Я стою, прячась за деревом - он не видит. Дерево толстое, а я тоненькая, меня вроде и нет. Только бы не хрустнула веточка, не шелохнулся листочек – обернется – заметит – накричит.
Вот открылась калитка, мальчишка-подконюший притащил ведро с теплой, парующей на стылом осеннем воздухе водой. Лошадь стоит смирно, ей явно нравится прикосновение рук хозяина. Хотела бы я быть на ее месте…
Только я всего лишь бедная девчонка-сирота, подобранная цыганами где-то на дальнем румынском тракте. А к нему из города приезжает дама в коляске, красивая дама с перьями в прическе. Она опирается на его руку, чтобы не подвернуть нежную ножку на скользких от грязи камнях. Брезгливо поднимает подол, показывая тонкую щиколотку в шелковом чулке. Потом они вдвоем скрываются в сараюшке, в которой он живет. Гремит засов, а дальше тайна.
Но я видела все, я смотрела через щель между занавесок. Я знаю, какое у нее белое тело, будто из сахара слепленное, и волосы ее пахнут лавандовой водой, а не капустным супом, как у меня.
Она появляется, только когда наш хозяин в отъезде. Говорят, вроде бы у нее богатый старый муж в городе, и если кто проведает, то быть ей битой, как простой холопке. Наши-то все знают, но она всякий раз дает по серебряной монетке из вышитого кошеля, и все тихенько.
А у меня нет шелковых чулок, и ничего у меня нет, кроме имени – Маргарета. Может, меня тоже родила такая вот дама, родила да и бросила чужим людям. А таборные взяли, вырастили. Помню, маленькая была, все к старой Лучии просилась погадать, где меня мама ждет…
Где они теперь, мои друзья… Звенят бубенцы на кибитках, смеются дети, и нет у них забот кроме всегдашней дороги. А я вот здесь осталась, на свое горе!
Ведь как было – ехали мы мимо, стали ночевать в леске возле барского дома. Все уже спать пошли, а я с Лучией у костра сидела, разговоры вела. Она меня все дочкой звала, науку свою потихоньку передавала – как мужчину присушить навек, как судьбу узнать, как плод ненужный бабоньке помочь сбросить… Замену себе готовила, потому что знала – недолго ей уже осталось на этом свете, скоро ее красно солнышко с ясным месяцем в свои хоромы позовут, и станет ее душа ветром вольным, летающим по бескрайней степи.
Так вот - сидели мы, смотрели на звезды, и вдруг услышала я конское ржание. Тихое, отдаленное… А мы ведь люди негордые, если есть конь, но нет рядом с ним хозяина – значит нам его господь Бог даровал, и так тому и быть.
Пошли, значит, мы с Лучией искать этого коня, и нашли - только не одного, а целых шесть. И хозяин при них был – как увидела его, так внутри что-то трепыхнулось, как малая птица в клетке.
Кони стоят табунком, и он посередке. Глаза синие, бездонные. Вот нырнуть бы туда и там остаться навсегда… Другой смерти и не надо мне!
А светло так, луна играет, и спины у коней светятся… Тогда-то я и поняла, что путь мой дальше не пойдет. Вот стоит он, желанный мой, передо мной, словно стеночка, и не обойти его, не объехать, а крыльев человеку Господь не дал!
Мы за кусточком ракитовым прятались - рассмотрели все, и пошли восвояси.
Я тогда проплакала всю ночь, а с рассветом собрала свои пожитки – два платья да платок нарядный и пошла в прислуги к барину наниматься. Сказала только Лучии, чтоб не искали меня, и прощения попросила у нее. Я ведь не цыганка, мне по другим законам жить и судьбу свою выбирать.
Взяли меня на кухню, там Гапка-хохлушка всем командовала. Ух… если б узнали, что я таборная, и близко б ко двору не пустили, но я сиротой прикинулась, мол, моровая в село пришла, всю родню в неделю схоронили.
Работала за харчи и кров, да иногда от барина, когда он был в добром настроении, перепадала медная денежка, на ленты, как он говорил…
Я их не тратила, а зашивала в пояс, с детства была приучена так. И потихонечку разузнавала все про своего милого, у баб ведь языки длинные, не спрашивай – все равно расскажут, кто с кем милуется, и чья корова намедни отелилась.
