Альманах Победа 2-й выпуск

Альманах Победа
Альманах «Победа».

2-й выпуск.
Декабрь 2010г.

Вам, выжившие и победившие!

Посвящается 65-летию Великой Победы нашего народа в Великой Отечественной войне.

Альманах «Победа" - пятый частный гуманитарный проект в рамках Сайтов ПрозаРу и СтихиРу. Предыдущие Альманахи – «Святки», «Осенний вальс», "Дарите женщинам цветы" и «Моя Армия», Вы, наверное, уже оценили по достоинству.

Произведения, включенные в наш Альманах, отобраны не в результате конкурсов, а своим появлением здесь обязаны лишь доброй воле создавших их Авторов.

Надеемся, что представленные здесь произведения Вам понравятся, и Вы станете частыми гостями на страничках наших Авторов.




Наши Авторы:

Иван Борщевский
Арина Грачева
Игорь Лебедевъ
Неня Циринский
Галина Небараковская
Зинаида Королева
Андрей Ворошень
Любовь Ушакова
Натюз
Татьяна Алейникова
Анна Склай
Игорь Гашин –Егор
Мария Гринберг/Ric del Campo
Игорь Олин
Владимир Смирнов
Игорь Срибный
Стальная Анжела
Игорь Иванов
Наталия Моро
Глеб Фалалеев/Александр Каргинов
Александр Жданов-Угрюмый
Эль Фаустова
Van
Татьяна Столяренко-Малярчук
Мария Полтавская
Михаил Жовнерчук
Елена Ительсон
Евгения Нарицына
Виктор Винчел
Ирина Ершова
Геннадий Лагутин
Сергей Дроздов
Елена Сумская
Евгений Михайлович Барыкин
Олег Юрьев
Рагим Мусаев
Татьяна Белова
Эдуард Снежин
Наталья Килоч
Ефимов Анатолий
Болгов Виктор Евгеньевич (Болгов-Железногорский.)
Игорь Морозов
Серафима Трунова
Вера Гаевская
Хранитель Тайны
Людмила Дубинская   

За помощь в оформлении Альманаха и его Анонса - наша сердечная благодарность Вере Гаевской, Игорю Морозову, Елене Сумской, Евгению Михайловичу Барыкину, Сергею Дроздову.

Ответственный редактор Игорь Лебедевъ.



Эпиграф.

С поклоном... Им, шедшим к победе...

Когда б не мой, не наши прапра-...,
крепясь, крестясь исподтишка,
с окопною в обнимку правдой,
твердь не отбили б до вершка,

была ли б жизнь за полем брани,
пролился б нынче ливень на
брусчатку, реющее знамя...
как слёз внучатая вина?

(Арина Грачева)



Фотография, где ты смеешься... к 65-летию победы!
Любовь Ушакова

        К 100-летнему Юбилею Солдата – моего отца
         Кутявина Афанасия Филипповича.

Фотография, где ты смеешься,
Стопка водки с краюхой хлеба.
-Здравствуй, папка! - Ты отзовешься
Белым облаком с синего неба.

Посидим мы вдвоем,-
                -Не грусти…
Я накрыла на стол два прибора.
Прикурю сигарету,-
                - Прости…
Не нашла я тебе «Беломора».

И, лаская твои ордена,
Вспоминаю родного героя…
Чтобы я, в этой жизни была,
Ты, домой возвратился из боя.

Чтоб смеялась, читал мне стихи,
И таскал иногда назакрошках.
Защищал, отпуская грехи,
Когда я оступалась немножко.

На покос с тобой шли, далеко,
Там косили траву вперегонки,
А устав, пили мы молоко,
От кормилицы нашей, буренки.
……………………………..
……………………………..
-Подожди,- я поставлю свечу,
Помолюсь и поплачу, быть может…
Поседела Победа!
                Молчу…
Значит я, твоя доченька, тоже.

И во всем ты, примером мне был
И героем, по всей своей жизни…
В 43-м… на  землю пролил
Свою кровь, защищая Отчизну!

Две гвоздики  тебе подарю,
Солнце, небо, зарю,
                Не жалею.
-Хочешь? Песню о маме спою.
К Вековому, тебе, Юбилею!
                20.04.2010
               


© Copyright: Любовь Ушакова, 2010
Свидетельство о публикации №11004206958

Туманной ночью. К 65-летию Великой Победы!
Любовь Ушакова
                Папе посвящается, командиру орудия – Кутявину Афанасию Филипповичу.
                (События и  герои подлинные.)

Трещат под ногами ветки
В туманной, прохладной мгле,
Солдаты тащат орудия
По тихой ночной земле.

Они к немецким дзотам
Идут по ночной тишине.
Изредка слышатся выстрелы
Где-то в лесу, в стороне.

Подтащили одно орудие,
Прислушались. Ноги гудят.
Только пьяные выкрики
В траншеях немецких солдат.

Когда подтащили другое,
Немцы задумали петь,
За этой песней ночной
Их ожидала смерть.

Солдат из первого взвода,
Молодой Тарас Серебряк
Бросил к немцам в траншею
Целую связку гранат.

Взрыв прозвучал оглушительный,
Песня оборвалась.
Вместе с немецкой песней,
Геройски погиб Тарас!

Взрыв прозвучал оглушительный,
Немцы туда, сюда,
В траншеях забегали тени,
Послышалась стрельба.

И заработали пушки.
Огонь со всех сторон.
Орудия советских солдат,
Послали ответный огонь.

Огонь заливает поляну,
Она не окутана мглой,
И молкнут немецкие пушки,
В их дзотах одна за другой.

В разгаре горячей схватки,
 Когда добивали следующий дзот, 
Замолкло одно орудие,
Погиб орудийный расчет.

Командир другого орудия
Своим солдатам сказал:
-Боеприпасы закончились, ребята!
И Толик Агинцев туда побежал.

Пули над ним свистели,
Но он бежал и бежал…
В шагах десяти от орудия,
На землю сырую упал.

Геройски сражались солдаты,
Когда замаячил рассвет,
Разбиты все 22 дзота!
Еще одна из побед!
      13 лет.                1963 год


© Copyright: Любовь Ушакова, 2010
Свидетельство о публикации №11004162800


Поколения... 65-годовщина Победы
Любовь Ушакова

Мемориал. Сегодня здесь торжественно!
Огонь священный лепестком дрожит…
И Ветераны в орденах! В естественных
Морщинках-лучиках, их летопись, их жизнь…

И духовой оркестр играет марши нам, любимые,
Все поколенья здесь… и голубь в небесах…
Мой внук со мной, ему 5 лет, родимый мой,
Гвоздички бережно несёт в своих руках.

Бег времени не умолим – года листая,
Уже и внук, чеканя шаг – почётный круг,
Цветы к подножью, сам из рук…
И к нам… торжественно, и гордостью пылая!

Потом, подняв глаза, взор к небу устремил:
Там облака, как из сердечек стая…
-Бабуль, прадедушка, он видел с небушка?
Как я ему, цветочки… п-подарил!?
         21.10.2010
 
               


© Copyright: Любовь Ушакова, 2010
Свидетельство о публикации №11011136130


Ветеран
Наталья Килоч

Он утром долго курит натощак
И радиоволну свою находит.
Не любит телевизор, вот чудак!
И там, где обелиск частенько бродит.

Но каждый раз, лишь наступает ночь,
Он снова в теле юного солдата,
Стараясь сна дремоту превозмочь,
Сжимая автомат, бежит куда-то.

Окоп сминает взрыв – и кровь, и стон,
И он кричит, но продолжает бой,
Вдруг чувствует сквозь ненавистный сон,
Что кто-то теребит плечо рукой…

Опять старуха будет день ворчать,
Что встречи в школах для него во вред.
Мол, хватит свое сердце надрывать
Рассказами про жизнь военных лет.

Да он и сам хотел бы всё забыть:
Удел лихих годин и этот бой,
Но каждый ветеран солдатом быть
Пожизненно приговорён войной.


© Copyright: Наталья Килоч, 2010
Свидетельство о публикации №21004070209



Татьяна Белова
Когда-то, говорят, была война…

Когда-то, говорят, была война,
Но кто сейчас об этом вспоминает?
То стужа, то заботы, то весна,
То праздники, то хвори донимают…
На свалку брошен старый школьный стенд,
Где с выцветших, помятых фотографий –
Мальчишки смотрят тех, военных лет,
Кто похоронен был без эпитафий.
У многих – нет могил, в земле истлев, -
Берёзкой проросли иль снегом лилий,
Другие, в медсанбаты не успев,
Схоронены безвестно – без фамилий.
Их матери, последнее письмо
У сердца – до Победы проносили.
И вот, когда - рёв канонады смолк, -
Те письма следопыты попросили…
-Милочки, мне не жалко, вот оно…
Истёрлось да помялось вот немножко…
Война уже закончилась давно,
А я – всё жду, читаю у окошка…
Вот пишет, что скучает он без нас
И просит псу пожать покрепче лапку,
Что плавать научился, друга спас
И на разъезде мельком видел папку…
Вы только не порвите письмецо
И Ванечкин портретик сберегите…
Не суждено вернуться им с отцом…
Их пирожки любимые… Берите…
На свалку брошен старый школьный стенд,
Огонь коснулся глянца фотографий…
Другая жизнь… Всё в мире с «хэппи энд»
Что нам теперь до чьих-то эпитафий?..



День Победы
Наталия Моро

Светлый праздник с грустинкой,
и на лицах морщинки...
И цветы, что ложатся
на землю ковром.
Гимнастерки в наградах
берегут для парада
те, кто землю спасал
под смертельным огнем.

Поклонитесь им низко
за боль и потери.
Не стесняйтесь слезы,
что скатилась из глаз.
Мы не сможем ничем
этот Подвиг измерить...
ПОМНИТЬ всё - вот что важно
для них и для нас.


© Copyright: Наталия Моро, 2009
Свидетельство о публикации №1905110659



Праздничный салют
Людмила Дубинская

Вода отражала блики.
Праздничным был салют.
Седые, почтенные лики,
Как муравьи, снуют.
В руках - затрапезная сетка.
В глазах - безграничная боль.
"Бутылочку можно, детка,
Я уберу за тобой!"
И, детка, лакая пиво,
Гордо процедит «Бери!»
Они отдыхают красиво.
Хозяева этой земли
Нагнулась, седой затылок
Окрасил салют в цвета.
С сеткой, полной бутылок,
Рядом ходит беда.
В венах, набухших, руки.
Горит от стыда лицо.
Гуляют богатые внуки
И попивают пивцо.

Бутылка - такая малость.
Ее, за так, отдают.
Бери, униженная старость,
Невидящая салют.
Седые волосы в гульке.
Лысина на затылке.
Бабушки и дедульки
В салют собирают бутылки.
А пушки бухают гулко.
Раскрашены небеса.
Восемь бутылок - булка.
За сотенку - колбаса.
Они, и кусочку, рады.
В войну, победившие смерть.
Дожить до такой награды...
Иль, лучше, тогда умереть?
А мы, словно все в угаре,
Не ведаем что творим.
Салют на Приморском бульваре
И он салютует им.
Седым, униженным, нищим.
На них опустите взор.
Не в том мы спасение ищем.
Бутылка на хлеб - позор.
Салют осветил рестораны.
Пушки по совести бьют.
Простите нас, ветераны!
Это в честь Вас  салют!

     В День Победы на салюте в г.Севастополе
     я встретила героя-фронтовика, который
     проводил в моей школе уроки мужества, а
     теперь вынужден на перегонки собирать
     бутылки, оставшись бездомным.
     Мы ему помогли. Но кто поможет всем остальным?


© Copyright: Людмила Дубинская, 2010
Свидетельство о публикации №11002194818


Детям войны
Людмила Дубинская

Всегда в строю седые дети.
Их грудь не ломит от наград.
Узнали детство в чёрном цвете.
Они прошли военный ад.
В тылу победушку ковали.
Окопы рыли, жали рожь.
Хоть до станка не доставали
Плакат висел :"Даёшь! Даёшь!"
Давали! Фронту шли снаряды.
Давали силушку стране.
Кусочку хлеба были рады,
А детство видели во сне.
Сейчас  во сне им снится гетто,
И крики немцев:"Партизан!"
Ночами видится победа
И полный молока стакан.
Друзей, родных погибших лица.
Года, они во сне не в счет.
И СССР им тоже снится.
И жизнь в почете в нем течет.
Мечта о счастье на планете.
И навсегда капут войне.
Благословлены эти дети,
Что подарили мир стране.
Им, из руин страну поднявшим,
Лишенным детства и тепла.
Им, в нищете детей рожавшим
Цветы сегодня принесла.
Примите дар, седые дети.
Храни, родимые, Вас Бог!
Цветы, какие есть на свете
Должны лежать у Ваших ног.


© Copyright: Людмила Дубинская, 2010
Свидетельство о публикации №11003272378

Женщинам - ветеранам
Людмила Дубинская

           палате №15 больнице № 7 г.Севастополя
            посвящается

Хлебали горе Вы в войну.
Молили: "Помоги нам,Боже!"
Вы пережили ту страну,
Которая Вам всех дороже.
Страна ушла в небытие.
Ее разбили словно чашку.
Вы ж, сердце подорвав свое,
В больнице кушаете кашку.
Для Вас не кончилась война.
С болезнями Вам нужно биться.
Страна, великая страна,
Она ночами только сниться.
И Вы живете в этих снах.
Вы молоды, полны надежды.
Проснетесь, скажите Вы:"Ах!"
Опять больничные одежды.
Опять придется воевать
И вспоминать о жизни с дрожью.
Страну былую вспоминать
И уповать на Матерь Божью.
Вы - наш бесценный капитал.
Эх, если б можно все исправить!
Хочу, чтоб Бог здоровья дал
И Вас страной поставил править.
Страна! Могучая страна!
Она предстала б в лучшем виде.
Нам помощь Ваша в том нужна,
Подольше, милые, живите!

          декабрь 2008 года


© Copyright: Людмила Дубинская, 2010
Свидетельство о публикации №11001135921



День победы
Ефимов Анатолий

В столице на площади  толпы  народа,
Как будто идёт маскарад,
Солидные  люди, на голом асфальте,
Сидят на газетах и кашу едят.

Вино наливают из фляжки солдатской
В железные кружки и пьют,
А после танцуют  под звуки  гармошки,
Военные песни поют.
               
И было б занятным такое веселье,
Но память о прошлом  скорбит,
У всех ветеранов на форменном  платье,
«Солдат 41го года», висит.

Их власти не тронут, никто не осудит,
Им право такое дано,
По старой  традиции 
              встретились вспомнить,
О том, что так было давно.

Над  ними гуляли стальные метели,
Их мало осталось в живых,
Не только виски  и сердца поседели,
Пока увидали родных.

Они вспоминают военное братство
И дружбу свою под огнём,
Уж силы уходят и трудно собраться,
С годами всё меньшим числом.

Над ними полощутся яркие флаги
И яблони  буйно цветут,
Грохочут салюты, они же из фляги,
За память товарищей  пьют.

Поют москвичи в ожиданье восхода
Нарядно одеты, красивы, стройны,
Поют  для  солдат «41го года»,
Живых, и о тех, кто не прибыл с войны.

Они  благодарны за  мирные  годы,
За радость творить и  любить,
Поют о потерях, боях  и походах,
О том, что нельзя позабыть.
               
Войны отголоски  летают над миром,
И время  бессильно  здесь память унять,
Их  можно во встречах  людей на могилах,
В улыбках, слезах, повстречать.

Мир держится  хрупко на нашей планете,
Весенние ветры, как прежде, шумят,
Победу встречают в Москве ветераны,
Сквозь слёзы солдатскую кашу едят.
       1975г.   г Москва


© Copyright: Ефимов Анатолий, 2010
Свидетельство о публикации №11012119372



О руках
Ефимов Анатолий

Вновь люди послали к созвездьям ракету,
Свой гений земля утверждает в веках 
И путь человечества к счастью и свету,
Лежит на обычных рабочих руках.

Руках,  что цветы поливают на клумбах,
Руках,  что детей принимают на свет,
Усталых, мозолистых, сильных и хрупких,
Нежней и важней ничего в мире нет.

Всегда были заняты руки народа,
И пашут, и сеют, и жнут и стригут,
Сталь варят, в тайге поднимают заводы,
Ласкают детей, города создают.

Шершавые руки ровесниц Отчизны,
В них ловкость и сила мужская живёт,
Её получили , когда обнимали,   
Вы плечи мужчин уходящих на фронт.

Всё вынесли тонкие женские руки,
И скорбь, и тоску одинокой судьбы,
С работой сливались душевные муки,
Желанье детей увести от беды.

И руки солдат беспощадно и жёстко,
Снаряд за снарядом вгонявших в врага,
Что вдов породил, и покой наш нарушил,
Чтоб в дом его наш не вступала нога.

Те руки пропахшие порохом,  кровью,
Когда – то умели любить и творить,
Теперь выполняли другую работу,
Врагов убивать, да друзей хоронить.

Идут тягачи по дорогам бескрайним,
И руки водителей держат штурвал,
Как сделать, чтоб это не стало случайным,
Чтоб трактор на танк, он вовек не сменял.

Всё могут рабочие сильные руки,
Скорбеть о потерях и плавить металл,
Врагов изгонять, брать друзей на поруки,
Лишь тот не поймёт, кто России не знал.

   1980г. г. Кострома


© Copyright: Ефимов Анатолий, 2010
Свидетельство о публикации №11012172092


Синявино
Ефимов Анатолий
 
               
             Ефимов  П. М.– мой  отец, в
             возрасте 28  лет  пропал  без
             вести под  Синявино в1943 – 44г

Висят над  Синявино черные тучи,
С деревьев давно уже лист облетел,
Снег память заносит поземкой колючей
И времени ветер ту боль остудил.

Пора позабыть про душевные муки,
О тех, кого нет и уже не вернуть,
Но смотрят с портретов их  лица, а внуки,
Вопросами, взглядом забыть не дают.

И в мыслях  на  запад идут эшелоны,
В окопах от ран замерзают бойцы,
Обстрелы с высот и предсмертные стоны,
Здесь жизнь защищали и гибли отцы.

Мой дядя, в войне  с сорок первого  года,
Дошел до Берлина, вернулся живой,
Жег танки под Мгой и видел оттуда,
Синявино было большою бедой.

Как все совместить в коротком ответе,
Что этого в жизни могло и не быть,
И долг наш, сегодня, живущих на свете,
Все помнить страдая, не повторить.
      

октябрь 1986г.
с. Синявино


© Copyright: Ефимов Анатолий, 2010
Свидетельство о публикации №11012010025


Болгов-Железногорский
СОЛДАТАМ ПОБЕДЫ


   Низкий поклон вам, солдаты победы
   И ветераны труда
   Низкий поклон вам за мир на планете,
   За то, что вы есть…за года
   Огнем озаренные в славу Отчизны –
   При вас она целой была!
   Низкий поклон вам
   И долгих лет жизни…
   Дай Бог вам побольше добра.
   Поверьте, - еще возродится держава,
   Развеются хаоса тьмы…
   Низкий поклон вам и вечная слава,
   Низкий поклон до земли!


Болгов-Железногорский
Ещё не кончилась война
   
ЕЩЁ ИДЁТ ВОЙНА


   Ещё не все потери сочтены.
   Из смертных медальонов пирамида
   Ещё растёт во все концы страны…
   И правда о войне не вся раскрыта.


   Ещё не все бойцы погребены –
   Белеют в буераках чьи-то мощи…
   Здесь в окруженье армии легли! –
   А их, считать, и помнить, куда проще.


   Ещё шныряет «чёрный следопыт» -
   Точнее не один, лопатит землю.
   Одним трофейный нож в земле добыт,
   Другим же орден, что молчит, не внемлет.


   Ещё в цене на рынке черепа…
   И их берут. А это, тоже – правда.
   Фемида здесь воистину слепа.
   Власть для воров, похоже – то, что надо!


   Ещё идёт, идёт, идёт война.
   Белеют в буераках чьи-то мощи.
   То честь и слава, да и вся страна…
   А их забыть, не помнить куда проще!


   2004г.

Болгов-Железногорский
СОЛДАТСКИЕ ВДОВЫ


   Играют бабы в домино,
   О стол костяшками стучат.
   Играют бабы в домино,
   Сосредоточенно молчат.
   Играют бабы в домино…
   И что такого? – пусть.
   Играют бабы в домино –
   В глазах скупая грусть.
   Тоска глубокая в глазах
   оставшихся в былом.
   Суставы рук в сплошных узлах –
   Старухи за столом.
   Играют молча в домино,
   Как мужики играли –
   Их мужики! – давным-давно
   С войны их баба ждали.
   Не дождались. И вот сидят,
   Играют в домино…
   Чуть слышно – «рыба»- говорят,
   И курят «Беломор»
   Играют бабы в домино,
   По-старчески кряхтя.
   Играют бабы в домино –
   Друг другу счёт ведя.
   Всё тише, тише скорбный стук,
   Как гвозди в крышки:
   Тук, тук, тук…


   1991г.

Болгов-Железногорский
У ВЕЧНОГО ОГНЯ


   Стояла скорбно тишина
   у вечного огня.
   А я, на спуск нажал средь дня,
   сторонкой проходя.
   ПриподнЯл фотоаппарат
   И щёлкнул из-за спин.
   Возможно, малость виноват,
   Что щёлк мой был один.


   И в чёрном женщина тогда,
   не знаю отчего,
   Вдруг закричала:
   -Здесь звезда
   горит не для того!
   Она кричала в тишине:
   -Мерзавец!
   -Убери!..
   -А как же память о войне?
   -Стой тихо и смотри!


   Я извинился, покраснев,
   И «Смену» скрыл карман.
   Фотографировать не смел –
   Как будто что украл.
   И эта женщина ушла
   В глухую тишину.
   Не знаю – кем она была?
   И чем мне скрыть вину?


   На фотографии простой
   Огня и не видать.
   Кто мне кричала тогда: "Стой!" –
   Сестра, вдова ли, мать?


   1977г.



Болгов-Железногорский
ПОКА ЖИВА ПОБЕДА


   «Сколько можно жить былой победой?
   Сколько лет судачить о войне?»
   Задают вопросы эти дети
   Выбравшие «пепси», в той стране,
   Что фашизм германский победила,
   Мир спасла. Сама себя же – нет.
   Куда теперь идём мы? Во что верим?
   Что нас ждёт в грядущем?.. - Где ответ?
   Вновь вопросы… им всем нет ответа.
   История расставит по местам,
   Время скрепит. - А пока Победа,
   Пока она ещё – подарок нам.
   Одна она на гордость нам осталась.
   Да старики, что доживают жизнь.
   Они за нас и за страну сражались…
   И строили для нас же коммунизм.
   Мечталось им – чтоб жили мы их лучше.
   Чтоб не познали тягости войны…
   Какой уж год в стране пожары тушат –
   Солдат Победы внуки и сыны.
   Война идёт. Она и не кончалась.
   Наркотики, коррупция, разор…
   Была у нас страна – и вдруг распалась.
   Была сверхдружба – а теперь позор!
   Отныне нам друзья, кто побогаче.
   И чёрт, чёрт с ними – лишь бы не враги.
   Пусть мы, их победившие, не плачем…
   Но кто-то им уж лижет сапоги.
   Так сколько ж можно жить одной победой?
   Сколько лет судачить о войне?
   Задают вопросы эти дети
   Выбравшие «пепси» в той стране,
   Где подзабыт уже солдат Матросов.
   Где Севастополь непонятно чей уж град.
   Теперь у них, буржуйских ново-росов,
   «Человек – паук» герой и брат.
   Теперь им наплевать и на победу…
   Быть может, эта пена с них спадёт?
   Пускай всем фейерверком, в праздник света,
   Не раз ещё Победа расцветёт.

Болгов-Железногорский
ВЕРНИСЬ ПОБЕДА!

   Да, была у нас Победа
   В сорок пятом боевом!
   Да была… и ныне это
   Не оспорят в мире… но!
   «Ваши беды от победы»-
   говорят враги.
   «Потерпели б пораженье –
   жили бы как мы».
   Усмехаются надменно –
   «Эх вы, нищета! –
   всё у вас у русских скверно…
   ешьте лебеда!
   Да просите подаянье,
   Помощи от нас…
   За Победу, в наказанье –
   Ныне же, сейчас!»
   «На колени! – и за это
   может быть, дадим…
   Откажитесь от Победы,
   От Державы и –
   Раздробитесь в бантустаны…
   Вот вам наш уклон.
   Заживёте, будто паны
   Под чужой закон!»
   «Ваши беды от победы
   в мировой войне…» -
   Это вражье утвержденье
   В нас сидит вполне.
   Сами вторим, будто бредим…
   Как себе враги:
   -Наши беды от Победы…
   Эх, мы - дураки!


   Кто-то скажет, что «не все так».
   Кто-то бросит – «чушь!»
   Но уж нет Страны Советов,
   И в дальнейшем – глушь!
   Обманули те и эти,
   Отобрали цель.
   А без цели только дети
   Писают в постель.




Солдат помоги
Владимир Смирнов

Фриц к Москве подходил, был всего шаг до тризны,
Я спешил, я успел, в бой и с первого дня -
Первый крик пополнения - крик новой жизни,
Как приказ, как мольба: Не сдавайте  меня.

Это я спас Москву, Вы меня защищали,
Жизнь свою - за меня… Распластались враги,
Как по швам и блицкриги, и хайли трещали, 
Гром небесный затих, лишь: Солдат помоги.


© Copyright: Владимир Смирнов 5, 2010
Свидетельство о публикации №11005143824



Рассказы о войне. О дяде Володе
Игорь Гашин –Егор

       Был у нас родственник, его все называли «дядя Володя», хотя дядей он был для моей мамы. Так вот, в 1942 году, дядя Володя поступил и закончил ускоренное обучение в лётном училище в звании «младший лейтенант». Им выдали новые самолёты, прилетел ведущий с фронта, чтобы их забрать.
       -Ребята, я вас прошу, в полёте никаких боевых действий, повторять только мои движения, понятно?, - он осмотрел строй,
       -Понятно, - хором ответили «желторотики»,
       -Тогда в путь, - сказал ведущий и побежал к своему самолёту.
   Они взлетели и долго шли друг за другом, через какое-то время начались разрывы, приближался фронт.
    Вдруг из облаков вынырнули «мессеры», ведущий взял вправо и вниз, а дядя Володя влево и вверх (ну растерялся, с кем не бывает).
   -Смотрю, - говорит он, - пузо мессера, ну я на полную гашетку и нажал, задымил гад.»
   Или из-за этого ,или  из-за чего-то другого, «мессеры» ушли, а наши герои продолжили свой полёт.
   Когда сели, выстроились около машин, к дяде Володе подбежал ведущий и сказал: «Молчать о сбитом «мессере» под знаком смертной казни.»
  Так и замолчал свой первый сбитый самолёт мой дядя.

Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж

   Однажды, дядя Володя был сбит, дотянул он до своего аэродрома, но попал в госпиталь. В госпитале  его подлечили и определили: «Годен к нестроевой» (он до конца жизни и хромал на правую ногу.)
  Дядя Володя выписался из госпиталя и поехал домой в станицу Наурская. Он приехал на попутке, вышел на окраине станицы и двинулся к своему дому. Он прошёл уже полпути, когда увидел, как из хаты, мужик тянет за руку девушку, а она плачет и сопротивляется.
  Дядя, недолго думая, подошёл к этому мужику, и врезал ему от всей души. Завязалась драка, из хаты выскочили ещё два человека, скрутили дядю и отнесли в дом. Оказалась, что дядя обидел капитана НКВД, и влепили ему срок. До своей хаты, как Вы понимаете, он не дошёл.
  На зоне, хозяин (то-бишь начальник зоны) посмотрел его документы и сказал: «Не отдам я тебя в зону, там тебя убьют, власовцы и прочая мерзость, будешь моим водителем.»
  Так он прорулил почти год, в это время его брат (тоже мой дядя) генерал-майор, пытался бороться за него, но никак. И вдруг, всё разрешилось, дядю освободили. Оказывается, что пока он сидел, этот капитан успел получить майора, провиниться и оказаться на фронте, а там он перешёл на сторону немцев. Так что дяде вернули все ордена и награды, признали его борцом с врагами народа и отпустили.
  До конца жизни он перегонял из стран Варшевского Договора автотехнику, зла на правительство и страну не держал, растил кур и был счастлив.
05 июня 2009 года.


© Copyright: Игорь Гашин -Егор, 2009
Свидетельство о публикации №2906050096

Рассказы о войне. Шелковые мешочки
Игорь Лебедевъ

Детям Войны посвящается...

Шелковые мешочки...

Что это такое? Ни за что не угадаете!..
Во время Войны внутри целых, неразорвавшихся снарядов можно было найти шелковые мешочки (натуральный шелк - другого тогда не было!).
Зачем они там находились? Хороший, но дилетантский вопрос. Извините!
В них засыпали порох.
Зачем?
Да чтобы не просыпался!
Хотя, речь идет не о тонкостях производства боеприпасов! Речь идет о жизни, вернее о жизнях десятков и сотен ребят, чье детство выпало на страшные, тяжелые годы Войны...
Эти самые шелковые мешочки были в ту пору – мечтой и желанным подарком всех деревенских девчонок! Это вам не теперешние девчоночьи мечты! Что только не делали из этих мешочков? Можно было сшить платьице для куклы (гордость хозяйки такой куклы - не знала границ)! А можно было даже и для себя что-то скроить! Какие в ту пору были наряды? А добывались эти самые мешочки только путем разборки этих самых снарядов деревенским детьми, в основном мальчишками! Не буду говорить о смертельной опасности, которая ждала за этим занятием ребят! Да что тут говорить – горячее желание деревенских маленьких кавалеров угодить местным несовершеннолетним красавицам очень часто приводило к жуткой трагедии, выражавшейся в лучшем случае к оторванным рукам и ногам, а зачастую и к более тяжелым последствиям! Да и девчонки, которые посмелее, тоже тянулись за мальчиками. И тоже занимались опаснейшим из дел земных – разборкой боевых снарядов, которые в изобилии валялись повсюду в местах боев...

Много лет прошло, прежде чем мы узнали, что наша мама, в возрасте 10 лет тоже принесла с ребятами домой артиллерийский снаряд и пыталась его разобрать. К счастью, домой неожиданно (для них) вернулась моя бабушка! Это, наверное, и спасло всем жизнь.
Такая простая история...


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2008
Свидетельство о публикации №2810270167



Метроном
Елена Ительсон
                В  блокадном Ленинграде, когда по Радио не шли передачи - в радиоприёмнике работал метроном. Его слышали все  Ленинградцы.   Радио было включено у всех.
Быстрый темп означал начало воздушной тревоги.  Медленный -  отбой тревоги.
Когда в годы совершенно мирные,   годы моего детства, по Ленинградскому Радио в перерыв (с 15.00 до 16.00) стал работать метроном -  люди писали письма. Просили изменить звук. Они боялись этого звука. Но радио по привычке не выключали.
Радийщики  изменили звук.
 Сейчас там в это время тишина или гудки.

      
МЕТРОНОМ
               


Это просто  счётчик ритма-
Метроном.
Звук  Блокады.
Ритм пощады
входит в дом.
Иногда бывает страшно
Слышать  стук.
Это холод .
Это голод.
Смерти звук.
Это знак, что есть живые.
Звук  в стене.
Это там, они больные
Верят мне.
Верят, что спасёт от смерти
Метроном.
Верят, что беда в конверте
Минет дом.
Верят, что наступит счастье
Навсегда.
Метроном-войны участник.

НИКОГДА.
(Никогда я не считала
Ритм  с тобой.
Даже в щколе
Музыкальной      
Отбивали ритм ногой
Или   хлопали в ладоши,
Чтоб не слышать метроном).
Он стоял в шкафу как память
О Блокаде,
О Блокаде.
Облака тянули детство
За окном.

9.10.2010


Вчера от Москвички Натальи Коноплёвой я получила звуковое письмо-ритм метронома.
   Огромное Спасибо Наталье!

© Copyright: Елена Ительсон, 2010
Свидетельство о публикации №11010121776


Голоса ленинградцев, погибших в блокаду
Елена Ительсон

Прости, Ленинград, мы тебя не узнАем.
На месте садов мы увидим дома.
И солнечных птиц зашумевшие стаи.
И улиц других зазвучат имена.

Прости, Ленинград,наша память беззвучна,
И памяти реки текут неустанно.
Но с нами остались, как цепь, неразлучны,
Нева и Смоленка, Обводный, Фонтанка.

С тобой, Ленинград, наши стылые речки
И дети детей наших тоже с тобой.
В тебе, Ленинград, наши черные печки
И недонесенные ведра с водой.

Мы стали цветами, лугами, корнями,
И хлеба кусочки кладут нам на ложе.
Прости, что мы время свое повторяем,
Прости, что мы душу тебе доверяем.

Но встать мы не можем.
И петь мы не можем...

1985-86
(Тогда еще были живы настоящие блокадники)


© Copyright: Елена Ительсон, 2008
Свидетельство о публикации №1807280110

БЫЛО ЭТО В Ленинграде
Евгения Нарицына

       Разрозненые истлевшие страницы из школьной тетради в клеточку были плотно исписаны красивым округлым почерком отца. Некоторые слова были совсем неразличимы - стёрся карандаш. Но потому, что строки были ровные и страницы исписаны плотно, я поняла, что это не просто записки на заметку... Несколько дней мне понадобилось, чтобы разобрать и преписать на чистую бумагу то, что было написано отцом не менее трёх десятков лет назад...
       Что это такое? Зачем отцу надо было это записывать? Ведь он художник, инженер, фотограф, кто угодно, но никак не писатель...
       Кто герои его повествования? Реальные? Вымышленные? Теперь этого не скажет никто.
       А я печатаю дословно то, что мне досталось "по наследству" - вдруг кому-то эта история покажется знакомой.
                ***
         Это произошло в Ленинграде летом 1948 года.
         На очередной трамвайной остановке в вагон вошли женщина и мальчик. Оба они были одеты в потрёпанные пальто и в старой обуви. Голову женщины покрывал простой русский платок, на мальчугане была большая (явно чужая) серая кепка.
         Ему, не задумываясь можно было дать 9-10 лет.
         Возраст женщины определить было нелегко. Худенькая, с печальным взглядом больших серых глаз и усталым болезненным лицом, она выглядела старухой, в то же время чувствовалось, что она сравнительно молода.
         Положив у ног небольшой узел, перетянутый бумажным ремнём, новые пассажиры стали молча смотреть в окно.
         Кондуктор, увидев их, крикнул: «Кто там? С передней площадки, платите за проезд!»
         Женщина наклонилась к мальчику, то-то сказала. Кивнув в знак согласия, тот стал протискиваться через ряды плотно стоявших пассажиров и вышел на площадку, замер перед кондуктором. Потоптавшись на месте и немного вскинув голову, мальчуган проговорил: «Тётенька, провезите, пожалуйста, нас бесплатно, а то у нас с мамой осталось всего 20 копеек, а мама больна, пешком ей идти трудно…»
         Вообще-то ленинградцы народ приветливый, отзывчивый и многим показалось стран-ным, когда кондуктор грубо ответила:
          – Много вас здесь бедных! Платите с вашей мамой, а то высажу на следующей остановке.
         Мальчик опустил голову, медленно повернулся.
         Майор, сидевший рядом, достал трёшку: 
         – Дайте два билета.
         – Спасибо, дяденька, – пошептал мальчик.
         Получив билеты, мальчуган сделал движение уйти, но майор осторожно взял его за рукав:
         – Откуда ты, малыш?
         – Из эвакуации, – серьёзно ответил мальчуган. – Когда началась война, мы жили в Ленинграде, а потом нас эвакуировали.
         – А кто у тебя здесь? Отец? Бабушка? – продолжал интересоваться майор.
         – Нет, – ответил мальчик. – Мама сказала, что папу сразу же на фронте убили, а бабушка умерла. Теперь мы к одной тёте приехали.
         – О! Господи!.. – тяжело вздохнул сидевший рядом пассажир, – хлебнул, видимо горюшка, родимый.
         К разговору мальчика с майором прислушивались многие пассажиры.
         – Виктор, что ты пристал к ребёнку? Малыша мама ждёт.
Мальчуган сделал движение, чтобы уйти, но майор осторожно взял его за руку.
         – Сколько тебе? 10 лет? – с волнением переспросил майор, – а как звать? Вовой? – майор пристально вглядывался в лицо мальчугана, словно решал какую-то служебную задачу.
         – А ну-ка, сынок, – решительно сказал майор, – веди-ка меня к своей маме.
Поднялась и полногрудая, красивая брюнетка.
         – Виктор, – крикнула она раздражённо, – это уже через чур.
         Но майор, не сказав ни слова, стал протискиваться между пассажиров, пока не оказался на передней площадке.
         Женщина в платочке молча смотрела в окно.
         – Мама, я билеты взял.
         Женщина обернулась, и вдруг её и без того бледное лицо стало ещё бледнее.
         – Люба, – крикнул майор. – Любаша!.. –  он схватил женщину за худенькие плечи, прижал к себе:
         – Милая, дорогая…
         Мальчик ничего толком не мог понять - смотрел то на мать, то на майора.
         Отстранив локтем руку майора, женщина обвела усталым взглядом красивую брюнетку. Нет слов, она рада была этой встрече, но укрощённое в течение многих лет, сознание того, что этот человек пропал для неё безвозвратно, вытравил в душе женщины всякую веру в возможность счастья. Ей казалось, что начать жизнь сначала уже нельзя, а лучше идти той дорогой, которую предначертала ей суровая судьба.
         – Бог с тобой, – наконец сказала женщина. Голос её дрожал, в глазах стояли слёзы, – живите, как хотите. Я не буду вам мешать. Видимо – судьба.
         – К чёрту! – крикнул майор – и судьбу. Я твой папа, и никуда я вас не отпущу.
         – Ты мой папа? А разве тебя не убили?..
         А ей, обернувшись, сказал:
         – Ты пойми, ведь это моя семья, которую я считал погибшей.
         Трамвай уже дважды останавливался на остановках – никто из пассажиров не выходил, всем хотелось знать, чем это кончится.
         Наконец трамвай остановился, и мужчина вышел из него, держа  на руках, как драгоценную ношу, хрупкую женщину. Рядом, стараясь не отстать, семенил их сын.
         Люди, расступаясь, давали им дорогу. Многие оборачивались и долго смотрели вслед.
         Всякий раз, когда говорят, что, дескать, любви нет, что её выдумали писатели и поэты, я вспоминаю историю, очевидцем которой я оказался  весной 1948 года. И мне хочется крикнуть:
         – Неправда! Любовь настоящая большущая любовь есть! Но для того, чтобы любить, нужно быть прежде всего человеком… Прежде всего!..


© Copyright: Евгения Нарицына, 2010
Свидетельство о публикации №21004111311


ДВА письма с передовой
Евгения Нарицына
                ***          
                19 августа 1943г
Был дважды ранен, но не сильно...
(Какой же я на фрицев злой!..)
Сначала лишь задело пулей.
День полежал,
                и – в бой…
Потом от смерти спас окопчик –
упал с пробитой головой…
Я суток четверо в санчасти
побыл на отдыхе,
                и – в бой…
Уж не однажды, мама,
            чу-у-дом
                я уцелел в бою…
И вот уж снова мне над ухом
снаряды «песенки» поют.

Но вижу я, что на параде
иду по площади в Москве...
P.S.
Меня представили к награде.
Пишите мне письмо скорей.
               
                ***
                24 августа 1943г
Я жив, здоров.
Пишу из боя.
Лежу в канаве, а кругом
грохочет, свищет, стонет, воет…
День годом кажется – не днём.

В лесу и джунглях –
                там пантеры
хотя бы дома у себя.
А фрицев «Тигры» и «Пантеры»
моей земле сейчас вредят!!!

Вдруг… тишина-а-а.
                И всё же слышу
я голос твой, сестрицы смех…
Так знайте, вы, погиб ваш Миша,*
чтоб жили вы,
                за вас,
                за всех.
_________________
* гвардии лейтенант М.Н. Иванов командир взвода
97-ой стрелковой дивизии посмертно награждён
орденом Отечественной войны I степени


© Copyright: Евгения Нарицына, 2010
Свидетельство о публикации №11010163507


Живи!
Иван Борщевский

Эта война научила нас кое-чему. Мы узнали, что человек - это существо, которое изобрело газовые камеры. Но мы также узнали, что человек - это существо, которое шло в эти газовые камеры с гордо поднятой головой и молитвой на устах.
    Виктор Франкл, австрийский психиатр, бывший узник фашистских лагерей.

Но когда забулькают ручейки весенние,
В облаках приветственно протрубит журавль,
К солнечному берегу, к острову Спасения
Чей-то обязательно доплывет корабль!
    Александр Галич. Кадиш.

........Шнель! Шнель!..........  руссиш швайн....Шнель.....
Крики охранников походили на лай собак. Собак тут тоже было много. Они рвались с поводков, громко лая и брызжа слюной.

Надя с ужасом смотрела на человека в белом халате. Скоро, очень скоро ее очередь.

Айн. Укол длинной иглой в область сердца. Цвай. Лекарство введено. Драй. Место укола смазано зеленкой. А дальше - вечерняя порция баланды. Есть зеленая отметина на груди - получай вечернюю пайку. Нет отметины - нет баланды: становись в очередь на укол. Айн. Цвай. Драй.

Группа истощенных узниц лагеря Равенсбрюк стояла перед врачом-палачом, доктором Менгеле. Здесь были, в основном, русские девушки и украинки. Каждой вводили прямо в сердце какой-то препарат. Каждая не дожила до утра. Айн. Цвай. Драй.

Очередь движется. Может быть, у них кончится препарат? Господи! Ну, пожалуйста! Хоть бы у них кончился препарат! Господи! Ты все можешь! Но женщины в белых халатах поверх черной формы СС приносят и приносят новые флаконы. Айн. Цвай. Драй.

Когда фашисты пришли на Украину, Надины односельчане встречали их как освободителей, с цветами. Но очень скоро все поняли, что собой представляла новая власть. Сначала небольшими группками, а затем и толпами стали угонять в Германию на каторжные работы юношей и девушек.

Надя попала в услужение к одной надменной фрау. Голод. Побои. Труд с утра до ночи. Шнель! Без выходных. Шнель! Без перерыва. Ненависть. Унижение. Побег. Неудача. Равенсбрюк. Фабрика уничтожения. Оставь надежду... Труд не осводит... Труд тебя убъет...

Вот скоро и моя очередь. Как я хочу есть! Господи! Глоток баланды и я доживу до утра! Мне семнадцать! Мне только семнадцать! Господи! Как я хочу жить! Глоток бы... Айн. Цвай. Драй.

Где ты, моя Украина? Где вы, мои Карпаты? Мама, где ты?

Кто-то вложил в руку камешек. Шершавый. Мягкий. Странный камешек! Зачем он мне? Это хлеб!!!

Немка в полосатой робе узницы, с лиловым треугольником быстро отвела Надю за угол, завела в барак. Там уже прятались несколько девушек. "Брот, брот, - зашептала она. - Ам-ам".

Я буду жить. Я съем этот хлеб. Я стану сильной! Я поеду к маме! Я буду жить!!!

***
До освобождения оставалось еще три года. Затем будет возвращение домой. Родная Украина. Ярлык врага народа. Сибирь. Замужество. Дети. Внуки...

Два года уже нет бабушки Нади. Но когда я думаю о ней, то вспоминаю испуганную семнадцатилетнюю девчонку с кусочком хлеба в руке. И комок в горле. И слезы на глазах. И хочется крикнуть ей туда, в сорок второй год, чтобы она ничего не боялась...

Время летит... Скоро и моя очередь... Айн. Цвай. Драй.


© Copyright: Иван Борщевский, 2010
Свидетельство о публикации №21005270066


Алечка
Натюз


«Нет  больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ев.Иоан 15:13).

       Прошел месяц, как умерла мама. Но я постоянно ощущаю ее присутствие. Она смотрит на меня с портрета на стене, одобряя меня или  осуждая, но не безучастно. Я, наконец-то, решила разобрать ее архив. Мама всегда  бережно хранила свои документы почему-то в планшете военного образца и никогда не показывала их мне. Коричневая чуть потертая кожа. Такие планшеты, как мне помнится по фильмам, носили командиры во время войны через плечо на длинном ремешке. Расстегиваю кнопки: листики бумаги, пожелтевшие от времени, документы, справки, письма, диплом об окончании курсов лаборантов, трудовая книжка,  несколько старых  фотографий.  С особым интересом читаю письма. А вот и треугольники  – это письма с фронта. На одном из них подпись: Володя Довбищенко, дата получения - август 1944г. Мама уже в освобожденном Киеве. С трепетом, разворачиваю: размашистый мужской почерк, едва видны слова, написанные чернильным карандашом. Мысленно представляю все, о чем он пишет. Слезы непроизвольно заволакивают глаза.
    Краткая хроника событий обороны Киева, тех жарких и страшных дней:
    Июль 1941 года. Фашисты рвутся к Киеву. Идут жестокие бои по обороне города. В полном составе Печерский районный комитет комсомола отправляется на фронт.  Их зачисляют в пехоту и сразу же в бой. Немцы уже в 30-км зоне. Не стихают наши пулеметы. Все время к гитлеровцам поступает подкрепление. Немецкие огнеметы беспощадно перекрывают огонь наших орудий. Тысячи людей под Киевом строят дзоты, окопы, проволочные заграждения, противотанковые рвы. Люди отбиваются до последнего патрона. С неба немецкие самолеты бомбят Киев, сбрасывают парашютистов-десантников в советской форме, которые сразу приступают уже в нашем тылу к подрывной деятельности. Немцам удается переправиться через Днепр. Силы противника во много раз превосходят силы защитников города. Четыре советские Армии окружены и выведены из строя. Встречные удары наших армий не приносят успеха. 
     Восемьдесят три дня шла оборона Киева. Окруженные остатки частей наших армий пытаются вырваться  из окружения, бросая на полях сражений  технику  и боеприпасы. Немногим удается прорваться. Очень многие остались в болотах под Киевом, многие попали в плен.
    Володя и его товарищи, всего 12 человек, оставшихся в живых,  из райкома комсомола возвращаются в Киев, пытаясь выполнить приказ партии  о создании  на оккупированный неприятелем  территории  подпольных и партизанских организаций.
    Это было 18 сентября 1941 г.
    Они пробирались домой из окружения, еще не зная, что немцы уже в городе. Командир  отправляет самую юную из отряда райкомовцев Алечку  в центр города на разведку. В случае, если путь свободен и опасности нет, она должна выйти на вершину Владимирской горки и подать сигнал. Вечереет, красный закат садящегося за Днепр солнца сменяется быстро сгущающимися сумерками. Яркая луна освещает деревья, кустарники, густо растущие на склонах горы, образуя загадочные длинные тени от их стволов и ветвей. Чуть ниже возвышается памятник князю Владимиру с крестом в руке. Все вроде бы мирно, совсем, как до войны. В бинокль хорошо видна вся Владимирская горка... 
      Алечки  все нет и нет.  И вдруг на вершине появляется знакомая девичья фигурка. Она стоит на горе на фоне темного неба, как бы паря в нем. Все напряженно начинают следить за ее действиями, ожидая сигнала: «путь свободен».
     Внезапно рядом с ней появляется группа людей - неужели немцы. И вдруг яркая вспышка огня от разрывающейся гранаты, как факел зажженного костра. 
    Сердце сжимает крик ужаса: таким страшным способом, взорвав себя и стоящих рядом с ней немцев, Аля  подает сигнал, что враг в городе.   
    Аля была подругой моей мамы еще в довоенные счастливые годы их юности. Именно поэтому, о смертном часе подруги при первой же возможности написал в письме с фронта Володя Довбищенко:
   «Лизонька! Я не знал, что она способна на такой подвиг. Аля взорвала себя, отдала свою жизнь, чтобы мы спаслись. Я, думаю, она заметила немцев в последнюю минуту. У нее не оставалось времени на раздумье. Не забывай ее, нашу Алечку. Крепко целую и обнимаю. Передавай привет всем нашим товарищам. Мы наступаем. Пишу ночью, прости, Лизонька, за почерк. Ваш Володя".
     Сам Владимир  ушел из оккупированного Киева и присоединился  к действующей армии. Он единственный из всей группы товарищей по райкому остался живым, дойдя до победного конца войны в Берлине в 1945 году.
     О подробностях обороны города Володя рассказал маме много позже после войны в освобожденном от захватчика  Киеве.


© Copyright: Mariya, 2010
Свидетельство о публикации №11004290031


Люди и судьбы. Побег
Игорь Срибный

               Эта страница – о побеге из фашистского концентрационного лагеря. Из особо охраняемого лагеря…

               Обычно, воин Красной Армии, попавший в плен, но сумевший вырваться из фашистских застенков, попадал в застенки НКВД. И во многих случаях отправлялся в такой же лагерь, но только родной, пополняя ряды лесорубов где-нибудь на Колыме. Побег, о котором пойдет речь – исключительный, как по своей дерзости, так и по его последствиям. Потому что человек, осуществивший этот побег, был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. И награжден он был Золотой Звездой Героя именно за побег из фашистского плена…

                Военный летчик Михаил Девятаев встретил войну под Минском. И уже 23 июня 1941 года в воздушном бою сбил свой первый «Мессершмитт». К лету сорок четвертого на его счету было девять вражеских самолетов. Пять раз сбивали его…
                13 июля 1944 года, накануне наступления Красной Армии на Львовском направлении, Михаил Девятаев сделал четыре боевых вылета на сопровождение бомбардировщиков. Во время последнего - четвертого вылета, уже за линией фронта, вылетевший из-за облака «мессер» сбил его самолет, и летчик вынужден был покинуть горящую машину. Во время прыжка он ударился о хвостовой стабилизатор и потерял сознание…

                Пришел в себя Михаил уже в прифронтовом лагере военнопленных. Летчиков держали отдельно от остальных  и на Запад повезли не в товарных вагонах, а отправили самолетом. В новом лагере летчики с первых дней начали готовить побег, роя подкоп под стену барака. Когда подкоп достиг линии проволочного заграждения, нашелся предатель, который донес охране лагеря о готовящемся побеге. Троих военнопленных жестоко избили и, сковав цепью, отправили в лагерь смерти Заксенхаузен. Михаила ждала неминуемая смерть… Но помог случай. В бараке санобработки охранник - капо (из заключенных) убил лопатой узника, осмелившегося попросить у него сигарету. Парикмахер, который в это время остригал Михаила, уже зная из его рассказа, что он попал в лагерь смерти за попытку побега, сорвал бирку убитого и сунул ее Михаилу, а его бирку положил на грудь узника. Так Девятаев стал заключенным номер 104533, Григорием Степановичем Никитенко.

