, у него сорвало резьбу. Когда же и он наконец схватился за голову, кончились деньги и здоровье. Надо было рвать когти. Но как? В Москве не осталось ни плиты, ни мебели, ни вещей – необходима была Газель, чтобы вывести весь скарб. Желающий реабилитации – в первую очередь в собственных глазах- Герасим совершил практически невозможное: нашел Газель до Москвы прямо на улице Валдая в течение получаса. Мы приняли решение, рожденное на ходу: Мама, Аня и малыши едут поездом ночью, а Герасим и Маня немедленно отправляются на Газели. В Москве же их встречают друзья и близкие (в данном случае машин отец Кирилл) и башляют Газель.
И вот они отправляются в путь. Герасим еле сидит, тошнит с бодуна, но держится – он в ответе за Маню. Маня еле сидит, неудобно, ее тошнит, в Газели укачивает – но держится, она в ответе за Герасима. И тут выясняется, что Газель едет до Конаково, а там на 9 часов зависает: у водителя какие-то дела. То есть он вещи привезет через двенадцать часов, а Гере с Маней либо ждать, либо добираться самим. И они, конечно, предпочли добираться. Как они добирались! Автобус, потом электричка, потом метро. Герасим самоотверженно пер Маню на плечах, хотя сам еле шел. Но какое зато было счастье, когда они наконец оказались дома!
Глава 30 Русский экстрим
Ничто в природе не предвещало дождя. Не было даже той особенной предгрозовой тишины и тяжести, которая наполняет подспудным томительным ожиданием, напоминая затянувшуюся беременность. Озеро манило, и все двинулись на его зов.
Транспортировка семейства на озеро напоминала старинную задачку про волка, козла и капусту. которых надо перевести на другой берег в двухместной лодке. Тот, кто вез младенца Сеню, не мог взять с собой Мариюшку. Часто, правда, перевозку Марии осуществлял Гера на мотороллере, но мотороллер был маломощный, и с горки, к озеру, двоих еще мог скатить, а уж в гору водителя с седоком уж точно не тянул. Так что назад вывоз Мариюшки осуществлялся на велосипеде «Украина», который один человек тянул вверх, а другой- если был под рукой – подталкивал сзади в особо крутых местах. Но в этот раз все было иначе. Не успели все толком окунуться, как мгновенно стемнело и на головы обрушилось мокрое холодное небо. Поднялась легкая веселая паника. Казалось, помощи ждать неоткуда – Гера с мотороллером уехал с утра в город за покупками. Перспектива втаскивать по мокрому скользкому склону под проливным дождем Украину с Маней нисколько не обнадеживала. И тут откуда ни возьмись на поляну выехал Ромушка на своей удивительной тачке. Ромино средство передвижения представляло собой грязно-бежевую Ниву без единого стекла. Ходовой частью ей служило невесть откуда взявшееся в этих местах честное слово. Предыдущую машину Рома, отчаявшись добиться от нее движения, поджег и спустил со склона горы. Было, наверное, красиво, жаль, что мы этого не видели.
Сегодня Рома находился в первой стадии опьянения: не только мог ехать на машине, но даже стоял на ногах. «Где Герасим?, - грозно испросил он, перекрывая раскаты грома. Он мне обещал полтинник». Мы с Маней и Анютой переглянулись и приняли единственно возможное, хотя и рискованное решение. Аня с младенцем и дети бегут домой пешком, а мама упрашивает Ромушку довезти их до дома. Рома не возражал, лишь сказал строго: «Только с матерью». Кто бы спорил! И вот они влезли в Ромин Кадиллак и по бездорожью помчались в гору. Это был настоящий экстрим. Ветер свистел в ушах, от Ромы доносились мощные пары спиртуоза, капли дождя летели в физиономию, машину дергало, потряхивало, подбрасывало и мотало, мама и Маня визжали и выделяли промышленные количества адреналина.