Так вот, был он кабальный батрак. История темная, потому что привез его наш барин издалека, из самого Могилева. Я ведь неученая, так и не знаю, что за город такой - Могилев, и где он стоит. Вроде бы был он должен тамошнему господину денег много, и проиграл его тот барин в карты нашему. За что долг, почему так – этого бабы наши не ведали.
А и видно было, что милый мой нездешний – кожа светлая, глаза синие, и волосы, как спелая пшеница, рыжим отливают. Сам весь опрятный, чистенький, бороду бреет, не чета нашим байбакам замурзанным.
Я его как первый раз при свете дня увидела, так обмерла – стою колодой неживою и не знаю, что и сказать. А он мимо прошел, не взглянул даже. Я из сада шла, груши несла в подоле - на варенье. Рассыпались тогда мои груши, раскатились по траве. Он уходит, а я стою, плакать нельзя, приметит кто еще, расспросы начнутся. Глаза вниз опустила, смотрю – желтые груши на зеленой траве, как на картине, что у барина в пристроечке в комнатах собраны. Он, барин наш, когда выпивши, все добрый, и один раз провел меня туда, рассказывал, сколько эти картинки стоят, да кто их писал. Имена мудреные у художников, я их не запомнила, конечно.
Хороший сорт китайка, медовый, и сахара не надо, когда варишь. Гапка меня всему-всему учила, мол пригодится, когда замуж выйдешь.
Я-то давно уже знала, какая она, эта любовь плотская. Это цыганкам надо девство беречь, а я не раз ходила в густой лесок с одним парнем из Миклеушин, там тоже цыгане живут, только оседлые. Мы тогда под Кишиневом стояли, дела у нашего старшего там были какие-то, нам не сказывали, чтоб не разболтали кому по-бабьей привычке.
Парень тот, Ион, мне и замуж предлагал, только я уже в гадалки нацелилась, а таким семью нельзя заводить, дети кривые выйдут, потому что знаемся мы с бесом, и за то на нас грех положен, который не смыть ничем. Да и отца его прочили в тамошние старосты, им цыганку нужно было в семью брать.
Только, как уехали мы оттуда, я и не вспоминала больше не Иона, не ласки его. Будто знала, что другой меня ждет, и дождалась, забилось мое серденько, на беду ли, на счастье, один Бог на небе знает.
Бывало, пойду на речку, сяду на бережке, ногами в воде болтаю, так хорошо, покойно на душе становится. Но нечасто это случалось, потому что работы на кухне всегда было много, барин у нас хлебосольный был, сплошь пиры закатывал. Понаедут господа разнаряженные, ходят важно, девок за груди щипают, и попробуй им слово скажи – вмиг со двора прогонят, милостыню по дорогам просить.
Гапка-то молодая еще была, собою пышная, кровь с молоком. Вот и звали ее частенько в горницы, да еще молодух по дворам собирали, девок не приглашали никогда, боязные они. Возвращались бабы обычно пьяненькие, юбки набекрень, волосы из-под платков торчат. Я не расспрашивала, что там за игрища, только видела у Гапки то сережки новенькие, то еще какую забаву - господский отдарок за труды телесные.
Так и жили мы потихонечку, и одна радость у меня была – если попросят Ясику моему чего отнести по нуждам его конюшим. Тогда можно было, будто нечаянно, прикоснуться к нему рукой, и такая сладость по телу разливалась невиданная, будто рай с неба сошел ко мне.
Потом я узнала про барыню, что к нему наведывалась, горе горькое поселилось в душе. Все из рук валиться стало - то соли кину в подливу сладкую, то бутыль с вином разобьется - только и думаю, как извести змеюку эту проклятую, что последний стыд забыла.
Вот и сейчас пряталась я за старой липой, что давно уже высохла, смотрела на своего ненаглядного, как он кобылку господскую вытирает насухо, чтоб не простудилась. Липа горелая, наш садовник давно грозился ее спилить, да все никак. У меня внутри, как у этой липы, тоже одни уголья остались, спалила всю душу эта любовь окаянная.