                В конце 1944 года, отобрав из наиболее крепких заключенных группу из пятисот человек, эсесовцы затолкали их в вагоны и куда-то повезли. Через трое суток пути, когда вагоны открыли, более половины людей были мертвы…

                Узники попали на секретную базу Люфтваффе Пенемюнде, расположенную на острове Узедом в Балтийском море. База, со всех сторон  окруженная морем, охранялась подразделением СС и зенитками ПВО. В небе постоянно барражировали истребители. Здесь испытывались новейшие самолеты. Здесь находился ракетный центр Вернера фон Брауна. Отсюда, с десяти стартовых площадок, каждую ночь уходили в небо ракеты «ФАУ-2».

                Испытаниями авиатехники руководил фашистский летчик - ас Карл Грауденц, который летал на «Хейнкеле - 111», тяжелом двухмоторном бомбардировщике с вензелем «G.A.» (Густав Антон)…

                Работая в аэродромной команде, Михаил стал внимательно следить за его распорядком, не оставляя мысли о побеге. Вскоре он знал, когда сменяются посты на поле и у ангаров, когда уходят на обед техники и обслуживающий персонал… Наиболее удачным для побега казался самолет Грауденца – он летал чаще других, его готовили к новому вылету сразу после посадки, и стоянка его была не в общем ряду самолетов, а хотя и боковая, но носом на взлетную полосу. Работая на свалке разбитых во время испытаний самолетов, Михаил внимательно изучал приборные доски «Хейнкелей» и вскоре свободно ориентировался в приборах самолета. Убирая снег с вала капонира, у которого стоял «G.A.», Михаил смог проследить последовательность операций по запуску двигателя… Но была одна загвоздка – экипаж машины состоял из шести человек. Ему же предстояло поднять самолет в одиночку…

              Девятаев начал подбирать команду для побега. В нее вошли Владимир Соколов, Михаил Лупов, Федор Фатых и Иван Кривоногов. Это были люди, которых Михаил смог убедить в возможности побега, и они поверили ему.

              День 8 февраля 1945 года был выбран для осуществления плана Девятаева.
              Владимир Соколов, который был старшим в аэродромной команде, отобрал в нее десять человек, постаравшись, чтобы в этот день в нее попали только военнопленные из РККА. Шестерых «лишних» решено было посвятить в детали плана уже непосредственно при его осуществлении…
              В 12-00 техники и «обслуга» потянулись в столовую, и у самолетов остались только двое вахтманов. Заранее приготовленным металлическим штырем убрали одного из них, второго, который относился к узникам лояльно, связали. С этой минуты дорога назад для всех десятерых была отрезана – за убийство вахтмана – только смерть…
              Петр Кутергин надел шинель убитого охранника, взял его винтовку и повел пленников к самолету. Теперь все решали секунды. Михаил занял кресло пилота, Соколов и Кривоногов бросились расчехлять моторы и снимать струбцины с закрылков. Фатых и Лупов подкатили тележку с аккумуляторами и подключили кабели. Взревели моторы…
              Самолет выкатился на взлетную полосу и начал разбег. Никакого движения и паники на аэродроме не наблюдается – все привыкли к тому, что Карл Грауденц летает часто…
              Вот уже и точка взлета, но тяжелая машина не взлетает… Михаил резко тормозит и делает разворот, возвращаясь в точку старта. Теперь уже аэродром оживает – к самолету бегут охранники, техники… Как в чудовищном нервном напряжении, в отведенные судьбой несколько секунд сообразить – в чем причина отказа. Но Михаила вдруг озаряет: «Триммер!». Подвижная плоскость на рулях высоты,  шириной всего-то 10 сантиметров, которая в стояночном положении блокирует рули. Искать рычаг управления триммером нет времени, и Михаил призывает на помощь Соколова и Кривоногова. Втроем они в нечеловеческом усилии наваливаются на рычаг и, о чудо!, хвост самолета отрывается от земли уже у самой воды…

            Механизм управления триммером Михаил отыскал уже в воздухе, и машина сразу стала легкой и управляемой. Часы на приборной панели показывают 12-36…
            Набрав высоту 2 000 метров, Михаил взял курс на север, летя над морем, понимая, что над сушей его сразу обнаружат и собьют истребители. Затем ушел на юго-восток…

            Вот и линия фронта. Самолет окутали плотные облачка зенитных разрывов, и вскоре задымился правый двигатель. Еще одно попадание заставило содрогнуться корпус самолета… Увидев впереди ровное поле, Михаил решил садиться…

            Артиллеристы 61-й армии видели, как на поле тяжело рухнул «Хейнкель» и, бросились к самолету, охватывая его корпус полукольцом…
            Распахнулся хвостовой люк, и из чрева самолета показались обтянутые кожей скелеты в полосатых робах и деревянных башмаках, забрызганные кровью и грязью. Они плакали, повторяя только одно слово: «Братцы, братцы…»   


© Copyright: Игорь Срибный, 2010
Свидетельство о публикации №21006110354


Александр Каргинов
Люди исполненных судеб

Повесть военных лет
Составление и литературная обработка текста 
Глеб Фалалеев

Главы из книги.
               
Глава 14. Лагеря Минск и Хелм

«Меня ни в малейшей степени не интересует судьба
русского или чеха. Вопрос в том, процветает ли данная
нация или умирает с голоду, интересует меня лишь
постольку, поскольку представители данной нации
нужны нам в качестве рабов для нашей культуры,
в остальном их судьба не представляет для меня
никакого интереса.»

Из заявления, сделанного Генрихом Гиммлером,
в октябре 1943 года.

     В Минск мы прибыли глубокой ночью. Пересыльный лагерь находился рядом с железнодорожной веткой. Под дикие крики охраны, мы выпрыгивали из товарных вагонов и сразу же попадали под удары прикладов. Подгоняемые ими, бежали по освобожденному для нас проходу сквозь строй солдат в форме СС, каждый из которых держал на поводке матерого пса, остервенело лающего в нашу сторону.
     - Рус! Ап! Рус! Ап! – неслось в темноте.

     Сыпятся люди исполненных судеб из вагонов, летят пулей сквозь строй, увертываются от пинков и ударов...

     В лагере, после дезинфекции, бани и очередного обыска, у нас отобрали нашу обувь и выдали на каждого по паре колодок, именуемых пантофлями. Пантофли представляли собой обрубок деревяшки-рейки с двумя ремешками, крепившими рейки к ноге. В такой обувке далеко не убежишь... Ночь мы провели в коровнике, а утром сотни пленных подогнали к кованным, как немецкий сапог, вагонам с прочными засовами и решетками на окнах. Немецкие вагоны выглядели миниатюрными и по габаритам были намного меньше советских. В транспорт мы загонялись бегом, так же, как ночью выгружались. Оказавшиеся впереди, старались быстро занять углы, где, казалось бы, будет потеплее и посвободнее, но, как показала дорога, они – ошибались. Во время движения состава ветер насквозь продувал углы сквозь решетки окон. К тому же, расположиться в углу даже полулежа, было невозможно, так как этому мешали другие заключенные, находящиеся рядом вдоль стенки вагона. Как следствие, попавшие в угол вынуждены были всю дорогу сидеть на корточках, что было крайне неудобно и утомительно.

     В центре вагона располагался высокий деревянный ящик-параша и, если вначале пути люди старались подыскать себе место подальше от этого «амбрэ», то вскоре после отправления состава, его быстренько облепили, используя как сидение. К тому же, забитый нашими экскрементами ящик, худо-бедно, давал нам возможность облокотиться на теплые доски. Вагоны забивались людьми до отказа, по 150 – 200 человек в каждый. Зажатый в толпе, я невольно вспоминал о наших вагонах-теплушках, которые были раза в полтора больше немецких. В таких вагонах везли нас, призывников, на срочную службу. В каждый вагон сажали по сорок человек, только сорок. Слева и справа от двери по периметру всего вагона шли двухярусные сдвоенные нары, устланные соломенными матрасами. Посередине располагалась печка-буржуйка, ящик с углем, ведро с водой на случай внезапного возгорания и наши чемоданы. Дневальные, дежурные, курящие и беседующие возле буржуйки, создавали ощущение домашности и уюта. Как все это сейчас было далеко от нас, и как непохоже на суровую действительность!

     Как только состав тронулся, многие из нас предприняли попытку сесть. Но все их усилия ни к чему не привели, так как некуда было не только сесть, но и просто ногу поставить. Один, вконец ослабевший пленный, стоя в тесноте на одной ноге, со слезами на глазах умолял дать ему возможность  поставить на невидимый пол вторую ногу, но на его стенания никто вниямания не обращал... Самые сообразительные вовремя влезли на парашу, не обращая внимания на «духан», Изредка они уступали свое теплое местечко товарищам, промерзшим на холодном ветре.

     Поезд мчался на запад – в Польшу, стуча колесами на стыках рельсов и, разгоняясь на прямых участках магистрали. Сквозь щели вагона прорывалась ледяная стужа, которая, как ножом, резала суставы ног и рук. Буквально каждая клеточка тела зябла, заставляя трястись от нестерпимого холода. Мы неслись в ночи без света и звука, среди тяжелого спертого воздуха и зловония. Так наверное не перевозят даже скотину, предназначенную на убой...  На остановках, согласно немецкому рациону, нам раз в сутки выдавали банку супа и 200 граммов хлеба на человека.

     В город Хелм нас привезли в середине декабря 1942 года. Здесь находился лагерь под тем же названием, что и город. Вновь обыск, дезинфекция, баня. В бане же, немцы производили отбор и классификацию. Отбор – это не пустое слово... За ним стояло массовое уничтожение  в лагерях смерти: Аушвице, Майданеке, Любице, Дахау. «Хелм» был сортировочно-отборочным лагерем и, попавшие в него, задерживались в нем не более, чем на два-три месяца.

     Лагерная баня представляла собой огромное помещение с бетонированным полом, потолком и стенами в которых были пробиты маленькие решетчатые оконца. Входная дверь была. прямо-таки сейфовая, массивная, обшитая изнутри и снаружи толстыми железными листами. Внутри бани царствовал лютый мороз, и мы, раздетые догола, переминались с ноги на ногу по полу, покрытому тоненькой корочкой льда. Неожиданно из многочисленных душевых леек на нас хлынула обжигающе-горячая вода, затем она резко похолодела, в итоге, став ледяной. Так повторялось неоднократно, пока потоки ее не иссякли. Вконец продрогшие, мы сбились в угол и долго колотили кулаками в наглухо закрытую дверь...

     В «Хелме» работали на лесоскладах. «Домой» обычно без дров никто не возвращался. Охрана наша была из СС-овской дивизии «Мертвая голова» с эмблемой черепа и двух перекрещенных костей на кокардах фуражек. Изредка нас гоняли на работу в немецкий госпиталь, расположенный неподалеку от лагеря. Там мы воровали все то, что плохо лежало, начиная от еды и кончая медикаментами и бинтами. Когда выпадало работать грузчиками на кормовой базе, с жадностью поедали мороженную свеклу и брюкву, казавшимися нам роскошными явствами.

     Минуло католическое Рождество и пришел Новый, 1943-ий год. Наши пантофли сменили на хольцу – деревянную обувь-колодки. В ней, обернутые тряпьем ноги не обмораживались и, хотя в полосатой лагерной одежде было все равно холодно, нас спасали длинные приземистые землянки с одним рядом нар по обе стороны от прохода, на которых мы коротали темные безрадостные ночи.


     В новогоднюю ночь я вышел из землянки на двор и долго стоял, прислонившись плечом к перекошенному дверному косяку.  С неба падал белый, как вата, снег, стояла тишина и, казалось, что весь лагерь поголовно вымер. Мучительно хотелось представить, как там сейчас, на фронте, на родине. Вспомнить дом, родных и далеких друзей. Но, удивительное дело! Ничего из этой затеи у меня не вышло, в голове стоял стрекот выстрелов, лай овчарок, сухие окрики команд. Наброшенная на плечи старенькая шинель-обрезок не согревала. Я вернулся на свои нары и еще долго не мог уснуть в ту памятную ночь. Каким ты будешь для меня, год сорок третий? Может быть последним?

     Под утро забылся тяжелым свинцовым сном. И приснилось мне, будто пришел Дед Мороз, глядит со злорадной ухмылкой на горящую в полуночном небе, огненно-красную цифру 43. Смешно ему, как молодая «тройка» стоит, поджавши хвост от холода и страха. Кругом царит тишина, ночь. Землянки с обреченными узниками вжались в снег. Месяц на небе подрагивает от стужи, словно замерзший ребенок, а Мороз хладнокровно улыбается и страшно молчит...

     Так минул месяц. В феврале наш сломленный дух немного воспрял. До нас докатилась весть, что немцы разбиты под Сталинградом и что кое-где фрицы – бегут.

     Слух о Сталинграде исходил из соседнего сектора, в котором содержались английские военнопленные. Поговаривали, что кто-то там у них, довольно сносно владеет русским языком, вот он и передал эту радостную весть на нашу сторону.

     Секторы разграничивались постами охранения и, в один из февральских дней, воспользовавшись сменой часовых, я знаками привлек к себе внимание англичан и перебросил в соседний сектор патронную гильзу с запиской, в которой спрашивал о ситуации на Восточном фронте. Полчаса спустя гильза вернулась с ответом. Какой-то англичанин после весьма учтивого приветствия, писал по-русски, что вся огромная армия фельдмаршала Паулюса «заперта» в «Сталинградском котле» и полностью капитулировала, а в самой Германии объявлен двухнедельный траур. Слова «двухнедельный траур» были корреспондентом подчеркнуты. Не знаю, как там, в Германии, но в нашем секторе после этого известия была недельная радость, которая не омрачилась даже тогда, когда некоторым из наших товарищей за то, что они улыбались, будучи в приподнятом настроении, выбили передние зубы «черепушники» (так мы окрестили «мертвые головы»).

     К вечеру того же дня я написал неизвестному мне англичанину новую записку, но, переброшенная мной через два ряда колючей проволоки гильза, попала в рыхлый снег и найти ее англичанам так и не удалось.

     Все пересыльные лагеря мало чем отличались друг от друга. Разве что в однои избивали почаще, а в другом – пореже. Описание их было бы для читателя скучным и бесполезным чтивом. С начала марта и до середины апреля, мы «путешестсовали» на колесах с остановками в лагерях, где неизменно проходили обязательную цепочку: транспорт – лагерь – дезинфекция – баня – барак – транспорт. Все мы были уверенны,что нас увозят батрачить в Германию, но ни в одном из населенных пунктов мы подолгу не задерживались. Из Хелма нас отправили в Ченстохову, затем – в Меннен, оттуда – в Дюссельдорф и Опернау. Наконец, в апреле, мы прибыли в Антверпен. Около половины наших товарищей по нелегкому лагерному этапу умерло по дороге. Каждую ночь мы слышали стоны и предсмертные хрипы. Это был настоящий крестный путь на Голгофу. Путь, ведущий к смерти, но затканный паутиной жизни. Каждый жил надеждой, что его паутинка не прервется. Каждый был этаким пауком, ткущим свою паутину, в которой нить жизни не должна была прерваться. Но в то же время, нить эта должна была оставаться чистой и незапятнанной, что получалось далеко не у всех и не всегда. Те, кто не мог пронести свою нить-паутинку целой и чистой, быстро уходили в небытие, где паутина жизни была уже ни к чему.
    


© Copyright: Глеб Фалалеев, 2010
Свидетельство о публикации №21005181360

Сталинградские лебеди
Евгений Михайлович Барыкин
               
     День Победы наша тётушка встретила в поверженном Берлине вместе с мужем – дядей Витей  и дочерью Ларочкой. В семейном альбоме хранится фотография: на фоне Бранденбургских ворот стоит группа военных, а среди них двенадцатилетняя девочка,
в светленьком платьице, и позади неё женщина. Это мои тётушка и двоюродная сестра. Родом из Сталинграда, как и моя мать, и вся остальная родня. Когда фашисты стали рваться к Волге, дядя Витя успел вывести жену и дочь из-под бомб, но не в тыл, а на передовую, где в то время было безопаснее, чем в городе.
     Всю Отечественную они прошли от Сталинграда до Берлина. После войны поселились в Саратове, снимали две комнаты в старинном доме. Вскоре туда – к своей старшей сестре - приехала моя мать, забрав меня от бабушки – с Урала, куда часть семьи эвакуировали в войну. 
     Мать работала актрисой. Когда она уезжала на гастроли по области,
я перебирался жить к тётушке.
     Больше всего я любил часы, когда в доме перед обедом растапливали печь. Дядя Витя был на работе, Ларочка в школе. Мы садились с тётушкой
к огню, накинув на себя пальто. Тётушка начинала рассказывать свою жизнь. Густое тепло выползало из печи. Мы снимали пальто, в ногах пристраивалась кошка Танька, с нею я внимал рассказам тётушки о войне:
     - Когда фашист налетел на Сталинград, я вот также собиралась обед
готовить. И вдруг глянула в окно: что это к нам народ во двор забегает?
Только вышла на крыльцо, слышу свист – ти-у-у, а потом как грохнет! Взрыв!
Такой, что в ноги отдает. Один, другой!
     За вокзалом уже дым стеной поднимается. В минуту, веришь ли, в минуту полнеба чёрное, как противень!.. Я Ларочку на руки и в подвал, напротив стоял пятиэтажный дом. А там темнища – глаз выколи, но чувствуется, что людей битком – жить-то каждому хочется. Духота, детишки заливаются, старухи "Господи Иисусе!" шепчут. Моя тоже реветь: мамка-а, домой хочу!..
Целые сутки в подвале просидели, и что там наверху, знать не знаем. Может, уже фрицы гуляют по городу, "ханде-хох!" - и автомат к груди приставляют?
Вдруг от входа нашу фамилию кричат: "Есть тут Марковы?"  Я пробираюсь с дочей к двери – солдат какой-то зажёг спичку и под потолок  поднял, чтоб разглядеть. "Вы, говорит, Клавдия Евгеньевна? Я от Вашего мужа."
"А он где? – спрашиваю." "На передовой…" "Господи, думаю, спаси!"
А солдатик мне: "Надо быстрее, пока новый налёт не начался. Я полуторку в укрытие поставил, тут недалеко." "Вода, спрашиваю, есть?" Подает флягу. Я Лароньке дала, сама чуточку пригубила, а уж к нам руки тянутся. Так и оставил он фляжку. Спешили потому что. Выбрались из подвала, думали, свежего воздуха глотнём, а кругом – ну, Евгений, вот как в печи! Весь город в огне. Люди убитые, лошадь одну снарядом свалило, и у неё всё нутро разорвало. Я Ларочке глаза  платком закрываю, чтобы дитё не видело ужасов, прыгаю за солдатиком вдогонку к машине…
И вдруг, Жень-ня – что-то необыкновенное…
     У тётки перехватывало дыхание, и она почти шёпотом произносила:
     - Лебеди!.. Откуда? В таком пекле! По улице неровной цепочкой семенят. Шеи вытянули, кричат, бедняжечки. Зоопарк по соседству разбомбило, они и бегут. Улететь-то  не могут - крылья им пообрезали. Они их вот так распластали, словно сейчас полетят,  и крылья у них от пожарищ – розовые… Чудо! На смертном одре помнить буду… Я когда Уланову в кино смотрю - "Умирающий лебедь", я всегда моих лебедей вспоминаю...
     Солдатик нас торопит (немец-то как по часам бомбит), и видно, что он мальчишечка ещё, а разыскал в таком аду! Я иногда ночью просыпаюсь и думаю: не дай Бог его убили.  А могли. Мы же потом целых три года по фронтам мыкались, а на войне каждый день убивают. И веришь ли, до сих пор, как собираюсь обед готовить, думаю: а вдруг сейчас опять начнётся? Иногда все кастрюли хочется расшвырять. И кто эту проклятую войну придумал?..
     Я вовсю глядел на экран пылающей печи, детское воображение рисовало
бегущие фигурки людей среди горящих домов.
     …Когда дяде Вите от работы дали новое жильё, вся семья перебралась в двухкомнатную квартиру. Печки в новом доме не было, но тётушка, готовя обед, часто вспоминала о войне.
     Спустя пять лет, в 1959 году Ларочка неожиданно умерла. Уснула и не проснулась. Было ей 24 года.
     - Сердце, - сказали врачи.
     - Война догнала… - плакали родственники… 


© Copyright: Евгений Михайлович Барыкин, 2010
Свидетельство о публикации №21004181129


И солдаты тоже плачут
Галина Небараковская

Поверьте, это страшно, когда плачет мужчина… Украдкой смахивает скупую слезу, стесняясь её, но и не в силах сдержать. Не дай Бог никому увидеть такое!

В нашем селе на Украине после освобождения от фашистских захватчиков осталось восемь братских могил, в которых захоронены солдаты, погибшие в Корсунь-Шевченковской битве;. Село большое, улицы извилистыми лентами рассекают широкие поля, то на холмы поднимаясь, то в низинках вдоль многочисленных прудов тянутся. И солдатские могилы разбросаны в разных концах села. На каждой из них стоит памятник воинам, покоящимся здесь, могилы ухожены, сельчане постоянно прибирают их, дорожки в оградке посыпаны мелким белым песочком, сами могилки увиты вечнозелёным барвинком, который всё лето усыпан синими цветочками.

Возле школы, в которой я училась, тоже была такая могила, и стоял памятник: солдат со склонённой головой, с каской на полусогнутой руке и с автоматом – в другой. Школа шефствовала над захоронением, школьники постоянно следили за порядком возле него. Весной, к 9 Мая, дорожки посыпали свежим песком, высаживали цветы, делали бумажные из цветной стружки, в общем, украшали, как могли.

Война не так давно закончилась, в памяти сельчан ещё не стёрлись события тех страшных дней, и здесь часто можно было увидеть то сгорбленную старушку, сидящую на скамейке и утирающую горькие слёзы, то нестарую ещё женщину с совершенно седыми волосами, судорожно прижимающую к груди малолетних ребятишек…

А в День Победы, ближе к обеду, на скамейке появлялся дяденька лет тридцати пяти и сидел там до позднего вечера. Сидел молча, не заговаривал ни с кем, хотя народу в этот день сюда приходило великое множество. И с ним никто не заговаривал, уважая и не нарушая его одиночество. Люди подходили к памятнику, молча кивали мужчине в знак приветствия, клали цветы на могилу и так же молча уходили. А он всё сидел и сидел. Встать, походить он не мог – ног у него не было. Словно безжалостным палачом обрублены, только культи неловко прятались в аккуратно завёрнутых штанинах… Одна – выше колена, другая – чуть ниже. Рядом со скамейкой стояли костыли и самодельная тележка: четыре колёсика и кусок широкой строганной доски на них.

Дяденька был не из местных, откуда-то приезжал на автобусе. Сопровождала его всегда молодая миловидная женщина. Помогала спуститься из автобуса, провожала до памятника, усаживала на лавочку и куда-то уходила.

На пиджаке мужчины было множество орденов, медалей (мы, ребятишки, не разбирались в наградах, поэтому называли всё это изобилие орденами). Знали, что он  - герой, так нам учительница сказала, обратив наше внимание на звёздочку, висевшую отдельно, чуть выше остальных наград.

Взрослые с пониманием относились к желанию приезжего побыть наедине с самим собой ли, с кем-то другим ли, незримо присутствующим рядом с ним. Но мы, дети, подолгу не уходили, сначала издалека, а потом подходя всё ближе и ближе, с неистребимым интересом и каким-то страхом наблюдали за героем. Ну, интерес – это понятно, дети любопытны, и всё новое, незнакомое всегда неудержимо влечёт их. А страшно было потому, что мужчина плакал! Сельские ребятишки сами-то нечасто плачут, а чтоб взрослый, да ещё герой!..

Так было и той весной. Дяденька сидел на скамейке, задумавшись о чём-то своём, казалось, не замечая никого и ничего вокруг. Дети медленно, сами не замечая того, приближались к дяденьке до тех пор, пока не оказались совсем близко. Затаив дыхание, молча смотрели на мужчину. Слёзы скатывались по его щекам, падали на грудь, на награды, словно омывая их, на обрубки ног… Он даже не смахивал эти слёзы, сидел, крепко сжав руки в кулаки, только губы беззвучно шевелились, будто шепча молитву или разговаривая с кем-то невидимым.

Но вот мужчина вздрогнул, оглянулся и, увидев притихших ребятишек, торопливо провёл ладонями по лицу.
 – Простите, ребята. Здесь весь мой взвод лежит… Один я остался… Такой вот…, – он взглядом показал на обрубки ног. – Зачем?..

Дети всё так же молча стояли, широко раскрытыми глазами глядя на героя. Ещё две весны после того приезжал СОЛДАТ к братской могиле. А потом перестал. Больше его никто не видел. Но помнили. И сейчас помнят… И только став взрослыми мы, тогдашние дети, осознали и поняли, почему он плакал, этот ГЕРОЙ. Бывает, и солдаты слёз не могут сдержать…

;Описанные события происходили в селе, расположенном в семи километрах от г. Звенигородка Киевской (сейчас Черкасской) области, где в конце января – середине февраля 1944 года шла Корсунь-Шевченковская битва. Историки  эту операцию называют «Сталинградом на Днепре».

Историческая справка:

28 января 1944 года в городок Звенигородка прорвались, с одной стороны – армия 1-го Украинского фронта под командованием генерала армии Н.Ф.Ватутина, с другой стороны – части 2-го Украинского фронта под командованием генерала армии И.С.Конева. Таким образом, был замкнут Корсунь-Шевченковский котёл. В окружение попало более 100 тысяч вражеских солдат из группы армий «Юг», которой командовал генерал-фельдмаршал Э.Манштейн. Фашисты отчаянно сопротивлялись, пытаясь вырваться из окружения. Во время операции немцы потеряли 82 тысячи убитыми, около 20 тысяч попали в плен. Советские войска тоже понесли тяжёлые потери: более 24-х тысяч погибло, около 56-ти тысяч – ранено.


© Copyright: Галина Небараковская, 2010
Свидетельство о публикации №21005270246

Люблю и помню
Татьяна Алейникова

Мои родители познакомились в медпункте депо, где до войны, после возвращения с Дальнего Востока, работала мама, и весной 1941 года поженились. Отец к тому времени успел отсидеть в Харьковской тюрьме за «вредительскую деятельность на транспорте», овдоветь, оставшись с двумя сыновьями пяти и девяти лет, а 23 -летняя мама развелась с первым мужем и с 4 летним сыном перешла жить к отцу, в дом Феклы Семеновны. С последним эшелоном осенью 1941 года родители эвакуировались из Белгорода, за ними шел поезд с сапёрами, подрывавшими за собой мосты.

В дороге началась бомбежка, отец, схватив на руки Виталия, скомандовал маме: «бежим». Мама вспоминала, что начался настоящий ад, и, когда кто-то рядом закричал: «Алейникова убило», мама подхватила крик и бежала дальше,повторяя: «убило Алейникова», пока отец резко не прикрикнул на неё. Пулеметной очередью с самолёта отцу прострелило полу шинели, его самого, бежавшего с ребенком на руках, не задело.

Связь с родителями мамы, жившими в Воронеже, прервалась в первые месяцы войны. Город жестоко бомбили, все об этом знали и боялись думать о судьбе близких. Во время следования состава, выскочив на каком–то полустанке за кипятком, отец неожиданно встретился с дедом и от него узнал, что все живы и рассчитывают обосноваться за Волгой в Пензе, считая, что фашисты туда вряд ли прорвутся. В эвакуации жизнь была трудной, уехали из Белгорода налегке, отец считал невозможным занимать место в эшелоне личными вещами. 

Из командировок в Сталинград он привозил свой продуктовый паек и мерзлую капусту, которую железнодорожники подбирали на неубранных полях во время остановок эшелона. Мама тушила её без масла, порой это было единственное блюдо на завтрак, обед и ужин. Виталий, которому в ту пору не исполнилось четырёх лет, не ложился спать, ожидая возвращения отчима в надежде, что тот привезет что-нибудь поесть. Однажды, проснувшись, долго плакал и просил яблоко, которое увидел во сне. Когда мама устроилась работать в госпиталь, стало немного легче, медиков кормили.

Штаб 10 железнодорожной колонны, в котором служил отец, обеспечивал подвоз воинских частей, техники, боеприпасов в Сталинград. Запомнился один из его рассказов о генерале, который избил палкой машиниста, не решавшегося стронуть с места состав с боеприпасами в сторону горящего города. Такое случалось редко, но иногда в этом грохочущем аду, с рвущимися вдоль мчащегося состава бомбами, на людей нападал страх, парализующий волю. В такой момент и попал под генеральский гнев один из железнодорожников. 

Родители были красивой парой. Отец высокий, стройный с гордо посаженной головой, мама маленькая, быстрая, с вьющимися волосами, похожая на героинь немецких фильмов довоенной поры, обожала танцы, хорошо пела и сводила с ума мужчин в дружеских компаниях, вызывая у отца приступы безудержной ревности. Несколько контузий и тяжелейшее ранение, полученное отцом, подорвали нервную систему. Мама прощала ему всё, вспоминая, как он, едва поправившийся после ранения, встретил её, вернувшуюся из эвакуации несколькими месяцами позже него. Ранен отец был во время пожара на станции Белгород, когда ему пришлось на паровозе растаскивать вагоны с рвущимися боеприпасами, вместо сбежавшего в панике машиниста. За этот подвиг отец получил в 1944 году знак «Почетный железнодорожник».

Отец был человеком сдержанным и внутренне очень одиноким, мы с ним не всегда находили общий язык. Горько осознавать, что поняла я его по- настоящему только теперь. Ему довелось пережить необоснованный арест и заключение под стражу. «Враг народа» просидел в одиночке Харьковской тюрьмы на Холодной горе полтора года, зная, что статьи, по которым его обвиняют, дают мало шансов выжить. Когда я ознакомилась с его делом, душа моя успокоилась. Я убедилась, что ни предательство друзей, ни клевета когда-то работавших с ним рабочих не сломили отца. Он отрицал всё, на его совести нет ни одной оклеветанной и загубленной жизни.

Теперь я знаю, почему в нашем доме бывали только мамины подруги со своими семьями. Из деповских приятелей отца порога дома никто никогда не переступал. У мамы в сердцах однажды вырвалось, что я вырасту таким же бирюком, как отец, хотя студенческие друзья дневали и ночевали в нашем доме. Она была приветлива, быстро сходилась с людьми, и эта лёгкость удивительным образом сочеталась с тонкостью, глубиной и тактом. Врожденное чувство юмора, присущее всем одесситам, помогало маме с достоинством выносить тяготы скудной жизни, вечную нехватку денег в большой семье и слыть среди подруг очень обеспеченной и счастливой. Друзья мне завидовали и тянулись к маме, делясь с ней тем, что не доверили бы своим близким. Мы с ней понимали друг друга без слов, иногда ловя себя на том, что одна из нас договаривает непроизнесенное другой. На похоронах мамы я не плакала, спустя время неожиданно для себя разрыдалась, услышав в исполнении Э .Быстрицкой монолог фронтовой медсестры из книги С.Алексиевич «У войны не женское лицо».

Мне напомнил он мамины рассказы. Она часто вспоминала начало войны. В первые дни после её объявления медики были призваны на военную службу, получили новенькую форму, надраили полы в школьных классах, превращенных в палаты, расставили в каждой букетики полевых цветов, завели патефон и начали танцевать. Спустя два месяца, когда начали поступать первые раненые и белые, накрахмаленные халаты запестрели кровавыми пятнами, стало не до танцев. Вспоминали о первых днях войны с горечью и грустью. В эвакуации мама работала в прифронтовом госпитале, куда поступали раненые из-под Сталинграда. В Белгород она вернулась осенью 1943 года, когда отца уже выписали из госпиталя.

О подвиге отца я узнала уже после его смерти, прочитав в газете о пожаре на железнодорожном узле только что освобожденного от немцев города. Детские воспоминания донесли лишь услышанный украдкой рассказ, что несколько лет после войны не могли установить имена 13 харьковских девушек - пожарных, сгоревших рядом с отцом, а он лежал без сознания на малом островке обойденной пожаром земли. Вспоминая это, атеистка мама как-то сказала, что это Бог сберег для бабушки последнего из умерших её детей.

 В детстве я гордилась отцом. В длинной черной шинели с неизменной трубкой в зубах, он казался мне необыкновенно красивым и мужественным. К тому же он много знал и любил рассказывать о городах, в которых бывал, обещая взять с собой меня. Я часто заходила с мамой к нему на работу. В его кабинете мне нравилось все - большой стол под зеленым сукном с большой настольной лампой и письменным прибором из камня. Мама уже прочитала мне «Уральские сказы» Бажова, и я не могла отвести глаз от изящных чернильниц, воображая, как должна выглядеть малахитовая шкатулка. Вазочка с цветными, остро заточенными карандашами была предметом моего тайного вожделения. Карандаш мне удавалось выпросить домой. Иногда разрешалось включить и покрутить ручки радиоприемника, поиграть со счетами, на которых я в пять лет безуспешно училась считать. Отец заканчивал писать бумаги, мама возвращалась из медпункта, куда забегала навестить подруг, и мы отправлялись домой.

Я любила неповторимую смесь запахов мазута, угля, гари в большом и гулком цеху с высоченными потолками. Сюда по кругу загоняли на ремонт паровозы. Мы шли втроем, отец здоровался и заговаривал с чумазыми парнями в лоснящейся рабочей одежде, а они подмигивали и улыбались мне. Я с трудом узнавала в них соседей. Потом проходили еще по нескольким цехам, выходя через кузницу на улицу. Это было самое загадочное место в депо, меня тянуло туда, и сердце сжималось от восторга и страха при звуке ухающего молота, виде раскаленных, малиново отсвечивающих заготовок, которые ловко переворачивали длинными щипцами под опускающимся прессом, а потом окунали в шипяще вспучивающуюся воду похожие на негров мужчины, казавшиеся богатырями. Пышущая пламенем топка, в которой накалялись заготовки, казалась мне пастью Змея Горыныча.

На любительской фотографии отец Ф.М.Алейников  в начале 50-х годов


© Copyright: Татьяна Алейникова, 2009
Свидетельство о публикации №2909150259

Зарянка
Анна Склай
Анна Гончарова

ЗАРЯНКА
Повесть военных лет... (основана на реальных событиях)

Ветеранам Великой Отечественной войны
посвящается…
               
     Пыльная дорога в миг заклубилась бурой пылью, в нашей местности она всегда такой была. Рядом, километрах в десяти, были степи, и пыль, словно облако ржавчины, поднялась и окутала большой отрезок дороги к нашему селу. Сквозь бурый туман нежной шелковистой пыли доносился рычащий  механический звук транспорта.
Мы стояли с ребятами у ограды одного двора и вглядывались в клубы пыли, чтобы по-нять, кого к нам несет.
   - Это точно мотоцикл, так у дяди Савелия трещит, – сказал Митька со знанием механи-ка.
Ему было не больше семи, но выглядел он старше своих годов, очень был смышленый. 
   - Так может рычать только трактор, – сказала я.
Меня звали Лида, и было мне уже десять лет, среди детворы я была старшей, и иногда мне тоже хотелось показать свои знания:
   - Мотоцикл как рынь-дын-дын…, а тут вон,  рев стоит!
   - Мотоцикл!  Только  не один, несколько их, – Митька залез повыше и вытянул шею, как гусенок. Старая пропитанная маслом и керосином куртка механика была ему дороже са-мых лучших обновок. Как только дядя Сева скидывал куртку после ремонта тракторов и гру-зовых машин, Митька сразу ее напяливал и ходил как в грубой шкуре с мазутом. Первое время я не могла с ним гулять, запах  отшивал за версту, а теперь я даже представить Митьку без нее не могла. Он мечтал стать механиком, как дядя Сева. А я даже не задумывалась над этим, я сразу знала, что пойду  коров доить как мамка.
   Пыль продолжала приближаться густыми клубами песка, как бывало при песчаной бу-ре, когда ветер гнал песок и пыль с сухих степей. Уже начало разъедать глаза. Но мы про-должали щуриться и всматриваться в даль. Сквозь густой туман показалось черное очерта-ние мотоцикла, а потом еще и еще, они ревели, как если бы грузовая машина попала в канаву и буксовала на ровном месте, как зимой  в грязи. У нас зимы были лишь под февраль холод-ные и морозные, остальное время стояла слякоть. И я не раз слышала, как деревенские му-жики вытаскивали грузовую машину из промозглой осенний грязи.
   - Ну, вот, знамо не один, – довольно заявил Митька. – Видимо, к председателю из со-седнего села… -  И собрался было слезть, как мы четко увидели на боку люльки черного мо-тоцикла немецкий крест. Война шла уже третий год, но до нас она доходила лишь пона-слышке. Но кресты нам уже хорошо были известны. О них нам рассказал сам Савелий Се-лантьевич, наш председатель. Он созвал к себе всю  нашу детвору и в комнате, где всегда решались важные вопросы о колхозе, поведал нам о кресте фашизма.  Показал нам несколько фотокарточек из газет, чтобы мы знали своих врагов в лицо.
   - Ребята, если вы раньше других увидите такой крест на машине или на форме человека,  – немедленно расскажите мне и всей деревне. Чем раньше мы узнаем, тем раньше схороним-ся в погребах.
Мы пообещали. А сейчас как онемевшие смотрели на дорогу, как к нашему селу двига-лись немецкие мотоциклисты. Их было восемь, на четвертом, по счету, один немец держал флаг с немецким крестом.
    - Фашисты!!! – Вдруг сорвался  на крик Митька и, подавшись его порыву, я понеслась следом, а малыши за нами.
Мы, запыхавшись, влетели в  кабинет дядьки Савелия и наперебой стали рассказывать, что видели немцев. Отстранив журнал и какие-то бумаги, усатый с обветренным лицом муж-чина даже  привстал с места.
   - Где? – Только и спросил он.
   - Там, на главной дороге… - Мы указали в  окно.
   - Едут сюда?
   - Да, их восемь, – кивнули мы, и сделали это одновременно. От этого мне стало вдруг смешно, но я тут же подавила это желание, слишком строгое лицо было у дядьки Савелия. Мне показалось, что оно аж потемнело.
Схватившись за телефон, он начал кому-то звонить, затем обернулся  к нам и спокойно проговорил:
   - Бегите, матерей предупредите. 

          На улицах стало тихо, только раздавались  рычание тяжелых черных мотоциклов и не-мецкая речь, резкая словно лай. Во дворах притихли даже собаки, первое время они разрыва-лись озлобленным лаем, рвясь с цепей и бросаясь под немецкие черные сапоги, но после не-скольких выстрелов в разных концах села, собаки смолкли, а те, что остались живы, поджав хвосты,  попрятались в будки.
Немцы поселись в  двух просторных избах в конце села, а хозяева перешли к соседям.
Женщины принесли молоко и  продукты. Мы по наставлению своих матерей отсижива-лись на чердаке и видели все происходящее сверху. Незваные гости были чем-то обеспокое-ны, и  поэтому долго что-то говорили на своем языке. Один немец вышел на крыльцо и, дос-тав губную гармошку, начал играть, но тут же был одернут своим сослуживцем. Спрятав ин-струмент, он заметил нас,  вынул платок из кармана куртки и  развернул. На нем лежал большой кусок сахара, показав его нам, он поманил нас.
     - Митька, это он нам… - Пихнула я мальчишку.
Он плотно сжал губы и уткнулся  в солому на крыше. Мы не шли, а немец, подождав немного, направился к нам, поднявшись по лестнице, он протянул нам раскрытую ладонь. Немец оказался молодым парнем, чуть старше моего старшего брата Володьки, которого призвали вместе с отцом  на войну. Он улыбнулся и настойчиво придвинул ладонь. Кусок сахара был весомый, его бы хватило не только нам с Митькой, но и всей гурьбе малышей, которая сейчас сидела по домам. Женщины держали их при себе, чтобы не злить фашистов.
Мы с Митькой переглянулись, но никто из нас не отваживался взять. Уже наслушались страшных рассказов о немцев,  да и сами придумывали на ночь, а это казалось еще страшней.
Митька протянул руку и рывком схватил сахар, оставив платок в руке немца. И мы, словно по команде, уползли в глубину чердака. Мне вдруг отчего-то стало страшно, что если этот фриц сейчас залезет за нами и расстреляет нас, но послышались движения вниз по дере-вянной лестнице и веселый свист бравой немецкой песни.
Мы молчали, а Митька продолжал сжимать сахар в своей руке.
   - Давай, разделим, – тихо предложила я.
Он  откусил кусочек и протянул мне.
Я откусила, но совсем мало, он только раскрошился  во рту, и когда  хотела повторить это, Митька уже убрал.
   - Это Оленьке и другим малышам…
   - Да, и нашей Ульянке,  не забудь.
Мы двинулись к половине голубятни и  вылезли в  дырку в соломе.  Так мы иногда пря-тались, когда мать гоняла  за  проказы, или секретничали. 

Мать завернула вареные яйца, картошку и хлеб в белую тряпицу и положила в сумку отца. Сейчас я ей пользовалась, когда надо было идти к табуну  за реку. Надо было сказать деду Матвею о приезде немцев.
   - Пойдешь с Митькой, все расскажите деду, пусть думает, что с конями делать будем. Савелий сказал, что уводить надо табун в степь, нельзя, чтобы немцы лошадей на войну уг-нали. 
   - Мам, и я с ней, – заканючил Сенька, мой младший братишка.
Нас было всего пятеро, Володька на войне, Сашка, на год младше, к партизанам ушел, а я с малышами и с мамкой остались ждать своих. Первое время Санька иногда приходил за картошкой, рассказывал, что командир поведет их через лес к мосту, где будут караулить немецкие эшелоны, а там их будут взрывать. А потом и вовсе пропал, мать три ночи пыта-лась разведать, куда подались партизаны, в соседнее село ходила, пока Савелий Селантьевич ей не запретил, сказал, что сама приведет фрицев в хату.
Накинув своё старое пальто, я уже, было, собралась выйти, но мать остановила, и пода-ла Сашкину теплую куртку. Он ее получил у партизан и принес мамке, чтобы осенью в поле ходила.
Куртка оказалось тяжелой, но теплой.
    - Если скажет дед Матвей гнать лошадей через степь, идите с Митькой, в соседнем селе встретимся  у тети Поли.
    - А вы, мам? – У меня в груди что-то екнуло и  заныло. - А вы, с Сенькой и Ульянкой?
    - Ступай, подойду я, ты же знаешь, не раз такое было… - Одернула меня мама, выпро-важивая за дверь.
Было, и не раз, да вот только в сердце так не болело и не сводило в животе. Мы часто так ходили в гости. Сначала я сбегаю, а потом мама на машине грузовой с малышами к сест-ре родной приезжает. А сейчас надо гнать табун через степь…
Митька ждал меня за огородами. Становилось холодно, октябрь уже подходил к концу  и уже почти не радовал своими теплыми деньками. Лес порыжел и стал напоминать бурую полосу заката, который застыл и продолжал пылать на горизонте. Он тоже был тепло одет, перевязанный теплой серой мамкиной шалью. Мне от этого всегда становилось смешно, мы так маленьких зимой кутали, а он сейчас. Поймав мой взгляд, Митька насупился и сказал:
    - Всякое может стать, скажет дед Матвей идти через степь, а там ветра.
Ветра в степи были лютые, в этом он был прав. Быстрым шагом мы быстро пересекли полосу тянущихся колхозных огородов и скрылись в пролеске, он, как кружевной, очаровы-вал своим запахом. Иногда сновали белки и скрипели кусты, но мы знали свою тропинку хо-рошо. Несколько раз Митька оборачивался и внимательно всматривался в заросли,  но потом двигались дальше.
    Обогнув  холм, летом всегда с земляникой, мы спустились в овраг, а потом пересекли широкий ручей.  Здесь дед Матвей показал нам один  ход, о нем знали только он и теперь мы. Раздвинув широкий куст за крутым склоном холма, я нырнула в плотно прилегающею к земле дверь, заросшую лишайником и травой. Митька напоследок кинул пронзительный и внимательный взгляд на пролесок  и последовал за мной. Это была землянка партизан  с вы-ходом в другом  месте.  Выход тянулся длинным коридором и выводил наружу к болоту, ко-торое нужно было обогнуть, а там и  дед Матвей с лошадьми и моя любимая Зарянка.  Когда я в первый раз пошла за дедом Матвеем, то мне казалось, что этот коридор обрушится мне на голову, а дед тогда сказал, что я трусиха, и с этого  момента я всякий раз себе доказывала свою храбрость. Митька же даже глазом не моргнул.
В землянке уже давно никого не было, и были заметны промыслы крыс. Они сточили брошенные газеты и куски сухого заплесневелого хлеба. В сумке у нас были свечи, на слу-чай, если задержимся допоздна или нужно подать сигнал деду Матвею. Пройдя проход, мы вышли, когда уже стало вечереть. Где-то в стороне послышались всхрапывание лошадей и потянуло конским  потом.
   - Что же это дед повел табун к болоту, что ли? – удивилась я.
   - Не знаю, дед Матвей знает, как схоронить коней! Ему их и доверяют…
Только и ответил Митька и бодро зашагал, по едва приметной тропке вдоль мутной во-ды. Чуть поодаль шелестели камыши как видимая граница гиблого места. В этом месте даже зверь мог потонуть, хотя говорят, что зверь чует, где гибель, но  однажды рассказывали охотники, что лося вытаскивали, так с тех пор и обходим тот омут.   
Табун  оказался не рядом с болотом,  а  в стороне, уже остро чувствовался запах махор-ки и молока молодых кобыл. Я чуть не в припляс пустилась навстречу лошадям, которые сонно бродили в сумерках. В стороне светился  красный огонек самокрутки деда Матвея. 
    - Дед Матвей, - негромко позвала я, но и сейчас мой голос прозвучал громко в дикой тишине. – Это Зарянка ожеребилась?
Дед, поднявшись с бревна рядом с догорающем костром, где алели только красные уг-ли, приобнял нас.
    - Куда ей, только хвостом крутит! Вредная кобыла… - Сухо отозвался Матвей и внима-тельно посмотрел нам  в лица: - Что в деревне-то?
    - Немцы, - ответил Митька и зашмыгал носом.
Сырой воздух с болот начинал пробираться под одежду. Дед сел на сухой ствол пова-ленного дерева и подбросил немного хвороста, яркие языки пламени, словно на пробу кос-нулись ветвей, а затем весело пробежались по ним, осветив наши замершие лица.
    - Что немцы делают? – Спросил после молчания Матвей.
Я собралась рассказать все и про сахар тоже, но тут Митька выдал.
    - Жрут все, что мамка схоронила подполом, а тетку Агафью на сеновал тащили. Дядька Савелий сказал, гнать табун по степи, иначе фрицы уведут лошадей на фронт, их там наши разбомбили, вот они и ходят, как собаки побитые.
Я смотрела на огонь, он несмело разгорался, как будто боялся сердитого взгляда деда  Матвея, у которого потекли слезы. Про Агафью я ничего не знала, а Митька ничего не рас-сказал. Это была внучка Матвея. Красивая девушка, мы ее в том году замуж выдали, а мужа на фронт забрали. 
Я, что есть силы, пихнула Митьку в бок, но он лишь показал кулак из-за дедовой спи-ны.
   - Погоним, хлопчики, погоним, не достанутся им наши кони, вот только трое жеребят… захворать могут, да что там, этих целыми сберечь надобно. Ступайте в сторожку, погрейтесь. Я посижу, подумаю.
Митька поднялся и в ожидании  посмотрел на меня, но я осталась сидеть. Прижавшись к деду, я смотрела в даль, где бродил темный силуэт лошади. 
   -  Дед, а  где Зарянка?
   - Да там бродит… – Указал Матвей влево от себя: - Тоскует, подойдет ко мне и, как ты приучила, положит голову мне на плечо и кручинится по тебе…
Я еще сильней прижалась к деду, отчего-то стало горько  на душе, тяжело эти перегоны давались нам, а особенно лошадям, голодно становилось в эту пору.
   - Зарянку ты поведешь, она тебя лучше слушаться  будет, и молодняк потянется, они ее за няньку считают. А она, дуреха, нет самой обгуляться, все резвится с ними, как ягиза!!!
Я рассмеялась, мне так нравилось слушать деда, как он, любя,  ругается на своих лю-бимцев.
  - Дед, а кто жеребенка принес?
  - Последнего Цыганка принесла, я уж думал, после прошлой зимы не загуляет, сильно подмерзла. Отошла, старая стала, но смогла. Такой же, как сама. Вороной. Вот думаю, вы-держит ли перегон? Надо же, сейчас надо гнать под самые холода, а там и дожди. Ну, ступай, а то уже нос синий…
Я поцеловала деда в бородатую щеку, горько пахнущую махоркой, и пошла, только не в избу, а  к Зарянке. Слышалось дыхание лошадей, в стороне бродил Буян, молодой горячий конь - жених Зарянки, но она не подпускала его, дразнилась, и носилась с ним наперегонки по степи. 
   - Зарянка! Зоря… - Тихо позвала я и осмотрелась в темноте, может, мелькнет ее светлая спина.
На плечо опустилась тяжелая морда лошади и фыркнула мне в ухо, она всегда меня чувствовала.
   - Зарянка! Моя хорошая, – шептала я, хотя хотелось кричать на весь свет.
Повернувшись к лошади, я обняла ее за шею. Прильнув друг к другу, мы могли так простоять вечность, и пусть  из нас сделают памятник. Холод начинал пощипывать тело поднимающимся ветром, и я видела, как лошадиная грива, словно веер, взмывает надо мной. Над нами плыли бледные звезды, что говорило о ноябрьском похолодании. Но сейчас я с За-рянкой была одним целым. Она снова опустила морду к моему лицу и фыркнула в ухо. По ее, лошадиному, это выражение любви ко мне,  как если бы мама поцеловала, или  сказала на ушко, что любит меня. Ее горячее тело, мне казалось, могло согреть всю нашу семью. Я достала сахар, который мы Сенькой сохранили для нее, и протянула ей. Лошадь мягко взяла его губами и захрустела. А потом ткнулась в ладонь и слизала сладкие крошки. Я прошептала ей в ухо, что ее очень люблю и сильнее прижалась к теплой бархатной шее, отчего-то мне было тревожно на душе..Когда я заметила сияющий алый огонек сигаретки деда Матвея, я отстранилась.
   - Ну, полно! Уже вся посинела, дуй в сторожку, - в шутку забранился дед и потрепал Зарянку. Та прильнула к деду и любя зафыркала…
   - Только бы довести вас, родные, только б уберечь… - тяжело вздохнул Матвей. 