А еще Маня несколько раз летала на мокрой дороге с багажника в грязь -- один раз с управлением велика не справился Сталкер, один раз мама. Оба раза никто не пострадал -- только одежда обоих седоков. Но зато минут смеха, аналогичных килограммам моркови, им досталось сполна.
Глава 31 Любви все возрасты покорны
Когда мама заказывала Мариюшке сорокоуст, к записывающей имена бабуле зачем-то подошел молодой, современный и несколько разбитной подъячий, и услышав «отроковица Мария», удивился: «ух, сейчас еще бывают в семнадцать лет отроковицы?». Но невинность вовсе не мешали Мане лет с пяти почти постоянно пребывать во влюбленном состоянии.
Первый раз Мариюшка влюбилась в Коктебеле, когда ей было пять лет. Избранника звали Юра Сорока, было ему лет 25-30, он был худ, узколиц, темноглаз и имел ухоженный длинный кудрявый черный хайр. Маня ничем не проявляла свои чувства, только тихо млела. Когда один раз Юра пришел со смуглой симпатичной девушкой, обычно доброжелательная Маня набычилась, ощетинилась и тоном английской королевы в изгнании спросила: «А это еще кто?». (К этому же периоду относится в ответ на чей-то пляжный комплимент «Ане очень идет загар» с достоинством Манино: « А зато я не дура».)
Подтверждением приверженности Мани к этому типажу служит случай в 18 больнице: они с мамой в коридоре дожидались очереди на эхо-грамму, и тут мимо прошел больничный художник, долговязый молодой хиппарь с темными красивыми волосами и …(далее смотри описание Юры Сороки). «Какой красивый дядя, заметила шестилетняя Маня. Мне такие нравятся.»
В более взрослом – 13-17 лет возрасте Мария проявляла склонность к долгоиграющим безответным любовям (тем же отличались, впрочем, в этом возрасте и ее мама, и любимая старшая подруга Аня Сим, так что налицо дурная наследственность и дурной пример). Первой долгоиграющей любовью был Манин хороший друг, который носил ее на руках – хотя и вынужденно, и воспринимал как славного ребенка. К тому ж у него была постоянная девушка. Ситуация развивалась по типу «близок локоть, да не укусишь». Маня с достоинством несла бремя чувств, лишь иногда тоненько стенала (но и тоненько хохотала при случае). Последняя, получившаяся недолгой, любовь к малознакомому, но чрезвычайно демоническому типу, внешне страшно похожему на Маниного любимого Митю, была оборвана вместе с самой Маниной жизнью.
Был у Марии и роман. Героем его был юный-преюный сосед по деревне, моложе Мани на 4 года. В свои 12 лет он, впрочем, имел словарный запас кандидата каких-нибудь наук и читал больше Маниных ровесников. По причине юности активного мужского элемента роман состоял из недомолвок и иносказаний и был несколько эфемерен. В основном они сидели в уголке и непрерывно хихикали. Впрочем, были и какие-то более глубокие проявления чувств, но точно никто ничего сказать не может.
Глава 32 Няни Мани
Няня Наташа появилась откуда-то с подачи Бабушки Люси, Людмилы Стефановны. Идея няни вызывала у Маниной мамы смутное сопротивление: во первых, по привычному комплексу невестки нечто настойчиво навязываемое свекровью всегда кажется неуместным и неудобным, во-вторых, она считала, что с сидением вполне справляются гости. Идея же няни в годах вызывала особенно ожесточенное сопротивление: Манина мама справедливо опасалась, что бабулька с жиз. и пед. опытом станет указывать и руководить, а поставить ее на место не позволит почтение к старости. Кроме того, совместить бабульку и гостей тоже было проблематично. А уж доказать бабульке, что беспомощный болезный малыш должен есть и одеваться сам, мучаясь и страдая, или же должен по часу стоять прицепленный к пыточному приспособлению из стиральной доски – явно было задачей из самых сложных. Однако бабушка Люся надежды не потеряла и нашла разумную альтернативу: няню студентку. Вернее, на тот момент несостоявшуюся студентку, не поступившую в Кулек (институт культуры) на режиссерский.