А кобылка по кругу ходит, грива по ветру веется, сама лошадка серая, а грива золотая! Порода заморская, стоит как два господских дома, у нас в таборе, наверное, и не видели никогда такого чуда… Там коники попроще, савраски да каурки. Я, когда со своими жила, тоже лошадок любила, гривы им расчесывала, надо мной вечно подруги смеялись – ты, мол, еще б косы кобылам плести начала!
Мне-то господь даже косы не дал, волосы ниже плеч не росли, так в платочек и пряталась от всех, чтоб не срамится. А то будут дразнить девкой стриженой, позорницей…
Вот выбежать сейчас из-за дерева, упасть перед ним оземь – крикнуть – бери меня, всю как есть, что хочешь делай – бей, казни, - только не прогоняй от себя!
Тут, на беду, я слишком сильно оперлась на дерево, старый прогоревший ствол не выдержал, и рухнул на землю, потащив меня за собой. Как мечтала, упала навзничь прямо перед ним, он уж тряпки лошадиные в ведро собирал. Лежу, шевельнутся не могу – спину свело, так я о землю шмякнулась!
Только в глаза его синие посмотрела и поняла все, и стыдно, и больно мне стало, и жить расхотелось!
Он что-то кричал мне вслед, но я не слышала, я уже бежала прочь, откуда только силы взялись подняться…
Прочь, куда глаза глядят, несли меня ноги, и оказалась я на речке, на том перекатике, где так любила мечтать о своем разлюбезном. Села, начала думать, как же мне дальше быть, как на глаза людские показаться после такого позора. А внутри трепещется все, сердце вон из груди просится.
И пришла мне мысль бесовская, черная – а ведь знаю я средство, нужно только слова правильные сказать, и будет он со мной навечно! Привяжется ко мне накрепко веревкой прочной, что глазом не увидать!
Только надо костер развести, огонь отец наш, он все может… Кремень я по таборной привычке в поясе носила, и сухая гнилушка рядом нашлась. Вот она занялась, заплясал огонек, пожирая высушенное летним солнцем трухлявое дерево.
Ох, Лучия, на беду ты учила меня своему ремеслу! Летели сейчас в огонь слова запретные, тайные, от предков нам доставшиеся… Простым людям и язык тот неведом, давно сгинул народ, от которого они пришли…
Сотворила я грех, костерок затушила, пепел над рекой развеяла, как по обычаю требуется. И пошла обратно в господский дом, пока не хватились, искать не начали.
Там как раз горничные девки ковры выбивать затеяли, я им помочь вызвалась. Визгу столько, смеху, вроде и покинула меня сердечная немочь, забылось все.
Темнело уже, мы рано ложились, чтоб свечи не жечь понапрасну. Спали в чулане за кухней, все вместе, только у Гапки был отдельный домик, она мужа схоронила и жила себе весело, вольными порядками.
Так вот она-то и отвела меня в сторонку, и тихо так говорит:
- Ты, Маринка, - она меня по-своему звала, как ей привычно было, - девка, как все угомонятся, приходи ко мне в хату, разговор есть. Один парень просил о твоем здоровьице осведомится, все-ль хорошо, не зашиблась ли. Вот самолично ему и выскажешь свои печали!
Как нарочно, девки в тот вечер долго шебуршались, пересмеивались, обсуждая свои нехитрые тайны. А у меня внутри клокочет все - ну скорей бы эти дурищи уже заснули…
Я даже не бежала, я летела – птицей вольною, дикой уточкой к своему селезню. А на улице темень непроглядная, луна будто срам мой решила на себя принять, да спряталась, стыдовница. Пока спешила, споткнулась несколько раз, даже не разглядывала - обо что, времени не было.
Подхожу к нужному двору, а в домике окна темные, только в одном маленький огонечек мерцает. Вышел мой желанный на крыльцо, даже слова не сказал, только обнял и повел туда, на огонек. Гапки не было, ушла по своим забавам, благо, знала, что нам мешать не нужно.
А потом и огонечек потушили мы, и слов никаких не надо было, только ласка одна. Так было до последних петухов, а потом мы домой пошли, разными путями, чтоб пересудов не было.