    Зачем мы решили сбегать на рассвете домой, я  не знаю. Митька растолкал меня на заре и прошептал, что нужно сбегать сказать дядьке Савелию, куда направляемся. И  к мамке заглянуть, еду взять.
Вернулись мы быстро, но только, когда стали подходить к нашему овражку, то услы-шали очередь автоматных выстрелов. Таких оглушающих, что когда они смолки, я подумала, что оглохла. Раздвинув кусты старой ольхи, мы увидели, как в свежевырытую яму повались люди из нашего села. Над ними на краю оврага стояла группа немцев с автоматами. Среди сельчан мелькнула рыжая коса Агафьи, вскрикнув, девка зацепилась налету за близко стоящего фрица, но тот зло скинул ее руки и направил очередь ей в грудь. Она, словно в танце, разбросала руки и, охнув, рухнула на дно ямы. Громко всхлипнув, Митька зажал рот ладонью и закусил рукав, а я стояла, как парализованная. В горле онемели все слова, и даже мысли в голове. Я смотрела на красный красивый платок Агафьи, который разметался на земле рядом с хозяйкой. Мне вдруг вспомнилось, как девушка кружилась в танце под цветущей грушей  со своим женихом. А теперь Игнат даже не знает, что стало с ней. Митька взял меня за руку, и мы тихо двинулись проч. Напоследок я обернулась и увидела, виднеющегося из-под женских тел, дядю Севу. Его промасленная куртка, так любимая Митькой, тогда была на нем.
Солдаты перезарядили автоматы, снова пустили очередь по груде тел. А  затем в яму спрыгнули трое, и стали забрасывать тела  свежей землей. Среди них я узнала того немца, который угостил нас сахаром, и мне на душе стало скверно, словно весь организм охватил спазм боли. Судорога свела низ живота, и я едва не растянулась на корнях, торчащих из-под земли, когда меня волоком тащил Митька, не оглядываясь. Почему мы бежали в обратную сторону, где ждал табун, а не в село к матерям, я  до сих пор не знаю,  но неслись к лошадям и к деду Матвею, словно они могли нас защитить и укрыть от увиденного. Весь путь мы проделали молча, и только на болотной тропинке Митька вдруг обернулся ко мне и тихо прошептал:
     - Мы не скажем деду Матвею про Агафью. Я видел, у него в сторожке схоронен авто-мат, он пойдет и расстреляет их…, а нам надо гнать табун. Поняла?
Я  только кивнула. Зачерпнув воды с болота у берега, мальчишка умылся, я последовала его примеру. Стало легче, и судорожная дрожь лица поубавилась. Мы двинулись дальше, а я все думала, видел Митька дядю Севу или нет? Знает он про куртку, что уже никогда ее не наденет, думала, но боялась спросить. 
То, что мы сегодня вернулись, для деда было полной неожиданностью. Он проверял копыта лошадям и седлал нам коней.
   - Сначала поедем верхом, а там, как бог даст, хоть вплавь, главное, сберечь табун.
   - Чего воротились? - Удивился Матвей и внимательно посмотрел в наши лица.
Я подумала, что хорошо, что мы умылись, может, не так видно, что мы ревели. Но дед Матвей лишь сильней нахмурил брови.
   - Село спалили? – спросил он.
   - Они расстреляли полдеревни, – как эхо отозвались мы.
   - Кого? – Я заметила, как задрожали руки старика, когда он затягивал подпругу на сед-ле.
   - Дядьку Севу и тех, кто беженцы…
   - Значит, уходим в ночь. Что матери? – Матвей протер усталые глаза и передал повод Митьке.
   - Не виделись, не ходили мы в село, фрицы  в овраге всех схоронили.
Матвей долго и внимательно смотрел на нас, словно хотел что-то прочитать в глазах, но потом сказал:
   - С едой туго будет, ребятки, мало запасов я  сберег. Двинемся в полночь, когда ни еди-ного шороха не станет казаться.
Ведя коней к сторожке, мы двинулись за Матвеем, он шел тяжело, словно на его плечах оказался мешок с картошкой.
Но тут он остановился и повернулся к нам:
   - А что Агафья-то?..
   - Не было ее там, – словно залп из орудия, выпалил Митька и сам дрогнул от своих слов. Казалось, слова повисли в ночном воздухе и кружили над головой. Стало отчего-то душно.
   - Хорошо, - после  продолжительного молчания произнес дед, глухим и чужим голосом и от этого стало еще страшней. Он вошел в сторожку, а мы остались одни в тишине.
Мне показалось, что Митька долго возится со своей лошадью и, приблизившись, чтобы помочь, я услышала его сдавленный всхлип. Уткнувшись в гриву своего жеребца, он рыдал навзрыд.
   - Митька, дед Матвей услышит, – предупредила я  его и, обняв, прижалась к нему.   

     Мы тронулись в путь, когда в небе плыла полная луна в радужном ореоле, что обещало начинающие заморозки. Дед Матвей ехал впереди, иногда звонко посвистывал хлыстом, и лошади двигались вперед. В темноте был виден его темный силуэт, а иногда красный огонек негаснувшей цигарки. Мы с  Митькой тащились сзади в полной темноте, очень хотелось спать, и было жутко холодно. Поднявшийся ветер порывами бил в грудь и срывал с головы шапку. Я сверху повязалась платком, как раньше делали барыни, но косы мои  уже выбились и лезли в глаза и в рот. Митька нахлобучил свою шапку так, что даже не стало видно его ли-ца, я даже испугалась, что он задохнется.
Сколько мы проехали, я не знала, но впереди начинала мерцать бледное зарево нового дня. Степь заиграла красками, трава, что начинала сохнуть, была покрыта росой и ее охотно поедали кони.  На весь большой простор  распласталось бесконечное небо, мы любили с Митькой степь. Да все жители наших сел любили наши степи, они словно были нашей неотъемлемой частью.
    А наши кони и вовсе без нее не могли, они рождались здесь и проводили всю свою жизнь. Наш табун с войной заметно поредел, в первый год лошадей часто забирали на фронт, а потом перестали, и те, что сейчас остались в табуне, берегли пуще глаз своих.
Зарянка брела рядом, сейчас она казалась еще краше, под лучами бледно розовой зари, она становилась какой-то удивительно сказочной. Светло рыжего с розоватым отливом, она  словно вышла из самого рассвета. Ее лиловые глаза были красивые и мудрые, и мне казалось, что ее краше нет в табуне, несмотря  на то, что  дед больше считал красивой кобылу Цыганку. Сейчас вороная кобыла вместе с жеребенком ушла  вперед и затерялась в темноте, а моя Зарянка была рядом  с нами.
В животе начало ныть от голода и я, подъехав к мальчишке, толкнула его. Митька дремал. Он  закрутил головой во сне и отмахнулся, но позже, подняв шапку, сонно посмотрел на меня.
    - Чего?
    - Есть хочется, деду надо сказать, - тихо ответила я. И поскакала вперед догонять деда Матвея.
    - Ну что, проснулись? - улыбнулся дед, его лицо бледно осветила неяркое солнце.
Впереди  тянулась степь. В стороне очень далеко от нас виднелся лес, конец нашего пролеска, вот как мы уже далеко уехали от  нашего села. С нами поравнялся Митька.
    - Дед, животы сводит… - Сообщил мальчишка и посмотрел на меня.
    - Знаю, ребятки, да вот думал дорогу проехать, опасно привал делать близ нее, лошадей заметить могут.
Где он видел дорогу, рассмотреть в утренней мгле я не могла, а есть хотелось сильно. Живот урчал и начинало сосать под ложечкой. Я полезла в сумку,  и достала краюху хлеба, отломив кусок, протянула Митьке. Дед  довольно кивнул и погнал своего коня вперед, пару раз свиснув кнутом в воздухе. В стороне отозвались лошади и помчались вперед  к  разливающему ярко-алому  рассвету. Пришпорив своих, мы помчались за дедом, а за нами Зарянка и  несколько молодых коней. Вскоре  впереди и  вправду показалась широкая дорога, опоясывающая степь, не знаю, куда она вела, но было видно, что сильно разбита грузовыми  машинами и тракторами, может, это был другой путь в соседнее село Заболотова. Мы же двигались в Верховку. Там, дед сказал, точно нас немцы не возьмут, там партизаны рядом, помогут если что.
Тут Митька закрутил головой и снова вытянулся, как тогда на заборе, снова прислушивался к чему-то. Я  усердно ела подсохшую корку, и мне уже хотелось пить. Но молоко было у деда в сумке, если оно не сварилось от жаркого тела Гнедого.
    - Танки, – выпалил Митька и рванул стрелой к Матвею.
Я  едва не поперхнулась крошками и пустилась следом.
    - Дед, танки, - заявил Митька и указал в правую сторону от себя в серую утреннюю мглу дороги.
Однажды мы их видели, когда возвращались с Верховки  домой, но, то были танки нашей армии. Это еще было в начале лета. А сейчас чего он? Показалось?
Дед остановился и прислушался. И я тоже прислушалась, сделав тише шаг своей лошади.
И до меня, словно почудилось, донеся тяжелый гул. Отчего-то на миг показалось, что земля начала мелко дрожать, а потом и  вовсе загудела.  Но еще ничего не было видно.
    - Танки?! – Предположил дед, и сильно стеганув кнутом, он звонко свистнул на всю степь.
    С трех сторон послышалось ржание лошадей,  и  кони понеслись галопом.   Мы тоже пришпорили своих скакунов и понеслись вслед деду. 
На дороге уже показались первые очертания танка с фашистским крестом, когда мы проскочили  белую широкую дорогу. За нами последовали молодые однолетки и жеребята, что бежали за Зарянкой. Грянул взрыв, и нас осыпало с Митькой сырой землей. Лошади пронзительно  заржали  с испугу и понеслись во весь опор,  обгоняя деда Матвея. Снова грянул взрыв, я почувствовала, как земля вздрогнула и застонала. Мне казалось, что в этот миг земля перевернется, и я слечу с коня, но Курчавый гнал что есть силы. Мне хотелось обернуться и посмотреть что позади, но жуткий страх вставал стеной. Ветер вышибал  слезы, а губы горели от сухости, которая сжала горло. Я лишь краем глаза видела мелькающею шапку  Митьки.
Резко наступила тишина, и мы услышали тяжелый гул машин где-то совсем рядом. Я обернулась и увидела, как несколько танков двинулись в нашу сторону и преследовали нас. Танки были другие - темные и на их левом боку красовались белые немецкие кресты, один задрал дуло вверх и повернул в нашу сторону. Степь неожиданно взорвалась на осколки, и все заволокло едким дымом. Кудрявый несся вперед, а на меня сверху падали черные комья земли, она пахла свежей пахотой и чем-то родным, как мамины руки во время уборки картошки. Где-то в стороне раздалось жалобное ржание и неожиданно смолкло. Сейчас я ничего не понимала, кто, где был, лишь впереди видела рыжий хвост Зарянки, а в голове шумело, как при простуде.
Потом все смолкло, и долго ничего не было слышно. Я очнулась тогда, когда меня сильно дернули за рукав, дед Матвей удерживал жеребца под  узды и успокаивал. Митька,  перемазанный землей, испуганно смотрел на меня.
     - Ну  что, родные, ушли мы, от фрица поганого! - дрожащим голосом сказал старик и помог мне слезть, у меня дрожали ноги.
Я присела на корточки и только сейчас заметила, что день начинал клониться к вечеру. Митька спешился и присел рядом, в его глазах стояли  застывшие слезы. Он вытер глаза и лишь сильнее размазал грязь по щекам.
     - Буяна подбили, - шепотом проговорил он. - Там остался.
Я поднялась и стала искать глазами Зарянку, а когда увидела ее  в стороне,  то немного успокоились. Жеребята держались недалеко. Лошади нервно храпели, передергивая мышца-ми своих тел. Было видно, что они сильно запалились и ловили воздух ртом. Надо было вести их к водопою, но дед отчего-то тянул. Или выжидал чего-то. Но уже не было слышно танков и других звуков, ветер немного стих и только шелестела желтеющая трава. С первыми звездами мы тихо побрели к  небольшому пруду, который и спасет наш усталый табун. Здесь мы  сели на берегу, и дед Матвей достал из припасенных запасов скисшее молоко и солдатские сухари. Несмотря на знакомые вкусы, я совершено не чувствовала  вкус еды, словно у меня не стало рта, я  все время думала о Буяне, что сейчас он лежит там среди ночи один, а вокруг взорванная земля, и о Зарянке, с кем она будет теперь скакать…
Доев свой кусок, я  пошла к Зарянке и прижалась к ней, ее тело мелко дрожало, как при ветре, а глаза были влажными. Может, она знала, что стало с ее Буяном, или видела? Я по-гладила ее запутанную гриву и обняла ее морду, но она  не положила как всегда свою голову на плечо, а напряженно вглядывалась в ночь. Митька с дедом разожгли огонь и позвали ме-ня, прижавшись к  Матвею, мы проспали до утра под припасенной солдатской шинелью. 
Утро было сырым. Мои ноги так затекли под тяжелой шинелью, что я их совершенно не чувствовала, Митька сопел мне в ухо, навалившись всем телом, деда рядом не было, недалеко бродили лошади и тихо пофыркивали. К Цыганке жался  ее жеребенок, бедный, что ему выдержать пришлось. Цыганка ласково целовала его и  прижималась сильным телом, согревая.
Подошел дед Матвей и потрепал меня по непокрытой голове.
     - Тихо вокруг, видимо, ушли танки, сейчас поедим и двинемся, надо успеть сегодня  поближе подойти к Верховке.
Дед растолкал Митьку и всучил  нам  хлеб и остатки молока. После разрешил нам оправиться и  приготовиться к пути. 
   
       Весь день был спокойным и ясным, лишь ближе к ночи ветер нагнал тучи и начал накрапывать холодный моросящий дождь. Мы приуныли, ведь до села еще было далеко, а оставаться в степи под дождем было холодно. Открыто разжигать костер мы уже не могли, и надежда была на тела лошадей, что их тепло не даст нам застыть. У деда было хорошее настроение,  и он весь день рассказывал нам сказки и истории. Как однажды пришлось вытаскивать Цыганку из гиблого места нашего болота, что теперь она ему как  родная стала, никого у него в живых-то не осталось, бабки Авдотьи не стало вначале войны, захворала, уже стара была, да и померла. Агафья была, да и той уже тоже не стало.  А что с сыновьями-то случилось, то леший только знал, пошли с мужиками на охоту да сгинули, искали двумя селами, да что проку. Теперь один был Матвей, да табун его, как сокровища всего колхоза. Вот стерег его, пока ноги носили. Интересный был дед, много знал, книжки какие-то читал, что-то по радио слышал, вот и рассказывал нам. И то, что Цыганка его была племенной арабской породы,  знаток ему заезжий рассказывал, хотел купить, но только дед не отдал и председателю не позволил. Так что нечета была она нашим кобылам деревенским, голубых кровей.
    - Ах! Цыганка! – Весело хохотал Митька. - То-то и говаривал дядька Савелий, что кобыла лишь для задниц барышень годится, что нельзя на ней поклажу возить, поломается.
Дед Матвей нахмурился и лишь сильнее пыхнул  цигаркою. Ишь, знаток!
    - Стара она уже и для барышень, вот дошла бы  до места, силы-то на роды все отдала, отставать стала.
И  правда, теперь Цыганка плелась за молодняком, позади всех, оттого и нервничал Матвей.
«А что будет, если Цыганка не дойдет? – Мелькнуло у меня в голове, - что будет с Матвеем?» Но я прервала свои мысли, потому что испугалась их. Дойдет, ну, конечно же, дойдет!
Я начинала  дремать и уже пропускала  бойкий разговор деда и Митьки. Мне уже начали сниться мама и Сенька с Ульянкой, как они собрались ехать в Верховку, но тут какой-то гул над головой заставил меня вздрогнуть, и проснуться. Посмотрев на небо, куда смотрели Митька с дедом  Матвеем, я увидела  пролетевший в темной ночной синеве самолет.
Летел он низко, словно собирался садиться.
    - Разведка, - устало потянул Матвей и тронулся дальше. - Нам сегодня проехать надо хорошо, все будет поближе к селу, днем мало пути останется.
Но нас с Митькой уже валило с ног. А лошади начинали спотыкаться.
    - Эх, родненькие, верст, этак, три как осталось, что же вы... - горестно вздохнул Матвей и остановился. - Ну, что ж, покурим…
Он помог нам слезть и расстелил на земле скрученную на седле шинель, закутавшись в ней, мы тот час заснули.
    
Позавтракав хлебом и запасенной дедом водой, мы тронулись в путь. День обещался быть ясным и теплым, и мы обрадовались. Думали, что доедем весело. Небо быстро яснело и  заливалось чистой синевой. Ветром, доносился  свежий запах  молока от кобыл, а жеребята лезли под соски, тормозя путь.  Я затосковала по дому, захотелось испить молоко нашей Маньки, и повидаться с мамкой и ребятишками. Как они там? Что там немцы делают в селе, может уже ушли? 
    - Как  думаешь, Митька, мамка в Верховке будет ждать нас? 
Митька, прищурившись от яркого солнца, посмотрел на меня, было видно, как его влажная от дождя  куртка начинает дымиться  от влаги, пригретая солнцем.
    - Не знаю, Лидка, если только немцы ушли, а дед, что скажешь?
    - Уйдут Митька, вот дойдем до Верховки, да к партизанам, и попрут солдаты наши, их,  как блох на собаке, - Матвей улыбнулся нам.
Снова послышался  вдалеке нарастающий  гул в небе, а вскоре над головой мы увидели летящий самолет. Сейчас он не так низко летел как прошлый раз и поэтому мы его не сразу заметили. Пролетев вперед, он сделал петлю и снова закружил над нами, а потом содрогнулась земля, как от взрывов танка. В небе появился еще самолет, и снова земля застонала. Лошади зашлись в диком ржании, и понеслись прочь. Земля взрывалась из-под копыт и обрушивалась зелеными комьями травы на нас, засыпая глаза. Дед что-то кричал нам и сильней стегал кнутом проносящихся мимо коней, подгоняя их.  Степь стонала  и  кромсалась на большие ямы от летящих с неба снарядов.   
Фашистские «мессеры» кружили над нами, как коршуны, и крушили под нами землю. Такого ужаса я никогда не видела в глазах деда Матвея  и Митьки. Не знаю, может, такой же ужас и в моих глазах.
    Снова один из самолетов пошел в обход, и в этот момент прогремел взрыв. За спиной жалобно заржал жеребенок. Я попыталась обернуться, но мои распущенные волосы закрыли мне глаза. Краем глаза, я заметила, что назад метнулась Зарянка, и снова раздался взрыв.
Мой жеребец начал вставать на дыбы, и  удерживать не было сил. Но мои руки так сжали, поводья, что от трения ремешков о кожу рук я ощущала горячие ожоги. Где находился дед, я не видела. Кони неслись вперед, а я пыталась посмотреть, где же Зарянка.  Кудрявый кружил на месте и дико ржал, но я его продолжала удерживать. В стороне я увидела Зарянку, склоненную над падшим жеребенком. Я попыталась повернуть коня в ее сторону, но жере-бец упрямо мотал мордой, закусив удила.
Новый взрыв оглушил меня и  опрокинул  на землю. В голове гудело, и кружилось не-бо, какую-то секунду я видела морду своего жеребца, но потом  и она исчезла, а рядом  что-то глухо упало.
Когда прояснилось в моей голове, я поднялась и увидела, что метрах в двух от меня развернулась глубокая воронка от снаряда, а рядом лежал Кудрявый,  изо рта лошади шла кровавая пена.
Я поднялась и осмотрелась, вокруг кружил бурый едкий дым с пылью, стало страшно и одиноко. Никого рядом не было - ни деда, ни Митьки. Лошадей тоже нигде не было видно.
Рядом за завесой дыма  негромко заржала лошадь, и я пошла к ней. Пройдя дым, я увидела Зарянку. Она  продолжала стоять над погибшим жеребенком, иногда  трогая его губами. На ее красивой гриве оседал черный пепел, и повсюду пахло гарью. Спотыкаясь о комья вздыбленной земли, я  подошла и обняла ее. Неужели мы остались одни на свете? Где-то сейчас дед Матвей и Митька, совсем далеко мама и малыши, на войне папа и брат, а  мы стоим среди больших черных воронок и чувствуем, как стонет земля. Я чувствовала, как бьется сильное сердце лошади, и как капают слезы мне на лицо. Когда я посмотрела в глаза Зарянки, ее глаза были влажными. Может, это был ее жеребенок, а дед из старости не уследил? Жеребенок был цветом как Буян, только с гривой как у Зарянки. И мне вдруг поверилось в это. Сильней обняв шею лошади, я заплакала навзрыд.    

     Ночью полил моросящий дождь. Мы брели с Зарянкой уже очень долго, а я все время прислушивалась  неслышно, где схрапывание лошадей или голос  Митьки и деда. Но кругом стояла такая тишина, что свое дыхание казалось  громким шумом.  Кобыла  с большой неохотой брела за мной, первое время,  постоянно поворачивая  в сторону оставленного ей жеребенка, но я тянула ее дальше.
    - Митька! – Крикнула я в темноту, желая поскорей быть услышанной. Но в ответ была пугающая тишина.
Моя теплая куртка начинала сыреть, и я стала замерзать. Заскочив на Зарянку, я попробовала ее погнать вперед, но она словно не слышала меня и не желала прибавлять шаг.
    - Ну, Заряночка, ну, пожалуйста, там дед и Митька! – Упрашивала я, но кобыла меня не слушалась.
Огибая очередную рытвину от бомбы самолета, я  пыталась Зарянку  подтрунить на быстрый шаг, но кобыла неожиданно вдруг попятилась и, съехавшись передним копытом в яму, повалилась на бок, я свалилась рядом. Тело лошади тяжело вздымалось от тяжелого дыхания.
    - Зоря, Зарянка, поднимайся родимая, нам своих искать надо, - просила я, толкая большое тело лошади, надеясь, что она сразу встанет.
Лошадь начала хрипеть, пытаясь подняться, но ее передняя нога, на которую она оступилась, оказалось сломана. Дождь стал сильней и уже вовсю начинал заливать за ворот. После нескольких неудачных попыток подняться Зарянка успокоилась и печальными глазами, как звездами в темноте, смотрела на меня. Прижавшись к ней, я обняла ее и стала думать о родных. Мне вспомнилась Агафья, как он, словно птица, сорвалась в сырую яму с распростертыми руками под выстрелы фашистов, и ее красивый алый с цветами платок. Сейчас мне казалось, что моя Зарянка такая же красивая, как была дочь деда Матвея, и с этим мыслями я задремала. А небо плакало холодными слезами над разрытой степью. 
Как я уснула, я не заметила, тепло кобылицы меня грело, несмотря на холодный ноябрьский дождь.
     - Лидка, ты живая? – Позвал  меня далекий голос Митьки, и что-то над головой зачавкало.
Меня кто-то стал толкать и выводить из  теплого сна. Я открыла глаза и увидела мокрое лицо соседского мальчишки, с кем всегда  дружила. Митька  с красными глазами от слез или от бессонницы тревожно смотрел на меня.
    - Лидка?! - Тихо прошептал он и обнял меня.
    - Митька, а дед-то где? -  сипло, спросила я, с силой прижав его. - А лошади наши, где?
    - Не знаю, - едва не плача произнес мальчишка. - Одни помчались за дедом, а другие назад, их всех бомбой положило,  я не успел их воротить. А меня  Иртыш сбросил.
    - А Зарянка умерла! - Позже сказал Митька и, привстав, посмотрел на лошадь.
Я встревожено поднялась.
    - Как умерла? Мы же с ней живы остались….
Кобылица лежала  так же тихо, как и ее жеребенок, словно спала, может, ее тоже задело снарядом, но она еще была теплой и продолжала отдавать нам свое тепло. Я разрыдалась.
У меня больше не было моей Зарянки и уже никогда не будет. Митька плакал рядом, а небо продолжала плакать с нами и смывать наши слезы  мелким и неприятным дождем.
   
      Ночь близилась к рассвету с сырым бежевым заревом. На землю начал опускаться туман и становилось жутко холодно. Наша одежда была насквозь мокрой и мешала движению. Мы не решались двигаться, пока чувствовали  рядом  тепло Зарянки. И я даже не знала, как уйду без нее, как я ее оставлю здесь, в этой жуткой воронке развороченной земли, заполняющейся дождевой водой. Сырая земля впитывала слезы просветлевшего неба, но, набрякнув от них, она начинала налипать на сапоги.  Ноги утопали в жидкой грязи. Растолкав придремавшего мальчика, я начала выбираться из глубокой воронки.  Митька следовал за мной. Скользя, мы все же выбрались и обернулись на застывшую рыжую кобылицу. Утирая слезы, побрели по разрытой мокрой земле, искать деда Матвея и оставшийся табун.
Вскоре мы натолкнулись на Митькиного коня, его тоже подорвала падающая бомба от самолета. Мы молча постояли над ним и двинулись дальше. Лошадей больше мертвых не встречали, отчего заликовали в душе. Очень хотелось верить, что остальные лошади уцелели и добрались с дедом до Верховки.  Стало по-осеннему жарко и, скинув верхнюю промокшую одежду, мы раскидали ее по траве, чтобы она просохла, а сами в теплых телогрейках парились под солнышком.   
    Впереди показалась дорога, что вела с Заболотова  в  Верховку,  в объезд, давая большой крюк. Послышался треск какого-то транспорта, но в этот миг Митька увидел на краю дороги лежащую вороную лошадь и побежал к ней.
    - Смотри! - закричал он мне и помахал рукой.
Я подбежала к нему и увидела Цыганку, она лежала с открытыми глазами и, моргая, смотрела в небо.
   - Обессилила! – жалобно произнес мальчишка и, опустившись, начал гладить ей голову, лошадь знакомо потянулась к нам.
   - А если мы отдохнем, она поднимется? – я присела рядом и склонилась над теплым телом лошади.  Позже Митька внимательно осмотрел кобылу и, не увидев никаких повреждений, успокоился.
   - Нам бы воды ей принести, и она бы поднялась, - он задумчиво посмотрел вдаль, где находилась Верховка, но тут, вспомнив о чем-то, вскочил. - А жеребенок, жеребенок-то где?
Я поднялась и огляделась вокруг, но степь была пустой, над головой проносились  птицы и громко свистели, а трава, просохнув от дождя, уже шелестела под ласковой рукой ветра.
   - Может, он с дедом Матвеем убежал, сумел отбиться, а  Цыганка вот слегла? – предположила я.
Тут Митька закружил по месту, начал всматриваться в следы на влажной от дождя земле, ну куда там, столько рытвин от копыт, что не разберешь, где жеребенок. Я присоединилась, и мы долго бродили вокруг, но так и не смогли понять.
   - Я думаю, надо сходить в Верховку, принести воды Цыганке, а ты, Лида, оставайся с ней, может, поднимется,  и пойдете вместе, - вдруг неожиданно сказал Митька. - Здесь будет недалеко, я мигом и деда разыщу.
   - Митька, а может, я сбегаю? - заупрямилась я, мне вдруг стало, боязно, оставаться одной среди степи, хотя до села уже оставалось версты три. 
Он задумчиво на меня посмотрел и, уловив звук мотора, мы обернулись. Напротив нас остановился мотоцикл с немцами. Их было двое, они внимательно посмотрели на нас, а затем на Цыганку, пригревшись, она закрыла глаза. Один слез с сиденья мотоцикла и с автоматом направился к нам. У меня даже похолодело внутри. Митька  закрыл собой Цыганку. 
Подошел второй и что-то начал говорить нам на немецком, может, спрашивал о чем-то. Мы его все равно не понимали. Затем он отодвинул Митьку и посмотрел на лошадь. Такого выражения удивленных глаз я еще не видела, в нем отражался ужас, немец коснулся носком сапога кобылы, и когда она не подала признаков жизни, он отступил. Другой наставил на нас автомат и приготовился выпустить очередь, но первый отстранил его. Достав из сумки завернутый сверток бумаги, немец положил на тело лошади, а затем кинул солдатскую фляжку, по-видимому, отнятую у советского солдата.  Что-то сказав своему сослуживцу, он пошел к мотоциклу. Напоследок немцы еще раз посмотрели на нас и поехали по направлению Заболотова.
Мы долго смотрели на сверток,  и никто не решался прикоснуться, пока Цыганка не зашевелилась и не начала подниматься.  Видимо, она отдохнула и набралась сил. Сверток скатился на траву и, развернувшись, открыл полбулки черного хлеба.   Мы заулыбались, и тогда Митька взял фляжку солдата и  раскрутил пробку, в ней оказалась вода.
Я разделила хлеб на три части и одну отдала Митьке, а другую протянула уже поднявшейся на ноги,  кобыле. Она ласково взяла хлеб и долго его пережевывала.
    - Воды здесь целая фляжка, но надо экономить, до села еще версты три, а  то и пять будет… -  заявил Митька и отпил.
Вода была хорошей, но нагретая солнцем. Потом напилась я, и мы смочили нос Цыганке, налив воду в мои ладони.
Радостные от такой удачи, мы едва не запели песни, двинувшись к  Верховке, решили продолжать путь по степи, ведь неизвестно, кто повстречается на дороге. А по степи было напрямую, и мы бодрым шагом  направились в село.
   
      Лишь  под самый вечер мы подошли к  Верховке и, крадучись по зарослям  пролеска, пробирались к огородам. Немцев нигде не было видно, не слышалась их грубая речь и  наигранная мелодия на губной гармошки. Оставив нас в зарослях, Митька выбрался наружу и быстро перелез через ограду. Крадучись, он пробежал открытое пространство огорода и скрылся за постройками домов и сараев.
У меня стали затекать ноги. Сидеть в одной позе в кустах было трудно. Отчего-то занервничала Цыганка, она зафыркала и, мотнув головой, скинула мою руку, которой я обнимала за шею. Отступив в заросли, лошадь обогнула куст и вышла наружу, поведя мордой по воздуху, она весело заржала. Где-то в глубине села отозвалась другая лошадь, и Цыганка понеслась в том направление. Я же, чтобы ее  попытаться удержать, а вдруг в селе немцы, выскочила следом.
    - Тру-у!!! Стой, родимая, стой!!! - раздался родной голос деда Матвея. Выйдя из-за постройки, я увидела, как Матвей остановил Цыганку, пританцовывающую на месте, а под ее соски уже нырнул ее жеребенок.
    - Дед, - я несмело вышла и кинулась к Матвею в объятия. - Зарянки нет. Ее бомбежкой убило, и  жеребенка ее тоже…
Я разрыдалась в его объятьях, а дед гладил меня шершавой рукой по светлой голове и молчал. Я сквозь слезы видела, как к нам подошел Митька, ведя Гнедого под уздцы, с морды коня капала вода. Отбросив поводья, он тоже прижался к нам.
    - И Иртыша Митькиного нет,.. - тихо добавила я, и посмотрела в дедовы глаза, усеянные  глубокими морщинами, что, как лучи, разбегались к седым вискам.
     - Ничего, мои хорошие, главное, уцелел наш табун, уцелели родненькие…  а войну-то мы, окаянную, одолеем! - Тихо проговорил дед и поднял свои поседевшие от сдержанных слез  бледно голубые глаза.
Я видела, как в них отразилось солнце и вся зеленая степь, на миг мне вспомнилась Зарянка. На душе стало от воспоминания хорошо и тепло, за долгое время. И я поверила деду, как и всегда.
 
01.05.2010г.               


© Copyright: Анна Склай, 2010
Свидетельство о публикации №21005251233

Пётр Стальной
Стальная Анжела

          Пётр Дмитриевич Стальной - мой дед, родился в 1909 году в бывшей Оренбургской
губернии, в семье крестьянина-бедняка. Трудиться начал в Баргузинской и Витимской тайге,
работая в "Союззолото" счетоводом, транспортным агентом, заведующим транспортной базой.
В 1932 году он едет учиться в Москву, в транспортно-экономический институт, а затем
снова работал в Сибири, вплоть до начала войны.
          С первых дней и до конца Великой Отечественной дед воевал, участвовал в боях,
командуя отдельным артиллерийским дивизионом. За боевые заслуги был награждён орденами
Красного Знамени, Отечественной войны II степени и Красной Звезды и медалью "За победу
над Германией."
          После демобилизации, мой дед жил и работал в Риге. В 1951 году в альманахе
"Советская Латвия" была опубликована первая часть романа П.Стального "Дорога в люди."
В 1954 году вышел второй его роман "Гроза на Даугаве.", позже была издана повесть "Алый
лебедь."
          На похоронах, перед гробом, я несла красную подушечку, на которой покоились
все его боевые награды, и которые были погребены вместе с ним. Благодаря дяде-военному,
были торжественные похороны с троекратными залпами, в память о его боевых заслугах.
          Спи спокойно! Мы обязательно навестим вашу могилку (с бабушкой)на кладбище "Лачупес"
перед великим праздником, Днём Победы! Вечная тебе память! С любовью...


© Copyright: Стальная Анжела, 2010
Свидетельство о публикации №21005040398

Рафинад
Игорь Иванов

Стоял густой, как бы застывший, запах гниющего человеческого мяса. «Мясо» подвозили машинами. И оно было без ног, без рук, с вываливающимися  из животов кишками, с выбитыми глазами, с изуродованными лицами. 5 мая 1944 года нашими войскам начался штурм Севастополя. В здании бывшего педагогического института был организован госпиталь. Туда – то и свозили раненых. Мне тогда было десять лет, а моему дружку Антону одиннадцать. Мы пережили оккупацию, потеряли родителей и жили в развалке, пробавляясь мелким воровством, торговлей водой на рынке и вообще чем придется. Не прошло еще и месяца, как наши войска освободили наш город. Кто не пережил состояния освобождения от ненавидимого и злобного врага, от чужеземца, который может тебя в любое время пристрелить, избить, изнасиловать, унизить, тот , думаю, не до конца понимает, а что же оно такое – Свобода.
Мы с Антоном пришли в этот госпиталь и попросили разрешения помогать, чем можем. Нам разрешили. Когда мы вошли в помещение, то увидели, что ранеными буквально забиты все аудитории, раненые вповалку лежали в коридорах, на полу, едва прикрытые кто простыней, кто одеялом, а кто и вовсе ничем. Многие были без сознания, кто - то бредил, кто – то стонал, кто – то просил пить, кто – то в бреду звал сестру, а кто – то уже не звал никого.
Когда мы вошли в этот коридор,  я сразу встретился глазами  с лежащим на полу человеком. Это были карие, подернутые влагой, теплые, под большими ресницами, зовущие глаза. Человек поманил меня взглядом. Я подошел к нему, и он показал мне рукой – садись, мол. Я присел рядом на пол. Он взял мою  руку в свою большую, жестскую, очень горячую руку и улыбнулся счастливой улыбкой:
- У меня, - он показал два пальца правой руки, - двое детей.  - Он говорил с очень сильным кавказским акцентом. – Мальчик Автандил, как ты, и доченька Манана, пять лет. – Он гладил мою руку и в глазах его блестели слезы. – Вот ноги оторвало, - он глазами указал на место, где должны быть ноги. Я протянул руку и пощупал это место  - там была пустота. Видимо, что – то изменилось в моем лице, он начал меня успокаивать:
- Не переживай, - обратился он ко мне,- поправлюсь, заберу  тебя в Тбилиси. Будешь братом моему сыну и дочечке. Я тебе покажу Картли Деда – Мать Грузии. Она нам поможет. Я не успел спросить его имя. Подошли два санитара и унесли его на операцию.
- Ты завтра обязательно  приходи, - попросил он меня, - я буду ждать.
На следующий день  я чуть свет вылез из лохмотьев, которыми мы с Антоном укрывались, и бегом отправился в госпиталь. Вошел в этот страшный коридор, моего грузина на вчерашнем месте не было. 
- Вот здесь лежал вчера, - обратился я к пробегающей мимо санитарке, - здесь лежал, без ног…,- она остановилась, - умер твой без ног, - и побежала дальше.
Мне уже ничего не хотелось, из моей жизни ушел еще один человек, и, казалось, этим потерям конца не будет. Едва сдерживая слезы, я поплелся к выходу.
- Мальчик! Мальчик! Подожди, - остановил меня окрик. Я оглянулся, медсестра, которая сообщила мне о смерти моего друга, протянула мне что – то завернутое в кусок марли, - вот, Георгий , ну, тот безногий, просил тебе передать. Возьми. Я развернул сверок – там был кусок сахара  - рафинада, размером с детский кулачок.
На территории госпиталя есть могилка с обелиском в виде пирамидки, на нем надпись:
«Здесь похоронен лейтенант Сароян и два рядовых. Май 1944 года»
Имен рядовых нет. Может быть, один из них мой Георгий.


© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21005130445


Память зерна горчичного
Игорь Иванов


     Фрагменты повести "Дар Мидаса" МАТФЕЙ..13.31 –32
Тем летом мать меня таскала по врачам – собирали анализы, готовились к школе – в первый класс  я должен был пойти в сентябре. Но в этот раз школа не состоялась – в неё я пошел аж через три года и сразу во второй класс.
Помню, как  сейчас, яркий солнечный день, на залитой солнцем веранде сидели мой отец и сосед по коммуналке – гражданский летчик дядя Митя. Они внимательно слушали радио. Суровый голос кого – то из вождей объявил: «Наше дело правое – победа будет за нами». Увидев меня, отец счастливо улыбнулся и, потрепав меня по кудлатой голове, радостно произнес: «Повоюем, сынок». «Повоевали»: и года не прошло, как отца замучили в гестапо, дядя Митя погиб под Керчью в воздушном бою,тетю Раю и Вадика расстреляли немцы только за то, что тетя Рая была еврейка, а мать моя умерла уже после освобождения города, не дожив три недели до Победы.
А сейчас мы все: отец с матерью и я, дядя Митя с женой тетей Раей и моим одногодком сыном Вадиком,  сидели на залитой солнечным светом веранде и слушали по радио песни про то, что «наш бронепоезд стоит на запасном пути», про то как «кони сытые бьют копытами, встретим мы по сталински врага», про то, что «если завтра война, если завтра в поход – будь сегодня к походу готов». Мы свято верили, что три «танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой» наверняка защитят Родину от любого врага.
Да, как поется у Высоцкого «Мы не успели, не успели оглянуться», а в город уже входила немецкая армия. Отец пропал – как я потом узнал, он был в так называемом истребительном батальоне, я же заболел корью и эвакуироваться мы с матерью не смогли. Правда к приходу немцев корь прошла, но начались другие беды. За день до падения города объявился отец – предупредил мать: уходим в лес, собери самое необходимое. Мне предложение уйти в лес пришлось по душе – сиди там, в землянке, а по ночам  выходи бить фашистов. Но лес не состоялся, мне ничего не объясняли. Как я узнал после освобождения: отец был оставлен на подпольной работе. Мать зачем – то заменила портрет Ленина портретом Пушкина.
Город начали бомбить. Бомбили вокзал, а на жилые кварталы бросали железные бочки из под бензина с пробитыми в них отверстиями. Над городом стол дикий, не умолкающий, наводящий ужас, вой. Все жители нашего двора  прятались под лестницей, ведущей на второй этаж. Под лестницей  стояли все соседи: и русские, и евреи, и  татары, и караимы, и армяне, и греки. Стояли объятые ужасом. И вот среди этого воя, грохота, взрывов и стрельбы, через двор совершенно спокойно, размеренной походкой прошествовал сосед с первого этажа  - на голове, придерживая его руками, он нес большой радиоприемник. Оставив приемник дома, сосед через некоторое время принес еще один, а потом еще и еще.  Я удивленно спросил у матери – зачем ему столько приемников и где он их берет, и почему он не боится бомбежки. В городе грабят магазины, ответила мать, зачем соседу столько приемников она не знала. А не боится бомбежки он потому, что глухонемой и ничего не слышит. Через неделю, после полной оккупации, немецким командованием было приказано приемники сдать, глухонемой сосед их не сдал и был расстрелян.
Прекратив примерно через сутки бомбежку, немецкие самолеты начали облет города на бреющем полете – над городом стоял невероятный рев, жители, цепенея от ужаса, сидели в подвалах, прятались под кровати, под столы, накрывали головы подушками. Так продолжалось всю ночь. А утром улицы города наполнились грохотом танков, ревом автомобильных моторов, треском мотоциклов и топотом сапог  марширующей под мелодию «Торреодор, смелее в бой», немецкой пехоты. Вместе с немцами в город вошли и румынские войска, которые производили впечатление цыганского табора.  В форме ядовито – желтого цвета, на лошадях и каких – то арбах, крикливые, производили шуму больше, чем вся немецкая техника. Отца  дома не было, где он мы не знали.
Через несколько дней, часов в девять вечера в дверь забарабанили чем–то тяжелым, мы узнали позже, завоеватели использовали для стука приклады винтовок и автоматов. Побледневшая мать дрожащими руками открыла дверь. Оттолкнув ее, вошел румынский солдат, осмотрел квартиру  и кое - как объяснил матери, что  у нас в спальне будет ночевать румынский полковник - колонель. Приказал нагреть воды и ждать. Примерно через час колонель явился Это был приземистый, похожий на одетый в военную форму бочонок, человек. На голове его, прикрепленной к туловищу напрямую, минуя шею, красовалась громадная военная фуражка. Он прошел мимо нас с матерью, не повернув в нашу сторону голову, брезгливо оттопырив нижнюю губу маленького слюнявого ротика на кирпично – красном одутловатом лице. Дверь в спальню осталась приоткрытой и я, улегшись на свою кровать, с любопытством и страхом наблюдал за пришельцами.
    Денщик, высокий и тощий, похожий на жердь, быстро и ловко раздел колонеля до нижнего белья и выбежал на кухню. Через  пару минут он вернулся с теплой водой в тазике, поставил его у кровати, на которой развалился его толстый, бочкообразный господин. Минут через пять толстяк лениво сел на кровати и, опустив ноги в таз с горячей водой, блаженно зажмурился. Денщик опустился на корточки и старательно вымыл колонельские ноги, вытер их полотенцем, протерев каждый пальчик. Полковник блаженно откинулся на подушки. Денщик принес в спальню чашку горячего, ароматного кофе. Но, подавая его полковнику, сделал неловкое движение и несколько капель пролил на холеные руки толстяка. Полковник что – то злобно прорычал, вскочил с кровати и стал бить денщика стеком по лицу, а тот стоял навытяжку, только голова дергалась от ударов. Я долго не мог уснуть и только когда пришла мать и прижала меня к себе, я забылся тревожным сном.  Снился мне  жирный колонель, у которого выросли рога. Он прыгал в одних кальсонах, с болтающимися тесемками и пытался мня лягнуть. Я ловко уворачивался. А потом мать стукнула полковника промеж рог, полковник заблеял и исчез.  Утром ни полковника, ни его денщика  в доме уже не было. Я на всю жизнь запомнил полковничью рожу и окровавленную физиономию его денщика.
        По дворам пошли мародеры. Один такой забрел к соседке – молодой женщине тете Гале, которая жила с шестилетней дочкой Вероськой. Мы с матерью были у них, когда раздался стук в дверь. Потом дверь распахнулась, и на пороге возник высокий, стройный, подтянутый немецкий офицер, который на ломанном русском языке объяснил, что хочет чаю. Чаю в доме не было и немец со словами «Айн момент», остановив пытавшуюся уйти мать, снял шинель, бросил ее на стул и куда – то ушел. Вскоре вернулся и начал швырять, именно швырять, а не выкладывать, на стол, пачки сахара, чая, печенья. Тетя Галя дрожащими руками заварила чай, расставила на столе чайные чашки и блюдца. Началось чаепитие, которое я помню до сих пор. С опаской глядя на немца, я протянул руку к сахарнице и взял кусочек сахара и тут же получил удар по лицу и отлетел в угол. Мать вскочила и бросилась на немца, но он стукнул и ее. Мать прилетела в угол, где валялся я. Немец засмеялся и со словами «Ауфштеен, мадам» протянул ей руку, поднял ее и мы снова уселись за стол. Попивая чай, немец на ломанном руском языке объяснял нам преимущества немецкой культуры – нельзя брать сахар руками, а чай, печенье и сахар, объяснил он, забрал у юден, как поняли мы позже, у соседей евреев. Попив чай, мы с матерью ушли, а немец неделю жил у тети Гали
Перед новым годом к нам на постой стали двенадцать немецких солдат.  Нас с матерью выдворили на кухню, сами расположились в комнатах. Внимания на нас не обращали – как будто бы нас не существовало. Каждый вечер, свалив в кучу автоматы, они пили шнапс и, собрав соседних ребятишек, заставляли их петь «Катюшу» по нескольку раз. Однажды ночью я проснулся от того, что  кто – то что – то совал мне под подушку. Я оцепенел от страха. Была глубокая ночь. За окном стояла кромешная темень – что называется «не видно ни зги». Ночную тишину нарушал рев автомобильных моторов, отрывистые команды на немецком языке, топот сапог бежавших куда – то людей. Кто – то в темноте подбегал к моей постели и что – то совал мне под подушку. Через некоторое время все замолкло. Прижавшись  друг к другу, мы с матерью дождались рассвета. Солнце лениво вылезло из-за горизонта и осветило город рассеянным светом. Я полез под подушку и обнаружил там пакет с бутербродами, две плитки шоколада, несколько упаковочек с немецкими круглыми конфетами – леденцами и булку хлеба. Это постояльцы – немецкие солдаты одарили меня. Меня одарили немецкие солдаты, которые нас  за людей не считали, не стесняясь нас, громко портили воздух и оправлялись в вырытую в углу двора яму, ничем не прикрываясь, а ходить в общий туалет брезговали, потому, что туда ходили мы – недочеловеки. Солдаты, которые пристрелили всеобщего любимца дворового пса Пирата только за то, что он на них лаял, видимо, чуя не русский дух и желая показать свою преданность своим хозяевам – жителям двора. Солдаты, которые забили  прикладами соседа Алешу, который знал немецкий язык и имел неосторожность сказать им что – то неугодное. Враги одарили меня хлебом, шоколадом, бутербродами и конфетами. Днем мы узнали, что в Феодосии и Керчи высадился  наш десант, и немецкий гарнизон  был поднят по тревоге. Может быть, делясь со мной хлебом, немецкие солдаты подсознательно просили своего немецкого Бога о прощении за то, что они творили на нашей земле.
В январе 1942 года мне исполнилось восемь лет. В день рождения мой дружок Антон подарил мне самый ценный в моей жизни подарок, который я храню по сей день. Он  подарил мне свой рисунок, на котором был изображен пограничный столб с надписью С.С.С.Р. и наш пограничник у этого столба колет штыком поднявшего руки вверх фашиста.. Я рисунок никому не показал, даже матери. На следующее утро, чуть свет пришел Антон и потребовал свой  подарок. Я подумал, что он испугался, принес рисунок, в душе презирая своего друга за трусость. Антон взял рисунок и молча пририсовал  пограничнику женские кудри – вот, мол, даже наши женщины бьют проклятого врага, и вернул рисунок мне. Я взял рисунок и хотел пойти его спрятать, но Антон остановил меня: рисунка мало, сказал он, Родине надо помогать справиться с врагом, поэтому надо пробираться в Севастополь и вместе с его защитниками отстаивать город. Решили в два часа ночи встретиться у ворот моего дома. Я должен был взять какой–нибудь еды, а Антон - котелок, ложки и кружки. Я с вечера уснуть не мог, и когда, по моему разумению, настало два часа ночи, выбрался из дому, прихватив с собой кусок черствого хлеба и две сырые картофелины. Благополучно выбравшись из   дома, я стал ждать. По дороге протопал немецкий патруль, но я прижался к стене,  и они меня не заметили. Заметили бы – пришлось бы покинуть этот мир. Наконец, послышались шаги, и  вдали замаячила человеческая фигура.
- Антон, это ты? - спросил я шепотом.
-  Я, - ответил «Антон» голосом моей матери.
Она схватила меня за шиворот и  потащила домой, где нещадно поколотила, разбив мне до крови нос и пристроив «фонарь» под правым глазом. Потом села со мной рядом и долго навзрыд плакала. Антон видел, как меня потащила мать, и вернулся домой.
Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Ночами над Севастополем полыхало зарево, а днем в сторону Севастополя  шли армады немецких бомбардировщиков. Мы их считали, а когда они, отбомбившись, возвращались, мы их пересчитывали и, если недоставало хотя бы одного, приветствовали это громкими криками УРА! 
Нам с Антоном было необходимо изготовить бомбу, чтобы взорвать какой – нибудь немецкий склад. Мы полагали, что для этого необходим бензин. К одной из наших соседок по имени Капа ездил на мотоцикле немецкий обер–лейтенант по имени Карл. Капу за это соседи осуждали, но она всем говорила, что они не знают ее мужа, он красивый и добрый, и, вернувшись с фронта, он ее простит.
В очередной приезд Карла, мы решили набрать в банку бензина из его мотоцикла. И пока Карл общался с Капой, оставив мотоцикл во дворе – не брать же его с собой постель, мы с Антоном открыли  кран бензобака, но кто – то нас вспугнул, и мы убежали, не успев наполнить банку и закрыть кран. Бензин весь из бака и вытек. Когда Карл собрался уезжать, мотоцикл не завелся. Карл бегал по улице, стрелял в воздух из пистолета и что– то горланил на своем лающем языке. Потом куда – то убежал, а примерно через полчаса подъехал грузовик с солдатами. Они оцепили улицу, и начался повальный обыск. Если находили в доме бензин или, к примеру, немецкий мешок, на котором был изображен фашистский орел со свастикой в когтях, хозяев уводили, и они больше не возвращались. В этот вечер, как обычно в двадцать один час, прилетели наши самолеты – бомбили вокзал. Все соседи выходили на общий балкон и наблюдали за лучами прожекторов, за разрывами зенитных снарядов, за полетом трассирующих пуль. Иногда наши самолеты попадали  в перекрестья  прожекторных лучей и все с замиранием сердца желали им вырваться из этого смертельного перекрестья. И каково же было мое удивление , когда я услышал, как молится  крымская татарка Фатима, братья которой служили    у немцев.
- О, Аллах, - шептала она, подняв очи к небу,-  помоги нашим красным соколам.
Пришло лето. Пал Севастополь. По улицам гнали пленных матросов. На тротуарах стояли толпы женщин и детей, В толпу пленных бросали хлеб, картошку, махорку в кисетах. Немцы отгоняли женщин прикладами и собаками, но ничто не могло их остановить.
В начале июля  на улице, которая сейчас называется ул. Карла Маркса, состоялся парад немецких войск, взявших Севастополь. На углу, там, где после войны был магазин «Детский мир», играл бравурные марши сводный немецко – румынско – венгерский оркестр. Местных жителей согнали к месту парада и заставляли радостно приветствовать победоносные войска фюрера Примерно через каждые десять метров, лицом к толпе стояли автоматчики, уперев в толпу дула своего оружия. По женским лицам текли слезы.
В середине лета 1942 года с сердечным приступом слегла мать. Теперь главные заботы о пропитании легли на мои плечи. И когда в доме почти не осталось еды, мать предложила мне продать главную семейную ценность – патефон.
На базарной площади народу было тьма. Мы с Антоном прошли в самый конец толчка: - Патефон, кому патефон?! – что есть мочи завопили мы Антоном..
Но на наши призывы никто не откликнулся – людям явно патефон был ни к чему. Но несмотря ни на что, мы с Антоном продолжали истошными воплями предлагать наш товар. Наконец, к нам подошел старик  рваной фуфайке и зимней шапке с оторванным и опущенным на лоб козырьком. Старик молча взял пластинки, долго их перебирал, шевеля губами. Наконец он выбрал одну из пластинок и присев на корточки, начал заводить патефон. В том что – то щелкало, шипело и вдруг зазвучал задушевный голос Марка Бернеса:
- «В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…», - через несколько минут вокруг собралась толпа. Торговцы оставляли свои нехитрые товары и подходили, подходили Прозвучал последний аккорд. Давай еще, попросили из толпы. И вновь зазвучали слова песни « В далекий край товарищ улетает…». Люди стояли не шевелясь. Только ветер трепал женские косынки и осушал горькие слезы..
«Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…», - звучала песня, порывы ветра разносили слова песни над людскими головами и несли их ввысь, куда – то в родной и еще не забытый мир.
Пластинка зашипела – песня закончилась. Толпа не расходилась. Люди стояли молча и скорбно.
- Давай, - вышла из толпы дородная женщина, - сколько?
- Тыща рублей – заикаясь произнес я.
- Не продавай, - дернул меня за рукав Антон и стал быстро собирать пластинки.
- Стойте, ребята, - крикнул кто – то из толпы и  люди стали засовывать нам в карманы и за пазухи куски хлеба, сырые и варенные картофелины,, плитки макухи, насыпали мне в фуражку семечек. Нагрузившись нехитрой снедью, мы с Антоном отправились домой.
Накормив мать «патефонной» снедью, я отправился в магазин за пайковым хлебом. Это были брикеты из жженного проса – наши, когда уходили, жгли все, чтобы не досталось немцам. А они эту гарь и скармливали нам – сто граммов детям, пятьдесят – взрослым. Получив свою пайку, я бегом направился домой. Откуда – то из подворотни выскочила громадная собака и преградила мне путь. Умоляюще и виновато пес смотрел на меня. Из его глаз бежали крупные слезы. Никогда в жизни я больше не видел плачущую собаку. Я поднял хлеб над головой, чтобы пес не мог достать его и пустился наутек. Собака бежала за мной, не отставая.. Я свернул за угол к своему дому, и сходу налетел на какого – то человека и сбил его с ног. Я бросился поднимать упавшего. Это был старик, его лицо заросло седой, косматой бородой. Борода была грязная, измазанная слюной. Он увидел в руках моих хлеб. У него задрожали руки, челюсть отвисла. Мальчик,  дай хоть кусочек. Старик схватил  меня цепкими,   скрюченными пальцам и бормотал одно слово – дай. Я рванулся. Поднявшийся было старик, потеряв опору, вновь упал, а я, не оглядываясь, побежал по улице. Меня преследовали вопли старика, требующего хлеба. Прибежав домой, я увидел, что мать спит и решил сходить к Антону. Выйдя во двор, я увидел с надеждой смотрящую на меня собаку. Вернувшись домой, я взял хлеб, отдал часть псу и пошел искать старика. Я нашел его – он был мертв. Всю жизнь меня преследуют плачущая собака и умерший старик.
Однажды, проснувшись утором, я обнаружил, что дома отец. Мать сказала, что папа будет дома и чтобы я об этом никому не говорил.  Через несколько дней мать ушла в деревню менять вещи на продукты. Только она ушла, как раздался стук в дверь. Я подошел к двери и спросил кто там. Ответил сосед – Новицкий, который все время орал, что он разгонит «это большавистское гняздо». Я сдуру открыл дверь. Меня отшвырнули от двери и в квартиру ворвались двоек полицейских: один русский, один татарин. Одевайтесь, обратился к отцу русский, нам с вами нужно пройтись по городу. Отец оделся и они вывели его из квартиры. Он закрыл дверь и поцеловал меня.
- Что вы целуетесь, - хмыкнул русский полицай – мальчишка пойдет с нами. – Нас с отцом повели по лестнице и вывели за ворота. Отца усадили в машину. Он хотел было что – то сказать, но один из немцев ударил его прикладом в грудь и, схватив меня за шиворот, втащил в машину. Другой немец, взяв меня за подбородок, повертел мою голову из стороны в сторону и со словами «век» вытолкнул меня из машины. Полицаи что – то затараторили, второй немец  тоже пытался возражать, но я в это время рванул что было мочи и скрылся за ближайшим углом.. Погони за мной не было И только к вечеру я явился домой  Мать прижала меня к себе и плакала, не плакала, а выла в голос.  О судьббе отца мы узнали только после освобождения. Нас с матерью больше не трогали. Но мать жила  в постоянной тревоге и, рассматривая родимое пятно у меня на ноге, говорила: «Если тебя убьют, опознаю тебя, сынок, по этой отметине». В апреле 1944 года, буквально на второй день после освобождения, к нам пришел человек и рассказал матери, что в гестапо ор сидел с отцом в одной камере. Ночью, после допроса, отца без сознания бросили в камеру, а этого человека взяли на допрос.  На столе у следователя лежал лист бумаги с наклеенными на нем фотографиями заключенных. Фотография отца была перечеркнута красным карандашом. Под утро отца выволокли из камеры, загрузили вместе с другими в душегубку и увезли.
ВЕСНА СОРОК ЧЕТВЕРТОГО
Весна грянула солнечная и теплая. Немецкая армия отступала  поспешно, однако, не забыв угнать на Севастополь молодежь от пятнадцати лет и старше. Кто не умудрился сбежать по дороге, скорее всего погибли. Но нас с Антоном не угнали – мы были еще малы. Мы бесновались на  улице Севастопольской, по которой катилась битая под Перекопом фашистская армада. Мы кричали «Ауфвидерзеен» и показывали им носы. Ходили слухи, что немцы хотят взорвать город. По улицам  носились на мотоциклах фашистские жандармы в  касках и со специальными бляхами на груди. Одному из них Антон во все горло крикнул «Хальт», что по  - русски означает – «Стой». Мотоциклист резко затормозил, наша же шайка бросилась наутек. Жандарму явно было не до нас и он ограничился тем, что дал нам вслед автоматную очередь. Но этого хватило, чтобы с жизнью распрощался Петька, сын глухонемого попрошайки, который сидел на нашей улице на табурете, держа в руках жестяную банку для подаяний. Пуля попала Петьке в голову.
На следующее утро в городе началось восстание подпольщиков и вышедших из леса партизан, наконец в город вошли наши танки. Женщины, дети, старики, все население города высыпало на улицы. Все плакали от счастья и забрасывали  танки полевыми цветами и тюльпанами. До сих пор не пойму где люди взяли цветы – ведь ночью все боялись нос высунуть из дома.
На третий день после освобождения нас принимали в пионеры. Мать  вырезала из старой простыни два треугольника и покрасила их оставшейся еще с довоенных времен. Мы с Антоном не снимали их и ночью, спали в них. В сентябре пошли в школу – сразу во второй класс.
Через год умерла, не дожив три недели до Победы, моя тридцатидевятилетняя мать.
Ночью с восьмого на девятое мая 1945 года я проснулся от того, что на улице стреляют. – Немцы что – ли вернулись, - подумал я. – Но тут раздался стук в дверь и стоящий за дверью Антон во весь голос кричал:- «Война закончилась»!
Следующий праздник Победы я отмечал в Севастополе в 1965 году. На площади адмирала Нахимова. Парадом вышли корабли Черноморского флота, на них прозвучала команда: «В память павших колена преклонить» и вся Графская пристань упала на колени.