Если в маминой душе и зрел протест, то при виде Наташи он испарился. На глазастом с крупными чертами лице аршинными буквами были выписаны поразительная открытость, дружелюбие и порядочность. Дальше более мелкими буквами прочитывались остальные существующие в природе достоинства. Мане и Аня новая няня тоже понравилась сразу. Кроме всего прочего, она была высокой, сильной (если Маню куда-нибудь, к примеру донести) и тусовочной (прежде жила на артистическом флэту). Няня полюбила детей не на шутку: когда случился злобный путч 1991 года и родители девочек кубарем полетели защищать место работы в независимой газете, свободу воли, просто свободу и просто волю(а то ведь посадят) и прочие демократические ценности, Наташа уверила их на дорогу, что если что, усыновит (вернее, удочерит) Аню и Маню.
Потом Наташа родила сына Никиту и больше не смогла работать няней. Когда мама встретила ее через десять лет, у нее была уже к тому же маленькая дочка и проблема, где самой найти няню.
Потом, уже на Белорусской, няней поработала невыразительная барышня в очочках. Девчонки ее не любили, хотя она учила их делать фенечки, и ей не нравилось мыть посуду с предыдущего дня. Она ушла, и ее можно понять.
Потом, перед самым рождением Тины, няней стала замечательная Юля Маус, то есть Мышь. Она проработала полгода и осталась большим другом семьи.
Поскольку няни были молодые и хорошенькие, а у Маниной мамы было огромное количество мужских друзей, в нянь все время кто-то влюблялся. Маня, Аня и мама с умилением наблюдали за зарождением, развитием и завершением этих романов.
Глава 33. О море, море
Море было для Мани существом живым и двуликим. Огромное и непредсказуемое, оно пугало ее, как пугали любые огромные и непредсказуемые вещи. Волны, холод, камни, медузы – это было непереносимо для чувствительной кожи и обостренного вестибулярного чувства. Но стоило морю стать гладким и нежным, стоило под ногами оказаться теплому песку, а воде стать теплой и ласкающей кожу, как море превращалось в огромного укрощенного зверя, играть с которым сладко и чудесно до самой последней черты, до острого наслаждения. В морской воде Маня была свободна окончательно и бесповоротно, ее равновесие восстанавливалось, а душа парила. Не было дней прекрасней пляжных долгих сидений – две трети времени в воде – и радости обессиленно вывалиться из воды на горячий песок. Маняша тут же замерзала на любой жаре, ее заворачивали в сине-желто-красный халатик – бессменный аксессуар многих лет коктебельского лета, и лежала дрожащим сверточком на пляже возле томной мамы и энергичной Анюты, только пряди мокрых волос и узкие бледные пяточки торчали с двух сторон цветной махровой ткани.
Глава 34 Маня и литература. Достоевский. Страдания Юного Вертера.
Педагогически бездарная с собственными детьми мама (опытный преподаватель французского для чужих) долго пыталась научить Манечку складывать буквы в слоги и слоги в слова. Но ничего у них получалалось. И вот как-то бабушка Людмила Стефановна решила зимой забрать девятилетнюю Анюту и шестилетнюю Маню в прославленную впоследствии в ее «Карамзинском дневнике» деревню во Владимирской области. Мама кубарем привезла девушек на вокзал, по дороге так прихлопнув дверью таксомотора руку, что палец буквально повис на ниточке. Впоследствии все две недели отсутствия мелюзги мама не тусовалась по гостям, выставкам и концертам, как ей мечталось, а сидела дома и нянчила руку. Зато Маня провела время продуктивно. Девятилетняя Аня и одиннадцатилетняя Наташа (бывшая Утка, ныне МС Сметана) от нечего делать занялись обучением и по истечении деревенского периода домой вернулась вполне бойко читающая девочка.