День весь его не видела, кобыла жеребилась, он из конюшни не показывался. У меня тоже занятий много было, как раз рыбаки наши с Дуная вернулись, улов привезли богатый на сушку. Рыбка на нитку нижется, руки работают, а голова свободная, и мысли в ней крутятся – а может, и не было ничего, все приснилось мне, дурехе. Или посмеялся он надо мной просто, и знать боле не захочет…
Задумалась я, да и ширнула себе руку иглой, которой рыбу протыкала. Гапка прикрикнула, отправила от греха подальше на реку за водой.
Там я своего Яся и встретила. Он тоже за водой приходил, маленького жеребчика обмывать, что только народился. Как меня увидел – бросил все свои ведра, подходит, руки целует, словно я барыня какая. В общем, воды моя Гапка дождалась нескоро, не до того нам с Ясиком стало. Уговорились мы с ним тогда встречаться в брошенной сторожке, что на отшибе стояла на Зиновьем валу.
Я, охальная, и думать тогда забыла, как мне мое счастье досталось. Милый мой натащил в сторожку старых лошадиных попонок, и было нам ложе царское, мягче всех лебяжьих перин. Лучинку теплили, но неярко, чтоб не зашел на огонек к нам шалый прохожий, много их тут шастало, разбоем промышлявших.
Дама городская, что к Ясику наведывалась, прикатила однажды, он вышел ее встречать, как обычно. Я как раз во дворе крутилась, рыбу ту треклятую с низки собирала в коробок. Увидела ее коляску, сердечко так и екнуло, ну, думаю, все – пропало мое счастье ни за грош.
А вокруг, как на беду, народу столько толчется, молчать надобно, себя не выдавать. Гляжу, подошел мой милый к коляске, руки барыне не подал, а сказал только слово тихое, промеж ними то сказанное и осталось, никто более не расслышал. В общем, уехала она быстро, только пыль за коляской взметнулась.
Тогда и стала дворня шушукаться, что, дескать, завелась у Яся зазнобушка. Перебрали всех, кого можно, а на меня и не думали, кто на сиротку оборванную грех положит…
И полетели денечки быстрые, и ночи бессонные. Сколько продолжалось – не ведаю, потому что мне каждый день за год был, если разлюбезного не видала. Жеребчик, что в тот день на свет появился, подрос уже заметно, все за мамкой хвостиком бегал, барина нашего радуя.
Времечко бежало, и поняла я однажды, что плод у меня под сердцем зреет. Совсем я, дуреха, голову потеряла, позабыла, что травки особые есть, а теперь вот и не знала, что дальше делать.
И радостно мне было, что маленький появится, и боязно. Сказать ему – он парень честный, сразу замуж позовет. Только куда нам женится – я сирота приблудная, он в кабале накрепко…
Да и помнила я всечасно, что обманная эта любовь, наведенная. Не держатся такие семьи, все накривь.
А медлить нельзя было, скоро всем видно станет мой грех. Сколько мне осталось-то - месяц, два, потом пузо на нос полезет, выкинут со двора за блуд!
Но не дремлет господь на небе, на каждого свой план есть. Так и мой путь-дороженька лег вдруг туда, куда и мысли не текли.
Дошел до меня слух, что цыганский табор в наших местах объявился. Ну, думаю, наши объявились, меня ищут. Ни минутки я не думала, сразу решила идти с повинной головой, знала, что примут и меня, и ребеночка моего будущего. Такова, видно судьбинушка наша - и моя, и маленького – с цыганами роднится, один хлеб есть.
Накинула кожух теплый, уже мороз подбирался, и пошла со двора. Ни с кем не прощалась, чтоб сердце не тревожить, а то ослабну - не выдержу, останусь. И себе, и Ясику своему на позор!
Я уже знала, где табор стал, накануне мальчишек расспросила, они за пряник что хочешь разведают.
На старом месте, где опрежь мы становились, было три кибитки. Не наши – у нас табор большой, пятнадцать семей. И кони тоже не наши – сбруи богатые, сами лошадки холеные, бока лоснятся.
А у костерка цыган сидел. Шаги мои услышал, лицо оборотил – Ион. Тот парень, с которым я по кустикам миловалась под Кишиневом.
Только тогда он мальчишкой совсем был, а сейчас – плечи раздались, лицо силой мужской играет. Любая цыганка за такого пойдет, не раздумывая!