 


© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21003311436


Судьба одной из многих...
Александр Жданов-Угрюмый

Судьба одной из многих семей военной поры
                Н. М. Жданова
                Воспоминания моей любимой тётушки о войне.

Когда началась война, мне было 12 лет. Наша семья жила тогда в п. Псебай, на самом юге Краснодарского края, в предгорьях Кавказа, в 100 километрах от перевала, ведущего к Черному морю. Казалось, война никогда не затронет этих мест; мы, детвора, с увлечением играли в военные игры и верили, что неделя-другая, и немцы будут разбиты. Так поначалу думали и многие взрослые. Первым моим пониманием, что война не игра, была мобилизация. Мой отец по возрасту ей не подлежал, но уходили на фронт его сослуживцы, наши друзья и знакомые. Мама взяла меня на проводы первой партии мобилизованных, это было у сельсовета. Что там творилось! Плач, надрывные песни, отчаянная пляска уезжавших, прощальные крики и рыдания. Папин сотрудник, обычно не замечавший меня, девчонку, обнимал меня, целовал и заливался слезами. Видимо, у него было предчувствие: он погиб, даже не доехав до сборного пункта.
Вчерашняя детвора быстро взрослела, наши одноклассники-мальчишки уходили из 6-го класса, чтобы работать, заменяя отцов, ушедших на фронт. А мы всей школой, даже малышня, помогали колхозу убирать урожай, собирали в горах шиповник для поправки раненых.
Вскоре стали прибывать ленинградцы — те, кому удалось вырваться из блокадного кольца, их встречали, как родных. В последнем эшелоне ехала моя старшая сестра Аня, студентка Ленинградского университета. В пути поезд потерпел крушение, уцелел только один вагон, тот, в котором она была. Стоны пострадавших, крики о помощи, кровь; Аня пыталась помочь, но без медицинских знаний во многих случаях была бессильна. Это повлияло на ее решение стать врачом и, добравшись до Краснодара, она поступила в медицинский институт. Через год, летом 42-го года, немцы подступили к Краснодару. Аня  вместе с нашими частями и беженцами ушла из города и пешком (это больше 300 км) -добиралась к нам. Полпути шла по нашей земле, а потом, после боя в одной из станиц, —  по оккупированной. А в это время моему отцу было предписано эвакуироваться, спасая государственное имущество. На семейном совете было решено, что он возьмет с собой мою среднюю сестру Галину, а я останусь с мамой-сердечницей и ее беспомощными сестрами. Просилась с папой и я, но мне было сказано: останешься за старшую. Так и получилось: доила корову, убирала огород, ходила на ближнее поле перекапывать картошку, рубила дрова. Потом стало легче: пришла Аня. Папин друг, врач местной больницы, взял ее к себе медсестрой. Уже после ухода немцев она рассказала нам, что в больнице под видом местных жителей лежали два наших раненых бойца и в это врачом были посвящены только она и еще одна медсестра. После прихода наших, спасенные таким образом молодые солдаты, снова ушли на фронт. Один из них, Саша, был любимцем всей нашей семьи, после войны они с Аней должны были пожениться, но он погиб в 46-м году в бою с бендеровцами.  До сих пор помню его и жалею о нем.
Немцы вошли в наш поселок через 3 дня безвластия. Наши отступали без боя, а остановили немцев под г. Орджоникидзе (теперешний Владикавакз). Как мы потом узнали, папа и Галя добрались туда, уходя буквально из-под носа немцев, и месяц работали на строительстве укреплений города. Потом их отправили в Баку, затем через Каспийское море в Красноводск и оттуда в Казахстан.
А мы, ничего не зная о них, с самого их отъезда, жили в постоянной тревоге за них и в страхе перед немцами и полицаями. Наш поселок, в сущности, был казачьей станицей, ее основали донские казаки в 19-м веке, вытеснив местное черкесское население и переняв у него одежду и названия поселений и рек. В моем детстве, еще перед войной, ежегодно 2-го мая на станичной площади устраивались скачки и рубка лозы, участники были в черкесках с газырями, в кубанках. Среди них была и женщина-табунщица Наташа, которая вызывала наше особое восхищение. И вот, во время оккупации многие из этих наездников пошли в полицию, разъезжая на лошадях в казачьей форме и вызывая страх и презрение вместо прежнего восхищения. Зверствовали они хуже немцев, сводя счеты с теми, кто им раньше не потрафил, причем скрытая при советской власти вражда тянулась еще со времен гражданской войны и коллективизации. Для немцев же главным было обезопасить себя от партизан, которых в наших условиях гор и лесов они панически боялись. Первый же приказ немецкой комендатуры был о выдаче партизан. И их выдали, но не тех, которые вместе с нашими частями преграждали немцам путь к перевалу, а старых партизан времен гражданской войны, с которыми кое-кто хотел расквитаться. Немцам было недосуг разбираться кто есть кто, и все они были расстреляны. С сельскими активистами полицаи расправлялись собственноручно и с непомерной жестокостью. Моя мама ожидала, что и ее может постигнуть подобная участь, как жену эвакуированного и известного не только в нашей станице человека, но, видимо, нас всех спасли то уважение и любовь, которыми отец, районный ветеринарный врач, пользовался за свою доброту, справедливость и помощь всем, кто к нему обращался, в любое время дня и ночи. Помню, как в первые дни оккупации к нам явился какой-то человек и, назвавшись станичным старостой, заявил, что хочет наш дом взять под свою контору, а нас выселить. Но, поинтересовавшись, кто глава семьи, вдруг изменил тон и, уйдя, больше не появлялся. Когда мы потом рассказали об этом папе, он не мог припомнить этого человека и чем тот был ему обязан. Так отец и помогал людям, не ожидая благодарности, но оставляя благодарную память о себе.
Мама часто болела, но однажды выбралась со мной за станицу перекапывать картошку. Нам сказали, что есть поле,  где после уборки осталось много хорошей картошки. И действительно…, наши рюкзаки быстро наполнялись. Мы так увлеклись, что поначалу не заметили, как за лесом началась стрельба. Она быстро приближалась, пули пролетали всё ниже и вот уже засвистели над нашими головами. Тут только мы поняли, что мишени – это мы. Толи немцы решили, что мы вышли на связь с партизанами, ( вся поляна была окружена лесом) и таким образом подаем им какой-то условный знак, или, скорей всего, развлекались от скуки. Во всяком случае, мы с мамой вернулись домой живыми и со своей ношей. Еще бы, разве бросишь такую драгоценность?
А как пели пули на разные голоса, пролетая мимо уха, слышу и сейчас, когда вспоминаю этот эпизод. Все население перебивалось, как могло. Когда пришла Аня, нам стало легче.

На большом дворе у нашего дома постоянно располагались обозы и жили на постое обозники. Это в основном были румыны и венгры, народ непредсказуемый. После них на постой поставили 4-х турок под началом немецкого офицера. Официально Турция не была союзницей Германии, но, видимо, кое в чем ей помогала. С этими постояльцами было спокойней, но кончилось тем, что за какую-то оплошность одному из них немецкий офицер выбил глаз, и вскоре их куда-то перевели, а нам на постой прислали препротивного немца, как мы догадались, из карательного отряда. Всем нам он чуть не каждый день с торжеством заявлял: «Сталинград — капут!», а мы, ничего не зная о сталинградской битве, с замиранием сердца гадали:  врет или нет?
И вдруг, в один из январских дней, мы увидели, как по улицам ходят вдрызг пьяные полицаи в обнимку со своими любушками и орут «Последний нынешний денечек». Мы всё поняли, и действительно, наутро ни одного полицая и немца в станице не было, они бежали, опасаясь оказаться в «мешке», если проход между Ростовом и Сталинградом будет перекрыт. И только на укрепленной немцами так называемой «Голубой линии» под Новороссийском шли ожесточенные бои. К несчастью, немцы под угрозой расстрела угнали из нашей станицы 16-ти и 17-тилетних ребят, судьба которых оказалась трагичной: одни сгинули без следа, а другие вернулись через многие годы, пройдя после репатриации проверку в советских отдаленных лагерях.
Когда преследовавшие немцев наши передовые части проходили через станицу, как их встречали, как радовались! Это было в конце января 43-го года, а в июне вернулись из эвакуации папа и Галя. Они тоже ничего не знали о нас все это время: как мы пережили оккупацию, живы ли. Ведь нас одно время и бомбили, гибли не только немцы, но и население. Не стало моей бывшей одноклассницы, у другой погибла бабушка. Обидно было видеть на крыльях самолетов красные звезды и ждать, упадет ли на тебя следующая своя, советская бомба. Но война есть война. Спустя годы я где-то прочитала, что бомбило нас соединение девушек-летчиц. И в то же время мы переживали, как бы немцы не попали в них из своих зениток. Но над нашей станицей ни один самолет не был сбит.
Оставалось еще два года до Победы. Были лишения военного времени, было горе Гали, потерявшей на фронте молодого человека, с которым она переписывалась, и горе мамы, потерявшей младшего брата. Но вот и Победа! Что творилось: Все не сговариваясь бросились на площадь, где до войны в праздники проходили демонстрации и скачки. Речи с самодельной трибуны, всеобщее ликование. Я побежала за мамой, но увидела ее дома в слезах. Я вернулась на площадь одна, а там, среди ликования, вдруг послышались громкие рыдания, женщина упала на землю и билась в истерике: никто из ее близких не вернулся с войны, как и у многих других. Вот она, цена Победы, вот Победа со слезами на глазах.
А дальше — школа окончена, причем за один год мы прошли программу двух лет, с учетом пропущенного при оккупации. В нашей школе немцы устроили госпиталь; для развлечения раненых все стены были разрисованы картинками сомнительного свойства, и перед началом занятий мы, отплевываясь, соскребали их осколками стекла. И еще дальше — обычная, как у всех, послевоенная жизнь с ее лишениями, неурожаем и голодом в 46-м году и большим горем для нашей семьи — смертью папы через три года после войны. Аня стала врачом-педиатром. Она, как и папа в свое время, ходила по вызовам в любое время дня и ночи, в любую погоду, часто под дождем и снегом, по непролазной грязи. Ее награда — спасенные жизни маленьких пациентов. Галя стала учителем, ее награда — прекрасные знания по своему предмету, которые она вложила в учеников, так что часто на приемных экзаменах в ВУЗы приемная комиссия спрашивала их, где и кто дал им такие глубокие знания по математике. Сестры меня и доучивали, когда папы не стало. У них обеих есть дети и внуки, но настоящего семейного счастья не сложилось, как и у многих женщин той поры: война проехала колесом по их сердцам, отняв любимых, незабвенных людей и проделав огромную брешь в мужском населении нашей страны.

               


© Copyright: Александр Жданов-Угрюмый, 2010
Свидетельство о публикации №21006240375


Сталин и Советские Солдаты
Олег Юрьев

Один другому заявил:
«Фашизм не Сталин победил!
Советские Солдаты
                сами
Победу ту ковали!» 


Ему знакомый отвечал:    
«Тогда и Гитлер не напал!
Германские солдаты
                сами
На нашу Родину напали!»


И ты без лишних слов ответь,
Cебя ведь не обманешь.
За кем солдаты шли на смерть?
Кого ты понимаешь?



---------------------------------------------------
---------------------------------------------------
P.S.

"Близко узнать И. В. Сталина мне пришлось после 1940 года, когда я работал в должности начальника Генштаба, а во время войны — заместителем Верховного Главнокомандующего. О внешности И. В. Сталина писали уже не раз. Невысокого роста и непримечательный с виду, И. В. Сталин производил сильное впечатление. Лишенный позерства, он подкупал собеседника простотой общения. Свободная манера разговора, способность четко формулировать мысль, природный аналитический ум, большая эрудиция и редкая память даже очень искушенных и значительных людей заставляли во время беседы с И. В. Сталиным внутренне собраться и быть начеку. (...) Русский язык знал отлично и любил употреблять образные литературные сравнения, примеры, метафоры. (...) Писал, как правило, сам от руки. Читал много и был широко осведомленным человеком в самых разнообразных областях. Его поразительная работоспособность, умение быстро схватывать материал позволяли ему просматривать и усваивать за день такое количество самого различного фактологического материала, которое было под силу только незаурядному человеку. Трудно сказать, какая черта характера преобладала в нем. Человек разносторонний и талантливый, он не был ровным. Он обладал сильной волей, характером скрытным и порывистым. Обычно спокойный и рассудительный, он иногда впадал в раздражение. Тогда ему изменяла объективность, он буквально менялся на глазах, еще больше бледнел, взгляд становился тяжелым и жестким. Не много я знал смельчаков, которые могли выдержать сталинский гнев и отпарировать удар. (...) Работал много, по 12—15 часов в сутки.

Как военного деятеля И. В. Сталина я изучил досконально, так как вместе с ним прошел всю войну. И. В. Сталин владел вопросами организации фронтовых операций и операций групп фронтов и руководил ими с полным знанием дела, хорошо разбираясь и в больших стратегических вопросах... В руководстве вооруженной борьбой в целом И. В. Сталину помогали его природный ум, богатая интуиция. Он умел найти главное звено в стратегической обстановке и, ухватившись за него, оказать противодействие врагу, провести ту или иную крупную наступательную операцию. Несомненно, он был достойным Верховным Главнокомандующим"

Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1969, с. 295—297.


о Великой Оболганной Войне -
http://militera.lib.ru/research/pyhalov_i/index.html


© Copyright: Олег Юрьев, 2010
Свидетельство о публикации №21004300002
http://www.proza.ru/2010/04/30/2
(Фото по ссылке)



Её Ангел хранитель
Зинаида Королева

Дёмина Евдокия Кузьминична г.р. 14.03.1918

Многие годы на заводе «Электроприбор» работала скромная, пунктуальная и очень требовательная к своему труду женщина – Дёмина Евдокия Кузьминична. Она была как будто бы как все, и всё же отличие замечалось: строгая и в то же время добрая, заботливая. И ещё казалось, что она хранит какую-то боль в душе, недоступную для окружающих её людей. Позже я узнала, что Евдокия Кузьминична – фронтовичка. Скромно, но со вкусом одетая, русые волосы всегда подкручены и уложены в строгую причёску, а ровная, стройная походка выдавала причастность к военной профессии.
По воспоминаниям её сотрудницы Толмачёвой Лидии Павловны, которая и по сей день поддерживает с ней связь и помогает в её обслуживании, Евдокия Кузьминична всегда выделялась в коллективе не только возрастом, а своим спокойным, мягким, и в то же время строгим характером, своей пунктуальностью и ответственностью за порученное дело. Очень многим стала наставницей. Среди них Воротилина Галина Петровна, Литвинова Александра Николаевна. Они всю свою жизнь с благодарностью вспоминают ненавязчивые, но так необходимые её подсказки.
Родилась Дёмина Евдокия Кузьминична 14 марта 1918 года, до войны работала на птицекомбинате на Украине. В начале войны с приближением фронта эвакуировалась в село Жердевка Тамбовской области к матери и в 1942 году ушла добровольцем на фронт. Сразу попала в стрелковый полк Воронежского фронта. 23 апреля 1942 года в районе станции Анна наши войска пошли в наступление. В декабре этого же года получила двойное ранение и была отправлена на излечение в г. Липецк. Из госпиталя попала в распределительный полк в г. Мичуринске и в апреле 1943 года была зачислена в 493 миномётный полк резервной армии.
Во время беседы с Евдокией Кузьминичной она так сказала об этом:
– Я думала, что резерв – это тыл, и было обидно, что не в боевой полк направили. Только позже поняла, что резерв бросают в прорыв, в самое пекло, а во время крупных военных операций бывают задействованы все рода войск, в том числе и резервные. И там достаётся всем поровну. Во время форсирования Днепра меня во второй раз ранило. Переправили назад через Днепр, удалили осколки и отправили в свой полк – долечиваться в медсанчасти. Так с боями прошли Украину, Молдавию, дошли до Венгрии. Там и Победу встретили.
У Евдокии Кузьминичны есть награды: орден Отечественной войны первой степени, юбилейные медали, а за взятие города Белая Церковь награждена медалью «За боевые заслуги».
Евдокия Кузьминична очень немногословна – воспоминания бередят душу, ранят сердце, а оно стало всё чаще пошаливать: и от возраста – восемьдесят семь лет говорят сами за себя, да и от пережитого. Не хочет вспоминать о войне, а мысли сами возвращают в прошлое. Да и как забыть всех подруг, которых пришлось похоронить на дорогах войны? А её, как считает Евдокия Кузьминична, берёг Ангел хранитель. И если анализировать те рассказанные случаи, (а их было бесчисленное множество), то получается действительно так.
– Однажды подруга попросила подменить её на дежурстве. Я как всегда была безотказна. А через некоторое время началась бомбёжка. Одна из бомб попала в землянку, где мы жили, и воронка стала для моей подруги могилой. А блиндаж связистов остался невредимым.
Или ещё был случай. После одного перехода связисты заняли небольшой крестьянский домишко на отшибе. Ребята накопали картошки и просят меня: «Дуся, свари, у тебя она какой-то домашней получается». А секрет весь в том, что я бросала в котелок какую-нибудь душистую веточку: мяту, душицу, укроп. Начистила я картошки, поставила чугунок в русскую печь. И вот она уже готова, пора сливать и ставить на стол, и как раз в этот момент забегает кто-то из наших ребят, кричит: «Дуся! Налёт! Быстрее в траншею!» И только мы успели спрыгнуть в укрытие, которое ребята выкопали за домом, как засвистело, загрохотало. Когда стихло всё, выглянули, а на месте нашей избушки бревна, разбросанные по сторонам, а в середине, где была печь, воронка.
И ещё был случай, связанный с едой. Почему с едой? Да потому что во время переездов или по военному – передислокации, полевая кухня отставала, солдаты питались сухим пайком. А мы старались что-то приготовить, потому что ребятам связистам не легко было тянуть связь с тяжеленными катушками на спине. Много их погибало. А к нам, к девчонкам они как к сёстрам относились: оберегали нас, опекали во всех сложных ситуациях. И вот однажды остановились на привал возле избы у самого берега реки. Ребята тут же выловили крупную рыбину, зажарили её, сидим, трапезничаем. Среди нас был парень-юморист из Борисоглебска. Как обычно травит анекдоты, мы смеёмся. И откуда ни возьмись немецкая танкетка останавливается за огородами. Пока они нас не заметили, мы галопом в избу, хватаем уже разгруженную аппаратуру, грузим. Меня с последним аппаратом ребята буквально забрасывают в машину. А нас уже заметили и начали стрелять, но мы успеваем вырваться из-под обстрелов. Когда отъехали в безопасное место, Борисоглебский осматривает, ощупывает себя: «Ребята, это правда, что я живой? Мы же были под прицелом, как зайцы в силке».
Ох, сколько таких случаев было, все не вспомнить и не рассказать. Но один случай особенно врезался в память. Это было, когда я служила машинисткой в штабе полка. Остановились мы на отдых возле реки. Я сняла гимнастёрку, чтобы постирать её. И вдруг слышу шум: «Немцы! Немцы!» Видим, из-за пригорка танки немецкие показались. Мы в машину и к лесу, благо он был недалеко. Чуть-чуть осталось доехать и наш «рыдван» заглох. А у меня в железном ящике секретные документы, а подруга моя за знамя отвечает. В охране у нас только два автоматчика. Мы со всем этим имуществом бегом к лесу. Добежали, а тут над головой самолёт фашистский, и так низко, чуть за деревья не задевает. Сначала пролетел, а потом развернулся и пулемётной очередью по нам. Мы то за деревья прячемся, то зигзагами в сторону автотрассы – там наши машины должны двигаться. Выбежали на дорогу, а машины мимо нас, потому что самолёт вдоль колонны пулемётной очередью поливает. Один наш автоматчик на середину дороги выскочил и из автомата очередью под колёса машины, и кричит: «Девчонок возьмите! У них секретные документы!» Посадили нас. Так и доехали до штаба. За все годы войны много чего пришлось пережить.
Евдокия Кузьминична глубоко вздыхает и замолкает. Да, пережить много пришлось и не только на войне, но и по возвращении домой. Вернулась в конце 1945 года. Зимой в колхозе работы нет, да и тяжёлую физическую работу после ранений выполнять трудно. Но кому об этом скажешь? О ранениях даже не заикалась, засмеют: «Это за машинкой-то тебя ранило? Чем же?» На селе за острым словом в карман не лезут, оно у них всегда на языке.
Вызвали Евдокию Кузьминичну в военкомат, попросили подменить заболевшую машинистку и на второй же день предложили работать постоянно. И даже авансом дали центнер пшеницы. А это было такое богатство и спасение для всей семьи. А печатать она умела: красиво, без ошибок. Так и проработала до 1953 года, а потом по вербовке уехала в Венгрию. Работала старшей машинисткой дивизии в авиационной части, бухгалтером в отделении Госбанка. После возвращения на родину уехала в Тамбов и с мая 1959 года работала на заводе «Электроприбор» оператором в машиносчетной части бухгалтерии, инспектором в первом отделе.
В 1974 году ушла на пенсию, но дома сидеть не могла. Жила она в комнате общежития без всех удобств с общей кухней на шесть семей, состоящих из семнадцати человек. Покоя никакого не было: шум, скандалы и даже драки. Она закрывалась в своей комнатушке и сидела как мышка. И пошла опять на работу, только не на свой завод, а в ЖБИ-2, проработала там пять лет и ещё три года на заводе «Пигмент». В заводе «Электроприбор» отдельную квартиру так и не смогла получить – очередь фронтовиков ликвидировали, а в общую не включили, так как имела комнату в общежитии. И только благодаря сотруднице Обкома партии Мукиной Г. Ф. она получила отдельную комнату размером в десять квадратных метров в доме ветеранов на улице Чичканова, где живёт и сейчас. Комната со всеми удобствами, с телефоном. В доме организовано социальное обслуживание отдела соцзащиты: через день приходят соцработник и медицинский работник. Помогает и племянник со своей семьёй из Жердевки. Евдокия Кузьминична верит, что Ангел-хранитель её не покидает.


© Copyright: Зинаида Королева, 2008
Свидетельство о публикации №2805120287


С войны путь долог
Зинаида Королева

Холодным октябрьским днём 1947 года по улице посёлка Ртищево шел солдат в старой длинной шинели, в выгоревшей пилотке, в изношенных до предела, со сбитыми каблуками кирзовых сапогах. За плечами у него висел тощий вещмешок.
Солдат остановился возле дома Цибизовых, рядом с которым стояла их дочь Маня и с любопытством рассматривала его.
–– Здравствуй, хозяйка! Покажи, какой тут дом Калинина Михаила Ивановича?
–– Михаила Ивановича? –– удивилась Маня. –– У нас таких нет.
–– Как же так нет, –– усмехнулся солдат. –– Что же ты своих соседей не знаешь? У него отец Иван Федотович.
–– Так это ты о Мишке Зоткине говоришь? Да вот их дом, –– Маня показала рукой на избу, стоящую напротив её дома. –– Погиб Мишка, не пришел с войны.
–– Живой он, –– солдат неотрывно, с неподдельным любопытством смотрел на дом Калининых, которых по-уличному звали Зоткины.
–– А ты откуда знаешь, что он живой? –– с подозрением смотрела на солдата Маня. Она до пятого класса училась вместе с Михаилом и хорошо его знала.
–– Я вместе с ним в госпитале лежал. Живой он. Скажи его родителям, чтобы ждали, скоро придёт. –– Солдат увидел молодую женщину, вышедшую из дома Калининых и поспешно пошел в сторону сельсовета.
–– Да куда же ты пошел-то? –– взволнованно зашумела Маня. –– Ты к ним в дом иди, радость им такая!
–– Некогда мне, тороплюсь в военкомат. На обратном пути зайду, –– крикнул солдат, всё дальше уходя от неё.
–– Феколка, да что же ты стоишь, догоняй солдата, он сказал, что Мишка ваш живой! –– от волнения махая руками, шумела Маня соседке, стоящей возле своей избы и с тревогой смотревшей на уходившего солдата.
Феклаша продолжала ждать своего мужа Алексея, хотя и получила от него только одно письмо. А в начале 1947 года свекровь прислала копию извещения, что он пропал без вести, в письме же писала, что вернулся из госпиталя сосед, уходивший на фронт вместе с Алексеем. Рассказал он, что их прямо из вагонов отправили в бой. Проходили по ночной затемнённой Москве и не рассмотрели ничего. Много сибиряков полегло в боях за столицу, а они с Алексеем продержались до самой погрузки в вагоны, когда их перебрасывали под Сталинград. Но состав тронулся раньше времени из-за налетевших фашистских самолётов. И оказались друзья в разных вагонах. На глазах соседа одна из бомб угодила в вагон, где был Алексей. На том месте осталась глубокая воронка –– ни живых, ни мертвых не было.
Но Феклаша не поверила в эту бумажку, и при виде каждого солдата сердце её замирало. А на брата Михаила была похоронка в 1942 году, но всё равно верили в чудо. И потому, услышав, что брат живой, она сразу поверила в это и побежала в дом к отцу, чтобы скорее сообщить ему радостную весть. А позже, когда выбежала на дорогу, надеясь догнать солдата, того уже нигде не было.
Феклаша пробежала весь свой посёлок, большой мост и остановилась далеко за селом на дороге, ведущей в райцентр. Местность была ровная, видно всё как на ладони почти до самого горизонта, –– так ей казалось. Но солдат словно испарился. Она долго стояла на дороге, смотря по всем сторонам, а потом пошла домой, понуро опустив голову. Но ноги не хотели идти, и она то и дело оглядывалась назад. Вернувшись, виновато посмотрела на отца.
–– Ну-к, что, не догнала? –– строго спросил Иван Федотович.
–– Нет, папаня, не догнала. Как сквозь землю провалился.
–– Дак, не сквозь землю, а спрятался в какой-нибудь скирде: отсидится часа два, а потом пойдёт дальше. Сразу бежать надо было, а ты, голова садовая, ко мне пошла, время провела.
–– Да зачем же ему прятаться, папаня? –– удивилась Феклаша. Её почерневшее под летним солнцем лицо казалось сейчас землисто-чёрным. От непонимания её густые брови взметнулись встревоженными воробышками, а карие глаза от обиды стали совсем тёмными.
–– Вот и я думаю –– зачем? Если ты честный человек, то зайди в дом, расскажи обстоятельно, тем паче, что с хорошими вестями идёшь. А этот, значит, худой человек.
–– Да может быть, он и в самом деле спешил в военкомат? –– возразила Феклаша. Ей так хотелось верить в то, что брат жив.
А бабушка не дождалась сына Михаила –– как получили похоронку, так и слегла совсем. Старый фельдшер Аверьяныч сказал, что печень больна, сахар нужен. Дедушка объехал все близлежащие и дальние базары и только на станции Соседка, что была за двадцать километров от их села, сменял свой новенький тулуп на головку сахара. Колол её и поил свою Акулину Родионовну сладким чаем, но не спас, угасла она, как лампада без масла. Вот если бы письмо с фронта пришло, может быть, и поднялась бы. Уж очень желанным, ласковым был сын Михаил.
–– Вот и поглядим, вернётся ли солдатик, –– задумчиво произнёс Иван Федотович, теребя густую седую бороду. –– А ты, Феклаша, приготовься к встрече, мало ли что, вдруг и в самом деле зайдёт?
Наутро стол был выскоблен до желтизны, сверху застелен белой самотканой скатертью, разукрашенной сухариками и гусинками, посреди стола парила стопка только что напеченных пышных блинов.
Спозаранок Миша Норкин, племянник Михаила Ивановича, встал на дежурство на краю села, чтобы первому встретить солдата. Отец у Миши погиб на фронте, а он с 11 лет начал работать в колхозе. А дядя Миша писал с фронта наказ племянникам: пусть «студенты» учатся хорошенько. Но не до учебы было, кому-то и в колхозе надо работать, заменять ушедших отцов. А дядя был кумиром и для него, и для двоюродных братьев Валентина и Лёни Фирюлиных. Ещё бы –– офицер, старший лейтенант, да ещё к тому же и артиллерист! Вот и стоял Миша целый день, то один, а то с тётей Феколой. Стояли дотемна, но так и не дождались солдата.
Уже затемно, зайдя в избу, Феклаша увидела отца, сидящего за столом. Перед ним лежала увеличенная фотокарточка сына. К горке блинов так никто и не притронулся –– ждали гостя.
–– Папаня, что же это? Насмешка, что ли? –– Феклаша устало присела на скамью, в глазах стояли слезы, голос от обиды дрожал.
–– Да как тебе сказать? Я всю ночь и день-деньской думал об этом. По всем видам Миша не мог остаться в живых: в похоронке сказано, что у него было множественное ранение в ногу, а это значит, что много крови потерял. Я таких раненых солдат видел –– не жильцы они. И ты вспомни карманные часы, которые прислали –– без крышки, без стекла и без стрелок. Это как же надо было шандарахнуть, чтобы так покорёжить металл?! Но кто этот человек? Откуда он знал Мишу? Как он мог остановиться именно напротив нашего дома? Выходит, что Миша рассказывал о селе, о доме своём, о нас?..
А может быть, это какой шпион? Забрал Мишины документы у мертвого и пошел делать черные дела, но уже под его фамилией? Чего только не лезет в голову. А может быть, в госпитале Миша встретил земляка и попросил его зайти и сказать, что сын скоро придёт? Чтобы мы ждали, чтобы надежда не покидала нас? У него такое доброе сердце, он такие заботливые письма писал. Надо сходить в военкомат, узнать у них, что это значит.
Через день Иван Федотович пошел в райцентр в военкомат узнать о солдате. Но там сказали, что за это время никого не было. Вернулся он мрачнее тучи. Сначала молчал, только украдкой вытирал глаза. И лишь через месяц обмолвился:
–– Они там сказали, что кто-то пошутил. Да разве ж такими вещами шутят? А солдат-то куда подевался? Ну, как ты могла сразу за ним не пойти?
Феклаша виновато опустила голову. Так до самой смерти отца она чувствовала свою вину перед ним. Да и после того саднящая заноза не выходила из ее сердца. А в то время только смогла спросить:
–– А что же этот солдат так долго шел с войны? Или прятался где?
–– А с войны путь долог. Кое для кого он растягивался на долгие годы. Я шел целых пять лет.
Да, путь с войны долог. Иван Федотович знал это по себе. В 1914 году он ушел на империалистическую войну. Тогда воевали с немцами однолинейными винтовками. Сходились в бою и в рукопашную. У немцев оружие лучше было. И газовые атаки враг использовал: если наши не успевали убежать, то ложились замертво. Довелось ему сражаться и с австрийцами. Вот к ним-то почти весь их полк угодил в плен. Целых пять лет пробыл за колючей проволокой. Покормили австрийских вшей. Хотя они во всех странах одинаковые. И в царской армии они были такие же.
А в австрийских бараках осенью и весной воды по колено, грязь, вонь. Хорошо тем, кто на верхних нарах захватил места, а на нижних почти в воде лежали. Смертушка своей косой во всю ширь размахивалась, но бараки не пустовали, регулярно пополнялись.
Отогревались, сушились возле буржуек, железных печурок, сделанных самими пленными с согласия лагерного начальства. Только тепло шло от них до тех пор, пока они топились, но быстро остывали, и холод моментально выстуживал бараки. Потому возле печурок дежурили по очереди.
В одно своё дежурство Иван Федотович примостился возле печурки, поставил свои замёрзшие ноги поближе, чтобы отогреться. Видно, тепло сморило его, и он задремал. Проснулся от дикой боли: штанина истлела от огня, а колено чуть не до кости сварилось. Спасибо у них знающий фельдшер был, вылечил его, рана затянулась. Вот только ревматизм домой привёз. Когда был в плену, скучал по дому, по жене. Девять детей было у них с Акулиной, а выжили четыре дочери и ни одного парня. А он так мечтал о сыне, о помощнике в хозяйстве.
Хозяйство же до войны у Ивана Федотовича было справным: корова, телок-годовик, овечки, поросята. О курах и говорить нечего, они у самой захудалой хозяйки были. Но как говорят в народе: «Без хозяина и дом сирота» –– за годы его отсутствия хозяйство захирело, скот извели, осталась коровка одна. И потому после возвращения из плена он с большим энтузиазмом взялся за восстановление хозяйства.
Всякая работа спорилась в его умелых руках: и лапти получались словно игрушки, и валенки так подошьёт, что в любые галоши влезут. Сам забивал скот, разделывал шкуры, дубил их, да еще и подкрашивал то в черный цвет, а то в красноватый для женских шубеек. Сам и кроил, и шил шубы да тулупы. И всё вручную. А получались вещи ловкие.
Уже после плена ездил на заработки на Губаху, в Златоуст. Сначала один, а потом с подросшими дочерьми. Сам работал каменщиком на стройке, а дочери кашеварили. Но с особой гордостью Иван Федотович вспоминал о работе в Москве, как он вместе с сельскими мужиками в молодости мостили брусчаткой улицы. Мостили они и Военно-Грузинскую дорогу. Да где ему только не пришлось поработать, ведь Дмитриевка славилась своими каменщиками, которые ежегодно отправлялись на заработки в дальние места.
Из плена Иван Федотович вернулся в начале 1920-го года, а в конце родился их последыш –– сын Михаил, их несказанная радость, их надежда. И таким послушным и работящим он рос –– во всем помогал пожилому отцу. И очень смышленым был –– учёба давалась ему легко. После окончания пяти классов в своём селе он два года ходил за пять километров в соседнее село Глуховка. Закончил там семь классов и поступил в Моршанское педучилище, а после был направлен в село Рудовка, где работал учителем начальных классов в школе. Но была у него мечта стать военным. И в 1940-м году по набору военкомата поступил учиться в Ростовское артучилище –– сбылась его мечта!
В 1941-м году в июне окончил училище, и отправился в свою часть, но на одной из станций узнал о нападении гитлеровцев, о всеобщей мобилизации, и маршрут его следования резко меняется: из ближайшего военкомата он попадает в 150-й танковый батальон 89-й танковой бригады. И началась его суровая солдатская жизнь на полях сражений.
А душа болела о своих старых родителях –– им уже обоим за 60. Как они там? Фронт стремительно приближался к Тамбову: бои шли в соседних областях –– Воронежской, Орловской. И летели письма, полные тревоги, заботы о родителях. Он старается писать письма весёлыми, ничего не рассказывая о тяготах армейской жизни, о кровопролитных боях, и потому письма получались немного бравурными.
20/IХ –– 41.
«Дорогие родители папа и мама!
Шлю вам горячий привет и наилучшие пожелания.
Сообщаю, что пока жив и здоров. Письмо получил и посылаю вам ещё письмо, телеграмму и 800 рублей 15 сентября. Ещё вам посылаю 700 рублей и полторы тысячи.
Папа, дайте всем сёстрам рублей по 200. Папа и мама, я очень рад, что вы живёте спокойно, хотя слышал, что Тамбов, вроде, бомбили. Правда или нет? Я сейчас опять в Орловской области. Отдохнули, а теперь с новыми силами будем бить германских сволочей.
Передавайте привет всем родным и знакомым.
До приятного свидания!
Крепко жму руки, горячо целую вас.
Миша».

20/I –– 42.
«Здравствуйте, дорогие родители! Шлю вам горячий привет и наилучшие пожелания в вашей жизни и в вашем здоровье. Ещё горячий привет шлю всем сёстрам, зятьям, племянникам и всей родне. Передавайте привет тёте Василисе.
Во-первых, сообщаю, что нахожусь в г. Елец Орловской области. Жив и здоров. Вчера я был очень рад, когда мне принесли письмо от вас. Я узнал, что вы живёте хорошо и всем обеспечены. Но меня интересует ваше хозяйство. В своем ли вы доме живёте или у Мити? Что у вас есть из скота? Как вы питаетесь? А то ведь вы, как и раньше, всё есть, а кушать не кушаете. Вы хотя бы под старость живите, как вам хочется. Хлеба и денег у вас достаточно.
Вам двоим надо немного, а мне сейчас кроме жизни ничего не надо, а хлеба и денег у вас хватит, так помогайте всем сёстрам, особенно Феклане, а то ведь она одна в городе, где всё очень дорого. Я под Новый год выслал вам ещё 1000 рублей –– 500 на вас и 500 на Мишу. Числа 5 ценным письмом тоже из Ельца выслал денежный аттестат на 400 рублей ежемесячно на весь 1942 год, начиная с января месяца. Так что, я думаю, вам денег хватит. Живите пока сейчас.
Я сейчас пока отдыхаю. Живём весело. Разместились по квартирам по несколько человек. У нас есть свой патефон, было даже два, но один сломали. Так что веселимся. Сейчас мы ездим на машине, самим носить не приходится. С машинами хорошо.
Скоро опять поедем на фронт, будем бить фашистов. А весело воевать, когда враг в панике отступает и бросает трофеи. Едешь по дороге и смотришь по сторонам: там машина, там танк разбитый, там пушка, повозка и так далее. Трофеев очень много и смотреть весело на них.
Пока писать больше нечего.
До приятного свидания.
Крепко жму руки и горячо целую. С приветом ваш сын Миша».

20/VII –– 42
«Привет с фронта! Здравствуйте, дорогие папа и мама!
Шлю вам горячий привет и наилучшие пожелания в вашей жизни и в вашем здоровье.
Ещё привет сестрице Феклане. Я очень рад, что она теперь вместе с родителями. Передавайте привет Степану Ивановичу, Марусе, Насте и Оле. Я очень благодарен Степану Ивановичу за то, что он регулярно пишет мне письма от имени родителей. Письмо от вас получил на днях. Очень хорошо, что очень часто получаю письма: то от вас, то от друзей старых и новых.
Получаю письма от Лёни Калинина, и получил одно от Мити.
О себе писать нечего. Живу хорошо, воюю тоже не плохо, а жив буду, тогда всё расскажу: и где был, и чего видел, и как фрицев убивал. А сейчас всего не опишешь, а мало –– не интересно.
Пишите вы мне больше, как живёте, как работаете, какие новости в селе?
Меня очень интересует вопрос: кто же дома из старых друзей парней или девушек? И о ком известно из моих товарищей.
Пишите обо всём.
Очень жаль, что поганые фрицы топчут золотые хлеба Воронежской области. Но мы им сделаем так, чтобы они не топтали землю нигде. Недостойно им на золотую землю ступать грязными и погаными ногами.
Я даже жалею, что это поганое мясо будет преть в советской земле. Но мы перетерпим, пока оно сопреет, чтобы потом больше никогда не загноить землю.
Папа и мама, как ваше здоровье? Если есть возможность, прислали б мне фотокарточку всей семьи.
Фекланя пусть напишет, как жила там, как доехала, как сейчас живёт?
А как там «студенты»? Кто и в каком классе учатся? Передайте, чтобы Миша и Валя сами написали мне письма и отдельно прислали. Как они там «воюют»?
Пока писать больше нечего.
Остаюсь жив и здоров.
Передайте привет всем племянникам.
Привет Дмитрию Кузьмичу (председателю сельсовета). И передайте привет от меня старым товарищам, если кто дома. Пришлите адрес Михаила Кузьмича, или мой ему отошлите. Передайте ему горячий привет.
До свидания!
Крепко жму руки и горячо целую.
С приветом Миша.
Адрес: 697 полевая почта
Противотанковая батарея
Калинину».

31/VII –– 42
«Здравствуйте, дорогие родители папа и мама!
Шлю вам горячий привет и наилучшие пожелания в вашей жизни.
Письмо ваше от 16/VII–42 получил, за что сердечно благодарю. Я пока живу хорошо. Получаю письма от Мити.
Очень жаль Палагина Фёдора. Хорошие друзья были с ним. Вспоминаю все те каникулы, которые мы вместе хороводили.
Ну, ничего не поделаешь –– война. Я вам посылаю фото. Я фотографировался на партийный билет. Эта фотография в июне месяце.
У меня была в мае, но не хватило выслать, те были лучше.
Пока больше писать нечего. В моей жизни всё по-прежнему.
Передавайте привет всем родным.
Маме надо выздоравливать и ждать моего возвращения с войны.
До свидания!
Привет всем, всем!
Миша».