Сказать, что с этого момента она уже не могла остановиться, было бы сильным преувеличением. Лет до четырнадцати заставить девочек читать было проблематично. Исключение составили несколько книг: «Томасина», «Дженни» и некоторые другие. Особенно неудачной была попытка заставить девушек (по очереди) читать «Таинственный остров» и «Детей капитана Гранта». Но годам к пятнадцати Маня почувствовала в себе литературный дар и воленс-ноленс начала читать. Первой книгой, которая потрясла ее до печенок, был «Идиот». Мане было лет 15 или 16, она сидела в деревне на Валдае на крылечке, они с мамой и двумя малышами были в июне практически одни в деревне ( в смысле людей было полно, но сестра Аня, Герасим и всякие друзья еще не приехали), и по вечерам Маня обсуждала с мамой переживания и проблемы Мышкина, Аглаи и Рогожина так, как будто это были близкие люди, попавшие в беду и требующие немедленной помощи. Обсуждали они это очень серьезно, и потом, в качестве компенсации, от одной ненароком вылетевшей фразы сбивались на обсуждение насущных деревенских дел, персонажей и неистовый хохот по этому поводу. Казалось даже иногда – что «Идиот» - эта реальная нешуточная жизнь, зато деревня Ящерово и ее обитатели – совершенно комедийная территория, все герои и обстоятельства жизни которой – например, отсутствие хлеба насущного на следующий день – это вымышленные, но ужасно смешные персонажи и сюжетные линии. Редкой счастливости был этот июнь. Когда появлялись дня на три гости, они потом тоже становились повод для долгого хохота обсуждений.
Учителя литературы всегда любили Маню – за недетски-интеллигентную речь, округлые фразы, цветистые обороты. Еще совсем мелкой Манечка обожала употреблять сложные слова типа «транцедентальный». Маме она признавалась, что произнося такие слова, она чувствует себя «более значительной».
Благодаря такой речи и живым глазам Маню даже отобрали безо всякого блата в телевизор – вести отдел писем в передаче «Конный спорт». Как-то Герасим и Манина мама на музыкально-репетиционной базе включают телевизор, а там Маня вещает неторопливо: «а это письмо прислала нам Таня из Кинешмы…». Был сюрприз, страшно приятный.
Происходило это в каморке некоего Володи Питона, замечательного гитариста из Магадана, который прямо жил на этой базе, превратившись в такого уэллсовского морлоку. Когда этого подземного жителя выволокли из андеграунда и привезли в деревню Ящерово, он испытал шок и некоторое время почти не выходил на улицу. Потом привык, но при первой же возможности вернулся в подвал.
А Маня и дальше оттачивала свой стиль. После экзаменационного изложения по Виктору Астафьеву в 9 классе ее учительница Ирина Юрьевна признавалась Маниной маме, что ей Манин текст понравился больше астафьевского.
Потом наступила пора «Страданий юного Вертера». Не самая позитивная книга, по правде говоря. И Маня причем читала ее всеми душой и телом.
Глава 36 Август. Звезды.
Счастливые дни. Последний Манин август в Ящерово, когда смеха было меньше, но максимальна была наполненность жизни со всеми чадами, домочадцами, чанами грязной посуды, огромными кастрюлями супа, шашлыками на улице и несуетливой возней с младенцем Арсением, вечно валяющимся в коляске на крыльце.
Маню тогда привезли из «конского лагеря», и мама уже спала на втором этаже и сквозь сон слышала суету внизу. Зато когда она проснулась, и они с Герой завтракали, распахнулась дверь и к ним не торопясь, почти не качаясь и не волоча ноги, неторопливо и с достоинством вышла Маня – посреди комнаты как бы слегка помедлив и показав, что она может останавливаться и после этого продолжать движение.
Август был и правда чудным и странны. У Анюты, юной матери, начался неожиданный роман с отцом младенца. Обычно люди сначала заводят роман, а потом младенца. В данном случае все получилось наоборот. Аня с Ильей бродили по романтическим холмам вдоль озера, Маня с мамой возлись с Арсением, радуясь про себя такому благополучному исходу.