Как увидела его, внутри будто струнка неведомая лопнула. Села перед ним на подстилочку, и рассказала все, как есть. И про любовь свою стыдную, и про плод под сердцем. Только о приворожке умолчала, мужчинам такие вещи знать не надо…
Выслушал он меня, и начал про свое житье сказ вести. Отец его, как старостой сделался, начал стыдные вещи творить. Народ обижал, притеснял всячески, забыв обычаи предков. И порешили тогда несколько семей вновь в кочевье податься, а князем себе Иона избрали, по родовому праву. Так и стал он старшим в своем маленьком таборе, колесили они по дорогам, да радовались степному ветру и ясному месяцу с частыми звездами.
Говорит он все это, а сам на меня смотрит. И в глазах его такое, что мне аж зябко стало, мороз по коже пошел:
- Знаю я, что тебе не люб, и неволить не стану. Но если согласишься, будешь женой мне, ребенка твоего при всех своим назову.
Тут я реветь начала, слезы по щекам катятся. Это как же он, князь, меня, грешную, за себя взять надумал! А деваться-то мне некуда, не в чистое поле же идти, а возвращаться и того хуже, деревенские палками забьют.
Согласилась я, а как по-другому? Порешили мы завтра ехать искать наш табор, чтоб благословения просить, как по обычаю положено. Зашла я в его кибитку, да так и уснула, не раздеваясь на порожке, устала сильно. Он меня, спящую, потом на свою постель переложил, и одеялом прикрыл сверху, чтоб не замерзла. Сам же так и не ложился, до утра возле костра сидел.
У цыган своя связь, друг друга за версту чуют, так что нагнали мой табор мы уже под вечер.
Ой, что с таборными сделалось, когда я из кибитки Ионовой показалась – меня ведь, как оказалось, и в живых не чуяли увидеть. Только он ко мне никого не подпустил, сам вперед вышел, и перед собой кинул кошель с выкупом за невесту, как цыганский закон велит. Стоит, красивый такой, высокий, а глаза дикие – попробуйте ей что сделать – всех калеками оставлю! У любой бы сердце всколыхнулось, а у меня тогда только Ясик перед глазами, как живой, был.
Наш-то князь мигом все понял, слова не сказал, женщинам лишь знак головой сделал, чтоб каравай свадебный готовили, жениха с невестой встречать.
Быстренько хлеб вынесли, как положено - сначала нам с Ионом дали отведать, остальное на кусочки разделили, чтоб всем хватило.
Повели меня к свадьбе готовить. Всем весело, суета кругом, гомон, я же, как кукла послушная, только ноги передвигаю, а внутри лед один.
Кибитка нарядная, уж и красные покрывала на нее повесили, чтоб от всех отделить. Вот переночевать мне в ней, а наутро сделаюсь мужней женою, будем мы с Ионом жить да радоваться, детишек воспитывать.
По сиротской моей доле вместо матери на свадьбу мне поставили Лучию, она же и управляла приготовлениями. Выгнала она всех, села напротив, да и начала меня расспрашивать обо всем – что было, где меня носила нелегкая, да как же я себе в женихи смогла таборного князя залучить!
Тут я опять плакать начала, горше ада подземного судьба мне моя показалась. Рассказала ей все, без утайки, и про приворот свой греховный тоже поведала. Тут она смеяться стала! Ну, думаю, совсем от старости из ума выжила. Мне белый свет не мил, а она смеется!
- Ой, девка глупая, да ты ж собственными руками счастье свое поломала! Кто тебе, дурехе, стал бы истинные чары рассказывать. Я свои секреты только, когда помирать стану, передам. Да и знала я наперед, что судьба тебя из табора сманит, что не быть тебе знахаркою. Так что любил он тебя по настоящему, без всякого наваждения! Терпи теперь немилого, сама виновата!
Сказала она это, и вышла из кибитки вон. А я так и сижу, красные ленты тереблю, что мне в волосы понавязали. Косы же нету, закрутили мне их в кудри, как городские дамы носят… Как та барыня, что к Ясику ездила…
Ох, барыня-краса, холеные ручки, белое личико! А я, девчонка безродная, все ж краше тебя ему сделалась!
А теперь тебе, барынька, путь свободен - мужик в тоске слабый становится, на женскую ласку падкий!