Сколько же было радости, когда он получал письма из дома! А отец в каждом письме просил писать подробнее о службе. А что можно написать, когда отец предупреждает, что его письма во многих местах зачёркнуты.
Да и зачем им знать о порой бессмысленной крови, о той боли в сердце, которую испытывал всегда при потере друзей, своих солдат. А уцелеть в Воронежском котле было ох как не просто, когда фронт со скоростью ветра то откатывался назад, то продвигался вперёд. Сколько раз их батальон разбивали, отправляли на пополнение.
Михаил готовил к 20 августа новое письмо родителям. Он взял за правило: в дату своего рождения 20 числа каждого месяца, чтобы не пропустить, отправлять весточку родителям. А если случалось внеочередное послание, то он был доволен, что смог лишний раз порадовать родителей. Но ему не довелось это сделать: 14 августа в очередной жестокой схватке с танками противника, когда немцы взяли в кольцо их батарею, он получил множественное осколочное ранение в ногу. Медсестра смогла вытащить его с поля боя и доставить в медсанбат, а оттуда его отправили в полевой госпиталь. Но от большой потери крови на следующий день 15 августа старший лейтенант Михаил Калинин скончался, и был захоронен в братской могиле на территории госпиталя № 4390, располагавшегося на тот момент в селе Тюнино Кашарского сельсовета Липецкой области. После войны –– это дом инвалидов «Скит».
А Иван Федотович, даже получая за сына пенсию, в глубине души продолжал надеяться, что Михаил вернётся. Он продолжал жить со средней дочерью Феклашей и её двумя дочерьми.
Частенько по ночам, лёжа на кровати с соломенным матрасом под самотканой дерюжкой, не спал, ворочался, а, засыпая, вскрикивал, кого-то звал.
Утром, после одной из таких ночей, Феклаша спросила:
–– Папаня, а ты чего так во сне шумел?
–– Да с австрияком в рукопашной сцепился, никак разойтись не могли.
–– А кто же верх взял? –– Феклаша улыбнулась, глядя на смущённого отца.
–– Как это кто? Раз с тобой говорю, значит и верх мой, –– гордо произнёс Иван Федотович. Его две длинные волосинки на правой брови, как бы разделявшие её надвое, зашевелились и будто взметнулись вверх.
Иван Федотович, несмотря на преклонный возраст, так и оставался непоседой. И продолжал ездить на базары, хотя уже реже, чем в молодые годы. Уезжал за 20-30 километров то в Синявку, то в Софьино, но чаще на станцию Соседка.
Однажды вернулся с базара через день к вечеру. Феклаша стала ругать его:
–– Ты где же пропал, папаня? Хоть в розыск за тобой посылай. Я уж все глаза проглядела.
–– Так я там коровку привёл. Ты пойди, покорми её.
–– Папаня, да зачем же нам ещё одна корова? –– Феклаша непонимающе смотрела на отца.
–– Дак, мужичонка один плохонький продавал её: сына женит, с госпиталя тот только что вернулся. Вот я и пожалел его. Да и коровёнка-то истощала вся, корм у хозяина кончился, нечем кормить. Жалко животину. А мы её откормим, и я продам подороже, –– успокоил он дочь.
Через месяц корова раздобрела, набрала вес, молока. стала давать хорошо. Повёл её Иван Федотович на базар. Вернулся один, без коровы, но смущённо улыбается. А улыбка у него бесхитростная, совсем как детская, обезоруживающая.
–– Ты что, или за так отдал? –– забеспокоилась Феклаша.
–– Да как тебе сказать –– барыша нет, старую цену взял. Мужичонка с ребятнёй подошел, а их у него целый пяток, и все мал мала меньше. Ну, как им без коровы? Вот и отдал подешевле, пожалел детишек.
–– Чудишь ты, папаня. Это ты после Мишиной гибели таким стал. Пора тебе прекращать ездить по базарам.
–– Так я же надеюсь узнать что-то о Мише. Народищу там тьма-тъмущая. С одним поговоришь, с другим. Каких только историй в жизни нет. На одного две похоронки пришло, на другого три, а они живыми вернулись. А один сам рассказывал: живёт год дома и вдруг получает письмо: вскрывает, а там похоронка на него. Он в военкомат: «Как понимать это? Вот он я –– живой стою перед вами!» Оказалось, что отчество перепутали. Чего только не бывает в жизни. А что касаемо чудачеств, так ты тоже чудишь: ты зачем пленным мадьярам ведро картошки отдала? Наверняка ты подумала в тот момент, что может быть, и твой Лёня где-нибудь скитается голодный. Разве не так? –– он увидел смущение на лице дочери, усмехнулся добродушно. –– А ты говоришь –– чудишь.
Как-то раз после очередного возвращения с базара Иван Федотович обошел весь огород, что-то переставлял, подправлял во дворе и время от времени тяжко вздыхал.
–– Ты что весь измаялся, папаня? Как будто лошадь и телега целы, я отвела их на колхозный двор. Что-то стряслось в поездке? Чего ты маешься?
–– Дак, ты знаешь, Фекола, я, наверное, переберусь жить на станцию Соседка –– там одна женщина сватает меня. У неё муж умер, а она пускает на постой приезжих. Одной ей никак нельзя, –– смущённо, с чувством вины произнёс Иван Федотович.
–– Да ты, похоже, из ума выжил. Тебе семь десятков, а ты жениться собрался. Да ей ты ли нужен? Ей твоя пенсия нужна, какую ты за Мишу получаешь, –– возмутилась Феклаша.
–– А ты не шуми, а рассуди по уму: девчата подросли, вам, троим, на печке не уместиться. А другого места нет в зимнее время. Это летом вы в сени переходите спать, а зимой? Если бы не разломали дом в конце двадцатых годов –– боялся, что раскулачат. Вот и стоит как комолая сирота: без крыльца, без палисадника. Руки не лежат переделывать, да и силы нет. А у Василисы дом большой, двор огромный…
–– Вот-вот, ты и поедешь спину гнуть на Василису.
–– Да не шуми ты, Феклаша. Может, сама за кого замуж выйдешь –– вон сватались к тебе мужики, а ты отказываешь. Может, из-за меня? Вот я и не хочу тебе мешать. А на станции хорошо, Василиса совсем близко живёт от вокзала. Поезда то и дело ходят, народу столько в них проезжает. А вдруг я Мишу увижу? –– из глаз Ивана Федотовича выплеснулась неувядаемая надежда.
–– Да откуда он возьмётся? Столько лет прошло… –– С сожалением и грустью произнесла Феклаша.
–– Нет, я до последнего своего часа буду ждать. Да и ты ведь тоже ждёшь, я знаю, что ждёшь: и брата Михаила, и мужа Лёньку. Потому и отказываешь всем.
–– Да, так долго идут с фронта наши солдаты. Где-то и потерялся их след, –– тяжело вздохнула Феклаша и смахнула набежавшую слезу.
–– Ты права. Путь с войны долог. Может быть, и дождёмся их когда-нибудь. Должно же нам улыбнуться счастье.


© Copyright: Зинаида Королева, 2005
Свидетельство о публикации №2509120005




От Амура до Австрии
Зинаида Королева

В десятилетнем возрасте я впервые увидела Лещёва Анатолия Алексеевича, мужа моей двоюродной сестры. Они приехали в отпуск. А в это время наш дедушка искал смелого и толкового мужчину, чтобы покрасить крышу. Анатолий узнал об этом и пришёл к дедушке.
–– Иван Федотович, а в чём проблема?
–– Да высоко же, боятся лезть, ответственное это дело. Я когда молодым был, то сам всё делал. Но всё равно без помощника не обойдёшься.
–– Так в чём же дело? Я ещё имею силёнки, руки, ноги целы, да и мозги в нормальную сторону крутятся. Так что командуйте, и мы вместе возьмём эту «высотку».
Несколько дней они занимались крышей: варили олифу из растительного масла, готовили верёвки, сплетенные самолично дедушкой. И когда крыша была окрашена, и Анатолий ушёл домой, дедушка обошёл дом вокруг, любуясь блестящей краской, а затем гордо произнёс:
–– Вот что значит –– Герой! Ему любое дело не страшно. Да как сделал-то! Не зря ему дали “Героя”.
–– Дедушка, а какой он герой? –– полюбопытствовала я.
–– Как это –– какой? Самый главный –– Герой Советского Союза! Это звание за большие заслуги дают. Да оно и в самом деле: взять город-крепость Измаил –– большая отвага нужна.
С годами забылся этот эпизод, но сейчас, накануне 60-летия Великой Победы, когда Анатолия Алексеевича Лещёва уже нет в живых, мне захотелось больше узнать о его боевом пути. Крупицы собранного материала помогли нарисовать его портрет.
В далёкой Амурской области в селе Коршуновка родился и вырос застенчивый русоволосый паренёк. После окончания школы начал работать учеником машиниста на катере от рыбозавода «Озерпах». Он мечтал поступить в судомеханический техникум, готовился к вступительным экзаменам. А перед этим предстояли экзамены на курсах, где должен был получить диплом машиниста катера. Катера для Анатолия были не в диковинку, он с самого рождения видел их, бороздящих волны седого Амура-батюшки. Но научиться управлять сложным хозяйством машинного отделения –– задача не из лёгких. А если не на катере, а на большом пароходе? Для этого надо обязательно закончить техникум. И он решает: во что бы то ни стало поступить туда. Но его мечту перечеркнула начавшаяся война.
Анатолий сразу же пошел в военкомат, но его только в октябре записали в Сибирский запасной полк, где началась напряжённая учёба по изучению стрелкового оружия. После окончания курсов он в июне 1942 года отправляется на фронт бойцом-пулемётчиком 5-го батальона 284-й стрелковой дивизии. Впервые в своей жизни он уехал из дома и так далеко, в страшную неизвестность. За окном мелькали вековые деревья заснеженной тайги, священный Байкал, величественные горы Урала. В сердце Анатолия росла гордость за красоту необъятной своей Родины. И в то же время возрастала тревога: «А вдруг враг дойдёт до этих мест? Да нет, не бывать этому! Поскорее бы доехать до фронта и вступить в бой с ненавистными фашистами. А то пока доедем, и война кончится». Но напрасно переживал паренёк, что не придётся ему повоевать: в то время наши войска отступали по всему фронту, а фашистская армия стояла под Москвой, враг рвался к Волге. Перед дивизией сибиряков была поставлена задача: остановить врага в излучине Дона и упорными боями измотать его, чтобы подготовить плацдарм для перехода в наступление.
Всего девятнадцать лет было Анатолию, когда он принял первый бой возле хутора Починки, который врезался в память накрепко:
–– Только прикрою глаза, –– вспоминал он, –– как уже вижу на бруствере окопа свой ручной пулемёт. Я до рези смотрел на цепи гитлеровцев, идущих по степи в полный рост, держа перед собой автоматы. По окопам прокатился голос ротного: «Без команды не стрелять! Пусть подойдут поближе и тогда запомнят сибиряков надолго!» И почти следом же прозвучало: «По фашистам –– огонь!»
Анатолий нажал на спусковой крючок и увидел, как рассыпалась стройная вражеская цепь, и как фрицы заметались по степи. Его пулемёт всё строчил и строчил, поворачиваясь из стороны в сторону, укладывая фашистов на землю. Враг не выдержал такого шквального огня и стал отступать. На какие-то минуты воцарилась тишина, но снова на высотку обрушился град массированного миномётного огня. Таких атак враг предпринял четыре. После огненных смерчей от разрывов мин и снарядов, длившихся по четверти часа и более, стрелковая рота несёт большие потери и вынуждена отойти. Лещёв вместе с командиром роты сержантом Афониным прикрывает отход роты. И по единственной оставшейся огневой точке гитлеровцы, обозлённые большими потерями, открыли массированный артиллерийский и миномётный огонь. Но хорошо оборудованный окоп оказался надёжной защитой. И только когда последний солдат покидает траншею, Анатолий с пулемётом на плече отступил вслед за ротой. Но внезапная боль в спине согнула его, огненные круги поплыли перед глазами. Так в первом же бою он получил первое ранение, а за мужество и самоотверженность затем был награждён первой боевой наградой –– медалью «За боевые заслуги».
Подлечившись после ранения в госпитале, Лещёв был направлен в артиллерийский батальон запасного полка, расквартированного в Саратовской области. Природное усердие, острый намётанный глаз помогли ему освоить премудрости артиллерийского дела. В середине декабря 1-ая мотомехбригада противотанкового дивизиона была направлена на Юго-Западный фронт в район Среднего Дона. На девятый день наступления достигла района Морозовской и создала угрозу Котельнической вражеской группировке. Отступающие фашисты часто переходили в контратаки. И Лещёву в качестве наводчика противотанковой пушки в составе расчёта орудия пришлось выдержать тяжелейший бой вблизи станции Скосырской. Он вспоминал:
–– Нашей батарее в составе противотанкового дивизиона была поставлена задача –– уничтожить вражеские танки, перешедшие в контратаку. Лютый мороз стоял. За ночь еле успели выдолбить укрытия для пушек –– земля как камень. Долбили ломами, ладони в кровь обдирали, а от гимнастёрок пар валил. Окопались, легли спать. Мы с Васей Косенковым остались часовыми на позиции. На морозном воздухе еле заметный звук усиливался и поэтому пулемётную очередь, а затем глухой гул моторов сразу услышали…
Вышедший из землянки командир орудия сержант Каракулов приказал Лещёву будить бойцов –– коротким оказался солдатский сон. Показались три танка: один, стреляя на ходу, мчался на расчёт Лещёва. Анатолий навёл перекрестие на борт танка и нажал на спусковой крючок. Машина остановилась. Он ещё раз выстрелил по борту танка и тот, вздрогнув, задымился –– первый подбитый им танк горел! Два других танка повернули назад. Этой ночью так и не удалось вздремнуть: немцы открыли сокрушительный огонь из орудий, миномётов, пулемётов. А едва рассвело, как начался новый обстрел, продолжавшийся минут 10-15, и сразу же показались девять танков в окружении автоматчиков.
Два танка на большой скорости приближались ко второму взводу, стреляя на ходу. Один снаряд разорвался рядом с бруствером –– замкового Косенкова отбросило в сторону. Не видя ничего в дыму, Анатолий нашел ощупью прицел, навёл перекрестие на борт и нажал на спуск. Промах!.. После второго выстрела у танка слетела гусеница, и он встал как вкопанный. А после третьего снаряда на заснеженном поле запылал ещё один чёрно-оранжевый костёр. Но следом надвигался ещё один танк –– выпущенный им снаряд угодил по брустверу и оглушил Зарубина. Закрыв ладонями уши, тот опустился на станину орудия.
Каракулов схватил снаряд и метнулся к казённику, дослал его в ствол. Анатолий прицелился и нажал на спуск: танк вначале крутнулся на месте, а от второго снаряда загорелся. Остальные танки, встретив меткие выстрелы других орудий батареи, повернули назад.
На другой день всё повторилось, только прибавились атаки вражеской пехоты. Снаряды заканчивались и за ними послали Власенко, но, так и не дождавшись его, вслед за ним пошёл Косенков, однако оба они так и не вернулись к орудию. Артиллеристы стреляли экономно, но вот и последний снаряд был выпущен по движущейся серой фашистской цепи. Орудийный огонь противника усиливался и в один момент страшной силы взрыв потряс землю, изуродовав ствол пушки. На дно окопа упал раненый сержант Каракулов. Его перевязали. А к батарее приближались десятка полтора фашистских автоматчиков. Анатолий схватил свой автомат, прилёг на бруствер и короткими очередями стал уничтожать врага. Рядом с ним пристроился Зарубин с автоматом. В этот момент Лещёва ранило в руку, но он одной правой перезарядил пустой диск и продолжал стрелять. Уже было слышно, как немцы кричали: «Рус капут!». Рядом разорвался снаряд, Анатолия отбросило в сторону, и он потерял сознание. Когда очнулся, то увидел над собой лицо капитана Галеева.
–– Ну что, живой? –– комбат с тревогой смотрел на него.
–– Живой. А где немцы? –– Анатолий с трудом встал.
–– Отбили.
–– А что с Власенко и Косенковым? –– Анатолий смотрел по сторонам, ища друзей.
Комбат отвёл взгляд в сторону, хмуро произнёс:
–– Давай быстро отправляйся в санроту.
Проходя по тропинке, Анатолий увидел возле разбитой повозки тела наших убитых солдат, собранных в одно место для захоронения. Он сразу узнал среди них Василия Косенкова и своего друга Павла Власенко.
После госпиталя, где Анатолий пролежал там целых семь недель, он на попутных грузовиках догонял свою часть. Вокруг дороги –– превращённые в руины хутора и сёла, искорёженная техника на полях. И ещё сильнее крепло желание быстрее громить врага. В новом расчёте Анатолию больше всех по душе пришелся заряжающий Степан Куклин с Тамбовщины. В батарее его звали чеботарём за то, что он чеботарил –– чинил обувь солдатам. И также крепко сдружился Анатолий с подносчиком снарядов Павлом Шеховцевым, оказавшимся его ровесником, да к тому же ещё и земляком.
И уже наводчиком 76-миллитрового орудия 5-ой гвардейской Краматорской ордена Суворова и Кутузова бригады он в районе Красного Лимана принимает участие в боях с мотопехотной дивизией противника из группы армии «Юг». И вновь Анатолий вспоминает:
–– Особенно запомнился бой под селом Черкасское, где на опушке леса было обнаружено скопление фашистов численностью до двух батальонов и десяток танков. На окраине деревни мы заняли огневые позиции, замаскировали орудия снопами со скошенного поля. До рассвета успели отрыть окопы, погребки под снаряды. На рассвете со стороны немцев начался артобстрел. Снаряды рвались рядом с бруствером и за ним. Вокруг звучал оглушительный вой и, казалось, что это будет бесконечно. И даже когда пальба затихла, в ушах стоял тягучий звон. Но следом уже слышался гул приближавшихся танков. Их было девять, а за ними шли автоматчики. Орудие сержанта Люсина открыло огонь. Снаряд пролетает выше, следующий попадает в лоб машине, но не поражает её. И только после третьего выстрела танк замер на месте и загорелся. От следующего выстрела загорелся ещё один. И тут я увидел, как один танк приближается к соседнему первому взводу, которым командовал лейтенант Абрамов. Танк с ходу поднялся на бруствер, а ещё через мгновение сполз на орудие вместе с расчётом и проутюжил их. Сержант Люсин приказал развернуть пушку. Весь расчёт навалился на станины, яростно крутил колёса. Лихорадочно найдя в перекрестие боковую броню повернувшего в нашу сторону «Тигра», я нажал на спуск. Танк остановился, пламя охватило его корпус и перекинулось на маскировочные снопы рядом с пушкой Люсина. Заряжающий Куклин попытался открыть затвор пушки, но всё было тщетно –– заклинило. Сквозь дымовую завесу я заметил новый танк, движущийся к нашему умолкшему орудию. Молниеносно соображаю, что остановить его можно только противотанковой гранатой –– выхватываю её из погребка и ползу навстречу танку. Когда до него оставались не более десяти метров, я приподнялся и бросил гранату под гусеницу. Тяжёлый взрыв потряс землю и оглушил. Несколько секунд я не шевелился, а затем посмотрел на танк –– тот стоял с перебитой гусеницей. Я пополз назад к своему окопу. Во всём теле чувствовалась нервная дрожь. Оставалось доползти совсем немного, когда с пронзительным свистом что-то обрушилось рядом, взрывная волна отбросила в сторону и ударила обо что-то твёрдое и жесткое. Я потерял сознание. В санроте узнал, что третья батарея не пропустила ни одного танка...
За этот бой Лещёву был вручён орден Красной Звезды.
Вернувшись через неделю в батарею, он был тепло встречен друзьями. Вскоре его приняли в кандидаты партии, а ещё через месяц ему присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром орудия. На его плечи лёг груз ответственности не только за себя, но и за весь расчёт. Павел Шеховцев занял его место наводчика.
Памятными были бои на Никопольском плацдарме, которые длились почти три месяца. В бригаде было мало танков, не хватало боеприпасов для артиллерии. Непрерывные дожди со снегом сделали дороги непроходимыми. Буксовали даже тракторы и тягачи. Танки зарывались в грязь по башню. И всё же первого февраля 1944 года началось общее наступление наших войск. Пушки и тяжёлые миномёты артиллеристы тащили на себе. С помощью местного населения переносили на руках снаряды и патроны за десятки километров. Раненые доставлялись в медпункты упряжками собак или на носилках на расстоянии 6-7 километров. Но каждый понимал, что с взятием Никополя наступление советских войск будет неудержимым.
Рано утром началась мощная артподготовка –– по вражеским позициям одновременно били сотни орудий разного калибра. Вся степь заполнилась чудовищным громом, словно вырвавшимся из глубины земли. Орудия накалялись до такой степени, что прикоснуться к ним было невозможно, от пороха чернели лица бойцов, от пороховых газов они теряли сознание. Вечером комбату сообщили, что линия обороны немцев на участке в районе села Червоно-Григоровка прорвана. Батарее было приказано переместиться на новую позицию, так как по данным разведки в хуторе Степном пятнадцать танков вместе с пехотой готовятся к бою. Батарея Орехова, заняла позицию в кустарнике вдоль шоссейной дороги. Анатолий Алексеевич вспоминал:
–– В том году малоснежная слякотная зима незаметно перешла в необычайно раннюю весну: в конце января –– начале февраля под Никополем растаял снег, кругом чернела обнажённая земля. А местность там была холмистая, с редкими курганами, на которых с северной стороны сохранились островки снега. Я собрал свой расчет, указал на курган с чёрным камнем на вершине: «Вот между этим курганом и холмиком справа мы должны остановить все танки, чтобы они не помешали переправе нашей бригаде...
Скоро возник низкий ноющий гул, будто из-под земли шедший. И тут же у пологой сопки показались чёрные приземистые танки. Рядом бежали автоматчики. Лещёв посмотрел на своих бойцов: лица их были сосредоточенны, напряжены. Он знал, что не в первый раз им приходится встречаться с этими чудищами, и что они не дрогнут в бою. И только новенький подносчик снарядов Бесхлебнов сильно побледнел и смотрел на приближающиеся танки испуганными глазами. Анатолий подбодрил его:
–– Не дрейфь, Виктор, будь спокойнее. Сейчас мы их встретим по гвардейски, с «перчиком».
В это время одна машина поднялась на бугор, и из ствола её пушки вырвалось жёлтое пламя. Но снаряд не долетел до них метров пятнадцать, подняв фонтан грязи. Другой снаряд тоже пролетел мимо, не причинив вреда орудию.
–– По фашистскому танку… Бронебойным… Огонь!
Звук выстрела резко разорвал воздух. Но снаряд перелетел танк.
–– Ниже подводи! –– крикнул Лещёв.
Второй снаряд разорвался у гусеницы, и танк остановился. От третьего снаряда, пущенного Шеховцевым, танк загорелся. Но в этот момент от выстрелов второго «тигра» на позиции артиллеристов стали чаще рваться снаряды. Задыхаясь от дыма, отдавая команды, Лещёв вдруг заметил, что снаряды его орудия щёлкают в лобовую броню «тигра» и отскакивают от неё. «В лоб этого зверя не уложить!» –– пронеслось в его голове. Но машина внезапно остановилась, крутнувшись на одной гусенице. В глазах Лещёва вспыхнул победный огонь:
–– Теперь ты не уйдёшь!
Снаряд, посланный наводчиком Шеховцевым, разорвал гусеницу. Но не было времени порадоваться этому: один из танков двигался прямо на батарею. Осколки от снарядов застучали по орудию Лещёва. Рядом застонал подносчик снарядов Сторожев. Анатолий приказал заряжающему Куклину перевязать раненого, а сам скомандовал:
–– Наводи под основание!
Схватив снаряд, Лещёв рывком дослал его в казённик. Прогремел выстрел, но танк продолжал двигаться. И кто знает, чем бы всё кончилось, если бы им на помощь не пришло орудие сержанта Носова: метким выстрелом оно остановило танк. Но ещё одна машина неожиданно выскочила из-за дыма, ворвалась на позицию орудия Носова и раздавила его вместе с расчётом. Взрывной волной сбило с ног Шеховцева и отбросило в сторону. Анатолий подбежал к прицелу орудия: танк продолжал двигаться.
–– Нет, я не дам тебе дойти сюда! –– Он яростно дослал снаряд, навёл перекрестие и в тот же миг рядом с танком взметнулся огненный столб. Врывшись в землю длинным пушечным стволом, «тигр» замер на месте. Остальные танки повернули назад, не выдержав уничтожающего огня батареи. На изрытой воронками земле остались шесть танков, четыре из них были подожжены расчётом Лещёва. Заряжающий Куклин обронил:
–– Важная работёнка выдалась нам –– матёрых «тигров» в трусливых зайцев превратили.
Таких боёв или чуть послабее на расчёт Лещёва выпало немало. А бойцы 5-й бригады, преодолевая яростное сопротивление врага, его частые контратаки, форсировали реку Конку и по приднепровским плавням, заросших мелколесьем и залитых водой, подошли к самому Днепру и начали переправу напротив Никополя. Бойцы несли на себе рыбацкие лодки, плоты из плащ-палаток, набитых соломой и скреплённых досками; 3-ий мотострелковый батальон первым переправился через Днепр и закрепился на западном берегу, прикрывая переправу бригады, уничтожая огневые точки противника. Большую помощь оказывало местное население: жители показывали огневые точки, опорные пункты противника, помогали переправлять бойцов бригады через реку на рыбацких лодках, которых было несколько десятков. И это не смотря на то, что немцы ввели расстрел за укрытие переправочных средств. Утром восьмого февраля 1944 года город был освобождён и Никопольский плацдарм ликвидирован. Местное население вздохнуло свободно –– за время оккупации было угнано в рабство семь тысяч, а взято в плен и расстреляно восемь тысяч жителей. Именно поэтому выжившие встречали своих солдат с особой теплотой: прямо на переправе, женщины из вёдер, кастрюль разливали горячую пищу солдатам, а затем, пока они находились в городе, обстирывали их.
В памяти Лещёва навсегда запечатлелось то время. Несмотря на распутицу и бездорожье, наши войска стремительно наступали. В результате умелых и слаженных действий несколько фашистских дивизий оказались в котле. Но они упорно сопротивлялись и всеми силами пытались вырваться из окружения. Так, под вечер 8 февраля сообщили, что по шоссе Никополь –– Коплуновка движется большая колонна немецких танков и автомашин. Стало ясно, что на их участке они появятся ночью. Вторая и третья батареи заняли позиции на склоне возвышенности в ста метрах от шоссе. Анатолий смотрел на звёздное небо и мысленно переносился в родные места: «Как же далеко они. Удастся ли ещё увидеть их?»
После полуночи со стороны шоссе донёсся шум моторов, и на гребне холма появились силуэты танков. После сигнальной ракеты восемь орудий одновременно ударили по колонне врага при свете осветительных ракет.
–– Не уйдёшь! –– зло выдохнул Шеховцев, наводя орудие на следующий танк, а когда после выстрела он остановился, удовлетворённо произнёс: –– Это вам за наших погибших товарищей.
В колонне фашистов чадили горевшие грузовики и танки. Гитлеровцы открыли ответный огонь по нашим орудиям. Один из разрывов бросил Анатолия на землю, замкового Бесхлебнова ранило осколком в ногу. Лещёв тут же вскочил с земли и бросился к снарядам.
–– Ниже наводи! –– крикнул он Шеховцеву, когда его снаряд упал дальше цели. И тут же похвалил его, увидев, что очередной снаряд снёс башню у «тигра»: –– Молодец! Так их!
На рассвете был подбит последний танк и бой прекратился.
Бригада получила отдых для подтягивания тылов, растянувшихся по бездорожью на сто двадцать километров, и пополнения поредевшего личного состава. Но уже в начале марта перед бригадой была поставлена задача: форсировать реку Ингулец и, не вступая в затяжные бои, пройти по тылам врага, взять Новый Буг, станцию Раздельную, не дать возможности врагу эвакуироваться по железной дороге. Весь гужевой транспорт пошёл под тягу для противотанковой артиллерии и миномётов. Использовались и волы. Но основная нагрузка легла на личный состав: каждый боец нёс на себе три комплекта боеприпасов для своего оружия, одну-две мины для миномётного подразделения. В условиях непроходимой грязи нагрузка была предельной.
Расчёт Лещёва сходу вступил в ночной бой с отборными гитлеровскими головорезами 6-й восстановленной армии –– «армии мстителей». Более тысячи солдат и офицеров противника было уничтожено в том бою. Восьмого марта 1944 года город Новый Буг был полностью очищен от врага. Бригада ушла вперёд, а третий мотострелковый батальон ещё сутки до прихода 88-й стрелковой дивизии отбивал неоднократные атаки с флангов, а затем поспешно догонял свою бригаду. С кровопролитными боями, выдерживая массированные удары с воздуха, пятая мотострелковая бригада в составе конно-механизированной группы генерала Плиева брала населённые пункты один за другим: Баштановка, Новогригорьевка, Спасский, Новопетровка, Орлово, Снегирёвка.
Попав в окружение, фашисты стремились любой ценой вырваться из котла в сторону Николаева. Иногда им это удавалось, но с подходом наступающих с фронта войск операция по окружению противника под Снегирёвкой была завершена. Пятая гвардейская бригада получила кратковременный отдых для пополнения.
После десятидневного отдыха бригада с боями овладела Берёзовкой, Степановкой, Новониколаевкой, Червонознаменкой и двинулась на узловую станцию Раздельная, овладение которой имело стратегическое значение. Быстрота и решительность в наступлении позволили в короткое время занять станцию. Небывалый героизм проявляли солдаты. Об этом писал в своей книге «Вёрсты мужества» командир 5-й мотострелковой бригады полковник Н. И. Завьялов: «Нелегко было бежать в атаку после стольких дней и ночей утомительных маршей и боёв. Но по сигналу атаки, по команде “Вперёд! За Родину!” гвардейцы дружно шли на врага, неизвестно откуда черпая силы». После взятия станции бригада ещё в течение двух суток вела ожесточённые бои с противником, пытавшимся опять захватить станцию –– ведь только по железной дороге они могли отступать на запад.
Свою задачу гвардейцы выполнили и двинулись на юг к Беляевке –– последней переправе через Днестр на пути к Одессе. А армия Холлидта рвалась к переправе из последних сил, не жалея ни техники, ни солдат, стремясь достичь порта на Чёрном море, спастись любой ценой. Но советские гвардейцы дрались смело. В ожесточённых боях Беляевка, а затем и Одесса были взяты.
Бригада получила задание –– совершить марш-бросок Тарутино, Красное, Арциз, Татарбунары, выйти к реке Когильник и тем самым отрезать пути отхода приморской группировке противника. Стремительный рейд бригады в глубоком тылу врага к озеру Сасык (Кундук) продолжался всю ночь. Части бригады из походной колонны на большой скорости с ходу вступали в бой. Стремительно развернувшись в центре боевого порядка бригады, 3-й мотострелковый батальон рванулся стрелой в направлении села Демир-Хаджи (Зелёная Балка) и врезался в колонну противника, двигающуюся по кукурузному полю. Бойцы батальона спешивались с машин и вступали в рукопашный бой. Трудно было разобраться, где свои солдаты, а где чужие. К двенадцати часам двадцать третьего августа 1944 года бригада прочно закрепилась на рубеже о. Сасык –– Татарбунары и далее на север по западному берегу Когильника до станции Арциз.
Но враг совершал контратаки, пытаясь вырваться из окружения. Особенно ожесточенные бои велись в расположении 3-го мотострелкового батальона, где противнику удалось вклиниться и выйти в тыл. И только благодаря своевременной поддержке резервной роты автоматчиков противник, понеся колоссальные потери, отступил за реку Когильник, а затем, поняв безысходность своего положения, фашисты стали сдаваться в плен. Более девяти тысяч румынских и немецких солдат шли в колоннах. Задача была выполнена –– из «Котла» противник не вырвался. Личный счёт Лещёва в этом бою пополнился пятью подбитыми орудиями разного калибра, десятью повозками с боеприпасами.
К этому времени 2-м и 3-м Украинскими фронтами был освобождён Кишинёв. А 5-я мотострелковая бригада двинулась на Измаил, но с ходу выйти к морю и взять причалы не удалось. Каждое здание брали штурмом.
Лещёва вызывали в один из дней к комбату, который поздравил его с присвоением звания старшего сержанта и дал задание расчёту вместе с взводом автоматчиков поддержать огнём пехоту, расчистить путь к переправе, а затем форсировать Дунай и закрепиться на его правом берегу. А враг продолжал ожесточённо сопротивляться. Анатолий Алексеевич вспоминал:
–– Ночь выдалась душная. Солдаты расположились рядом с орудием, подложив под головы вещмешки, скатки шинелей. Тихо переговаривались бойцы, среди которых выделялся басок Куклина: «Вчера письмо получил. Пишут: рожь больно хороша на Тамбовщине. Вовсю косовица началась, а людей, сказывают, мало осталось. Все на фронте…»
Его перебил Шеховцев: «Надо поскорей с фашистами кончать, –– наводчик говорил горячо и убеждённо. –– Понимаешь, чеботарь, руки истосковались по настоящему делу. Я на лобогрейке работал.… Сколько, бывало, ржи за день скосишь! Посади меня сейчас на лобогрейку, я сутками буду работать на поле. Руки по работе зудят…»
Анатолий слушал и улыбался: «Чувствуют солдаты конец войны. Всё больше их тянет к дому. Да, всем надоела война. Вот и Румыния перестала воевать. Скоро и Гитлеру придёт конец, но без боя он не сдастся».
Рано утром после артподготовки был дан приказ о наступлении. Но в этот момент со стороны противника послышался гул моторов и несколько танков показались из-за высотки. Цепь пехотинцев залегла. На позиции батареи Лещёва рвались снаряды, но артиллеристы не прекращали огонь. В степи горело восемь танков, а остальные повернули назад, не выдерживая огненного натиска наших. По всей степи пехота с мощным криком: «Ура!!!» двинулась вперёд. Вдоль пологой лощины двинулся и взвод автоматчиков. Только на окраине города путь им преградила пулемётная очередь из виноградника. Бойцы залегли. Расчёт Лещёва получил приказ: уничтожить огневую точку, преграждавшую путь. После первого же выстрела вражеский пулемёт замолчал, но через минуту вновь застрочил. Анатолий заметил белёсый дымок, поднимавшийся из-за скирды соломы рядом с сараем. Подумал: «Сейчас вы у меня поджаритесь». Орудие выстрелило зажигательным снарядом. И тут же выползла самоходка «фердинанд», длинный ствол которой был направлен на пушку Лещёва. Через секунду выпущенный снаряд разорвался возле их орудия. Воздушной волной были сбиты с ног подносчики снарядов. Шеховцев уложил самоходку с двух выстрелов.
Расчёт Лещёва под непрерывным обстрелом вместе с ротой автоматчиков вышел к переправе и метким огнём по самоходной барже, отчалившей от берега, отправил её на дно реки, а вторую заставил повернуть назад. Экипаж её без боя сдался в плен. На захваченной барже расчёт Лещёва с парторгом дивизиона Приходько и взводом автоматчиков капитана Медведева форсировали Дунай и закрепились на правом берегу. Едва они установили пушку, как показались двенадцать танков. От первого же снаряда Лещёвской пушки загорелся головной танк. Но следующая машина ворвалась на позиции автоматчиков, проутюжила несколько окопов и двинулась на расчёт Лещёва, но снаряд из их пушки, попавший под самое основание железной махины, заставил остановиться её и врыться стволом пушки в землю. И тут один за другим снаряды из других танков противника разорвались у щита орудия Лещёва, ранив наводчика и заряжающего. Анатолий сам навёл орудие и от его выстрела загорелся третий танк. В прицел он видел броню следующей фашистской машины, когда ещё один вражеский снаряд вывел его пушку из строя. А к огневой позиции приближалась следующая махина. Артиллеристы подпустили танк метров на десять и одновременно бросили гранаты. Танк замер.
А там, где шли другие немецкие танки, клубились смерчи огня и дыма. Анатолий посмотрел назад и увидел на противоположном берегу «катюши», выстроившихся в ряд и прямой наводкой стрелявших по вражеским танкам. Ликованию солдат не было предела. А гвардейские реактивные миномёты ударили ещё раз и после рассеявшегося дыма стали видны чёрные костры вражеских машин. Противник поспешно отступал, а наша армия преследовала его.
За тот бой Анатолия Лещёва представили к званию Героя Советского Союза, и 24 марта 1945 года был подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении. А было ему тогда неполных двадцать один год. Известие о награде Анатолий получил первого мая 1945 года в Австрии, в городе Гарц, куда их 5-я гвардейская бригада пришла после освобождения Румынии, Болгарии, Венгрии, Югославии.
После демобилизации Лещёв, трижды раненый и контуженный, вернулся на родину в Николаевск-на-Амуре, окончил курсы при краевой партшколе, работал в комсомольских и партийных организациях. После переезда в г. Мурманск работал на стройке, на хладокомбинате «Росмясоторга». В семидесятых годах потянуло его к местам сражений, и он вместе с семьёй переезжает в г. Измаил, где работал в порту стивидором, инженером по материальным фондам в консервном объединении. После выхода на пенсию в 1978 году переехали в Батуми (друг пригласил). Жили там до 1993 года, когда были вынуждены уехать в связи со сложившимися политическими обстоятельствами. Но переезд оказался очень трудным: после его отъезда для подготовки места жительства для семьи, жена с детьми и внуками ещё полгода не могли вырваться оттуда, и буквально с последним товарняком в теплушке без окон им удалось это сделать, благодаря друзьям Анатолия Алексеевича. Но полугодовая вынужденная разлука с семьёй, полная неизвестность о них, дали свои роковые результаты: ветеран тяжело заболевает, и в марте 1995 года его не стало. Похоронен Лещёв Анатолий Алексеевич в городе Ливны Орловской области.
*В очерке использованы материалы:
воспоминания Героя Советского Союза А. А.,Лещёва
материалы из книг Героя Советского Союза,
командира 5-ой (32-ой) бригады Н. И. Завьялова
«Вёрсты мужества»;
Героя Советского Союза Н. Пустынцева,
«На огненном рубеже».


© Copyright: Зинаида Королева, 2005
Свидетельство о публикации №2509240014




Ковбой в Полтаве
Мария Гринберг

Ric del Campo “A Cowboy at Poltava”,
перевод с английского М. Гринберг

– Добро пожаловать в Россию, Айдахо, – я услышал в шлемофоне голос лейтенанта Бейли. – Напоминает дом?

Я смотрел на расстилавшиеся внизу зелёные луга.

– А я думал, здесь будет снег.

– Снег, в июне? –  фыркнул лейтенант Свифт.

– Я думал, в России всегда снег…

21 июня 1944 года. Первый день операции «Ярость - 2», челночного перелёта в Россию.

В начале мая меня, новоиспечённого второго лейтенанта американских ВВС,  направили в Европу – 8-я воздушная армия, 4-я отдельная группа, 335-я эскадрилья, авиабаза Дебен, на юго-востоке Англии.

Остаток мая ушёл на тренировки. Первое боевое задание – 8 июня, в Нормандии, воздушное прикрытие высаженного два дня назад десанта. К сожалению, командир эскадрильи счёл меня слишком зелёным новичком, и не позволил участвовать в бою 6 июня, в день высадки десанта. Я был огорчён – как и все новобранцы, я рвался в бой, не терпелось встретить врага, поймать его в прицел, свалить на землю – и, вернувшись на базу, нарисовать пяток новых маленьких свастик на борту самолёта.

Сегодня мы выполняли задание по сопровождению дальних бомбардировщиков. Я пилотировал новенький П-51 «Мустанг», модели Д. Нашим звеном – четвёркой командовал первый лейтенант Джек Робинсон, его ведомым был второй лейтенант Дэйв Свифт. Я летел на четвёртой позиции, ведомым  второго лейтенанта Хэнка Бейли.

– В Айдахо не так плоско, – ответил я Бейли. – Там горы. А на юге – пустыня, она плоская, но не зелёная. И Змеиная река – настоящая река, не то, что эти ручейки, которые мы пролетали.

– Такая равнина больше похожа на Вайоминг, – добавил я, и услышал хмыканье Свифта. Свифт был из Вайоминга, Бейли из Монтаны. «Три ковбоя» – называл нас наш командир Робинсон, калифорниец из Лос-Анджелеса.

– Прекратить болтовню, – приказал он. Больше для порядка, ведь теперь, когда мы достигли территории, занятой русскими, радиодисциплина уже не имела особого значения.

Бомбардировщики выполнили свою задачу без потерь. Два десятка МЕ-109 поднялись было на перехват, но их рассеяли другие наши эскадрильи. Мы даже не видели этого. Я вообще ещё не видел ни одного немца, стрелял только по мишеням.

Немецкие зенитчики тоже сплоховали. Они не ждали наших летающих крепостей так глубоко в своём тылу – знали, что у них не хватило бы горючего вернуться в Англию. Так что первый этап операции прошёл, как было задумано.

Мы приземлялись на аэродроме с единственной взлётно-посадочной полосой, в степи, неподалёку от маленького городка, он назывался Полтава. Топливо в наших баках было уже на исходе.  Мне, как новобранцу, дали сесть первым.

Мягкая посадка, на три точки, хотя дополнительные баки, подвешенные под крыльями, чертовски портили аэродинамику. Русский регулировщик флажком указал мне место стоянки.

Я зарулил, расстегнул привязные ремни, сбросил парашют, снял кожаный лётный шлем и засунул его под сиденье. Надев ковбойскую шляпу, я уселся на крыле.

Один за другим приземлилось наше звено, и ребята присоединились ко мне. Настала очередь гигантов – летающих крепостей.

Для меня это было новое зрелище. Б–17 базировались на другом аэродроме, я ещё ни разу не видел их посадки.

– Всё равно, что приделать крылья к ферме и летать на ней, – присвистнул Свифт.

– Немудрено, что они вдвоём сидят за штурвалами, – ответил я.

Все Б-17 были последней модели – Г, новёхонькие. Никакой зелёно-бурой краски – они сверкали полированным алюминием, как и наши «Мустанги». Хотелось произвести впечатление на русских?  Мы с гордостью смотрели, как одна за другой летающие крепости мягко касались посадочной полосы.  Ни одна страна в мире не обладала такой воздушной мощью.

Русский солдат подошёл и молча остановился неподалёку. Наверное, часовой – охранять наши самолёты? Впрочем, он совсем не походил на русского солдата, каким я его представлял. Маленький, тощий паренёк, почти подросток, ростом чуть выше своей винтовки, в заплатанной шинели не по росту. Золотистый пушок на щеках: ещё и не брился ни разу.

Экипажи Б-17 медлили выходить. По приказу они переодевались в парадную форму, прежде чем сойти с борта. Ещё одна глупость, чтобы поразить русских? К счастью, на нас это не распространялось – в «Мустанге» нет места не только для переодевания, там даже некуда и сунуть запасной комплект формы.

– Эй, глянь-ка, – Свифт указывал на три П-39 «Аэрокобры», стоявшие на траве слева от посадочной полосы. На их крыльях были нарисованы большие красные звёзды. Три молодые женщины в грязных комбинезонах возились около самолётов. – Вот бы нам такую наземную команду?

– Ну и старьё мы всучили русским, – рассмеялся я. – Но всё же, это лучше, чем они сами смогли бы сделать. Смотри-ка, «Форд».

Джип остановился возле нас. Обычный американский джип, но вот такого водителя я не ожидал увидеть.

Молоденькая симпатичная девчонка, среднего роста, шатенка, и даже в мешковатом потрёпанном комбинезоне видно – стройненькая, как голливудская звёздочка.

– Здравствуйте. Я отвезу вас в казарму, – она улыбнулась нам. Её английский был почти безупречен, с небольшим акцентом,  казавшимся забавным и милым. – Садитесь.

Робинсон уселся на переднее сиденье рядом с девушкой, мы разместились позади.

Мы проехали всего сотню ярдов. Внезапно в  воздухе раздался звук самолёта.

– Дьявол! Это «Хенкель»! – вскрикнул Робинсон. Девушка ударила по тормозам, мы вывалились из машины и залегли вокруг неё – рядом не было ни бункера, ни хотя бы щели в земле, чтобы спрятаться.

Приподняв голову, я разглядел – женщины-механики побросали свои инструменты и прыгнули в кабины «Аэрокобр». Взревели моторы, истребители покатились на полосу.

– Чёрт, так они ещё и пилоты, – пробормотал Бейли.

Одна за другой «Аэрокобры» взлетели.

– Никакого наблюдения за воздухом, – заметил Робинсон.

– Они должны были бы быть уже в воздухе, прикрывая нашу посадку! – возмутился я.

– У нас нет горючего для постоянного патрулирования в  воздухе, – ответила девушка.

– А где ваши зенитчики? – грубо набросился я на неё. – Ни одного выстрела!

– Это «Хенкель-177» – просветил нас Робинсон. – Двухмоторный скоростной средний бомбардировщик.

Немец дважды пронёсся над полем, не сбросив ни одной бомбы. Преследуемый «Аэрокобрами», он скрылся в облаках. Мы снова забрались в джип.

– Могут русские что-нибудь делать нормально? – проворчал я с отвращением.

– Полегче, Айдахо, – осадил меня Робинсон.

Всю дорогу до казарм девушка молчала.

…Обгорелый остов здания. Кое-как залатанная крыша, стены, закопчённые пожаром. Аккуратная куча мусора позади, внутри подметено, десяток коек, стоящих в ряд. Тяжёлый запах гари ещё не выветрился.

Я остановился в дверях. – Да, неказистый отель.

– Ты заткнёшься? – раздражённо проворчал Робинсон.

– Я вернусь через пару часов, отвезу вас на ужин, – предупредила девушка. Она уехала, видимо, развозить другие экипажи.

Четверо пилотов уже были в казарме, сидя у стола, они играли в покер. В углу мы нашли рукомойник, умылись и растянулись на койках.

– А не хотите прогуляться, посмотреть город? – предложил Робинсон. – Здесь недалеко.

– А нас пропустят?

Робинсон недоумённо уставился на меня.

– Пойдём.

Часовые только слегка кивнули, когда мы выходили за границу авиабазы. Мы шли к городу напрямик через поле.

То, что я видел в Лондоне, было страшно. Руины зданий, разрушенных бомбёжками…

Но тому, что  я увидел здесь, не было названия. Ни одного целого дома. Груды щебня. Улицы, засыпанные пеплом. Сгорбленные люди в лохмотьях, серые голодные лица.

Дети столпились вокруг нас. Они смотрели на нас, в нашей новенькой чистой форме, как на марсиан – грязные, оборванные ребятишки.

Робинсон порылся в кармане и достал пачку жевательной резинки. Дети молча расхватали её.

У меня был с собой маленький кусочек копчёной говядины в фольге. Я отдал его ребёнку.

– Что же здесь было? – меня трясло. – Здесь пахнет смертью…

– Ну теперь до вас дошло, зачем мы здесь? – Робинсон повернулся к нам. – Смотрите. Вот что значит – три года нацистской оккупации. Мы здесь для того, чтобы это не произошло у нас дома. Представьте ваших матерей и детишек на их месте… Нацисты придут к нам, если мы не остановим их здесь, сейчас.

Я смотрел, как ребятишки тщательно делили то немногое, что мы смогли им дать. Они что-то лопотали по-своему. В выбитых окнах я видел измождённые лица их матерей.

Мы возвращались молча.

Та же девушка приехала за нами, чтобы отвезти нас в столовую. Мне было стыдно смотреть ей в глаза.

Мы сели за деревянный стол. Я заметил большой портрет Сталина на стене. Женщина в русской военной форме и белом фартучке принесла нам алюминиевые миски с горячим супом, нарезанный толстыми ломтями чёрный ржаной хлеб и водку в графине. Сидевший за соседним столом русский офицер поднялся, чтобы чокнуться  с нами, его примеру последовали другие.

Никогда прежде я не пробовал ржаного хлеба. На столе я заметил пачку масла и отрезал кусочек, чтобы намазать на хлеб.

«Эймс, Айова» – прочёл я на упаковке. Слёзы навернулись на глаза.

Я не пил водки, поэтому вышел из столовой раньше других и присел на крыльце.

Девушка-водитель поднялась по ступенькам ко мне.

– Вы наелись? – заботливо спросила она.

– Да, спасибо, – ответил я смущённо. – Простите, как ваше имя?

– Мария.

– Мария, мне так неловко за моё поведение сегодня…

Девушка улыбнулась и села возле меня.

– Вы здешняя? – спросил я.

– Нет. Я русская.

Я удивлённо посмотрел на неё. – Так разве мы не в России?

– Нет, это Украина.

– Часть России?

– Часть Советского Союза. В СССР шестнадцать республик.

– А, ну да… так же как в США сорок восемь штатов.

– А вас зовут Айдахо? – спросила девушка.

– Нет, моё имя – Рик, Айдахо – прозвище, потому что я из Айдахо. А вы откуда?

– Из Москвы. Я была студенткой Московского университета.

Я громко рассмеялся. Это насторожило и испугало девушку.

– Что тут смешного?

– Я тоже был студентом Московского университета!

Мария недоумённо смотрела на меня.

– В городе Москва, в Айдахо. Это маленький городок, там есть сельскохозяйственная школа, мы называем её нашим университетом. Я учился там два года, прежде чем пойти в армию.

– Вы доброволец?

– Да. Полный курс обучения в нашем университете – четыре года, но я оформил двухлетний диплом, этого было достаточно, чтобы стать волонтёром ВВС.

– А чему вы учились, Рик?

– Скотоводству, разведению бычков. Отец послал меня учиться. Я вырос на маленькой ферме, неподалёку от Меридиана, это молочная столица Айдахо. Каждый день вставал в пять утра, доил коров, потом кормил их. Такое правило у моего папаши – прежде чем есть самому, накорми скотину. Если они голодны – будем голодать и мы. Только раз в году мы выбирались с постылой фермы, осенью выезжали охотиться на оленей. Я был так рад, поступив в университет и выбравшись оттуда… А теперь – побежал бы на эту ферму, провёл бы там всю жизнь и был бы счастлив. Только сейчас я понял, как хорошо дома.