Гостей было море, погода была отличная, Маня на редкость хорошо ходила и особенно далеко плавала, повергая в ужас ящеровских тетушек. "Она же сейчас утонет!" -- вос клицали они. Действительно, манин стиль плаванья был таков, что со стороны казалось, что она барахтается и вот-вот утонет. Таким образом она безмятежно плавала на очень большие расстояния.
Глава 37 Маня и музыка Джизус Крайст Иглс Цой Лед Зеппелин.
В детстве Маня и Аня жили в коммуналке в одной комнате с родителями, за шкафом. На ночь им обычно ставили детские пластинки. Наилюбимейшими были «Алиса в стране чудес» Высоцкого, Али-баба (Никитины, Джигарханян и др) и доктор Айболит на музыку Мееровича. Когда дети засыпали ( мамин палец зажат в теплой цепкой ручке, при попытке высвободить палец раздается низкий рев (Аня) или ультразвук (Маня). Дитя засыпает, хватка слабеет. Но упаси боже высвободиться раньше времени! Бдительный кулачок сжимается, звук включается и еще минут пять сидения мамане обеспечено. Аня баловалась этим лет до двух с половиной, Маня – до пяти. Когда дети вырубались, начинались другие музыки. Рекорд установил друг Артем, прослушав цеппелиновский блюз двадцать семь раз подряд, побив рекорд ныне покойного Андрея Дерибаса, который ставил маккартниевский мунберри мунди лайт шестнадцать раз. Манина мама тогда слушала Мэднесс и Джетро Талл, Заппу тоже все очень долюбливали. Дети от этого меломанского букета вовсе никогда не просыпались, но отчего-то просыпался ребенок соседей и подолгу плакал. Было жалко и непонятно. Потом, когда Аня в десятом классе заснула в клубе «Третий путь» в разгар концерта, привалившись головой к колонке, что-то прояснилось. Каковы сами, таковы и сани.
На манечкиной подкорке выгравировался Темин Лед Зеппелин, и лет в 15-16, посмотрев еще фильм, где они ужасно красивые, чудесно многодетные и таинственно-романтичные, Маня зафанатела. Все родители приветствовали такой поворот событий, дарили ей майки и альбомы и толковали о преемственности поколений.
Ради рок-музыки родители были готовы на многое. Когда манина-анина мама не могла пойти на концерт Роллингов в Лужниках, она отправила туда 13-летнюю Аню одну и сразу после этого ужаснувшись своему поступку (задавят, потеряется и т.д) за полчаса до конца концерта уже преданно торчала у эскалатора на Белорусской. Часа через полтора чадо торжественно выплыло из пасти метрополитена живое и целое, но в экстазе.
Отдельная история была с Цоем. Ему, как известно, все возрасты покорны. Покорна была и мама, и Маня, и даже младшие дети -- Тина и Никола часто слушают его сейчас и поют его песни. А манина подруга Оля с гемипарезом из санатория "Мещерино" была покорна до такой степени, что разговаривала с ним по ночам. А еще у Мани была майка с Цоем, любимая. Она истерлась от времени и на спине появилась россыпь дырочек. И Тина уже много лет спустя со вздохом отказалась от идеи надеть ее в школу.
Еще более интересная история произошла с рок-оперой «Джизус Крайст» Аня и Маня слушали ее практически с рождения, в три года Аня распевала стоя на стуле перед гостями «О, сана, Хей, сана, сана сана Хо». Слушали и «Хайр», но гораздо меньше. Потом как-то забылось. И вот друзья Герасима по фамилии Диордицы зазвали на спектакль «Хайр» в театр Стаса Намина, где были задействованы Диордица-папа в качестве клавишника и Диордица-дочка в качестве вокалистки. Маня, ведомая смутной памятью детства, очень захотела пойти и взять свою любимую подругу Маню Гы. Диордица-мама встретила их и провела на королевские места.