Вспомнилось мне, как он ее за ручку брал, как вел бережно – напоказ, чтоб вся дворня видела, и поняла я все-все. Это же от злости было, от обиды на меня, за то, что я близко не подходила, шарахалась от него.
Так если все правдой было – и слова его нежные, и ласки – то не бывать этой чертовой свадьбе! Уйду, вернусь в имение, а там будь что будет – пусть запорют меня до смерти, только б глаза его синие еще раз увидеть…
Так сидела я до ночи, ждала нужного часа. А как угомонились все, спать легли - пошла в кибитку к Лючии, и пошли мы с моей нареченной матерью коня отвязывать. Она мне котомку сунула с харчами, поцеловала на прощание:
- Бог тебя храни, доченька, и ангелы все заступники. Запомни - сын у вас родится, большим господином станет! Живи счастливо, да вспоминай старуху добрым словом…
Как я скакала, и не помню, перед глазами все сливалось в сплошное марево. А сердце все гнало и гнало меня вперед, пока конь мой, что у Иона взяла, хрипеть не начал. Оставалось несколько верст до господского имения, когда он вдруг остановился, заржал неистово. Я только соскочить успела, как жеребец повалился на траву и издох
А солнце уже опускалось за горизонт – еще немного, и тьма накроет землю, только и остается, что в поле ночевать. На счастье, ехал на телеге мимо знакомый мужик из деревни. Узнал меня, остановился. А у меня так ленты в волосах и остались, юбка нарядная, на шее мониста висят.
- Это где ж тебя так разодели, девка? – впрочем, расспрашивать сильно не стал, усадил на телегу, и покатили мы дальше. Вспомнила я, что ничего не ела со вчерашнего вечера, и полезла в торбу с едой, что мне Лучия собрала. Гляжу – там головка сыра лежит, лепешка ржаная и кошель. Тот, что Ион с выкупом за меня отдал.
И деньги все в нем! Ох и Лучия, старая ведьма, решила меня приданым обогатить. Как она кошель стащить-то умудрилась, князь его ведь себе забрал? А, впрочем, не моего это ума дело, пусть теперь разбираются с Ионом, куда невеста его сбежала с деньгами!
Как доехали мы до деревни, я сразу в барский дом побежала. По дороге только дворецкий попался, наш барин на английский манер хозяйство держал. Он, дворецкий этот, меня и так недолюбливал, а тут еще увидел в цыганском свадебном наряде, так вообще с катушек съехал.
- Ты что, - кричит, - совсем ополоумела, в господские комнаты бежишь?
А я теперь смелая, мне уже сам черт не брат после всего пережитого! Тихо так, по-доброму, его спросила, где барина найти – он совсем дар речи потерял, только пальцем ткнул в сторону кабинета.
Я в дверь стукнула, вошла – барин наш отдыхал после приема гостей. Лежал себе на диванчике, пузом кверху, даже не шевельнулся на меня посмотреть.
- Сколько вам Ясь за себя должен? – спросила так, и из кошеля на стол все вывалила. – Этого хватит?
А сама стою – руки в боки, волосы растрепаны – сущий бесенок!
Барин – толстый, вальяжный – поднялся, глянул на меня, затем на золото – а его много было, не пожалел Ион за меня денег. Господин наш и считать не стал, отгреб себе половину:
- Остальное вам на житье, - и дернул бархатный шнурок.
Вбежал перепуганный дворецкий с турецкой саблей, что обычно висела в гостиной, а теперь должна была служить оружием для защиты барина от меня.
- Ты, дурак, - так барин называл всю челядь мужского пола, - живо позови мне конюха.
А когда привели Яся, поставил нас барин рядышком, по-отечески вложил мою ладонь в его руку:
- Ну, олух неразумный, вот тебе жена, богом и мною данная. Уж не знаю, где она взяла столько денег, украла ли, аль себя продала – не моего ума дело, сами меж собой разберетесь. А моим свадебным подарком вам будет та самая сторожка, куда вы бегали по ночам, думая, что барин ваш не знает ничего. Барин – он как господь на небе, всегда о своих детях несмышленых все ведает…
Свадьбу нам богатую барин устроил, а потом, как Лучия и говорила, родила я славного мальчика, но это уже совсем другая история…