 – Три года я не была дома, – грустно прошептала Мария. – Я не знаю даже, есть ли ещё у меня дом…

– Но ведь нацисты не были в Москве? Ваши парни остановили их и погнали назад. А теперь мы навалимся на них с запада. Наши бомбардировщики сокрушат даже дьяволово пекло, вы видели их сегодня!

– Вы настоящий ковбой, Рик, – Мария улыбнулась. – Надо же, буду всем рассказывать, что встречалась с ковбоем…

Робинсон, Свифт и Бейли показались в дверях столовой, порядком навеселе.

Мария сбежала с крыльца и села за руль. Она отвезла нас в казарму. На этот раз я сидел с ней рядом…

….

Я проснулся от страшного удара. Меня сбросило с койки, стены дрожали, падали кирпичи. Яркий свет проникал через дырявую крышу – в воздухе горели зажигательные бомбы.

Я выбежал наружу, меня нагнали Робинсон и другие пилоты. Гремели зенитные батареи. Лучи прожекторов полосовали небо.

Зажигалки сыпались на авиабазу. Горящее топливо растекалось из пробитых автоцистерн. Громыхнуло, взвился громадный огненный шар – взорвался один из Б-17.

– Дьявол! Проклятые Крафты! – кричал Робинсон. – Тот, днём, был разведчиком… упустили, будь он проклят!

…150 «Хенкелей-111» и «Юнкерсов-88» атаковали той ночью американские самолёты, стоявшие на аэродроме в Полтаве…

– Врёшь, я так не дамся! – я бросился к моему «Мустангу».

– Назад, Айдахо! – крикнул Робинсон. – В укрытие… убьют, дурак!

Я будто не слышал.

Джип нагнал меня.

– Прыгай! – вскрикнула Мария.

– К самолёту… сейчас я им покажу!

Только бы взлететь… патроны есть, но на сколько хватит горючего? Некогда пристёгиваться, парашют за борт…

– Уходи! – крикнул я Марии, запуская мотор.

Мучительно медленно я отрывался от земли. Сбросить эти проклятые навесные баки,… но уже поздно… «Юнкерс-88» зашёл сзади, расстреливая меня в упор. Мотор заглох, винт остановился. В следующий момент рвануло, и пламя ослепило меня.

«Мустанг» рухнул на землю и перевернулся. Меня кувыркало, будто я летел в бочке с высоты Ниагары. Внезапно всё остановилось. Я врезался лбом в приборную доску. Отчаянным усилием выкарабкался из охваченной огнём кабины. Кровь текла по разбитому лицу, левая рука не слушалась. Я встал, но, сделав шаг, рухнул на землю снова. Пополз от пылающей машины, превозмогая острую боль в груди – сломанные рёбра проткнули лёгкие.

Из темноты ко мне бросилась Мария. Подхватила, потащила прочь от огня.

– Уходи… – хрипел я. – Сейчас рванёт…

«Юнкерс-88» развернулся для новой атаки.

Мария бросила меня на траву и упала сверху, прикрывая своим телом.

Очередь автоматической пушки вспорола землю. Навесные баки моего «Мустанга», наполненные парами бензина, взорвались, как бомбы.

Мария вздрогнула, её тело напряглось и медленно обмякло.

Я выполз из-под неё и положил её голову себе на колени. Девушка истекала кровью.

– Не умирай… прошу…

Отблески пожара играли на лице Марии, казалось, она улыбается, загадочно, будто зная какую-то тайну.

Девушка перестала дышать у меня на руках. Уже теряя сознание, я держал её, укачивая, как ребёнка…

Я не клялся отомстить. Ненависть, патриотизм, честолюбие – всё ушло куда-то той ночью, когда Люфтваффе превратила в обломки наш хвалёный воздушный флот, и на моих руках умерла девчушка, спасшая хвастливого ковбоя.

Днём на санитарном самолёте меня отправили в Англию. Я оправился от ран. Я воевал, выполнял задания.

Четырнадцать месяцев спустя я вернулся на маленькую ферму близ Меридиана, в штате Айдахо, пожал руку отцу и обнял маму.


© Copyright: Мария Гринберг, 2006
Свидетельство о публикации №2611160219



О попытках дегероизации времён Великой Отечественной.
Игорь Олин


В данной статье использованы факты, приведенные Людмилой Жуковой (член СП России, автор книги «Выбираю таран») в публицистической работе «Подвиг свят! («Переписчики истории и правда жизни»), тронувшей меня до глубины души.


   
       В последние годы в разных странах предпринимаются попытки пересмотра итогов Второй мировой войны. Мы были свидетелями сноса памятников в Эстонии, Грузии, наделения льготами пособников фашистов в Латвии, Украине, наоборот, преследования  героев Великой Отечественной войны.
 
Но страшное происходит и у нас, в России. Сегодня обыденностью стали кощунственное отношение к символам победы и последним живым ветеранам, свастика на стенах домов, тысячи бритоголовых молодчиков, чьим кумиром является Гитлер. Хотя именно у нас нет семьи, которая бы не пострадала в ту войну – 27 миллионов погибших, наши родные, наша кровь.  Это наши ребята – младшие лейтенанты - вводились в бой, после чего, как подсчитал К.Симонов, до ранения или смерти им в среднем оставалось девять дней.

       В Интернете легко найти сайты, где подвергаются сомнению подвиги наших солдат, где развенчиваются Зоя Космодемьянская, Александр Матросов, Николай Гастелло и др. Кому-то доставляет удовольствие внушать нам, что в первые месяцы вторжения советские войска трусливо отступали, что якобы миллионы людей добровольно сдавались в плен, ожидая от вермахта избавления от сталинской несвободы. Сопротивляться стали якобы лишь под воздействием приказа, известного под названием "Ни шагу назад", и заградотрядов, гнавших в наступления штрафбаты.
   
       Сегодня героев тех времен в живых практически нет, и защитить их можем только мы, только наша память.

     Начальник главного штаба сухопутных войск Германии Гальдер в самом начале войны не без тайного восхищения записал в своем "Военном дневнике": "Очень скоро мы узнали, что значит воевать против русских…». Офицер вермахта признавался себе: "Несмотря на то, что мы продвигаемся на значительные расстояния, — нет того чувства, что мы вступили в побежденную страну, которое мы испытали в других странах. Вместо этого — сопротивление, сопротивление, каким бы безнадежным оно ни казалось". А под Сталинградом в дневнике убитого немецкого солдата значилось: «Нам осталось пройти до Волги всего лишь один километр. Мы бьёмся за этот километр дольше, чем за всю Францию. Но русские стоят, как каменные глыбы…».

     Огненный наземный таран, направив горящий над оккупированной территорией самолет на скопление живой силы или боевой техники врага, совершили 503 летчика. В первый день войны, за три дня до Николая Гастелло — Петр Чиркин.     Сродни огненному тарану единственный за войну подвиг Александра Мамкина: он сгорел заживо, но довел свой пылающий Р-5 до Большой земли, потому что на борту было 13 детей, отбитых партизанами у немцев: малышей-сирот готовили в доноры раненым фашистам... Л.Жукова пишет: «Медики не могли понять, как мог летчик с обгоревшими до костей ногами, с очками, вплавленными в лицо, вести и посадить самолет?!»
     562 летчика воздушным тараном — ударом винта, крыла или всей машиной — сбросили с неба самолеты со свастикой.

        Екатерина Зеленко - единственная в мире женщина, совершившая воздушный таран. 12 сентября 1941 года экипаж её бомбардировщика Су-2 принял неравный бой против семи "мессершмитов".  Она погибла, её именем – Катюша – названа малая планета.

        Более 400 воинов закрыли амбразуры дотов-дзотов своим живым телом, спасая от смертельного огня товарищей. Более 70 из них — до Саши Матросова. Первым, 24 августа 1941 года, политрук 125-го танкового полка Александр Панкратов близ Новгорода.

        22 бойца Красной Армии в 1943г. во время наступления на Киев захватили Лютежский плацдарм, который первоначально считался вспомогательным. Неудачи на основном - Букринском плацдарме - заставили перенести наступательные действия на него. Успехи на Лютежском плацдарме позволили быстро завершить Киевскую операцию, освободить Киев. Современный историк Александр Храмчихин считает, что фашисты  во многом проиграли войну из-за этих 22 советских бойцов, имена и фамилии которых не сохранились. Они не смогли удержать свою «крепость Европа», несмотря на то, что она была защищена непреодолимым, по их мнению, Восточным валом.

        Никодим Корзенинников, глухонемой от рождения, ушел добровольцем на фронт. Попал в плен. Бежал. Чуть было не был расстрелян своими. Его спасло донесение товарища о том, что он не умеет писать, а, значит, ничего бы не мог сообщить врагу. После этого снова воевал, был тяжело ранен...

        Сегодня не только самопожертвование, кому-то непонятны и поступки, идущие вразрез с идеей личного обогащения. Ферапонт Головатый, колхозник-пасечник, в декабре 1942 и в мае 1944 г. внёс по 100 тысяч рублей на постройку двух боевых самолётов-истребителей Як-1 и Як-3. Деньги он выручил от продажи мёда, который во время войны имел большую стоимость. В тот год Ферапонт Головатый собрал 2 ц мёда (1 кг стоил 500—900 руб.). И. В. Сталин поблагодарил его за патриотический почин телеграммой.

        За всю историю существования СССР звания Героя Советского Союза были удостоены 12745 человек. Большая часть – за подвиги в годы Великой Отечественной войны. Но мы должны понимать, что ещё больше людей не удостоились этого звания, хотя его полностью заслужили. Не ради званий они шли на подвиг самопожертвования – ради России, ради своих детей, ради потомков, ради нас. И это нас ко многому обязывает.

        «Придет  день, когда настоящее станет прошедшим, когда  будут говорить о великом времени и безымянных героях,  творивших историю.  Я хотел  бы, чтобы все знали, что не  было  безымянных героев, а были люди, которые  имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и поэтому муки самого незаметного из них были не  меньше, чем  муки того, чье имя войдет в историю. Пусть же  эти люди будут всегда близки вам как друзья, как родные, как вы сами!» (Ю.Фучик).


© Copyright: Игорь Олин, 2010
Свидетельство о публикации №21006030928

Урок человечности
Эль Фаустова

Было знойное, пыльное лето в Алма-Ате, в 1946 или в 1947 году.
Каждый день утром и  вечером  мимо нашего дома по Советской улице прогоняли пленных японцев. Это были какие-то высушенные люди, согбенные, никогда не поднимавшие ни головы, ни глаз. Они тащились медленно,  едва передвигая ноги. Они обречённо безмолвствовали. Конвой не торопил, не подталкивал – было утомительно жарко, проход был привычный, унылый, обычно спокойный.
Но вообще-то спокойствие всё-таки нарушалось… детьми – вернее, подростками. Они выбегали из дворов и выкрикивали всякие оскорбления в адрес поверженных врагов, бросались камнями (небольшими – типа гальки), а также пылью, которую брали у дороги прямо горстями и заворачивали в старые газеты. Причём, старались бросить в лица, метились в глаза. Для них это были те самые враги, которые терзали их Родину все последние – для них очень длинные и очень тяжёлые – годы. Но надо сказать, что большого зла в их поведении всё-таки не было, это превратилось в какую-то почти ритуальную недобрую забаву.
И вот однажды наша мама дала мне буханочку чёрного хлеба, которую она порезала на тонкие ломтики. А стоит сказать, что нас у мамы было трое, отца уже не было в живых, и мы жили очень голодно. Хлеб этот отнюдь не был избыточным. Так вот мама дала мне в руки буханку, завёрнутую в газету, велела подбежать к колонне и дать японцам хлеб. Я была озадачена: как же так, отдать хлеб, угостить этих врагов?
Однако я дождалась и, как только конвоиры прошли мимо меня, подбежала к японцам и раскрыла газету. Сначала они остановились в смятении,  затем ряды смешались, и тонкие, загорелые  руки потянулись к буханке.  Я видела, как они своими исхудалыми  руками,  длинными дрожащими пальцами аккуратно брали по тонкому ломтику, а если случалось взять два, как они с трепетом передавали кусочек стоящим сзади. Я в потрясении смотрела на лица измождённых мужчин,  по лицам которых текли какие-то жидкие слезинки. Казалось, что они совсем высохли на жаре. Они успели разобрать этот неожиданный дар до того, как конвоир вяло крикнул: «В строй!»
Они сразу выстроились, но головы их были повёрнуты ко мне, и я впервые увидела в их потухших глазах бесконечную тоску и безысходность.
Дома мама сказала только одну фразу: «Они тоже люди».
Для меня это был урок настоящей человечности.


© Copyright: Эль Фаустова, 2010
Свидетельство о публикации №21004061396

Война в местечке Межа
Van

Война в местечко Межа Витебской области, где жила тринадцатилетняя девочка Аля Эглит, ныне пенсионерка, пришла в первой половине августа 1941 года. Вот как запомнилась Альбине Карловне первая встреча с немцами.
Она собирала со своими подружками, сельскими девочками, в лесу ягоды. Вышли из лесу на дорогу и увидели незнакомых мужчин в военной форме, которые стали кричать на немецком языке и манить девочек руками. Когда девочки подошли, немцы отняли у них корзинки с ягодами: ягоды тут же съели, а корзинки забросили далеко в сторону. Девочек отпустили.
Аля с подружками вернулась в село. Там они увидели необычайную картину: по всему селу бегали немцы, ловили кур, овец, резали коров, тут же их жарили, варили и ели. Везде слышались крики, ругань, брань. Потом немцы стали выгонять жителей села из своих хат, в которых селились сами. Селяне, согнанные с обжитых мест, не знали, куда им теперь идти.
С первых дней оккупации фашисты предлагали советским людям переходить на их сторону. Сулили им за это богатую сытую жизнь. И были люди, которые поддавались на эту агитацию. В Меже тоже появились предатели. Одного из них Альбина Карловна особенно запомнила. Его звали Миша. Вчерашний десятиклассник - в 1941 году закончил местную школу, он с первых дней оккупации перешел к немцам. И когда немцам понадобился переводчик, он назвал свою учительницу немецкого языка - молодую женщину Казимиру Громаховскую. Ее вызвали в комендатуру и предложили работу переводчицы. Она отказалась, мотивируя это тем, будто не знает немецкого языка.
В селе на центральной площади немцы соорудили станок для пыток: врыли в землю два столба, к которым прикрепили поперечную перекладину. Рядом лежала куча палок. Поймав коммуниста, комсомольца или партизана, они привязывали его к перекладине, брали из кучи палку и били по спине до тех пор, пока палка не ломалась. Ребра от такой экзекуции ломались, как спички. Бывало, не выдерживал позвоночник. Причем немцы на такие зрелища сгоняли всех жителей местечка. Плакать не разрешалось. Заметив у кого-нибудь на глазах слезы, фашисты выводили того человека и тут же на месте расстреливали.
Сюда и привели после неудачных уговоров Казимиру. При всем народе ее стали топтать ногами, Бить по лицу прикладами автоматов, по спине палками. Фашисты выбили учительнице зубы, сломали палками все ребра. Женщина уже не могла говорить и на все вопросы отрицательно трясла головой. Видя бесплодность своих попыток сломить волю советского преподавателя, фашисты решили ее повесить. Соорудили виселицу, поставили Казимиру на машину, накинули петлю на шею. И когда машина готова была уже тронуться с места, раздались выстрелы, то были партизаны.
Казимира Громаховская была переправлена на нашу территорию. Ее много оперировали, восстановили ребра, поправили здоровье. После войны Казимира стала директором средней школы в местечке Межа.
А выдавшего ее Мишу немцы при отступлении тоже страшно убили: привязали к машинам и разорвали на части. Фашисты не любили предателей, хоть и широко использовали их.
Во время оккупации фашисты изощрялись в своих издевательствах над советским народом. Часто неожиданно сгоняли все село на площадь, где демонстрировалась очередная страшная картина. Например, такая.
Согнав селян, немцы схватили двух девушек и пытались сорвать с них одежды. Девушки отчаянно сопротивлялись. Один на один немцы не могли овладеть девчатами. Они позвали на помощь еще немцев. Увидев это, девчата выхватили спрятанные в рукаве опасные бритвы и полоснули по горлу сначала нападавших на них фашистов, а потом себя. На земле остались лежать четыре трупа. Родители девушек при виде этого не выдержали и заголосили. Раздалась автоматная очередь и еще четыре трупа упали на землю...
Немцы, как известно, истребляли евреев. Считали их низшей расой, недостойной существования. Примеров тому было немало и в Меже. Немцы ходили по хатам и требовали всех произносить слово "кукуруза". И тех, кто не мог произнести это слово чисто, без искажений, хватали и уводили. Таким образом, собрали огромную толпу народа. Заставили их вырыть большую яму. А когда яма была готова, стали загонять в нее людей. На поверхности осталась лишь небольшая группа людей. Фашисты заставили их закапывать яму, т. е. закапывать живьем стоящих в яме людей, после чего отвели в сторону оставшихся и всех расстреляли. А по только что закопанной могиле, буквально по головам людей, стали ездить на машинах. Из-под земли доносились крики, вопли. Было такое впечатление, что стонет сама земля русская.
Во время Великой Отечественной войны на территории Белоруссии действовало много партизанских отрядов, у которых почти в каждом селе были свои люди. В Меже такими людьми были брат Альбины Карловны Володя и сын замученной учительницы немецкого языка Дантон. Оба они работали в немецкой комендатуре. Володя был конюхом, а кем работал Дантон, Альбина Карловна не помнит. В апреле 1942 года им удалось, вероятно, по заданию, передать все немецкое оружие партизанам. Полицаи, узнав это, решили их убить. Подкараулили, когда Володя и Дантон возвращались из бани и сделали по ним несколько выстрелов, после чего скрылись. Володю убили наповал - пуля попала в сердце, а Дантону только пробили шинель. Он и сейчас, скорее всего, жив. Тогда им было по 17 лет.
В декабре 1942 года в Межу пришли каратели. Их задачей было уничтожить село. Они согнали всех жителей на площадь и стали жечь хаты. И поскольку это заняло много времени, решили расстрел жителей отложить на завтра. Они сожгли село и ушли, поручив расстрел полицаям, а селяне остались на морозе ждать этого ничего хорошего не обещающего "завтра". А наутро пришли партизаны и увели жителей Межы в другое село, находящееся под контролем партизан.
Но люди недолго жили спокойной жизнью. Месяца через три немцы вернулись и сразу же стали сгонять людей и заталкивать их в вагоны для угона в Германию. Люди запели песню.
В то время было много таких песен. Народные, рожденные ненавистью к фашистам и любовью к Родине, они были не менее страшны для врагов, чем орудия и пулеметы. Немцы били поющих, расстреливали, истязали, но песни жили. И чем страшней и бесчеловечней были издевательства, тем громче и яростней звучали слова песни. Вот текст одной из таких песен.

Прощайте, улицы родного города,
Прощайте, девушки, отец и мать,-
Едем в Германию на муку-каторгу,
Едем в Германию мы горевать.

Ох, ждите, сволочи, враги проклятые:
Придет времечко, настанет час,
Когда придут в Берлин герои-соколы
И отомстят они за всех за нас.

И вот пришли в Берлин герои-соколы
И принесли с собой красну звезду:
"Ох, здравствуй, девушки, ох, здравствуй, милые,
За вас мы кровь свою не берегли.

Садитесь, девушки, в вагоны новые,
Они окрашены в зеленый цвет.
Там ожидают вас отцы и матери
И передайте им от нас привет."

Вагон качается, ночь приближается
И мне привиделся чудесный сон:
Страна любимая все приближается,
Везут с Германии наш эшелон.

Здравствуй, улицы родного города,
Здравствуй, девушки, отец и мать,-
Едем с Германии из муки-каторги,
Едем с Германии мы отдыхать.

Эшелон отправили, но ему не суждено было дойти до места назначения. Недалеко от станции партизаны разобрали пути. Люди остались на Родине.
Весной 1943 года советские войска вели бои за Витебск. Люди сидели под перекрестным огнем. С одной стороны стреляли немцы, с другой - наши. Свистели пули, летали снаряды. Много людей погибло тогда от шальных пуль и осколков. Так же погибла и шестилетняя сестренка Альбины Карловны. Вот как это было. Сестренке стало страшно и она попросила маму взять ее на руки. Только мать взяла ее, как осколок, пролетев через плечо мамы, пробил грудь девочки. Она не успела даже крикнуть, только вытянулась и умерла на руках у матери. Там, на месте ее и закопали.
Отступая, фашисты заминировали все дороги. Минировали в большинстве случаев противотанковыми минами. А также оставляли на дорогах заминированные дорогие вещи: броши, кольца, ожерелья, оружие, детские игрушки. Люди подбирали понравившуюся вещь и подрывались на мине.
Работы по разминированию дорог было много. Минеры и пиротехники не справлялись с этой работой. Для помощи минерам привлекались мирные жители. Им давали по метру дороги на двоих и они кололи ломиками лед, обнажая землю. Работать было крайне опасно. Людей постоянно предупреждали: "При обнаружении чего-либо подозрительного - проволоки, ленточки и т.п.,- немедленно зовите минера". Но все равно были жертвы. Одного минера разорвало миной на части. Молодой, красивый парень любил повторять: "Минер ошибается два раза: первый раз, когда выбирает свою профессию и второй - когда подрывается на мине. Один раз я уже ошибся..." Его собирали по кусочкам. Так и хоронили, сложив эти кусочки в гроб.
На глазах у Альбины Карловны погибло два мальчика лет четырнадцати. Они обнаружили проволочку. Один предложил позвать минера. Другой согласился: "Сейчас, только ударю ломиком вот сюда". Ударил и, видно, попал по капсюлю. Раздался оглушительный взрыв. Ребят разорвало на части. Альбина Карловна стояла недалеко и ее при взрыве обдало внутренностями этих ребят. От контузии и сильного испуга она побежала, не видя ничего перед собой. Попала на минное поле и металась там, как затравленный зверек. Ее ловили солдаты, натянув веревки.
После этого случая пятнадцатилетняя Аля долго не могла вылечиться. Грудь и шея у нее сильно опухли, зрачки глаз постоянно разбегались в разные стороны. Контузия прошла быстро, но испуг, сильный испуг не проходил. Только спустя полтора года последствия того взрыва стали постепенно исчезать и совсем исчезли уже в 1960 году.
После войны Альбина Карловна работала кондуктором, водителем трамвая, сварщицей, котельщицей. Вышла замуж, родила и вырастила пятерых детей. Сейчас она находится на пенсии и льготами, положенными для участников Великой Отечественной войны и лиц, приравненных к ним, естественно, не пользуется.

ВАН © 1985


© Copyright: Van, 2008
Свидетельство о публикации №2805090395
 
Опять во сне... обрывками... война...
Татьяна Столяренко-Малярчук

Опять во сне… обрывками… война,
На чью-то рану капаю слезами,
Дрожа душой…. Но я должна,
Должна, рыдая, справиться с бинтами.
Прижал к земле страшащий стылый вой,
Трещат в ушах от боли перепонки,
А «мессеры» кружат над головой,
И только доползти бы до воронки.
В нее два раза, знаю, не попасть,
Ну, а потом под отзвуки раскатов
Пытаюсь отыскать я медсанчасть,
Чтобы спасти хрипящего солдата.
Опять обстрел. И мой истошный крик...
…Не чувствую ни разума, ни тела…
А на столе, мерцающий ночник,
И фотографии, что вечером смотрела.
Там в гимнастерке молодой отец
И Площадь Староместская видна,
Часы на ратуше*, как Вечности Венец…
Опять во сне… обрывками… война…


* Пражские астрономические часы, или Пражский Орлой (впервые услышала о них от отца, встретившего Победу в Праге)– средневековые астрономические часы,  установлены (1410 г.) в южной стене здания Староместского муниципалитета на Староместской площади в Праге.
Орлой состоит из трех главных компонентов. Это: астрономические диски, представляющие положение Солнца и Луны в небе и показывающие различные астрономические подробности; "Ход Апостолов" с механическими фигурками апостолов и других персонажей, приводящимися в движение каждый час; и календарный циферблат с медальонами, представляющими месяцы.
Астрономические диски представляют собой форму механической астролябии, устройства, используемого в средневековой астрономии. Можно считать, что Орлой представляет собой примитивный планетарий, показывающий текущее состояние вселенной.


© Copyright: Татьяна Столяренко-Малярчук, 2010
Свидетельство о публикации №21008290816

Защитникам Сталинграда посвящается...
Мария Полтавская

***

Стою у могилы безвестной, братской,
Где похоронен подвиг солдатский.
Здесь сталинградское безымянное,
Кроваво-адское поле бранное.

Сквозь время: «Ура! За правое дело!»
И жаркий огонь – здесь земля горела.
Замрите! Вы слышите этот свист пуль?
Вы видите пламя – февральский июль?

На поле военном гремели раскаты,
Снаряды взрывались и гибли солдаты.
Сегодня мой сын на том поле адском
В матче футбольном вратарь залихватский.

_________________________________________

Я живу в Волгограде. Здесь каждый кусочек земли пропитан солдатской кровью. И даже на территории стадиона школы, где учится мой сын, шли бои. А если пройти несколько сот метров от школы, то начнется степь, которая до сих пор хранит контуры окоп, и в которой каждый раз находишь отголоски той войны - пули, гильзы, осколки снарядов...

Вечная память защитникам Сталинграда!


© Copyright: Мария Полтавская, 2010
Свидетельство о публикации №11005070835

9 мая. Рассказ из первых уст
Михаил Жовнерчук

Позволь любезный мой читатель поведать тебе историю, которую я услышал не от третьего лица, а из первых уст. Где происходили эти события, утаю, это не столь важно. Могли они произойти в любом городе, поселке или селе, я умышленно опускаю это, впоследствии, дорогой мой читатель, ты поймёшь почему.
 Итак, майский день. Солнечный, приветливый, ласковый. На лавочке в сквере, сидят двое. Подросток лет тринадцати, вихрастый, непричёсанный, как воробей после драки. И убелённый сединами статный мужчина, пиджак, которого весь увешан медалями и орденами. Мальчик смотрел на него с восхищением, не отводя глаз. В его взгляде был восторг и мольба. Время от времени он просил:
-Дядь, а дядь! Расскажи о войне, а!? Ну, самое-самое, а-а-а?
Мужчина молча, смотрел куда-то вдаль. И со стороны могло показаться, что он не слышит мальчика, а тот продолжал:
-Дядь, а дядь, ну расскажи а-а-а…
Мужчина окинул его взглядом, и сказал:
-Ну, ладно слушай.
В его интонации не было ни иронии, ни подвоха, а была горечь и усталость. Он не торопясь, начал свой рассказ, который я пересказываю тебе мой любезный читатель, дословно так, как я его запомнил.
-В июне 1941 года, я был выпущен лейтенантом из Свердловского военного училища, и направлен на службу в Брестскую область. Перед отъездом мы с женой решили запастись продуктами в дорогу, пошли в город. У входа на рынок сидела старая сгорбленная цыганка, в цветастом платье и таком же цветастом платке, наброшенным на плечи. Волосы у неё были длинные и седые. Лицо загорелое, всё в морщинах. Она курила трубку и иногда предлагала проходившим , погадать. Моя жена - красавица, ревнивая хохлушка, решила погадать на меня. Я отнекивался, как только мог, но не выдержал её натиска, сдался. Сам я не верил в это. Цыганка, посмотрев мою руку, сказала, что у меня будет вторая семья, и что я переживу своих братьев. Жена расстроилась, разревелась, я еле успокоил её, сказав:- «Как можно верить цыганским бредням. Мои братья моложе меня, как я могу их пережить, а тем более своих детей?» Мои доводы, её успокоили.
Прибыли в Брестскую область, а 22 июня, первой же бомбой была убита вся моя семья, жена и двое детей. Один из братьев погиб в Сталинграде в 42 году, второй на Курской дуге в 43-ем. Так сбылось предсказание цыганки... После войны я искал её, хотел узнать, что будет со мной дальше, но не нашёл... Вот и весь мой рассказ, а ты уж сам решай, имеет он отношение к войне или нет.

Мужчина встал и смешавшись с толпой ветеранов, исчез. Было 9 мая. Громко играла музыка. Флаги развевались на ветру. Небо было безоблачным и голубым. Ярко светило весеннее солнце. На скамейке сидел мальчик, его лицо выражало разочарование и недоумение.Он мечтал услышать захватывающий рассказ о боях, о героизме.А тут ,какая-то цыганка. Мальчик сидел и думал, почему ветераны не любят рассказывать о войне.


© Copyright: Михаил Жовнерчук, 2007
Свидетельство о публикации №2706150008


Приехали
Виктор Винчел

Мы с Данилычем в купе уже третьи сутки. Люди входят и выходят, а мы всё едем и едем. Читать давно надоело – все бока отлежал. Скучно. Одно развлечение – смена попутчиков, быстрая суета проводов и встреч, знакомства. И снова каждый сам по себе. То и дело спускаюсь с верхней полки, стою в коридоре. Изучаю расписание – когда следующая станция. Выйти бы на перрон, размять ноги.
Данилыч всё сидит у окна. Ночью погасят свет – ляжет. Утром спозаранок он снова на том же месте. Сидит, смотрит. Молчит всё время. Сегодня в обед я не выдержал. «Извините, – говорю, – Иван Данилыч, не хотите ли партию в шахматы?» Он кротко так посмотрел на меня – мне показалось, даже как-то виновато. Согласился. К вечеру я, как проигравший, сходил к проводнику за чаем. Давно стемнело. Пассажиры в соседних купе спали. Поезд, деловито покачиваясь и перестукивая, летел к пункту назначения. Мы сидели вдвоём, напротив друг друга. За окном ничего не видно, кроме огней пролетающих со свистом встречных поездов. Спать совсем не хотелось. Я стал расспрашивать Данилыча – откуда, мол, да куда едет. А он возьми да и расскажи историю, от которой мне до сих пор не по себе. Будто оказался в чём-то виноват перед ним. Хотелось бы помочь, поддержать. Но к такому с жалостью и поддержкой лучше не подступаться. Вот и осталась на сердце неясная тревога, и никак мне от неё не избавиться… «Я знаю, никакой моей вины…», – снова и снова твержу строки Твардовского. И снова и снова, как эхо: «Но всё же, всё же, всё же…»

- …Старшеклассники, – рассказывал Иван Данилыч, – слушали вполуха, толкались, перешептывались, посмеивались. И даже глаза не прятали. Смотрели исподлобья, зло и вызывающе.
Раньше, при Советской власти, на встречи с ветеранами Великой Отечественной они приходили совсем иными. К старшим классам успевали узнать историю своей страны и научиться уважительному к ней отношению. Они уже знали, что боевые награды не выдаются к датам, по случаю праздников. А если в их семьях были свои ветераны, то порой на встречах даже и сидели как заворожённые. В ту пору я всегда волновался перед выступлениями. Чувствовал ответственность. Знал: от того, что и как расскажу, может зависеть их дальнейшая жизнь. Иногда хотелось встать перед ними навытяжку. Дети ведь совсем! Прям как мы в сорок первом... Кто знает, что предстоит пережить этому поколению?.. Даже в шестидесятые, спустя двадцать лет после Победы, каждый раз на встречах со школьниками казалось, что передо мной мои вчерашние сверстники, что смотрят они на меня как на своего отличившегося товарища. И от этого хотелось распрямиться ещё больше, хотя я и так, как видите, не маленького роста. Хотелось, чтобы награды воспринимались так, как будто ими награждён не только я, но все, кто не дожил.
А тут… Я к ним всей душой, готов всем поделиться, жалею их, а они… Стоял перед школьниками и чувствовал, что не могу пробиться, достучаться до них. То ли мы своих детей после войны забаловали до такой степени, что они чёрствыми выросли и теперь внуков наших такими же растят. То ли это я уже не в силе – постарел совсем, с подростками справиться не могу... Хотя внешне почти ничего не изменилось. Они – те же дети, такие же, как прежде. Да и на меня посмотришь со стороны – по-прежнему видно: фронтовик. Хотя… я ведь всё понимаю. У них теперь компьютеры да Интернет, да деньги на уме, а я как был на войне, так там и остался…
Слышу, как дети шепчутся, и грешная мыслишка закрадывается. Неловко становится мне. Словно хвастаться к ним пришёл… Растерялся. Первый раз со мной такое. Не знаю, как себя вести. Что предпринять? Так и не придумал ничего. Рассказал о том, как первый бой принял, как ранение получил. О том, как трудно было мне, филологу по образованию, к оружию привыкать. А потом, когда самое время было рассказать, за что мне медали да ордена достались, стушевался, свернул на сегодняшний день, стал говорить об армии, о призыве, на патетику потянуло. Стал им об ответственности перед страной толковать… Тут они и вовсе загалдели, совсем стесняться перестали. А я вдруг подумал: «Что же учителя-то молчат? Может быть, они не присутствуют? Нет – вон одна, вон другая. Сидят, как будто их не касается…»
Да… И старею, и время изменилось. Ничего не поделаешь. Прежде каждый если не чувствовал, то знал из газет, из кинофильмов, из книг, из радио и телепередач, что в Отечественную люди сблизились, сплотились. Столько горя, столько смертей!.. И с фронта мы вернулись ого-го какими героями! Освободители!.. Сколько народу пропало в первые же послевоенные годы только потому, что никак остановиться не могли – всё воевали. Да и правд о войне оказалось не одна, а несколько. Окопная – одна. О ней шёпотом и только своим – иначе, как мы быстро поняли, головы не сносить. Генеральская – совсем другая. Громкая, публичная… А спустя много лет, когда не стало Союза, во время перестройки, вдруг выяснилось, что и третья есть, и четвертая. Дожили мы до осквернения братских могил. Услышали, будто СССР войну начал против Германии, а не наоборот, и что памятники эсэсовцам ставить надо…
Особенно горько становилось, когда сталкивался по службе с каким-нибудь чинушей. Видит ведь он, кто перед ним, а мытарит тебя, мытарит. Может быть, для того и показывает свою власть, чтобы мы перед ним не заносились, знали «своё место». Начинаешь нервничать, а он ещё больше выгибается. Ну, словно вошь окопная на гребешке. А у самого, у гада, на морде написано, что он тыловая крыса и войны не нюхал. Бывают же такие гниды…
Шёл я из школы и чувствовал, что совсем разволновался. По пути зашёл в магазин, прикупил чекушечку по особому случаю да кефир для Аннушки, хлеб да кусочек колбаски. Несу бережно, боюсь повредить. Посидим сегодня с моей фронтовичкой. Споем тихонько. Не пойдем никуда. И не позовём к себе никого. В этот день, в 43-м, моя медсестричка выволокла меня, тяжелораненого, на себе. Тащила, а вокруг выло, свистало, ухало, грохотало. Сотрясалась и взлетала комьями земля. Хотелось выжить, и я боялся, как бы её не убило. Помогал ей, чем мог. Двести метров между жизнью и смертью!..
Когда нас нашли, не могли разобрать, кто больше нуждается в помощи. Аннушку два раза зацепило осколками, и она была почти такая же, как и я.
Этот день стал Нашим днём. Сколько бы лет ни прошло с тех пор, когда он наступал, мы не говорили, что произошло тогда. Слова не выговаривались. В обычное время нет-нет, да и припоминали санбат, особенно, как, ближе к выписке, я всё чаще приковыливал к Аннушке, стараясь не попасться на глаза военврачу… Но вот наступал Наш день, и мы оба словно давали обет молчания. Молча разливали по чуть-чуть. Смотрели друг на друга. Долго смотрели. Не отрываясь. Медленно выпивали. Аннушка выпьет и, бывало, всплакнёт… Вот бы засмолить горькую папиросу! Но Аннушке вскоре после войны сердчишко стало прижимать. Жалея её, бросил курить. Всегда хотелось мне в этот день как-то по-особенному выразить ей свою благодарность. Цветы, подарки разные – не то, мелко, незначительно. Чувствовал потребность просто быть рядом. Посвятить весь день только ей. Однажды, накануне Нашего дня, мы сговорились накопить деньжат и вместе съездить к тому нашему месту. Не проползти, а во весь рост пройти те двести метров. И каждый Наш день мы, глядя друг на друга, думали об этом. Мысленно видели тот путь.
Сколько уж лет мы с Аннушкой живём, а ведь ещё ни разу в Наш день не расставались. А тут накануне зашёл Николай Степаныч: «Пойдём со мной в школу», – говорит. Пойдём, и всё. Дети, мол, совсем без царя в голове стали. Раньше в школе военное дело было. Так Николай Степаныч у них чуть не каждое занятие в урок мужества превращал. Начнет с боевых свойств современного автомата Калашникова, разберёт, соберёт, а потом вспомнит, какие автоматы в войну были да как ими пользовались. Случай-другой расскажет. Тут и урок подходит к концу. Потом Степаныча сократили…
Что? Как мы с ним познакомились? Да в конце войны в одной роте оказались. С тех пор и подружились. Ну, так вот. «Долго, – говорит Николай Степаныч, – я в своей школе не был. А тут зашёл – просто так зашёл. Захотелось старику в классе побывать, где столько лет уроки проводил, за партой посидеть». И что Вы думаете? Сел он за третью парту во втором ряду – там, бывало, сидел Борька, сын нашего ротного. Он сейчас, между прочим, военное училище в Кургане заканчивает. Сел Николай Степаныч за парту, и глазам своим не поверил – прямо перед ним вот такая свастика нарисована. Да старательно так выведена. А под ней какие-то слова по-немецки написаны… Лучше бы уж похабщину какую написали, ей Богу! В его классе, где он столько говорил о войне с фашистами, – и свастика!.. В голове у Степаныча это никак уложиться не могло. Он у директора побывал, обо всём договорился. От директора, по горячим следам, значит, – к нам. «Пойдём, – твердил, – пойдём со мной! Надо с детьми поговорить, не справлюсь я один. Боюсь – сорвусь, накричу, а будут возражать, так и врезать могу кому-нибудь, не посмотрю, что дети…» И к Аннушке: «Отпустишь Данилыча-то?..»
В школе нас развели по разным классам. Не знаю, как там сложилось у моего товарища, ушёл я, не дождался его. Одно понял: лучше бы мне не ходить в школу... Крепко, надолго настроение себе испортил – не слушают, а я ничего сделать не могу. Что ни скажу – никакого уважения! Вслух не говорят, а я слышу: «Ну и что? Ну и что? Подумаешь!» Вдруг пришло на ум: «А мне ли их осуждать? Что им наша война! Она для них – далёкое прошлое. У них уже свои войны – у кого брат, а у кого и отец в Афгане побывали, а то и в Чечне. А у кого-то и не вернулись оттуда». Да и все бы мои стариковские обиды перетерпелись, перетерлись, всё бы смог объяснить и понять. Но того, что Аннушку одну оставил в Наш день, бросил!.. Первый раз за столько лет!..
Поднимаюсь по лестнице, едва попадаю ключом в замочную скважину. Аннушка здесь! Дома. Почему не встречает? Прохожу в комнату, куда-то кладу звякнувший пакет и вижу: лежит моя Анна Владимировна на диване. Лежит на правом боку. Замерла, будто на мину наступила. Шелохнуться боится. Смотрит на меня… И я понимаю, что опаздываю, опаздываю. Не подхожу к ней. Пятясь, выхожу на лестничную площадку, стучу к соседям – у них есть телефон. Снова стучу – звонить не могу. Нельзя. Звуком лишним боюсь Аннушку потревожить, а звонок у соседей резкий, громкий. Наконец мне открывают. Вера Николаевна смотрит на меня, всё понимает, и только одно спрашивает: «Звонить?» Я киваю – и обратно. Аннушка глазами следит, как я открываю шкаф, достаю заранее приготовленный халатик, полотенце, кладу в пакет новые тапочки.
Беру стул и сажусь рядом. Убираю седую прядку с виска. Кладу свою руку поверх её обеих рук. А руки чуть тёплые. Я вдруг думаю, что её, наверно, знобит. Достаю одеяло, накрываю её по самые плечи. А она всё смотрит. «Ну не надо, прошу тебя!» Убираю из уголков её глаз выкатившиеся слёзы.
Входит врач, за ним санитары. Что-то быстро они приехали. Просят меня встать. Загораживают от меня Аннушку. Что-то с ней делают, о чем-то между собой говорят. Кладут на носилки.
Не помню, как я оказался в машине рядом с ней. Что говорил врачу. Выла сирена. Мы мчались по городу, а мне хотелось, чтобы машина двигалась ещё быстрее. Я сидел рядом с Аннушкой и не мог ничего поделать. Мог только ждать. Пытаться передать ей частицу своих сил. Она смотрит на меня, и я понимаю, о чём думает, что чувствует.
Но эти вечные пробки на дорогах! На перекрёстке мы застряли. Водитель нашей «скорой» поздно сообразил, что можно объехать, свернуть в переулок. Едва он успел проскочить под носом у джипа в просвет между машинами, как сзади нас подпёрли другие машины. Встали намертво, даже наша мигалка не помогала... А впереди крутануло троллейбус – слетели штанги. Он ещё зацепил «девятку», и её тоже развернуло. В общем, дорогу полностью перекрыли… И «гаишники», как назло, еле двигались со своими рулетками…
Вижу в памяти всё происходившее – словно в замедленном кино. Тогда я не успел ничего понять и ни о чём подумать. Помню, как из кабины джипа, который мы обогнали, выскочил водитель. Бритый, с меня ростом и, как я в молодости, костист и широк в плечах. Он в бешенстве рванул дверцу нашей «скорой» и одним движением выдернул очумевшего шофера на асфальт. Молча с остервенением ударил его с обеих рук… На помощь выскочили врач и санитары, но водитель уже неподвижно лежал у колеса. Подоспели милиционеры. Они крутили руки джиповцу, а тот, вырываясь, всё хрипел: «Да кто он такой, чтобы меня подрезать!»
Я не видел, что происходило там дальше. Аннушку все бросили! Я склонился над нею. Она слабым движением протянула ко мне руку, коснулась ладонью щеки. Её губы сложились в виноватую улыбку. Хотела что-то сказать. Не смогла. Попыталась сглотнуть. Не получилось. Её глаза опрокинулись внутрь. Прислушались к тому, что там происходит. И замерли. Всё в ней замерло. Тепло уходило вглубь от рук и ног, стремясь отогреть замерзающее сердце. Тепла всего тела не хватило. Тепло превратилось в маленькое облачко и вышло через приоткрытые губы…
Ушла моя фронтовичка…
Не доехала...
…Данилыч достал из кармана пачку «Беломора». Вынул папиросу, постучал о коробку, покрутил в руках. Положил пачку и папиросу на стол. Вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

…Мы с Иваном Данилычем расстались в Курске. Я хотел предложить ему помощь, но из вещей у него был только маленький фибровый чемоданчик с потёртыми металлическими набивками на углах. Следовало спросить, куда он теперь, но я и так догадался, с какой целью он приехал в эти места, поэтому навязывать свою компанию не посмел. На привокзальной площади мы на прощание пожали друг другу руки. Я смотрел Данилычу вслед и с досадой осознавал, что в душе поселилось чувство вины перед фронтовиком. Оно мешало мне. Я задумался. Если бы не цинизм школьников, не взыграло бы ретивое у Николая Степаныча и он не потащил в школу своего фронтового товарища. Данилыч остался бы рядом с Анной Владимировной, и – кто знает, – быть может, всё бы обошлось? Если бы врач находился до конца рядом с больной в машине и не бросился на помощь водителю, может быть, ему удалось её спасти? Если бы на перекрестке не оказалось пробки, «скорая» могла успеть довести фронтовичку до больницы…
Сплошное сослагательное наклонение. Я одновременно стал и школьником, и врачом, и водителем троллейбуса. При этом оставался самим собой – и всё отчётливее понимал, что ни в чём не виноват перед фронтовиком. Напротив, я выслушал его, принял на себя частицу его боли. И всё же душу грызли вопросы. Они не дают покоя и до сих пор: «Вернулся ли Данилыч домой? Справился ли? Вдруг с ним ТАМ что-то случилось, а меня не оказалось рядом. Ведь я мог бы ему помочь...» _________________________________


© Copyright: Виктор Винчел, 2003
Свидетельство о публикации №2305220124


Броня и бронь
Ирина Ершова
                БРОНЯ И БРОНЬ

  Пусть надёжная броня защитит паровоз от снарядов и мин, как кольчуга когда-то – Илью Муромца от вражеских мечей! Не страшны бронепоезду пули, все преграды сметёт на пути. Славный подарок готовили фронту муромские паровозоремонтники! Работали, не щадя себя, сутками не уходили домой. Потемнели, осунулись строгие лица. Шутка ли: полстраны под пятою врага…Мужчины один за другим уходили на фронт. Их места у станков занимали женщины да подростки-ФЗУшники.

  Русские люди к бедам привычные, вынесут всё: голод, холод, похоронку, чёрною вороной залетевшую в дом…На хрупкие женские плечи свалилась такая ноша, что и Илье Муромцу поднять было бы непросто. Женщины в России удивительные, и коня на скаку остановят, и станок многотонный освоят.  Если беда постучится в окошко, отплачет-отрыдает горемычная, криком выплеснет боль, позволит горю на ночку победить себя. Но утром с окаменевшим от страданий лицом завяжет под подбородком узел траурного платка, обласкает взглядом осиротевших детей или внуков, вскинет гордую голову –  и вперёд! Рана в душе если когда и затянется, станет уродливым шрамом.  Но её ведь не видно… А ради ребятишек нужно жить дальше, о них, сиротушках горьких, кто ещё позаботится? И работа не ждёт… Встанет такая женщина к станку, сцепит зубы, чтобы не застонать, вкровь искусает губы: дел-то непочатый край, справится ли? Но глаза страшат, а руки-то делают. И вот уже перевыполнен дневной план. Плотно и ровно уложены в ящики красивые, тускловато поблёскивающие свежеобработанным мелаллом снаряды, мины, патроны. Пусть они отомстят ненавистным фашистам за смерть дорогого человека!

  Отводили глаза здоровые крепкие мужики, те, кого от фронта защищала бронь. Что делать…Умом-то люди понимали: бронь не броня, но кому-то нужно варить металл…Незаменимых нет – это только слова. Попробуйте найти замену мастеру-металлургу, который точно знает, что, когда и как добавить, чтобы сплав стал бронёю, или высококлассному токарю! То-то и оно. А чувства и эмоции… Тут уж каждый справляется, как может. Но вкалывали все до седьмого пота, на ватных ногах добирались до подсобок, чтобы ненадолго забыться тяжёлым сном. Русские люди двужильные, выдержат всё…Не выдержал огнеупорный кирпич.
Дверь литейного цеха распахнулась, выпуская клубы едкого дыма. Чумазый парень в расстёгнутой фуфайке и  лихо сдвинутой на бок ушанке, сильно припадая на правую ногу, побежал в сторону строительного цеха и вскоре возвратился в сопровождении худощавого мужчины и подростка лет четырнадцати. А по заводу уже полз шепоток:
– В литейке авария…Печь…

  Хмуро сдвигались брови, скорбно сжимались губы – все понимали, что это такое. Устранить повреждения можно будет лишь тогда, когда печь остынет. Значит, потеряны сутки-двое…Сорвётся очередная плавка. Сорвётся плавка – не будет металла…А как же бронепоезд?
Каменщика Ивана Ретивова на заводе знали как человека ответственного, мастера, каких ещё поискать. Опыт большой имел: в Москве работал, новостройки там возводил. Начальник литейки, увидев улыбающегося Ивана, вздохнул с облегчением: этот что-нибудь да придумает! И сделает всё на совесть. Но авария серьёзная. Кривая глубокая трещина прошла по всей высоте печи. Хорошо, плавку успели закончить. Прошло уже много времени, но было видно, как нет-нет, да вспыхнут малиновыми искрами оставшиеся на стенках брызги  раскалённого металла.

  Поднявшись по приставной лестнице наверх, к отверстию «вагранки»(так назывались эти печи) и прикрываясь рукавом от нестерпимого жара, каменщик что-то высматривал. Из темноты, из облака ядовитого дыма, вынырнул начальник смены, грозя ему кулаком:
–Куда? Куда лезешь?! Жить надоело? Сгоришь! Отвечай за тебя…
– Да я что… Я смотрю, сколько чего надо, – словно оправдываясь, пробормотал мужчина и спустился вниз. Вскоре они с подсобником ушли. Потом на гремящей железной тачке парнишка привёз кирпичи и мешок с глиной или цементом – кто его разберёт. И ещё. И ещё.

  Печь остывала медленно. И ничего нельзя было поделать. Несколько раз в литейку приходили ведущие инженеры, смотрели, качали головами и, запираясь в кабинете начальника цеха, спорили и ругались до хрипоты. Пунцовый от злости сменный мастер пулей промчался по дымным закопченным цеховым переходам. А из темноты ему вслед неслось:
– Тоже мне мудрец, на дуде игрец! Умён, на козе драной не подъедешь…На фронт он захотел! Пиши, пиши своё заявление. Хоть тетрадь испиши, а я не подпишу!.Ишь, фрукт заморский…Он – на фронт, а у «вагранки» пусть Васька хромой с бабами орудуют…Видали мы таких…
Каменщик появился уже в сопровождении трёх подсобников, разновозрастных ребят-ФЗУшников. Они несли брезент, вёдра, какие-то верёвки, трос…Мужчина снова залез наверх, заглянул в печь. Подошёл растрёпанный и чумазый начальник цеха, осипшим от крика голосом встревожено спросил:
– Как там, Иваныч? Припекает? Хоть бы до ночи управиться…А?

  Каменщик что-то тихо ответил ему и кивнул поддерживавшему лестницу подсобнику. Тот энергично замахал руками, громко закричал ломающимся, ещё мальчишеским, голоском:
– Воды! Воду тащите! Много, много воды!
Застывшие в тревожном ожидании люди ожили, засуетились. Откуда-то притащили кучу старья: фуфайки, ушанки, рукавицы. Ведро за ведром таскали воду. Погружали в неё одежду, обливали брезент. Подсобники споро готовили раствор. Вскоре мокрого, с ног до головы закутанного в брезент каменщика на железном тросе спустили в чрево «вагранки». Минуты казались вечностью.