После спектакля девушки были готовы. Они стали хиппи. Вместо модных кофточек и брючек им понадобились. А) рваные клеша с вышитыми цветочками Б) вышитые и цветастые индийские рубахи (такого добра впрочем у мамы хватало) В) фенички Г) соответствующая музыка. И тут-то всплыл старый добрый Джизус Крайст-Суперстар. Мама надыбала ДВД. О, как его смотрела Маня. Смотрела всем телом и всей душой. Как будто чувствовала что-то. Да она и точно чувствовала. Хотя всегда весела была и то и дело хохотала, как безумная. Мы любили показывать ей палец, и она послушно смеялась.
Маня улыбается практически на всех фотографиях. Но в ее тетрадках у Ани дома нашли такой стих:
Как во сне.
Время застыло, как будто кто-то
Движением руки остановил его
Всего на миг, а кажется, что целая
Жизнь прошла. Моя жизнь…
Я остыну, умру и снова
Все пойдет как и шло
По кругу. Как Земля
Вокруг Солнца, так и люди
Рождаются и умирают
Снова и снова
Как во сне.
Еще нашли рассказ:
Снег. Мягкий, пушистый, покрывает всё – ложится белым теплым одеялом ни мир, убаюкивая и погружая его в покой и безмятежность. Радостное зимнее солнце слепит глаза. Мир за окном прекрасен. Жду чего-то. Может телефонного звонка, может, секундного скрежета клоюча в замочной скважине. Что же? Просто так? Не оставляет чувство, что скоро что-то произойдет. Хорошее или плохое? Хатит вопросов! Вот идет мама с двумя тяжелыми сумками из магазина. Наконец-то! Не люблю одиночество: тишина пугает меня. Мамочка! Как хочется выбежать на улицу и помочь тебе донести сумки. Звонок в дверь. Странно, наверное мама забыла ключ. Встаю. Иду открывать. Идти довольно тяжело. Мои верные стены, всегда готовые помочь, подставляют плечи. Из комнаты доносится музыка. Проходя мимо, ловлю глазами маленькую головку десятимесячного братика Мити, весело смеющегося чему-то про себя. На полу раскидана всякая всячина. Погремушки, чашка, в которой, видимо, недавно был кефир – Митя танцует. Открываю дверь. Мама. Как всегда, веселая, не знающая ни минуты покоя.
«Ну как у вас дела, мои милые?»-- с порога спрашивает она. Вешает пальто, идет на кухню разбирать сумки.
Я возвращаюсь на свое прежнее место и как можно подробнее рассказываю маме, то исчезающей за дверцей холодильника, то снова из-за нее выглядывающей, чтобы что-то еще достать из пакета, как мы с Митей провели день…
Мама тихонько трясет за плечо. Приехали. Странный сон. Стою, с кем-то разговариваю, на руках у меня малыш. Ему около года. Меня кто-то окликает. Кто-то подходит ко мне со спины и тихонько трясет за плечо. Я обернулась… И проснулась.
-- Сколько полных лет? – спросил сотрудник морга, заполняя надлежащие бумажки.
-- Семнадцать. Семнадцать полных лет…
А этот стих написала мама.
Зима почти прошла
А Маруся, как хрупкое деревце
Ее пережить не смогла
Тоненькие веточки бронхов
Тронул мороз, задушила оттепель
Надо было воздуха
Но где в Москве воздух-то…
Весна началась уже без Мани.
Поздно началась – все не могла решиться.
Это стихи Дюки.
В мир непонятный под солнцем чужим
Занесены мы судьбой для чего-то
Что же сестренка, к чему мы грустим?
Нас ожидают борьба и работа.
В этой борьбе каждый день, каждый час:
Чтобы быть сильным, нужны упражненья.
Давит, немыслимо давит на нас
Сила чужого для нас тяготенья.
Грудь разрывает нам воздух чужой,
Мы о дыханье свободном забыли.
Здесь наш удел невеселый с тобой
Сальбутамол и отсутствие пыли.