  Когда мужчина начинал задыхаться, дергал за трос, его вытаскивали. Заливали водой тлеющие фуфайку и брезент. Каменщик откашливался, жадно пил воду. Отдышавшись, надевал другую мокрую одежду – и снова в печь…Потом уже без сил долго лежал на куче обгоревшего тряпья, а медсестра, совсем ещё девчонка, шмыгая носом, мазала его руки и лицо какой-то вонючей дрянью и говорила хрипловатым от волнения голосом:
– Батюшки, страх-то какой… Дуры мы, бабы, право-слово, дуры…Мужиков бронью попрекаем, спрятались, мол, за  бумажкой… Другие-то на фронте, а этих от жёниной юбки не оторвёшь… А, оказывается, и здесь – как на фронте…

  Очередная плавка была произведена в положенное время.
Бронепоезд, получивший имя былинного богатыря, не посрамил чести своих создателей. Его героический путь по фронтам Великой Отечественной описан не в одной книжке. Много воды с той поры утекло. 
Давно нет и в помине той «вагранки», совсем другую продукцию выпускает бывший паровозоремонтный завод. А макет грозного бронепоезда «Ильи Муромца» в семидесятые годы торжественно поставили на высокий постамент: пусть памятник напоминает потомкам о героических подвигах их предков.

  А каменщик Иван Иванович Ретивов всю войну так и проработал на заводе. И после войны тоже, до пенсии. Жизнь доказала, незаменимые люди есть. И они очень-очень скромные. О том, что у дедушки есть медаль «За доблестный труд в войне 1941-1945 года», я узнала уже будучи взрослой. И историю с «вагранкой» рассказали другие люди… Ведь на мои настойчивые расспросы о том, что он делал во время войны, какие трудовые подвиги совершал, дедушка, конфузясь, всегда отвечал:
– Какие там подвиги…С кирпичами да цементом воевал…

…И.И. Ретивов умер 25 декабря 1982 года. Спустя двадцать лет в дальней деревушке, до которой ещё не дошли блага цивилизации, мне показали печку, сделанную руками деда. Она всё также исправно дарила людям тепло и уют.
  Броня и бронь… Бронь и броня…Оказалось, что люди могут быть крепче и надёжнее брони.


© Copyright: Ирина Ершова, 2010
Свидетельство о публикации №21005061514


Рыдающие звуки скрипки...
Геннадий Лагутин

Когда на дверной звонок я открыл дверь, сперва даже глазам своим не поверил. Это был Яша Зильберман*, мой давний товарищ. Теперь - мировая знаменитость, скрипач, чье имя на афишах писали огромными красными буквами.
Яша жил, в основном, за границей, много гастролировал по миру, но квартиру своей покойной мамы оставил за собой. Иногда он приезжал сюда, "спрятаться" от глаз людских, как он говорил.
Не виделись мы с ним уже года три. Квартира его мамы Сони, в которой жил когда-то Яша, была как раз напротив нашей, на лестничной площадке.
 
-Серебрушка! - только и смог сказать я Яшкино прозвище. Это имя я сам ему дал, когда-то. Мы крепко обнялись.
-Фима! - повторял он и хлопал меня по спине. Мое имя Ефим, но покойная мама Яши ,звала меня только Фима. Так вот это имя за мной и сохранилось на годы. Даже жена меня так называла.

Мы расположились в квартире Яши, где все сохранилось, как при маме его, Соне. Страшно сказать, сколько лет прошло, а здесь все было как прежде. И едва уловимый запах, каких-то духов, которыми брызгалась покойная тетя Соня. И занавески на окнах и салфеточки…Казалось, что все осталось как тогда, в нашем детстве.

-И занавеси и салфетки другие, - как будто прочитав мои мысли, сказал Яша. - Это Рива все здесь сменила, потому что материя просто выцвела и пожелтела.

Я согласно кивнул головой. Рива была двоюродная сестра Яши и присматривала за квартирой, когда Яши не было.

-Ну, что? Давай на кухню! Разносолов не будет. Будет все, как в наши студенческие годы…
Я засмеялся, потому что вспомнил, что мы тогда вытворяли…

Вообще мы с Яшей дружили с детства, если не считать перерыва вызванного  войной. Тогда, в начале июня, тетя Соня отвезла восьмилетнего Яшу в какой-то городишко в Белоруссию, погостить у дедушки Рувима. И прошло всего ничего, как началась война.
И Яша оказался там, где были уже фашисты. Тетя Соня бросилась на вокзал, но куда там….

Все годы войны тетя Соня не знала, жив ли Яша. Она даже совершила кощунственный для еврейки поступок - окрестилась, приняла православную веру и все эти годы, каждый день находила время, чтобы зайти в церковь, которая была от нас недалеко, и помолиться о спасении Яши.

И в конце войны Яша вернулся. Он никогда не рассказывал, где он был, что делал - тема эта была табу.
Кроме табу у Яши была медаль "За боевые заслуги", которую он не носил, но однажды показал мне.
Позже мы опять сдружились с Яшей, потому что вернувшись домой, он почти не выходил из дома и целыми днями мы слышали только звучание скрипки.

Словно и не было этих лет и мы снова были маленькими, когда еще живой папа Яши, гонялся по двору с ремнем за нерадивым сыном, не желавшим осваивать трудную игру на скрипке.

Теперь же никто ни за кем не гонялся, папа его умер во время войны, но Яша играл на скрипке, практически без перерыва. Мы учились в одной школе, окончили ее в один год, а дальше наши пути разошлись. Я пошел в железнодорожники, потому что надо было помогать маме, а Яша в консерваторию. Через год я поступил на заочное отделение в железнодорожный институт, и мы с Яшей как-то снова сблизились.

Вот только тогда я узнал, что Яша, хоть это и не принято в еврейских семьях, водку пьет. Да еще как. Пьет и не пьянеет.
Мы вместе с ним отдали дань студенческим вечеринкам, девушкам и прочим прелестям жизни…

Осторожно, чтоб не расплескать водку, мы выпили и Яша извлек из банки маринованный огурец, сперва мне, потом себе. Мы хрупали огурцом и рассматривали друг друга.

-Толстеешь? - спросил я Яшу ехидно. Действительно, Яша стал как-то шире.
-Сохнешь? - не менее ехидно спросил меня Яша.
-А что с меня взять, я же пенсионер. Это ты у нас звезда! Сверхновая. А сверхновые звезды увеличиваются в размерах, прежде чем лопнуть!
-Ладно. Будет прибедняться - пенсионер. На таких еще пахать можно! - сделал мне комплимент Яша.

Мы замолчали и снова стали рассматривать друг друга. Конечно, время поработало - ничего не скажешь, но сквозь одутловатое Яшино лицо, я все равно видел своего носастого друга, таким, когда нам было по семь-восемь лет. Пробивалось что-то неуловимое.
Яша полез под стол и извлек еще одну поллитровку. Как правило, первую мы пили не чокаясь, мы знали за кого пьем: за моего и Яшиного отца, за тетю Соню, за всех тех, кого уже никогда не будет с нами за одним столом.

-Продолжим? - спросил Яша.
-Хватит! Разошелся! Серебро, тебе лет сколько уже? Сердечко не шалит? - спросил я.
Яша задумался и потрогал место на груди, где находится сердце.
-Бывает, пошаливает. Может, ты, Фима, и прав! Не стОит больше! Тогда марш в комнату, я сейчас чай принесу и будем чаевничать! Фи-им-ка! Ты не представляешь, ка-а-кой я чай привез? Нектар и амброзия! Давай, выметайся! Не занимайся промышленным шпионажем. Ишь, чего удумал? Разузнать мой секрет заварки чая? Выдь отсель!

Я засмеялся и вышел в комнату. Снова сел в привычное старое кресло и стал рассматривать Яшину коллекцию - скрипки. Это не были элитные скрипки Амати и Страдивари. То были обычные ширпотребовские скрипки со скверным звучанием, изготовленные на фабрике "Кое-как скрипка".

Зачем коллекционировал их Яша, я не знал. Только теперь я понял, что нового было в квартире тети Сони - эта коллекция скрипок. Они висели на стене, старые, потертые, с сошедшим кое-где лаком. На одной я даже увидел переводные картинки - забавных зайчишек. Странная это была коллекция.

Ну, вот и чай! - Яша вошел в комнату, неся две чашки от которых шел божественный аромат.
-Знаешь, здесь смешано несколько сортов отличного чая, потому такой запах! Да, не трогай ты, конфеты! Пей маленькими глоточками, просто так, не порти вкус! Оставь конфеты, я сказал, обжора!

Я прихлебнул глоток чая. Сперва мне показалось это омерзительным, но через несколько секунд, я почувствовал удивительный, ни с чем не сравнимый вкус.
-Прочухал? - серьезно спросил меня Яша. - То то же! Это мне в Индии подарили.

-Ладно, ладно, мировая знаменитость! Хватит павлиний хвост распускать! В Индии ему подарили….Купил небось в соседнем гастрономе? - пошутил я и все-таки сгреб конфету.

Яша недоуменно поднял на меня глаза.
-Ты что? Мне не веришь?
-Слушай, Яш! Ты как был дундук, так и остался - шутки так и не научился понимать.
Яша обиженно засопел и прихлебнул чай.
-Слушай, Яша! Зачем ты этот хлам собираешь? Объясни? Здесь не надо быть знатоком, чтобы понять, что скрипочки эти, типа "гей, славяне!"

Яша повернулся и посмотрел на стенку. Когда он повернулся у него было просто незнакомое мне лицо - усталое, на нем была какая-то внутренняя боль.
-Знаешь, Фима, мне иногда хочется тебе по физии съездить. Это не хлам. Это беззащитные существа, которые остались без своих хозяев. Сироты это.

Я хотел засмеяться, но осекся - такое лицо было у Яши. Он встал и подошел к стене.
-Вот когда ты видишь собаку бездомную, без хозяина - тебе ее жалко?
-Конечно. Я же не живодер какой!
-А они, - он указал на скрипки, - тоже бездомные, без хозяев. И были их хозяева простые музыканты…Некоторые, даже нот не знали. А играли. Так, Фимочка, играли, что люди плакали…
-А где же…э-э-э….хозяева?
-В основном, Фима, их уже нет в живых. Если бы можно было, они бы их с собой забрали в царствие небесное.

Яша снял со стены одну скрипку.
-Вот у этой скрипки хозяин цыган был один, венгерский. Мне его семья эту скрипку подарила. Немцы его убили. А они все годы хранили его скрипку. Ты только послушай - она же говорит с тобой!
Яша подошел и прижал скрипку к моему уху. Как я не напрягал слух - услышать ничего не смог. Но Яшу я не хотел обижать.
-Шепчет она что - то! - сказал я Яше.
-Видишь! - неподдельно обрадовался Яша. - А шепчет она потому, что играть ей хочется, петь!

Он извлек смычок, привычным жестом забросил скрипку на плечо и заиграл. Я не большой знаток музыки, кажется это был "Чардаш" Монти. Он ТАК играл, что мне захотелось в пляс. И тут я заметил висящую в центре скрипку. Когда-то ее, вероятно разбили вдребезги. Потом аккуратно склеили, но следы разрушения все же остались.

Я дождался, когда Яша перестанет играть и спросил:
-Серебро! А что за скрипка в центре висит?
Яша аккуратно повесил цыганскую скрипку, подошел к той, что я указал. Плечи у него поникли, сам он как будто съежился.

-Фим! Я тебе никогда не рассказывал, как меня расстреливать вели?
-Что-о-о-о?( Я даже подпрыгнул!) Никогда! Ты же вообще, про свои годы в Белоруссии никогда не рассказывал! Медаль у тебя откуда?
-Медаль - это меня в партизанском отряде наградили…Это не столь важно.

Он повернулся, подошел и сел в кресло.
-Когда пришли немцы, поначалу все было спокойно. Только всем евреям велели нашить на одежду шестиконечные звезды и при встрече с немецким военным снимать головные уборы. Жизнь, как-то налаживаться стала. А в один день…

Яша замолчал и закрыл лицо руками.

-В один день всем евреям велели собраться на стадионе. Якобы, для переписи. Ну, вот, все и пришли. Кроме тех, кто ходить не мог. Их потом, прямо в постелях приканчивали. Одним выстрелом. В голову.

А нас построили в колонну и куда-то повели. Вокруг автоматчики, собаки…Колонна, человек пятьсот. Женщины, дети, старики…Дедушка Рувим, одной рукой скрипку держит, другой меня за руку. И молится все время…Прогнали нас по городу, да все с криками : "Шнель! Шнель!" А отстающих прикладами били…

Нас вели по одной улочке, она узкая такая, да еще грузовик сбоку стоял немецкий. Вдруг дедушка мне шепчет, я мол, тебя толкну сейчас, отползай в сторону, молчи и спрячься…Я и не понял ничего.

А когда мимо грузовика проходили, дедушка вдруг сильно толкнул меня. И влетел я в разрушенное здание. Там дверей не было. Я упал, ударился сильно об кирпичи, но сразу в сторону отполз и под обгорелым листом фанеры спрятался. Никто и не заметил из фрицев. Наши видели, но молчали.

Так вся колонна мимо здания и прошла. Я потом выскочил и побежал окружной дорогой - я знать хотел, куда дедушку и других повели…Помню, где-то по мне стреляли…Через двор какой-то я бежал. Выбежал за город и по овражку побежал к тому месту, куда всех повели. Я знал, куда дорога идет. Добежал. И увидел.

Лучше бы мне этого никогда не видеть. Их всех заставили раздеться догола, а одежду отдельно сложить. Обувь в одну кучку, пальто в другую…Детские вещи отдельно! Я смотрю из-за куста, а там, напротив оврага, два пулемета немецких стоят "МГ", а пулеметчики бутерброды с тушенкой жрут.

Я вижу, что дедушка Рувим скрипку из рук не выпускает. Тут подошел к нему немец-офицер, напялил на него какую-то женскую шляпку и в сторону отводит. Толкает рукой, в перчатке кожаной, иди, мол.

Отвел его в сторону и, видно, приказал играть. Дедушка играть начал, голый весь, худой, играл какие-то наши еврейские мелодии. А первую группу, человек двадцать к оврагу повели, под пулеметы. Видно только тут все поняли, что их ждет. До конца не верили, что возможно такое. Крик, нет, не крик, вой начался - хоть уши зажимай.

А рядом на поле немцы в футбол играют и никакого внимания. Немец пистолет достал и вроде, как дирижерской палочкой, стволом двигает, дедушкиной музыкой дирижирует. Потом приказал остановиться и заревели пулеметы. Знаешь, Фима, я никогда не думал, что голые люди, это так страшно. И когда голых людей расстреливают. Дедушка снова играет, а к оврагу другую группу толкают. Матери детей за спинами прячут…. Господи! Не видеть бы мне этого никогда…….Как я тогда с ума не сошел, не знаю!

-А…. дедушка Рувим?

Яша помолчал, отпил глоток чаю, положил лицо в ладони и замолк. Я молчал тоже. Как живая стояла у меня перед глазами картина: толпа голых людей, фашисты играющие в футбол и пулеметчики, пожирающие бутерброды с тушенкой…..

-Потом, когда расстреляли всех, офицер приказал что-то дедушке Рувиму, - продолжил не отрывая рук Яша. - Я думаю, сыграть что-то. Дедушка только отрицательно покачал головой. Офицер вырвал скрипку из рук и ударил ею по лицу дедушки. Видно было, как цевкой брызнула кровь.
Тогда офицер сорвал с дедушки эту женскую шляпку и со всего маха ударил его скрипкой по голове. Скрипка разлетелась вдребезги, и немец отшвырнул ее в кусты. После этого, спокойно, не торопясь, выстрелил дедушке в лицо.
Потом подъехали два танка с прикрепленными бульдозерными ножами и засыпали овраг.

Когда никого не осталось вблизи, я подобрал разбитую скрипку дедушки. Не спрашивай, что было потом. Я просто не помню. Ее кое-как склеили. Это она.

Я не помню совсем, как я наткнулся на беженцев, как потом оказался в партизанском отряде. Я не воевал, Фима. И в разведку меня не посылали - очень уж у меня семитская внешность была, ты же помнишь? Я чистил картошку на кухне. Я начистил картошки на всю жизнь вперед! Да и не в ней дело…Просто я сказал себе тогда, если я останусь жив, я буду лучшим скрипачом в мире. Таким, каким мой дедушка Рувим!

Яша посидел немного, отнял руки от лица и сказал устало: - Ты, Фима, иди! Не получится у нас сегодня вечера воспоминаний о юности. Ты же видишь!

Он подошел к стене, снял скрипку дедушки Рувима и заиграл на ней. Он играл незнакомую щемящую мелодию. Что-то свое, тоскливо-печальное, еврейское...
Скрипка дребезжала всеми своими частями, только я не замечал этого, потому что более прекрасной музыки мне слышать не пришлось.
И всю ночь, в которой я так и не смог заснуть, я слышал, как льются из квартиры Яши рыдающие звуки его скрипки …

* Зильберман - серебряный человек.


© Copyright: Геннадий Лагутин, 2008
Свидетельство о публикации №2809300343


Соколы ч. 1
Л. Белоусов
Сергей Дроздов

Сталинские Соколы

«Лётчикам,
Людям смелой и гордой судьбы…»

К великому  сожалению, мы  за последние 20 лет стали забывать своих великих, настоящих Героев. Молодое «поколение пепси» - их и вовсе не знает. Наших людей, совершавших реальные, удивительные подвиги,  из сознания и памяти  молодёжи вытеснили накаченные голливудские недоумки, «черепашки ниндзя» и прочие высосанные из пальца персонажи.
Это печально... В юном возрасте людям свойственно искать себе пример для подражания. Если стране нужны были Герои, то и киностудии получали «социальный заказ» - и снимали великолепные фильмы  про героев. Миллионы мальчишек стремились быть похожими на Чкалова, Гагарина, героев легендарного фильма «Офицеры». Потом  «пришли иные времена» и киноэкраны заполонили бесчисленные фильмы и сериалы. Главные «герои» в них: бандюки, рэкетиры, проститутки, да «менты» по своему поведению, языку, «замашкам» и рожам ничем от  бандюков не отличающиеся.
Когда больше не кому подражать, и не на кого равняться – этих бандюков и берут в пример миллионы ребят во всех концах страны…
А мы потом удивляемся «росту преступности», дикому количеству жестокости и немотивированных убийств в нашей жизни. Вклад «мастеров искусств» в этот феномен – несомненен. 
Строчку из знаменитой песни: «Когда страна  прикажет быть героем, у нас героем становится любой!» - в душах очень многих молодых людей заменили «бабки», выпивон да бабы, а символом «успеха» в жизни стало сытое безделье. В годы тяжелейших испытаний страны победила благодаря совсем другим людям. О них и будет идти речь…
Сначала расскажу об одном Герое. Он и в советское время был, к сожалению, малоизвестен. Его жизнь и подвиг находился как бы «в тени» другого легендарного Героя Советского Союза Алексея Маресьева. А теперь, после десятилетий развала, деградации народного духа и памяти -  и подавно почти никто не знает про мужество, жизнь  и подвиг Леонида Белоусова…
Я родился и вырос в Ленинграде,  на проспекте Добролюбова. На этом же проспекте жил и Леонид Белоусов. Иногда, гуляя с родителями по родной улице, мы встречали грузного мужчину, в больших чёрных очках, медленно прогуливавшегося в сопровождении пожилой женщины. Видно было, что идёт он с трудом, опираясь на палочку. Это не вызывало особого  удивления. Живых фронтовиков тогда было много, и инвалидов среди них – тоже встречалось немало. Гораздо больше внимания привлекала Золотая Звезда Героя Советского Союза на его груди. Это вызывало в то время  у всех уважение и восхищение. Но даже не эта Звезда  привлекала особое внимание к нему. Потрясало его ЛИЦО. Точнее – лица-то как такового у человека не было… Сплошной огромный ожог, покрытый розовой кожей и шрамами. Его нос, губы, брови, уши – были явно «сделаны» хирургами заново и не походили на обычные человеческие. Объяснить это невозможно. Такое лицо надо ВИДЕТЬ… Далеко не каждый мог, без содрогания, вблизи посмотреть в лицо Героя хоть несколько секунд. Его израненный, сожженный облик  показывал, что звание Героя досталось ему страшной ценой.
Конечно, никто не подходил к нему  на улице с расспросами или просьбами  автографа, это не было тогда принято. Про  его подвиг мы ничего толком не знали. Ни радио, ни телевизор, ни газеты про Белоусова почему-то не рассказывали. Даже фамилию соседа - Героя я узнал только спустя десяток лет.
После окончания училища мне довелось несколько лет прослужить под Гатчиной. Там в лесу находился довольно большой военный городок, располагалось несколько воинских частей нашей 6 ОА ПВО. Я там и служил на различных должностях политсостава.
Одной из наших обязанностей была организация празднования Дней Победы и других военных праздников. На них мы частенько приглашали  ветеранов Великой Отечественной войны. Они рассказывали нашим воинам, офицерам   и жителям городка о своей боевой молодости, живых и павших товарищах, их подвигах и наградах. Кто-то делал это лучше, кто-то похуже, в общем, мероприятия эти были довольно привычными и особого интереса (будем откровенны) обычно не вызывали.
Как-то раз, накануне очередного праздника,  председатель Совета ветеранов нашей 6 ОА ПВО дал нам новый номер телефона и предложил: «Позвоните Белоусову Леониду Георгиевичу. Вот кто умеет выступать! Да и сам он – человек-легенда.  Правда, инвалид. Болеет частенько,  и ходить ему трудно. Надо будет отвезти его от дома до части и обратно на машине». С этим проблем не было. Обычно мы ветеранов так и возили.
Телефон оказался не самого Белоусова, а его друга, который ездил с ним в дальние поездки, в качестве сопровождающего. Созвонились, согласовали детали,  и в означенный день и час я приехал на «уазике», по указанному  адресу, на родной проспект Добролюбова. Меня уже поджидали два немолодых ветерана. В одном из них я узнал знакомого с детства Белоусова, со Звездой Героя на лацкане пиджака.  Вторым  был - сопровождающий, его друг, (фамилии которого, к большому сожалению, я не помню).  Белоусов, не без труда, взобрался на высокую подножку «уазика» и сел в кабину рядом с водителем. Мою попытку ему помочь пресёк сопровождающий: «Не лезь! Он сам». 
Добрались без особых проблем. В зале гарнизонного Дома офицеров уже было полно народу: солдаты, офицеры и прапорщики гарнизона, женщины – военнослужащие были собраны «на мероприятие».
Вместо обычного «президиума»  был только небольшой  стол и несколько стульев полукругом, лицом к залу. (Так попросил оформить сцену друг Белоусова, в ходе наших переговоров о деталях встречи).
После традиционного вступительного слова командира корпуса, выступил друг Белоусова, кратко рассказавшего про Героя. Его  рассказ  про Леонида Георгиевича был довольно обычным и кратким: «Перед вами боевой летчик, участник советско-финской и Великой Отечественных войн, заместитель командира полка. В составе 13 ИАП, ставшего впоследствии 4 –м гвардейским ИАП участвовал в обороне Ханко и «Дороги жизни», воздушных боях над Ленинградом и Карельским перешейком.  Несколько раз  был сбит в воздушных схватках с врагом (ведь мы воевали с очень умелым, умным и коварным противником!!!), получил тяжёлые ранения.
С 1944 года гвардии майор Белоусов летал БЕЗ ОБЕИХ НОГ».
(Тут в полусонном зале прошла волна изумления и недоумения. «Как без ног??? Он – без ног?!» - переспрашивали друг друга собравшиеся. Было видно, что Белоусов пришёл с палочкой и медленно поднялся на сцену, но впечатление безногого он отнюдь не производил).
«Освоил полёты на ПО-2, УТИ-4, Як-7, ЛА-5» - продолжал рассказ сопровождающий. «Совершил 300 боевых вылетов. Уже без ног смог лично сбить два вражеских истребителя». Этот рассказ, конечно, произвел определённое впечатление на зал.
Потом слово было предоставлено самому Белоусову. Он с усилием поднялся со своего стула и подошёл к микрофону. На протяжении всего выступления (а оно было не слишком  продолжительным, минут 40- 50). Белоусов выступал СТОЯ, не снимая своих тёмных очков. Но главное не это. Главное – КАК он выступал.
Ни до, ни после этого я не видел более яркой, эмоциональной и искренней речи. Рассказать про ТАКОЕ выступление – невозможно. Его надо было слышать и видеть, находиться среди людей зала,  к которым обращался Герой со своей, удивительной и  неистовой речью.
Надо сказать, что голос у Белоусова был довольно высокий и резкий, но это не портило его выступления. Про себя он совсем ничего не рассказывал. Он говорил только про своих боевых друзей. Лётчиков, сражавшихся с жестоким и смелым врагом с первых дней страшной войны. Про боевых друзей-истребителей отчаянно дравшихся с врагом на своих фанерных «ишачках»  и «чайках».  Они в тяжелейших условиях  сбивали немецких асов в небе того  горького и страшного  лета 1941 года. Про то, как они воевали на полуострове Ханко, где располагалась наша  военно-морская база, в глубине Финляндии. Про то, как им приходилось и взлетать, и садиться под ежедневным обстрелом финской артиллерии, стремившейся уничтожить маленький авиагарнизон базы.  Про то, как один из них изловчился сбить «Юнкерс», израсходовав в бою всего СЕМЬ патронов. Про то, как отважно дрались и погибали его боевые товарищи, отдавая свои молодые жизни за Родину и её свободу.
Белоусов, рассказывая о боях, в основном употреблял именно это слово:  «дрались». Не «сражались», не «воевали», не «вели бои», а именно «ДРАЛИСЬ». Видно было, что для него, и спустя тридцать лет после Победы, не снизилась острота восприятия, отчаяние тех жестоких боев, и он изо всех сил старался донести свои чувства и память сердца до нас, своих  слушателей. 
Летчики его эскадрильи Антоненко и Бринько стали первыми балтийскими Героями Советского Союза 14 июля 1941 года.
Капитан Антоненко успел провоевать всего лишь 34 дня и  сбить 11 вражеских самолётов.  Он погиб из-за нелепой случайности: спеша взлететь на перехват врага, не пристегнул наплечные ремни, и при посадке, когда под его самолётом взорвался финский снаряд, Антоненко выбило взрывной волной из кабины …
Его ведомый старший лейтенант Бринько провоевал всего 2,5 месяца но успел сбить 15 самолётов врага. В последнем бою он был смертельно ранен, но сумел посадить свой повреждённый И-16 на родной аэродром…Ему было всего 26 лет, Антоненко едва исполнилось 30. Совсем молодые ребята…
Некоторые  фразы из рассказа Леонида Георгиевича навсегда врезались в мою память:
«Защищая Дорогу Жизни» мои боевые товарищи ежедневно совершали по пять – шесть боевых вылетов в сутки. Дрались не щадя ни себя, ни врага. Усталость была такая, что некоторые лётчики даже засыпали в кабинах в полёте!!! А при приземлении – вылезали из кабины, падали и засыпАли тут же, в снегу, под крылом своего истребителя, в 20-ти градусный мороз, не чувствуя ничего от смертельной усталости и перенапряжения. Некоторые уставали так, что их не могли разбудить и привести в чувство для нового вылета. Порой нам приходилось даже прибегать к помощи наркотических средств для этого!». (Помню, как тогда всех поразили эти слова. ТАК говорить о боях было не принято).
Очень жаль, что у нас не было тогда кинокамер, или нынешней видеоаппаратуры, и мы не могли «заснять» его страстную речь.  Такие ярчайшие выступления заслуживают увековечения. Это был поразительный рассказ бойца, летчика и патриота своей страны.
Его высокий, звенящий голос звучал в гробовой тишине. Никто в зале ни спал, ни  шушукался, не разговаривал, и не отвлекался. Это было просто невозможно. Все, без преувеличения, были захвачены этой отчаянной речью и ловили каждое слово Белоусова. 
Ключевым моментом его выступления был жест, когда он в самом конце своей речи, в момент наивысшего эмоционального накала сорвал с себя свои тёмные очки.
Зал АХНУЛ!!! Многие – «в голос». Два солдатика в первом ряду натуральным образом грохнулись в обморок, и их пришлось вынести из зала. Потрясение было всеобщим. Белоусов знал, конечно, КАКОЕ впечатление на людей производит его внешность. И тут он сказал несколько слов и о себе, завершая свою огненную речь: «Мы отдали своей Родине всё: молодость, здоровье, жизнь. Всё, что имели и могли отдать. Миллионы моих сверстников не дрогнули в бою и погибли за вас, за нашу великую Родину, за её светлое будущее. Я несколько  раз был сбит в воздушном бою, горел в самолёте и обгорел, как головешка. Был тяжело ранен и потерял обе ноги. (тут он слегка приподнимал свои брючины и зал видел, что вместо ног у него протезы. И снова АХАЛ…). «Но я не мог оставаться в тылу, когда враг топтал нашу землю. Научился ходить на протезах, освоил новые боевые истребители и добился разрешения летать. Потом  вернулся в свой полк, и дрался с беспощадным врагом вместе со своими боевыми товарищами, пока хватало сил.
Будьте же и Вы достойны нас. Мы -  уже уходящее поколение. Мы сделали всё что могли, и должны были сделать  для Родины в грозный час.  Мы хотим быть уверены, что дрались и погибали не зря. Что наша страна -  в ваших надёжных молодых рука,  и вы не дрогнете в минуту испытания, как не дрогнули мы. Мы очень надеемся на вас, ребята!!!»
Овация завершила его выступление и длилась несколько минут. Овация искренняя, весь зал хлопал стоя, многие были потрясены и не скрывали эмоций.
Потом мы собрались в кабинете начальника Дома офицеров, выпили за встречу, помянули павших героев и я, как старший машины,  повёз Белоусова и его друга по домам. В машине Леонид Георгиевич был молчалив и задумчив. Видно было, что весь запас сил и энергии он израсходовал во время  своего выступления и не был расположен к разговорам. Молчал и его сопровождающий. Я тоже не докучал им вопросами. Довезли Белоусова до его дома. Он опять сам вышел из машины, тепло попрощался с нами, поблагодарил за приём и гостеприимство.
Потом мы повезли к дому его друга. Он жил довольно далеко от центра.
«Хочешь, я  расскажу тебе про Белоусова?» - спросил он меня. «Он ведь НИКОГДА о себе на таких встречах не рассказывает, только про своих ребят, лётчиков  говорит».
«Конечно расскажите, я ведь тоже про него почти ничего не знаю», - ответил я ему. Вот то, что сохранила память из рассказа друга Леонида Белоусова:
«Леонид был отличным, мужественным  лётчиком. В 1938 году он поднял свою «чайку» (истребитель И-153) на перехват нарушителя воздушной границы  СССР. Во время полёта погода резко испортилась, поднялась страшная метель. Белоусов не захотел покидать свой истребитель и попытался посадить самолёт «вслепую».  При посадке произошла авария, и самолёт загорелся. Товарищи с трудом вытащили Белоусова из кабины пылавшего истребителя. Он получил ужасные ожоги головы, лица, глаз. Госпиталь. 32 пластические операции на лице перенёс Леонид Георгиевич»… «Ты хоть знаешь, КАК тогда делали пластические операции?!» - спросил вдруг меня друг Белоусова. И продолжил свой рассказ.
«Врач срезал у него кусочек кожи с плеча, или ключицы и пересаживал на очищенный от сгоревшей кожи участок лица. Потом 12 часов Леонид держал   палец на этом месте.  Чтобы кожа прижилась, нужна была температура 36,6 в этом месте. Иначе – возможно отторжение. И так 32 раза! Свою кожу срезают со спины и – на лицо. Всё без наркоза, терпи, истребитель! Муки адовы он перенёс. Ресницы у него сгорели полностью. Их ведь  не восстановишь кожей со спины…С тех пор Леонид спит с открытыми глазами. Больше всего он боялся, что ослепнет и не сможет больше  летать. Врачи долго не разрешали снимать ему повязку с глаз. Однажды Леонид не выдержал и сорвал её сам. И – закричал от радости. Он видел!!! А значит, смог вернуться в строй.
Началась финская война. К ним в госпиталь приехали  Ворошилов и Жданов. Белоусов, чьё лицо всё еще покрывали повязки, обратился к наркому, умоляя  разрешить ему  отправиться на фронт. И получил это разрешение. Вернулся к себе в полк. Морозы в ту зиму стояли сильные, до 35-40 градусов, а кабина «чайки», на которой летал Белоусов – открытая. В ней и здоровое-то лицо страшно мёрзнет, а сгоревшее?! Чтобы смягчить боль Белоусов обмазывал лицо (и бинты на нём) толстым слоем жира и так летал всю финскую кампанию.  Был награждён орденом Красного Знамени.
С началом Великой Отечественной – Белоусов командир эскадрильи на Ханко. Друзья в шутку за глаза называют его «несгораемый».
Затем – воюет в 13 ИАП. Этот полк прикрывает «Дорогу жизни» в осаждённый Ленинград. В декабре 1941 года в воздушном бою он был ранен, к тому же отморозил раненые, потерявшие чувствительность  ноги, пока сажал самолёт. Врач поставил диагноз: спонтанная гангрена.
«Я вернусь!» - пообещал он своим боевым друзьям, когда У-2 увозил его в тыл…
Началась его долгая эпопея по госпиталям. После многих переездов он попал в алма-атинский госпиталь. Долго не давал согласия на ампутацию ноги. Но всё-же врачи вынуждены были это сделать. Правую  ногу пришлось ампутировать выше средней части бедра.  («Почти по самые яйца – понял»?! – мрачно подчеркнул рассказчик).
Беда не приходит одна. Спустя некоторое время страшный диагноз был поставлен и второй ноге Леонида Белоусова. Тут уже он не стал затягивать с операцией, и у левой ноги была ампутирована «только» ступня.
В 32 года Леонид стал инвалидом 1-й группы, без обеих ног и даже без лица…
Многие – спивались и погибали и от меньших увечий.
Белоусов же мечтал только об одном: вернуться в строй, ЛЕТАТЬ, БИТЬ ненавистного врага. Ему помогли достать хорошие протезы «подарок Рузвельта», которые он сам усовершенствовал. Освоил их. За счет долгих изнурительных и мучительных тренировок научился ходить: сначала на костылях, а затем и без них, только с палочкой. На это ушло больше года.
Наконец, он почувствовал, что сможет летать. Сможет освоить не только У-2, но и новейшие истребители. Осталось убедить в этом своих врачей.
(Книги-то то тогда про Маресьева «Повесть о настоящем человеке» - ещё не было.  Дать разрешение безногому летать, было для врачей – немыслимым делом).
Белоусов добился того, чтобы его судьбу решала военно-врачебная комиссия (ВВК) под руководством  главного хирурга Балтийского флота легендарного  И.И. Джанелидзе. Заседание ВВК состоялось осенью 1943 года, на 2-м этаже  одного из полуразрушенных обстрелами зданий Ораниенбаума. В большой зале, где заседала ВВК, имелись высокие  двери, из которых можно было выйти на широкий и длинный балкон. Под ним был (с дореволюционных времен) пруд. Белоусов всё это «разведал» и серьёзно подготовился к главному событию своей жизни.
В залу, где  заседала ВВК он вошёл во флотской шинели (в помещениях осаждённого Ораниенбаума уже было прохладно). Четко подошёл к столу, стараясь не хромать. Доложил, как полагается. Решение членов комиссии, ознакомившихся с историей болезни и записями в его медицинской книжки было однозначным: «Ни о каких полётах – не может быть и речи, товарищ майор!» - строго сообщил Белоусову Джанелидзе. «Не просите и не уговаривайте нас, не поможет!!! Мы не имеем права это делать! Вы же, извините – инвалид!!!».
И тогда Леонид быстро обошел длинный стол, за которым заседали члены ВВК и рывком распахнул створки балконных дверей. Выйдя на балкон, он скинул свою шинель, перемахнул через его перила и прыгнул в холодную воду пруда, со второго этажа! Переплыв пруд, он выбрался на берег и снова зашел в здание, где сидела потрясённая комиссия.
Никто из её членов, не мог промолвить ни слова.
Поднявшись на 2-й этаж, Белоусов, в мокром насквозь обмундировании,  опять зашёл в залу и подошел к столу ВВК:
«Вот вы – все здоровые, а я – больной, инвалид. Пусть кто-нибудь из вас сделает то, что сейчас сделал я!!!» - бросил он врачам.
Взволнованный до глубины души  Джанелидзе, не говоря ни слова, схватил медицинскую книжку Белоусова и написал в ней свою резолюцию: «ЛЕТАЙ, ОРЁЛ!!!».
После чего вышел из-за стола, обнял и расцеловал мокрого лётчика. Путь в небо для него был открыт.
Спустя некоторое время, его друзья из бывшего 13 ИАП, ставшего 4-м гвардейским истребительным авиаполком, встречали своего «несгораемого» и несгибаемого боевого товарища. Его назначили заместителем командира в родной полк. Своё обещание: «Я вернусь» Белоусов сдержал, не смотря ни на что!
Потом была тяжёлая боевая учёба по освоению «строгого» в управлении ЛА-5. Освоив его, Леонид Георгиевич стал совершать боевые вылеты и на перехват врага и на штурмовку его позиций и на сопровождение своих бомбардировщиков. Всего он совершил более 300 боевых вылетов и сбил 7 вражеских самолётов, в том числе  - 2, летая без ног.
В начале 1945 года его ампутированные «культи» снова воспалились от огромных нагрузок и довоевать до победы в лётном строю Белоусов не смог. Пришлось снова долго лечится. После войны он долго работал: сначала начальником аэроклуба в Озерках, в Ленинграде, затем директром таксопарка. Сейчас, когда здоровье позволяет выступает с рассказами про войну», - так и закончил своё повествование о Леониде Георгиевиче его друг.
На моей памяти мы ещё пару раз сумели пригласить Белоусова к себе в гарнизон…
 И каждый раз он выступал также блистательно, отдавая рассказу всего себя, весь жар своей души,  будто шёл в яростную атаку. И всегда его слушали все «затаив дыхание», спящих и равнодушных в зале не было. И каждый раз он, в кульминационный момент выступления, срывал свои очки, вызывая стон зала и обмороки слабонервных.  Предвидя это мы организовывали дежурство медицинской бригады (с нашатырём) для слушателей на его выступлениях.
Закончить рассказ о Белоусове надо стихотворением, написанным  его другом, ветераном-гангутцем  Михаилом Дудиным:
Глаза Л. Белоусова
Живет Герой Советского Союза
На старой Петроградской стороне
На пенсии,
Отяжелев от груза
Годов и славы, правильной вполне.
Жизнь - не орел,
А смерть в бою - не решка.
Под Выборгом в сороковом году
Он, сбитый, обгорел, как головешка,
Потом промерз на лютом холоду.
Он на протезах выбрался, хромая,
Из госпиталя.
Яростью грозя,
Глаза его глядели не мигая-
Не закрывались веками глаза.
Сгорели веки,
Мужеству,
Усилью
Предела нет.
И был переполох,
Когда он возвратился в эскадрилью
Как бог отмщенья,
Беспощадный бог.
Доверить истребитель инвалиду?
Доверили.
Поверили.
Пиши.
И крылья, поднимавшие обиду,
Как бы срастались с яростью души.
Об этом помнят небеса Гангута
И Ладоги седые облака,
Где поединка
Каждая минута
Была равна векам
Наверняка.
В бою есть тоже мастерство.
Полета
Особый почерк
И особый класс.
Мгновенная
Работа
Пулемета -
И падает, зажмуриваясь, ас.
А он глядит,
Как свастика кривая
Ломается от взрыва и чадит,
Не отводя лица
И не мигая -
Так мужество в грядущее глядит.
Что видит он?
Огня и крови реки,
Семирамиду в розовом саду,
Мор или мир?
...Спали мне, время, веки,
Дай разглядеть Победу и Беду!
……………

Скончался Леонид Георгиевич Белоусов 7 мая 1997 года…
http://www.proza.ru/2010/05/28/385

© Copyright: Сергей Дроздов, 2010
Свидетельство о публикации №21005280385


Соколы ч. 2
Штрафник-истребитель
Сергей Дроздов

Сталинские соколы ч.2

И ведь Белоусов был у нас не один такой Герой! Боевой лётчик, сумевший без ног вернуться в строй, и  желавший только одного: воевать и бить врага!
Подвиг Алексея Маресьева достаточно широко известен, благодаря замечательной книге Б. Полевого и отличному кинофильму. Правда, книгу теперь исключили из школьной программы, а фильм показывают очень редко, к большим юбилеям. Молодёжь про него уже почти ничего и не знает…
Был и ещё один боевой лётчик, «сталинский сокол»: Захар Артёмович Сорокин. В 1941 году он воевал в истребительной авиации Северного флота. Успел сбить 4 немецких самолёта. 25 октября 1941 года во время боя Сорокин совершил воздушный таран и его самолёт упал в тундре. Летчик 6 суток (!!!) добирался до своих, прополз по тундре около 70 км, отморозив при этом ноги. Ему ампутировали обе ступни, но он нашёл в себе силы вернуться в строй, в свой полк. Продолжал летать и бить врага. Всего сбил 7 самолётов, за мужество был награждён Орденом Британской империи и стал Героем Советского Союза в августе 1944 года.
Вот такие три судьбы… Что заставляло этих молодых, израненных ребят рваться на фронт к боевым товарищам. Стремиться снова стать в боевой строй? Деньги, льготы, квартиры, жажда славы?! Нет, конечно. Они понимали, ЧТО их ждёт на фронте, и с КАКИМ врагом там им вновь предстоит драться. Но всё равно стремились любой ценой попасть на фронт, в родной полк, к своим. Только сила духа, любовь к Родине, гордость за неё и ненависть к врагу могла подвигнуть людей на такое…
Обычных людей, из плоти и крови, любящих жизнь и знавших, что такое ВОЙНА, БОЛЬ, СМЕРТЬ.
Все ли тогда были такими патриотами, готовыми всё отдать для своей страны?! Конечно же, нет. Очень многие наши деятели культуры и искусства, попав в 1941 году в эвакуацию, в Среднюю Азию, спокойно провели там все военные годы, отнюдь не стремясь на фронт. Свои медали «За оборону Ташкента» они заслужили сполна. Их трудно за это осуждать (у каждого были какие-то свои оправдания четырёхлетнего прозябания в тылу), но разве можно сравнить их молодых, здоровых мужиков с безногим, обгоревшим  Леонидом Белоусовым, уехавшего из тихого алма-атинского госпиталя  на фронт, в родной полк под Ленинград?! Раньше те, кто отсиживался в тылу – стыдились этого и избегали разговоров на сей счёт. Теперь многое изменилось…
(Не так давно один известный кинорежиссёр с хохотком (!!!) рассказывал телевизионному интервьюеру, почему его не призвали на фронт в годы Великой Отечественной: «Как-то так получалось, что когда за мной приходили из военкомата, чтобы забрать в армию, я оказывался далеко от Москвы, на съёмках. Так и не удалось мне в армии послужить».
Эти удивительные события, повторюсь, происходили в годы страшной войны, когда миллионы его сверстников рвались на фронт.  Будущему кудеснику экрана эта тяга была неведома. Какую роль, в этих чудесных исчезновениях от призыва в армию,  сыграла матушка этого «властителя дум», служившая в НКВД, он не стал уточнять. Интервьюер – тоже не стал тревожить весёлого мэтра неприятными вопросами и сравнениями).
Ну и хватит вспоминать о «шкурниках». Поговорим лучше ещё о Героях.
Благо их в нашей стране было огромное число.
Прекрасные воспоминание о войне оставил один из лучших летчиков- истребителей Балтийского флота, Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации Василий Федорович Голубев. Он назвал свою книгу «Во имя Ленинграда». 
За время войны Голубев прошёл путь от лётчика до командира 4 гвардейского истребительного авиационного полка. Неоднократно был сбит в воздушных боях, ранен, тонул в Ладожском озере осенью 1941 года...
Голубев сбил 39 вражеских самолётов лично и 12 в групповых боях. В его воспоминаниях много поразительных рассказов о боевых друзьях, их мужестве, доблести, страданиях и подвигах.
Одним из его боевых друзей был Георгий  Дмитриевич Костылёв, человек удивительной судьбы. Вот что рассказал про него В.Ф.Голубев (приведу его рассказ с небольшими сокращениями и комментариями):
«Мне на КП полка позвонил командующий авиацией Балтийского флота. После обычных вопросов генерал сказал:
— Вам первым доверено осваивать самолет Ла-5, воюйте на нем как следует. — Потом, помолчав, добавил: — Капитана Костылева — летчика третьего гвардейского — знаешь?
— Знаю отлично, много раз вместе дрались, вместе получали и Золотые Звезды, — ответил я.
— Так вот, он сейчас не капитан. Этот ас, сбивший более тридцати самолетов, в конце февраля напился и избил старшего офицера. За это мы его разжаловали. Он теперь — рядовой краснофлотец. Отправили его на Ораниенбаумский плацдарм в штрафной батальон. Он там месяц понюхал пороха в траншеях на переднем крае. Сражался на земле, как и в небе, отлично. А сейчас просится воевать летчиком на любом самолете, даже на У-2.
— Ясно.
— Командир и замполит третьего ГИАП от него категорически отказались. Говорят: пусть еще повоюет на земле. А летчик он первоклассный, так? Может быть, ты его возьмешь? Жаль, если там, в окопах, погибнет такой летчик. Вот он стоит передо мной и клянется, что больше в рот капли водки не возьмет.
Я, не раздумывая, ответил:
— Товарищ генерал! Готов принять его в нашу боевую семью. Только прошу вас послать его на недельку на тыловой аэродром. Там переучивается наша эскадрилья. Пусть полетает на Ла-5…
 Егор, как звали его близкие друзья, действительно обладал незаурядными летными способностями. На следующий же день он приступил к полетам на «лавочкине». Выполнив за пять дней полтора десятка безошибочных полетов, он упросил командира 2-й эскадрильи отправить его с попутным самолетом в Кронштадт.
Вечером 18 апреля на КП полка вошел высокого роста белокурый человек. Он был одет в поношенный кожаный реглан и залихватски натянутую на голову тесноватую бескозырку. Длинные черные ленты с золотыми якорьками на концах свисали на грудь у правого плеча.
— Товарищ командир! Летчик-краснофлотец Костылев прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.
Я был рад встрече с боевым другом, которого не видел ровно три месяца.
— Здравствуй, Егор!
Мы шагнули друг другу навстречу и крепко обнялись. На его всегда веселых глазах заблестели слезы. И, чтобы скрыть их, он отошел к вешалке, стоявшей в углу, и начал не торопясь снимать реглан, положив аккуратно на тумбочку бескозырку.
— Я думал, и ты, Василий, откажешься от меня, — проговорил Егор. Подошел и вновь крепко обнял меня.
Присутствующие на КП сочувственно наблюдали нашу встречу».
(Сейчас «в ходу», и «в моде» разные идиотские выдумки про наши штрафные батальоны. То уголовников, прямо этапом из лагерей, в них «засунут» досужие кинорежиссёры и сценаристы, то попов определят, то рядовыми солдатами укомплектуют. Некогда «великим» деятелям посмотреть документы, чтобы узнать, что  штрафные батальоны были сформированы на основании знаменитого приказа Сталина № 227 от 28 июля 1942 года для ОФИЦЕРОВ, струсивших в бою или совершивших другие преступления. Никаких уголовников, попов, «урок» из лагерей и беглых кинорежиссёров, (да ещё в 1941 году) там не могло быть по определению.
Для рядовых солдат и сержантов, струсивших, или совершивших иные преступления в боевой обстановке, этим же  приказом  были сформированы отдельные штрафные роты. В штрафные батальоны рядовых и сержантов НЕ НАПРАВЛЯЛИ. Вроде бы – всё просто, разницу понимали тогда даже  малограмотные бойцы, а вот до наших высокообразованных кинодеятелей - почему-то никак  не доходит это).
Вот что рассказал про своё пребывание в штрафбате Голубеву его друг:
«Порядки в батальоне суровые. Задания трудные. Чаще всего — это разведка, поиски с переходом линии фронта, взятием «языков».
Младший лейтенант — командир взвода, в который зачислили Костылева, небольшого роста плечистый моряк, коротко спросил:
— За трусость, что ли, попал сюда, летун?
— Нет, побил старшего по званию, — ответил Костылев. — За дело.
— Это куда ни шло... Я трусов не терплю и посылаю их в самое пекло без сожаления. Конвоир сказал, что ты — Герой Советского Союза. Это правда?
— Правда, только не говорите об этом другим, — попросил Егор комвзвода.
— Хорошо, помолчу. Назначаю тебя в отделение, где ребята бывалые, отважные. Притащите еще двух-трех «языков», и напишу ходатайство, чтобы полностью засчитали срок пребывания в штрафниках. Автомат изучи как следует, по-пластунски ползать научись, гранаты с лежачего положения побросай, на выход в тыл врага бери два ножа, чтоб любой рукой можно выхватить из ножен. Это нужно, когда сцепишься с сильным фашистом... Да во весь рост на задания не ходи, летчик... Срежут очередью из автомата либо пулемета.
С таким добрым напутствием начал Егор новую боевую жизнь — на земле, в морской пехоте. И хотя вскоре он стал умелым, отважным разведчиком, тот же командир взвода, видя, как Костылев тоскует по небу, сказал: «Просись хоть краснофлотцем в авиацию. Ты из той породы, кому на роду написано — летать. А служба здесь что ж... Зачтется».
Так и вернулся бывший Герой в авиацию, стал летать на боевые задания  в звании рядового краснофлотца.
Побил он, кстати, тылового майора в блокадном Ленинграде – действительно «за дело».
Встретил он в городе этого майора. Тот пригласил его в гости в одну из квартир: «Встретила их миловидная женщина лет тридцати — тридцати пяти, которая, видимо, сытно жила в блокированном Ленинграде. Знакомясь, назвала себя Жанеттой и сообщила, что она — бывший научный сотрудник, а сейчас безработная. Квартира «безработной» из трех комнат была обставлена изысканной мебелью, в углу огромное, до потолка, трюмо и почти во всю стенку зеркальный сервант, набитый до отказа хрусталем — вазами, бокалами, рюмками, графинами. Изразцовая печь, натопленная добротными дровами (немалый запас таких дров, аккуратно сложенных, лежал вдоль одной стенки), распространяла ласкающее тепло. Все это поразило Егора, и он пожалел, что попал в этот чужой ленинградцам угол. Костылев достал из чемоданчика свой скромный суточный рацион, положил на стол. Вадим Ефимович, майор, громко рассмеялся, сказал:
— Это паек героя?..
Достал из противогазной сумки три плитки шоколада, колбасу, сыр, масло, несколько селедок и две пол-литровые бутылки медицинского — «чистенького».
— Какой госпиталь ограбили, товарищ майор? — без иронии сказал Егор.
Вадим Ефимович промолчал, за него вызывающе ответила Жанетта:
— Вадим не грабитель, ему дают все что нужно, не жить же мне на триста граммов хлебной мешанины.
— А вот моя мать и сестра в Ораниенбауме живут на этой мешанине. Правда, им много сил не надо, они в квартиру зеркала, шкафы и хрусталь не таскают, — заметил балтийский герой.
Появилось у Костылева желание: дать раскормленной даме почитать письмо, полученное им в конце декабря 1941 года от матери, которое он хранил и носил с собой вместе с партбилетом. Трудно сказать — да и сам Костылев не мог толком объяснить, — какое воздействие могло оказать письмо на такую женщину, как эта Жанетта. Вряд ли у нее могла пробудиться совесть. Это Егор не мог не понимать. И все же достал из кармана письмо и начал читать вслух.
Мать Георгия, как и абсолютное большинство ленинградцев, переживая невиданные лишения, жила надеждой на будущее и писала сыну-летчику
««Милый наш Егорушка! Мы так все и живем в кабинете Петра III и уже привыкли к этим царским хоромам. Дворец, как раненый воин, стоит, не покидая передовой, и нам в нем хорошо. Каменный все же. Живем неплохо. Крестный лежит, я еще пока двигаюсь. Мурку нашу мы съели. Теперь уже не слышим, как жалобно мяучит она, прося есть... Да и крестного поддержали. Придет день — и блокада будет прорвана. Мы верим в это. Воюй, Егорушка. Бей этих проклятых иродов. О нас не беспокойся, мы выдержим и не такое. Целуем. Мама, крестный, Зоя.
Декабрь 1941 г.».
Когда Костылев дочитал письмо, наступило молчание. Он взглянул на Жанетту и заметил, что она краснеет — пятнами. Летчик подумал было, что это краска стыда. И жестоко ошибся.
— Вы не только герой, но еще и нахал, — сказала со злобой Жанетта и ушла в другую комнату».
В общем, решил Костылев устроить «устроить подонкам веселый ужин». Егора можно понять: воину, сражавшемуся под Ленинградом и постоянно видевшему страдания населения города, были отвратительны довольство и роскошь, приобретенные, очевидно, бесчестным путем…
И чтоб этого не случилось, морщась, встал из-за стола, сказав «спасибо».
— Погоди уходить, герой! Садись! Если старший по званию наливает... — багровея, грубым тоном, вроде приказа, процедил сквозь зубы майор.
Еще не поздно было уйти, промолчав, забыть эту забитую дорогими вещами квартиру и этих чужих людей. Но Костылев не сдержался:
— Такому старшему не здесь нужно быть, а в штрафном батальоне, — спокойно ответил Егор.
Майор вскочил, подошел вплотную, схватил за грудки так, что орден Красного Знамени слетел с подвески.
— Ты что говоришь? За такие слова вылетишь не в дверь, а в окно, храбрец.
Он сильно толкнул Егора обеими руками, тот не ожидал толчка, плюхнулся на край стоявшего сзади дивана. Это и стало той каплей, которая переполнила чашу.
Егору хватило выдержки только поднять орден, положить в карман, а потом под руки попался венский стул, и им-то он огрел старшего по званию. Тот, не поднимаясь, начал доставать из кобуры пистолет. Ждать выстрела было нельзя, и Егор еще раз, правда, не с полной силой, приложил стулом, от которого в разные стороны отлетели две ножки. Жанетта с криком, мгновенно отрезвев, шмыгнула во вторую комнату и закрылась на ключ.
Гнев балтийца достиг опасного предела. Чтобы не излить его на лежавшего майора, он стулом резанул по высокому зеркалу, потом по серванту. Звон падающего стекла и разлетевшегося в разные стороны битого хрусталя заставил опомниться Егора. Бросив остатки стула, он помог подняться пострадавшему, посадил его на диван. На голове майора кровоточила небольшая рана, вздулся огромный синяк на левой скуле. Намочив спиртом носовой платок, Костылев приложил к его голове, взял реглан и шлем в руки и, не прощаясь, закрыл за собой дверь… Утром улетел к себе на Ладожский аэродром и по телефону подробно доложил начальнику политотдела авиабригады о чрезвычайном происшествии.
Через три дня ему приказали передать эскадрилью заместителю и явиться в штаб авиации флота.
В штабе ему зачитали материал расследования.
«...27 февраля 1943 года капитан Г. Д. Костылев поздно вечером в сильной степени опьянения ворвался в квартиру гражданки Ж. Н. Крохаль. На требование присутствовавшего в квартире майора В. Е. Кравчука удалиться из квартиры нанес ему несколько ударов стулом. В результате старший офицер получил тяжелое повреждение головы и позвоночника. Продолжая буйствовать, Костылев разбил в квартире дорогостоящие вещи: большое трюмо, сервант с хрусталем, драгоценные вазы, зеркальный шкаф и много другой мебели».
Ему прочитали и другие документы: показания пострадавшего и свидетельницы, акт осмотра квартиры дежурным нарядом военного коменданта города. Наряд вызвал, конечно, майор. Все было против Костылева, да и он сам сознавал свою вину. К тому же доказать истинный ход событий или тем более объяснить чувства, которые побудили его к проступку на Суворовском проспекте, было совершенно невозможно. А через пять дней пребывания на гарнизонной гауптвахте он снял с себя погоны, сложил в носовой платок (подарок матери) Золотую Звезду, четыре боевых ордена, отдал их начальнику караула, переоделся в поношенную краснофлотскую форму, взял вещевой мешок и под конвоем отправился на свою родину — Ораниенбаумский плацдарм-пятачок, в роту морской пехоты штрафного батальона сроком на шесть месяцев, или до получения ранения, или до...»