Эта планета зовется «Земля».
Ты с каждым днем молчаливей, печальней
Скоро взойдем мы на борт корабля
И устремимся к звезде нашей дальней.
Ну а пока в этом мире чужом
Дел нам еще остается без счета.
Ну, улыбнись же, сестренка. Пойдем.
Нас ожидают борьба и работа.
Машке 2
Отдаваясь воспоминаниям,
Твой пожизненный крест наследуя,
Я ночами борюсь с дыханием,
И не верю порой в победу я.
Смерть – ошибка непоправимая,
Но с тобой мы, как прежде, связаны.
Что, сестренка моя любимая?
Мы с тобою обе наказаны.
Нет спасенья от одиночества,
В твою смерть упорно не верю я.
Возвращайтесь, Ваше Высочество!
Вас уже заждалась империя:
Города, и замки, и крепости,
И в поселках мирные жители…
Нет на свете большей нелепости,
Когда дочь хоронят родители.
А это написала Маха Эльф, она же Маня Гы, лучший и настоящий друг Марии. И это, наверное, лучшее, чем можно закончить книгу о ней.
"В жизни каждого есть минуты, часы и дни, которые хочется вернуть. Хочется прожить заново, пусть и прекрасно зная, что они вновь неизбежно закончатся. И как бы я не была уверена, что бог совершает все к лучшему, что ему там, наверху, видно гораздо больше, чем нам здесь, все равно остается внутри тень сомнения: я виновата. Виновата в том, что, поглощенная учебой и новыми встречами, в последнее время почти не уделяла так нужного ей внимания. Не говорила, как люблю ее и как она дорога мне, как нужна и красива. И многое еще, что считалось неважным, ненужным или несвоевременным, тем, что можно легко отложить на завтра, теперь высветилось жестокой отчетливостью необратимости и болью потери. И мы пишем воспоминания и мемуары, чтобы хоть как-то успеть досказать, успеть произнести все то, что забыли, оставили или не успели.
***
Я знала ее, кажется, многие жизни. Она была частью моего мира, тем, что незримо присутствовало в нем всегда, и было необходимо, как воздух. Может быть потому, что понимали друг друга с полу-взгляда, хоть и были очень разными. Она – открытая и добрая даже к нехорошим людям, и я – зло щетинившаяся даже на косой взгляд. Она отпускала слезы даже от неосторожного слова или жеста, обращенного в ее адрес, я же сердилась и отвечала еще более грубо. Она ненавидела ложь, я же до сих пор продолжаю творить альтернативную вселенную. Или потому, что волею бога были поставлены в похожие обстоятельства и носили внутри схожую боль, словно мечтающие о небе птицы, что созданы ходить по земле. Мы мечтали о невозможном и делали невозможное. Но с каждым годом становилось все труднее жить мечтой – все больше желалось, а тело слушалось все меньше. И хотя мы верили, что наше будущее еще впереди и что оно непременно сбудется, все же боль и печаль все чаще прорывались наружу. Все труднее стало не замечать ее. Душа переполнилась ли болью, тело ли устало от притяжения – не знаю. Верю лишь, что там, наверху, он знал, зачем это случилось.
***
И все же нам не хватает ее. Сестре, которая всегда была для нее примером и самой большой любовью, родителям, что, конечно были самые лучшие, родным, всегда помогавшим и поддерживавшим ее. И, конечно, друзьям – тем, кто знал ее как сестру Ани, дочь Кирилла и Лены или просто по имени. Всем тем, кто теперь собирается в ее доме. Кто знал и все же не знал ее. И хотя без нее прошли уже, кажется, многие жизни, многое еще осталось и останется недосказанным. Ибо как рассказать о чуде души человеческой? Мало биографий и воспоминаний, мало даже картинок в альбоме и душевного тепла остающихся. Но иногда из всего этого, словно из цветных стеклышек калейдоскопа, удается сложить образ, в котором тенью проскальзывает отголосок этого чуда. И это уже много."