Прошу прощения за столь длинные цитаты из воспоминаний В.Ф. Голубева. Но в этой истории содержится такая пронзительная правда жизни и трагедия человека, что пересказывать это своими словами -  невозможно.
Костылёв, вернувшись из штрафбата в авиацию, отлично воевал, показывая молодым лётчикам образцы мастерства и отваги. Сбил ещё несколько истребителей врага и, наконец,  настал долгожданный день:
«Построение, на котором присутствовали только летчики и офицеры управления полка и эскадрилий, проходило после ужина при электрическом освещении у командного пункта полка. Гвардии полковник Корешков, выйдя к середине строя, подал команду:
— Летчик краснофлотец Костылев, подойдите ко мне!
Костылев, стоявший в первом ряду, вздрогнул и, подумав, что подбирают летчика для полета в тыл врага к партизанам, четким шагом подошел к командиру дивизии, доложил:
— Краснофлотец Костылев готов к выполнению любого боевого задания.
— В этом я никогда не сомневался, товарищ Костылев. Снимай, боевой орел, бескозырку и реглан! — нарочито строгим тоном сказал Корешков.
Костылев быстро снял реглан и бескозырку, положил рядом с собой на землю, принял положение «смирно» в ожидании приказания.
По сигналу комдива адъютант, сидевший в легковой машине, принес новый морской китель и фуражку. На кителе блестели капитанские погоны, Звезда Героя, орден Ленина и четыре ордена Красного Знамени.
Глаза Егора затуманила слеза. Полковник Корешков, подавая китель и фуражку Костылеву, сказал всему строю:
— Товарищи гвардейцы, в вашей семье краснофлотец Костылев вновь проявил безупречную отвагу, боевое мастерство и любовь к Родине. Свою вину он искупил беспощадным уничтожением врага. Командование флотом сняло с него тяжелое наказание. Костылев восстановлен в звании капитана. В вашем присутствии я возвращаю ему офицерскую форму и боевые награды и одновременно назначаю командиром первой эскадрильи четвертого авиаполка.
Костылев торопливо надел китель, фуражку, застегнул дрожащими от волнения руками все пуговицы и, глубоко вздохнув, отчеканил:
— Служу Советскому Союзу! Благодарю, товарищ полковник, за доверие! Разрешите встать в строй... 
Дружные аплодисменты раздались в вечерней тишине. Корешков подошел к радостно возбужденному капитану, крепко обнял и потом только сказал:
— Вот теперь становись в строй, желаю боевых успехов!
После окончания официальной части построения строй распался, а люди не расходились, каждому хотелось сказать душевные слова, поздравить верного на земле и в воздухе боевого товарища со счастливым поворотом в его судьбе. Выбрав момент, я приветственно кивнул Егору и попросил через минут тридцать зайти ко мне в комнатку.
— Зайду, зайду обязательно, вот только снесу и закрою в чемодан бескозырку — эту реликвию я сохраню до конца своей жизни, — радостно ответил Егор…»

Вот такая история…
Георгий Дмитриевич Костылёв продолжил успешно воевать, сумел сбить за годы войны 43 вражеских самолёта лично и 3 в групповом бою. Стал инспектором штаба ВВС (!!!). Не помешало даже в этом ему «штрафбатовское» прошлое.
Вот бы про какого бывшего штрафника снимать свои «блокбастеры» нашим кинодеятелям!!!
Не снимают. Не интересно. За такие сюжеты ни «оскаров», ни «пальмовых ветвей», ни «медведей» им не дадут. И они это прекрасно знают. Вот и снимают всякую дребедень, тужась выдать это за «правду о войне».

И ещё один документ из книги В.Ф. Голубева приведу здесь. Письмо от матери лётчика погибшего в бою к его товарищу в полк:
«Развернув треугольный конверт, затаив дыхание, прочел я письмо матери Виктора Островского к товарищам своего сына. Оно хранится и сейчас у меня. Вот оно:
«Здравствуй, дорогой Коля!
Коля, получила печальную весть, что мой дорогой сыночек Витенька погиб. Как тяжело. Нет слов для утешения, нет меры, которой можно было бы измерить это горе. Закатилось мое солнышко, уже больше мне не светит.
Коленька, дорогой летчик, славный сокол, отомсти за своего друга детства, ведь вы вместе голубей гоняли, вместе немцев истребляли. Перестал гудеть мотор боевой машины, перестало биться сердце в гордой груди моего сына.
Коля, дорогой! Напиши еще раз подробнее, как погиб Витенька, я хочу знать все о моем соколике. Коля, передай Витиным товарищам сердечный привет и пожелание долгого житья на славу родным, на страх врагам.
Мои дорогие соколы, отомстите за моего любимого и единственного сыночка. Дорогие, пишите. Мне очень грустно, некому теперь писать и не от кого ждать дорогих строчек. Я с удовольствием заменю мать тем, у кого из летчиков нет ее.
Обнимаю вас и желаю быть бессмертными, закончить войну и с победой приехать к нам. Я встречу вас, мои соколы, и приму, как принимала своего сына.
До свиданья, Коленька, пиши, жду ответа.
Островская М. А.».
— Ну что, Николай, давай завтра вечером соберем всех комсомольцев полка и зачитаем материнское обращение. Ведь у нас есть летчики, у которых фашисты убили родных. Может, кто-нибудь из них станет приемным сыном Марии Алексеевне...
Шестопалов поднялся.
— Спасибо, товарищ командир. Я сейчас поговорю с Сашей Ковшовым, у него немцы отца с матерью расстреляли, он переживает, добрый парень... Я тоже буду писать Марии Алексеевне, пусть и меня чувствует своим близким.
На собрании кроме молодежи были комэски и командование полка. Вместо доклада комсорг лейтенант Хлыстов прочел письмо матери — Марии Алексеевны.
В битком набитой землянке — летной столовой — стояла тишина, изредка прерываемая чьим-то участливым вздохом — горе матери разделяли люди, совсем не знавшие ее.
«...Я встречу вас, мои соколы, и приму, как принимала своего сына».
Наступившую тишину первым нарушил лейтенант Аркадий Селютин, один из лучших боевых летчиков, прибывший в полк в 1943 году. За десять месяцев он сбил семь самолетов врага, два из них — после гибели Островского.
— Селютин мстит фашистским пиратам не щадя сил, — сказал комсорг, — так и сообщим мамаше Виктора... 
После него выступили летчики Столярский, Полканов и Алпатов. Очень взволнованно говорил комсомолец Саша Ковшов, на вид совсем мальчишка, с русым вихром и синими глазами.
— Дорогие друзья! Вы знаете мое горе. Фашисты прямо на площади посреди села убили моих отца и мать только потому, что я летчик. Родители приняли смерть гордо, не опустив головы. В каждом своем полете я помню об этом, и немцы пусть помнят... Пока жив, буду их бить, гадов... Ну вот посоветовался я со своим осиротевшим сердцем, с боевыми друзьями и заявляю собранию: счастлив буду стать приемным сыном Марии Алексеевны. Конечно, Виктора не заменишь, но я сделаю все, чтобы облегчить ее судьбу.
Землянка дрогнула от аплодисментов. Друзья одобряли решение юного гвардейца.
Комсорг сообщил, что бюро вместе с Ковшовым и Шестопаловым подготовило ответное письмо Островской, и прочел его вновь притихшему собранию.
«Здравствуйте, многоуважаемая Мария Алексеевна! Комсомольцы — однополчане Виктора Островского шлют Вам балтийский привет и вместе с Вами разделяют постигшее нас всех горе — утрату боевого товарища.
Дорогая Мария Алексеевна, Ваше письмо, присланное на имя Николая Шестопалова, мы, комсомольцы-гвардейцы, заслушали на собрании.
Кому из нас не принес немец горя? Много еще наших отцов, матерей, братьев, сестер и любимых девушек стонут в фашистском аду. С великой надеждой ждут они часа освобождения. И мы своими беспощадными ударами по немецко-фашистским захватчикам приближаем этот желанный час, нашу победу.
Мария Алексеевна, Вы пишете, что готовы быть матерью тому из летчиков, у кого ее нет. У летчика комсомольца Ковшова Александра Федоровича нет родителей. Саша изъявил горячее желание стать Вашим сыном. С этим письмом мы высылаем Вам его фотокарточку.
Мария Алексеевна, на Ваш призыв отомстить за Виктора мы, комсомольцы, ответим еще большими ударами по фашистскому зверю. Первым открыл счет мести за друга летчик Николай Шестопалов. В воздушном бою после смерти Вашего Виктора он сбил вражеский самолет «Юнкерс-88». Летчики-комсомольцы Селютин, Столярский, Полканов и Алпатов, мстя за вашего сына, в воздушных боях сбили пять немецких самолетов. Не зная устали, мы будем с каждым днем множить счет нашей мести врагу. 
Комсомольцы-гвардейцы заверяют Вас, дорогая Мария Алексеевна, что в решающих боях навсегда похоронят в водах Балтики фашистских коршунов.
До свидания, Мария Алексеевна. От имени всех гвардейцев нашей части желаем Вам долгих лет жизни и доброго здоровья.
Летчики-комсомольцы Селютин, Столярский, Ковшов, Шестопалов, комсорг Хлыстов ».

Комментировать эти письма нельзя. Слова тут бессильны.
Эти документы, кстати, хороший тест на состояние души и совести человека. Если вы смогли их прочесть и остаться равнодушным, если не дрогнуло ваше сердце, и не подкатил к горлу комок – значит всё в порядке.
Значит, вы уже в полной мере овладели «новым политическим мЫшлением» и познали все «общечеловеческие ценности».

(на фото: сталинские соколы 4 гв. ИАП: крайний слева - Г. Костылёв, 3-й слева - комполка В. Голубев)
http://www.proza.ru/2010/06/01/386

© Copyright: Сергей Дроздов, 2010
Свидетельство о публикации №21006010386

Соколы ч. 3
 Дважды Герой
Сергей Дроздов

И ещё про одного лётчика из славной плеяды «сталинских соколов» хочу я  коротко сказать.
Командующим 10 ОА ПВО (г. Архангельск) долгое время был легендарный лётчик, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник авиации Гулаев Николай Дмитриевич.
Это был ОЧЕНЬ необычный командующий.
Обычно отношение к «большим начальникам» в армии подразделяется так:
1. Просто «уважают» – довольно большая редкость, «высший балл» для любого крупного начальника, на мой взгляд.
2. «Уважают и боятся» - частенько встречается. Тоже неплохо характеризует соответствующего командира.
3. «Боятся и стремятся избегать встречи с ним» - эта характеристика чаще относится к вспыльчивым и неуравновешенным командирам, способным на спонтанные, непредсказуемые действия и решения. Довольно распространённый, увы, типаж.
4. «Побаиваются и презирают» - такое отношение стало широко распространяться к командующим «высокого полёта», после известных событий 1991 года, когда целый ряд больших начальников стал откровенно разворовывать армию, презирая мнение своих подчинённых. И, соответственно «завоёвывая» ответное отношение к себе.

Николай Дмитриевич Гулаев был совершенно особым командующим. Подчинённые его ЛЮБИЛИ и уважали.
Играло роль в этом и его «геройство», и особый лётный шик, и манера держаться, и многое, многое другое. Сейчас совокупность таких привлекательных качеств принято называть удивительно противным словом «харизма».
Оно к Гулаеву совершенно не подходит.
Просто это был ТАКОЙ замечательный человек. Весь облик и привычки которого вызывали подсознательную симпатию  и уважение к нему. Любили его за особую удалую бесшабашность, за умение принимать решения и нести за них личную ответственность, не перекладывая её на других, и не прячась за спины подчинённых.
При том, что он бывал порой и строг, и крут, мог и «обложить» кого-нибудь под горячую руку, НО на это не обижались совершенно. Знали, что командующий не злопамятен и отходчив, и что честным трудом перед ним можно загладить многие прегрешения.
С его именем связано много различных баек, которые бережно хранятся в памяти его бывших подчинённых.
Самая знаменитая история была о том, КАК он умудрился НЕ ПОЛУЧИТЬ третью Звезду Героя Советского Союза. В годы войны Гулаев сбил 55 вражеских самолётов лично и ещё 5 – в групповых боях, став третьим нашим асом по числу одержанных в небе побед (После Кожедуба И.Н. и Покрышкина А.И.)
В 1944 году были обнародованы Указы о награждении лётчика гвардейского истребительного авиаполка Гулаева Н.Д. третьей «Золотой Звездой», а также ряда лётчиков второй «Золотой Звездой». Однако никто из них не получил наград по причине жуткого дебоша, устроенного ими в гостинице «Москва», накануне вручения наград. История малоизученная, точных её деталей никто не знает. По одной из версий, подгулявшие лётчики наткнулись на каких-то высокопоставленных немцев, проживавших в этой гостинице (и сотрудничавших, естественно с нашим правительством).
Слово за слово и возникла потасовка, переросшая в битву с прибывшими из Комендатуры Кремля патрулями. Скандал получился настолько «славным», что о нём доложили И.В. Сталину. Тот, изучив материалы дела, сказал: «Этому хулигану третью «Золотую Звезду» - не давать!».
Указ был аннулирован, а лётчики отправились обратно на фронт. Больше никаких наказаний для них не последовало.

Другая, уже послевоенная история, (разошедшаяся по 10 ОА ПВО в тысячах версий), была связана с отечественным автопромом. Начальник вещевой службы дивизии ПВО, входившей в состав Армии, командующим которой был генерал-полковник Гулаев Н.Д., умудрился купить новенький зелёный «Жигулёнок» и отправился прокатиться на нём по зимнему Архангельску. А дороги там зимой были почти сплошь покрыты льдом, и ездить по ним требовалось очень осторожно. Резина у «Жигулёнка» стояла, естественно летняя, а желание «прокатиться с ветерком» у капитана – вещевика имелось немалое.
Короче говоря, на одной из улиц он резко тормознул, «Жигуль» «понесло» по насту и капитан на полном ходу влетел в зад черной «Волги», которая мирно стояла на светофоре.
Из «Волги», к немалому ужасу вещевика, вышел САМ Гулаев, в форме генерал-полковника авиации, при всех звёздах и орденских колодках. Обойдя обе машины, Гулаев поманил к себе пальцем стоявшего навытяжку виновника автопроисшествия:
«Ты кто такой?!» - вопросил Гулаев капитана.
Тот доложил ему своё звание и должность, как и полагается.
«Вот же фигня какая», - изрёк после некоторой паузы Гулаев, «За всю войну – ни один «Мессер» мне в хвост зайти не смог! А тут – какой-то сраный тыловик на пустой улице  в жопу  въёхал!!!»
После этого он сокрушённо махнул рукой, сел в свою «Волгу» и уехал с места ДТП. Никаких взысканий тыловик за это ДТП не понёс.

Перед тем, как рассказать третью историю, надо объяснить, ЧТО представляла из себя 10 ОА ПВО в советское время. Её соединения, части и подразделения были дислоцированы на громадной территории нашего Севера: от архипелага Земля Франца Иосифа до Петрозаводска и от Новой Земли до Полярного Урала. Только на островах Новая Земля стояла целая дивизия ПВО. А уж радиолокационные роты и зенитные ракетные дивизионы стояли в таких дырах, куда нечасто захаживали даже белые медведи.
Кстати об этих самых белых медведях. Они занесены в «Красную книгу» и охота на них КАТЕГОРИЧЕСКИ запрещена. Даже применение оружия, при нападении медведя на человека, оговорено рядом строгих правил. Это притом, что медведь этот в прыжке запросто преодолевает 8-10 метров, а убить человека ему так же просто, как нам раздавить комара. Белые медведи, случалось, заходили «подхарчиться» на помойки, которые существуют при каждой воинской части на Севере. Не так уж и редки были случаи нападения их на людей тоже.
На острове Грем Белл Земли Франца Иосифа (З.Ф.И.) располагалась отдельная радиолокационная рота. Это было самое северное подразделение Советской Армии. (Желающие могут поискать архипелаг З.Ф.И. на глобусе и найти сам остров).
Кроме роты неподалёку располагалась и авиационная комендатура, обслуживавшая находившийся там аэродром.
Попасть на чудо-остров можно было  самолётом (военным «бортом», разумеется). Летали туда ИЛ-12 или ИЛ -14. Чуть позже стали летать на специально оборудованных вертолётах МИ-8 (с дополнительными баками), чуть ли не 8 часов получалось время полёта в одну сторону.
В общем, условия службы – тяжёлые, а в зимнее время – экстремальные. Где Север и холода, там - обогреватели, так называемые «козлы» и, как неизбежное следствие, пожары.
В  Грем Бельской  радиолокационной роте произошло несколько тяжелейших пожаров с человеческими жертвами.
Сначала воины решили промыть фильтры дизелей в солярке и слегка её подогреть на плитке. Начался страшный пожар, уничтоживший весь жилой комплекс «Арктика», где жили всю долгую зимнюю полярную ночь все солдаты и офицеры. Сгорело даже всё оружие роты. Спасая продовольствие, на этом пожаре погибли замполит роты, старшина и ещё один солдат. Оставшихся солдат и офицеров расселили по тем местам, где можно было как-то существовать (дизельная, станции и т.д.)
Расследовать ситуацию в роте прилетела комиссия во главе с самим Гулаевым. И надо ж такому случится: прямо в ходе их работы произошёл ЕЩЁ один пожар в роте, правда без человеческих жертв.
Гулаев горько пошутил на этот счёт: «Был Суворов Рымникский, был Румянцев Задунайский, а я, похоже, буду Гулаев Грем Бельский!»

http://www.proza.ru/2010/06/03/778

© Copyright: Сергей Дроздов, 2010
Свидетельство о публикации №21006030778

Победитель
Елена Сумская

Знойным августовским днем 1940 года на скошенное поле кубанской станицы Должанской приземлился «кукурузник» - «У-2».
          Восторгам местных мальчишек не было предела! Эта фантастически красивая четырехкрылая птица решила судьбу 17-летнего крепкого парнишки с глазами цвета апрельского неба. Свою жизнь подполковник СУМСКИЙ Борис Александрович, боевой летчик-истребитель в Великую Отечественную войну, инструктор Запорожского аэроклуба и Мастер спорта СССР по самолетному спорту в мирное время, посвятил авиации.
          Самые яркие воспоминания в жизни человека – воспоминания молодости. А если они еще связаны с такими экстремальными событиями, как война, то каждый миг помнится в мельчайших деталях…
          Август 1941 года. Второй месяц бушует, кромсая людей и родную землю, ураган коричневой фашистской чумы. Борис Александрович заканчивает летную школу ГВФ в г.Белореченске. «Взлет-посадка» - это все. На фронт не берут: не хватает боевых машин. Получает направление в Армавирскую школу летчиков, которую он заканчивает с отличием только в 1944 году. Элита боевых истребителей готовилась основательно, с использованием новейшей, по тем временам, техники. Курсанты рвались на фронт, боялись только одного: вдруг война закончится без них – точно так, как в фильме «В бой идут одни «старики» Леонида Быкова. Может, поэтому Борис Александрович так любит этот фильм – все было именно так, все в нем правда!
          И, наконец, отправка на фронт! 20-летних мальчишек берегли: брали ведомыми, в задачу которых входило прикрывать более опытных. Так сказать, основную ударную силу. Иногда противника было в три раза больше. Тогда в небе начинался ад. В одном из таких боев над Дебреценом (Венгрия) в поединке с «мессером» Борис Александрович вышел победителем. 10 воздушных боев – и два сбитых фашистских самолета! 105 боевых вылетов за десять месяцев войны, три ордена Отечественной  войны, 13 медалей, в числе которых «За боевые заслуги», «За взятие Вены» и «За взятие Будапешта».
          Память о последнем, 105-ом вылете, особенно дорога: 11 мая 1945 года эскадрилья СУМСКОГО Бориса Александровича прикрывала штурмовики КАМАНИНА Н.П. и БАЙДУКОВА Г.Ф. Штурманом у известнейших уже тогда летчиков-асов был будущий летчик-космонавт БЕРЕГОВОЙ Г.Т. Штурмовики 5-го корпуса успешно отработали, уничтожив скопление фашистских войск вблизи Вены, вернулись на родной аэродром. А вот Борису  СУМСКОМУ и его боевому другу, Петру АСТАШКЕВИЧУ, белорусу, пришлось поволноваться: восемь «МЕ-109» прошли на высоте 3 км в самый ответственный момент. К счастью, не заметили, иначе вдвоем против восьмерых…пришлось бы жарко, да еще и в конце войны.
          Счастливая военная судьба: участие в 10 воздушных боях, 12 разведывательных полетах, 9 штурмовках, облетах линии фронта с их непредсказуемым риском – и ни одного ранения! Бывало, возвращался на аэродром в машине, изодранной пулями и осколками, с полуотвалившимся крылом, но живой и невредимый.
          Уже после войны, в июле 1945 года, когда полк стоял в г.Стрый, отпросились они с другом на воскресенье во Львов. Счастливые, красивые, молодые, в ФОРМЕ ЛЕТЧИКОВ, чуть было не получили пулю в спину на одной из узких улочек. Из форточки стреляли, потому не попали фашистские холопы, отрикошетило в сторону…
          Хранила судьба. Может, для того, чтобы сразу после войны встретить единственную и любимую на все отпущенные для жизни годы красавицу и певунью Верочку, вырастить с ней в тяжелое, но уже мирное время двух дочерей. Так и живут вместе 65-й год, даже болеют по очереди, оберегая друг друга. Из реанимации вытаскивала после инсульта фраза: «Ты же офицер, это твой бой!» А когда оба попали в больницу, но лежали на разных этажах, требовал отвезти к жене на свидание. Обоим было тогда по 83 года каждому…
          Бережно хранит Борис Александрович фотографии курсантов, которых успел «поставить на крыло». А это ни много, ни мало: 35 молодых пилотов Запорожского аэроклуба.
          А еще живут воспоминания о встречах с космонавтами, которых готовил к полету ЕГО командир - КАМАНИН Николай Петрович. Пока КОМАНДИР и Георгий БЕРЕГОВОЙ  были живы, собирались боевые друзья в День Победы в Звездном городке. Каждый год. Со многими лётчиками-космонавтами СУМСКИЙ Борис Александрович был знаком лично. Сильное соколиное племя ПОБЕДИТЕЛЕЙ. И девиз их: «Будем жить!»

   12 апреля 2009 г.


© Copyright: Елена Сумская, 2009
Свидетельство о публикации №2908210567




Крепость на Днепре
Андрей Ворошень


Тем, кто не сдался.
   
    
   
  "...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
   Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты."
   С.Гудзенко
   
   
   
   На фото: комдив 172-й стрелковой дивизии генерал Романов Михаил Тимофеевич
   
   
  Блицкриг продолжался. Европа была покорена, лучшие европейские армии бездарно отдали свои страны и народы во власть агрессора - гитлеровской Германии. 22 июня 1941 года немецкие войска пересекли границу с СССР. Танковые клинья группы армий "Центр" привычно разрубили рыхлые боевые порядки противника - в данном случае, советских частей - и рванули вглубь по сходящимся у Минска направлениям. На 5-й день, как и планировал Гудериан, его танкисты с брестского направления ворвались в столицу Советской Белоруссии. Со стороны Гродно подошли танки группы Гота. Над ними висели тучи "мессеров", которые, завидев редкий советский бомбардировщик, тут же валили его на землю. Западнее Минска образовались два громадных "котла": Минский и Белостокский. Бойцы и командиры окруженных советских частей (около 250 тысяч), лишенные снабжения и связи, и не понимавшие - что происходит, быстро израсходовали горючее и боеприпасы. Выбор у них был небольшой: гибель или плен. Всего же за первые 2 недели войны только в Белоруссии было потеряно около 400 тысяч военнослужащих. Стаи "юнкерсов" разносили в клочья войсковые колонны, обреченно двигавшиеся без воздушного прикрытия. Сотни советских танков были брошены в ходе передвижения, часто даже не успев вступить в бой, из-за незначительных технических неисправностей или отсутствия горючего. Более 700 самолетов догорали на аэродромах. Командующий ВВС Западного фронта Иван Копец, за 5 лет вспорхнувший из старлеев в генералы, пустил себе пулю в лоб.
   
   
  Это был шок. Одно дело, когда бьют кого-то там. Совсем другое дело, когда бьют тебя, твою Родину, причем бьют смертным боем. Причем перед войной всем обещали совсем другое. Обещали в разных формах и многократно. Каждый гражданин страны Советов задавал (мысленно, конечно) только один вопрос: "Как такое могло произойти?" Ответ поступил вполне традиционный для тех времен: командующий Западным фронтом генерал армии Д. Г. Павлов, начштаба фронта генерал-майор В. Е. Климовских, начальник связи фронта генерал-майор А. Т. Григорьев, командующий 4-й Армией генерал-майор А. А. Коробков, начальник артиллерии фронта генерал-лейтенант Н. А. Клич, командир 14-го мехкорпуса генерал-майор С. И. Оборин были расстреляны. Однако никакого влияния на ход боевых действий эти расстрелы не произвели.
   
  Ошеломленное потерями и неразберихой, советское командование отчаянно бросало имеющиеся под рукой части, чтобы задержать катящиеся уже на восток от Минска танковые дивизии вермахта. На реках Березина и Друть заняли оборону подразделения 20-го мехкорпуса и 4-го воздушно-десантного корпуса. Долго они продержаться не могли, поэтому на следующий естественный рубеж обороны - по Днепру - начали выдвигать резервы. Здесь аккурат в ряд (с севера на юг) расположились три ключевых города: Витебск, Могилев и Гомель, а также удобные для обороны водные рубежи: реки Западная Двина и Днепр. Они закрывали дальнейшее продвижение гитлеровцев к Москве, и их нужно было удерживать любой ценой. Но времени, чтобы в достаточной мере насытить этот рубеж войсками, да и оборудовать его , как следует, уже не было. Пока войска погрузятся в эшелоны, пока доедут, пока разгрузятся... А немецкие танкисты знали свое дело - перли вперед. При необходимости горючее им доставляли самолетами. К 7 июля 10-я мотопехотная дивизия находилась в Жлобине; 3-я танковая дивизия в районе Рогачев - Новый Быхов; 4-я танковая дивизия - в Быхове; 10-я танковая - в Белыничах; дивизия "Рейх" - в Березино; полк "Великая Германия" - в Червене"; 18-я танковая дивизия - в Толочине; 17-я - в Сенно; 29-я мотопехотная - в Борисове, там же штаб танковой группы. Это шел Гудериан, при упоминании о котором напрягался любой военный профессионал в мире. "Быстроходный Гейнц" - так прозвали его солдаты вермахта, которых он привел к победе в Польше и Франции быстро и малой кровью. И вот - новое вторжение, и опять огромный успех. "Мы - лучшие! Мы покорим весь мир!" - было отчетливо написано на запыленных, но довольных, излучавших абсолютную уверенность в превосходстве над любым противником, лицах немецких танкистов. Прямо по центру полосы наступления дивизий Гудериана находился Могилев.
   
  5 июля под Могилевом приступил к занятию позиций 61-й стрелковый корпус под командованием генерал-майора Ф.А.Бакунина. В корпус входили: 53-я стрелковая дивизия (СД) полковника И. Я. Бартенева, 110-я СД полковника В. А. Хлебцева и 172-я СД генерал-майора М. Т. Романова, другие части и подразделения. В это же день начались стычки немецких и советских разведотрядов по Минскому и Бобруйскому шоссе на дальних подступах к Могилеву. Остатки 20-го мехкорпуса и 7-я воздушно-десантная бригада, с тяжелыми арьергардными боями отступали по этим же направлениям на Могилев.
   
  В первой декаде июля советские войска отчаянно пытались остановить части вермахта, идущие в полосе Орша - Витебск, но все контрудары были настолько слабо организованы и катастрофически неумело проводились, что лучшие части (несколько механизированных дивизий) и сотни танков были потеряны за считанные дни. Аналогично закончилась попытка вернуть Бобруйск. На 11 июля немцы были уже за Оршей и двигались к Смоленску.
   
  Непосредственно в Могилеве оборону держала 172-я дивизия, в состав которой входили: 388-й стрелковый полк (командир полковник Кутепов С.Ф.); 514-й СП (командир подполковник Бонич С.А.), 747-й СП (командир полковник Щеглов А.В.) Дивизию усилили сводным полком, состоящим из остатков отступивших с западного направления частей. Позже к этому полку присоединили милицейский батальон и батальон НКВД. В состав частей, защищавших город, входили также и отряды ополченцев. На Минское направление выдвинули также 394-й стрелковый полк из состава 110-й СД. Итого силы обороняющихся насчитывали четыре стрелковых полка на правом берегу. 747-й СП занял позиции на левом берегу, фронтом на юго-запад, создав ряд хорошо укрепленных опорных пунктов в районе Луполово. Здесь же, в Могилеве, сосредоточилась почти вся корпусная артиллерия. Оборона выглядела полукругом, опоясывавшим город на правом берегу Днепра. Было три основных вероятных направления атаки немцев: с юго-запада вдоль Бобруйского шоссе, от Буйнич до Тишовки, где занимал оборону 388-й СП; с запада на участке Тишовка - Затишье, где расположился 514-й полк; строго с севера по дороге на Шклов - здесь оборонялись подразделения сводного полка. Местность на подступах к городу была довольно ровная. На левом берегу проходило рокадное шоссе, через Могилев соединяющее Витебск и Гомель. Строго говоря, эта трасса соединяла Ленинград с Одессой. Недалеко от этого шоссе, в лесу за восточными окраинами Могилева, находился некоторое время штаб Западного фронта. Войска и население города быстрыми темпами строили оборонительные сооружения: траншеи, ходы сообщений, ДЗОТы, блиндажи, противотанковые рвы.
   
   6-го июля начались сдерживающие противника бои в районе д.Селец по Бобруйскому шоссе (юго-западная окраина города), этот день считается началом обороны Могилева. 7-го июля немцы атаковали наши позиции у д.Полыковичи (северная окраина города). Это был первый штурм города небольшими силами. Немцы попробовали взять город с ходу, и были отброшены. 8 июля в расстановке советских сил произошло изменение: 514-й СП отвели на левый берег Днепра, и, таким образом, количество полков, защищавших город на правом берегу, уменьшилось с четырех до трех: 388-й, 394-й и сводный.
   
  Гудериан пишет в своих воспоминаниях про эти дни:
  "...Попытки внезапным ударом захватить Рогачев и Могилев потерпели крах."
      
  Немецкий полководец знал, что в районе Смоленска русские накапливают новую крупную войсковую группировку. И он отлично понимал, как важно сейчас не дать русским укрепиться вдоль Днепра, и брать район Смоленска в новые клещи. Гот со своими танкистами уже заносил на Смоленском северную "клешню". С юга должен был успеть Гудериан, и он принял решение форсировать Днепр южнее и севернее Могилева. 11 июля преодоление этой серьезной водной преграды началось, прошло успешно, и немецкие части начали двигаться от Днепра на восток. Могилев оказался под угрозой окружения. 4-я танковая и 10-я моторизованная дивизии вермахта 46-го танкового корпуса переправились с юга - буквально в нескольких километрах от Могилева, у д.Боркалабово. 17-я танковая и 29-я моторизованная дивизии переправились севернее - между Копысем и Шкловом. Попытки контрударов слабыми советскими силами во фланг этим мощным немецким группировкам провалились.
   
  12 июля состоялся массированный, хорошо подготовленный штурм города с разных направлений. Вермахту отчаянно нужны были коммуникации, проходившие через Могилев. Особенно яростный бой состоялся в районе Бобруйского шоссе, на участке обороны 388-го полка, в районе д.Буйничи. Здесь атаковала 3-я танковая дивизия генерал-лейтенанта Вальтера Моделя - того самого, будущего фельдмаршала. Нам сегодня неизвестно, какие слова нашли командиры этого полка для своих подчиненных, как они внушили им, что "немца можно бить" в обстановке, когда все знали: "немец" бьет всех подряд и никто не может его остановить. Бои шли весь день. Советским бойцам в окопах помогали со своих огневых позиций артиллеристы: 1-го дивизиона 340-го легкоартиллерийского полка, 3-го дивизиона 152-мм гаубиц 601-го ГАП, 2-го дивизиона 493-го ГАП, 174-го отдельного дивизиона ПТО. Нужно отметить, что позиции полка были отлично оборудованы в инженерном отношении. Дзоты, изготовленные из толстых бревен и земли, имевшие несколько слоев перекрытий, были настолько крепкими, что даже многие выстрелы в упор из немецких танков не могли их разрушить. Солдаты были в достатке обеспечены противотанковыми гранатами, которые использовали как по отдельности, так и в связках. Взрыв связки п/т гранат ни одна ходовая часть ни одного танка не выдержит. Правда, и добросить такую связку до нужной точки было непросто - тяжелая, поэтому нередко советские бойцы в буквальном смысле бросались с гранатами под гусеницу вражеского танка, жертвуя своей жизнью. А теперь - сюрприз, русская военная хитрость! - бутылки с зажигательной смесью, выпуск которых наладили в считанные даже не дни, а часы. В бутылки заливали смесь бензина и технического масла, которая обеспечивала и высокую температуру, и достаточную длительность горения. Горлышко затыкал обычный тряпочный фитиль, который поджигался непосредственно перед броском. Бойцы знали уязвимые места танка и умели применять свои стандартные и "доморощенные" противотанковые средства. Немецкие танкисты поначалу атаковали позиции кутеповцев с открытыми люками, в которых виднелись командиры танков. Это был, конечно, верх наглости. Когда открыла огонь советская артиллерия, люки быстро позакрывались. Обычно в июне 41-го наши не выдерживали массированной танковой атаки, поддержанной артиллерией и авиацией вермахта, однако нашла коса на камень. Еще сюрприз: сзади передовой линии траншей был вырыт противотанковый ров, соединенный с траншеями ходами сообщений. Танки, которым удалось добраться до передовой траншеи кутеповцев и перевалить через окопы, через несколько метров наталкивались на ров и начинали метаться, ерзать, искать выход. В это время из траншей и ходов сообщений в них летели связки гранат и бутылки с горючей смесью, а с артпозиций прямой наводкой добавляли жару наши пушки. Cамоуверенное выражение с лиц немецких танкистов слетало быстро. Танки, они хоть и железные, но горят за милую душу, особенно вражеские танки хорошо горят, душевно. Ошалевший экипаж в черных комбинезонах выскакивал из танка, превратившегося в факел - прямо на штыки к кутеповцам. Какой бесславный конец для досель непобедимых, раскатавших в блин Европу, "панцерваффе"! К вечеру на ратном поле дымились 39 немецких танков и лежали сотни трупов недавних покорителей Польши, Бельгии, Франции, Голландии, Дании, Норвегии, Югославии, Греции. Ни в одном однодневном сражении до сих пор гитлеровцы не несли таких потерь в танках за все время с момента начала Второй Мировой войны. Пленных в том бою взяли очень мало - как-то не было настроения у наших пленных брать. Среди трофеев оказались 2 ящика с военными наградами - вытащили из подбитого командирского танка. Говорят, для одного из пленных офицеров советские пехотинцы устроили "торжественное награждение". Кресты, медальки, нагрудные знаки висели у него везде: на груди, рукавах, воротнике, обильно была увешана спина и место пониже спины. А после "награждения", обильно сопровождаемого увесистыми затрещинами, немца почти в бессознательном состоянии передали "компетентным органам". Наверняка на июль 1941 года это был самый титулованный немецкий вояка.
   
   Узнав о результатах этого боя, к командиру полка Кутепову на позиции прибыли корреспонденты центральных советских газет, в том числе Константин Симонов, известный писатель и поэт. Публикации в прессе разнеслись по всему миру, жадно ожидавшему - кто же, наконец, остановит Гитлера? Именно в те дни в странах антигитлеровской коалиции в ход пошел термин "коктейль Молотова" - о бутылках с зажигательной смесью. Сталинский нарком иностранных дел был, конечно, не при чем. Это был, скорее, "коктейль Романова", комдива 172-й.
  О своих впечатлениях Константин Симонов рассказывает так:
  "Могилев. С восточного берега на западный перекинут единственный деревянный мост. На нем не было ни одной пушки, ни одного зенитного пулемета.
  Мы переехали на западный берег, в полк, оборонявший Могилев. В этот день был тяжелый, кровопролитный бой. Полк разбил сорок немецких танков, но и сам истек кровью. Вечером мы говорили с командиром полка полковником Кутеповым... На его обросшем, небритом и усталом, смертельно усталом лице в самые тяжелые мгновения вдруг проявлялась неожиданно мягкая, детская улыбка.
  Мы сказали ему про мост. Там нет ни одного зенитного пулемета, если немцы разбомбят мост, то он с полком будет отрезан здесь, за Днепром.
  - Ну и что ж, - Кутепов вдруг улыбнулся своей детской улыбкой. - Ну и что ж, - повторил он мягко и тихо, как будто говоря о чем-то самом обычном. - Пусть бомбят. Если другие отступят, мы решили тут остаться и умереть, всем полком решили. Мы уж говорили об этом..."
  События героической обороны нашли отражение в романе К.Симонова "Живые и мёртвые" (прообразом главного героя романа Серпилина является полковник Кутепов) и дневнике "Разные дни войны". Симонов во многих своих статьях и книгах вспоминал Могилев наряду с Москвой, Ленинградом, Одессой, Севастополем, Сталинградом: "Я не был солдатом, был всего только корреспондентом, однако у меня есть кусочек земли, который мне век не забыть, - поле под Могилевом". Писатель завещал после смерти развеять свой прах над тем самым полем около деревни Буйничи, где дрались бойцы-кутеповцы, и его завещание было исполнено.
      
  В этот же день, 12 июля, немцы продолжали движение на восток, еще больше охватывая Могилев. 747-й полк и разведбат начали вести тяжелые бои с частями вермахта, атакующими город с юга, вдоль шоссе, ведущего на Гомель. Один из передовых отрядов немецких танкистов ворвался в Чаусы, разгромив прямо на станции воинские эшелоны. Это означало полное окружение Могилева. А на следующий день, 13 июля, пал Витебск.
   
  Для немцев Могилев был уже явно, как заноза в заднице. Снабжение группы Гудериана, наступавшей на восток, было чрезвычайно затруднено. Под Смоленском начиналось новое гигантское сражение, выиграв которое гитлеровцы могли бы без особых проблем двигаться к самой Москве. И к "занозе" - Могилеву - начали стягивать войска для решающего и победоносного штурма.
   
  Из Франции к Могилеву была переброшена 15-я пехотная дивизия, южнее Могилёва подошла 258-я пехотная дивизия. С севера подтянули элитный полк "Великая Германия". Обозленные танкисты 3-й ТД горели желанием отомстить за неудачи, особенно нервничал амбициозный командир дивизии Вальтер Модель. Впереди у него: успешная оборона Ржевского выступа, командование войсками на одном из главных направлений немецкого наступления на Курской дуге, удачные операции против англо-американских соединений на Западном фронте (в том числе контрудар в Арденнах), официальное звание фельдмаршала и неофициальное - "пожарник фюрера". 17 июля 7-я пехотная дивизия атаковала советские позиции вдоль Минского шоссе, 23-я пехотная дивизия наступала вдоль Бобруйского шоссе - обе из 7-го армейского корпуса генерала В. Фармбахера. 5 свежих немецких дивизий против 4-х потрепанных, практически уполовиненых советских полков! При этом - острейший дефицит боеприпасов, которые теперь сбрасывались редкими самолетами по ночам на аэродром Луполово, находившийся в самом городе, на левом берегу Днепра. Невероятно, но - новая неудача! Гитлеровцы снова остановлены у городской черты. 747-й полк держит южную окраину у п.Гребенево, остальные - практически на своих старых позициях: Буйничи - Тишовка - Казимировка - Пашково - Полыковичи. Могилевская оборонительная дуга гнется, но не ломается. Остатки 20-го мехкорпуса и других советских частей прикрывают город теперь с востока, откуда к Могилеву начала продвигаться дивизия "Великий рейх".
   
  Время - бесценно, и вермахт, не считаясь с потерями, начинает практически непрерывный штурм города. На северном участке обороны, на рубеже Пашково - Гаи, держался батальон милиции под командованием капитана Владимирова К.Г. из состава сводного полка. Он занял свои позиции 12 июля, и уже на следующий день с утра вступил в жестокий бой. С помощью двух батальонов мотопехоты немцам удалось оттеснить батальон и захватить деревню Старое Пашково. Вооруженные только легким стрелковым оружием, милиционеры в жестоком ночном бою с 13 на 14 июля отбили у немцев Старое Пашково и до вечера 14 июля удерживали его в своих руках. Только с помощью массированного артобстрела и танковой атаки немцы смогли вновь занять поселок. С 14 по 18 июля батальон вел сдерживающие бои на Пашковских высотах, в результате которых подбил два танка и уничтожил до роты пехоты. Однако силы таяли. 18 июля 1941 г. - последний день существования этого подразделения. В этот день фашисты предприняли несколько атак, но взять высоту, на которой закрепились оставшиеся в живых несколько десятков милиционеров, так и не смогли. Во второй половине дня немцы начали решительный штурм высоты крупными силами. И тогда остатки батальона - раненые, контуженые, во главе со своим раненым командиром - поднялись в свою последнюю контратаку.
   
   19 июля немцы продвинулись со стороны минского направления, высадили воздушный десант на левом берегу - впрочем, быстро уничтоженный 747-м полком. Южнее взят Гомель.
   
  20 июля немцы в районе минского шоссе теснят 394-й полк, захватывают Казимировку и Пашково. 388-й полк до сих пор держится на старых позициях у д.Буйничи, хотя осталось от него не больше батальона. Госпиталь забит ранеными. Боеприпасов - кот наплакал, и полк постепенно переходит на трофейное оружие. Немецкий трупный смрад с поля перед боевыми позициями отбивает всякий аппетит, зато у отвоевавших свое фрицев можно разжиться "шмайсерами" и ручными гранатами. Количественное превосходство немцев - громадно. Как эти бойцы держались - кто объяснит?
  Появилась новая - 78-я немецкая пехотная дивизия. Переправившись на левый берег, она теснит 747-й полк, который постепенно отступает к аэродрому Луполово. В этот же день немцы взяли Ельню, находящуюся далеко на востоке от Могилева - если по прямой, то километров 270.
   
  Немцы меняют тактику. Чтобы расшатать нашу оборону, они начинают активные действия мелкими группами: 2-3 танка и взвод пехоты. В небе свирепствует их авиация. 21 июля, наконец, немцы сбивают 388-й полк с позиций у д.Буйничи и выходят на рубеж Тишовка - Буйничи - Бутримовка. Наконец они могут оттащить для ремонта или на металлолом около 60 своих подбитых и сгоревших танков, стоящих перед позициями кутеповцев. Советские бойцы отходят к прочным корпусам фабрики искусственного волокна. Там уставших от ежедневных боев, значительных потерь и нагоняев начальства фрицев ждет сюрприз: очередная "мясорубка" - на четверо суток. Тем временем сводный и 394-й полки с ожесточенными боями отходят на рубеж ж/д вокзал - р.Дубровенка, затем сплошная линия обороны ломается и советские воины сражаются в очаговых узлах сопротивления. 747-й полк держится на рубеже ст.Луполово - аэродром Луполово. Бои идут в самом городе, нередки рукопашные схватки. К 24 июля немцы полностью рассекают оборону измотанных остатков советских частей Могилевского гарнизона: они с запада через центр города подходят к мосту через Днепр, а с юго-востока занимают аэродром недалеко от того же моста. В этот же день командир 7-го корпуса генерал Фармбахер предложил советскому гарнизону капитуляцию и был послан по адресу, широко известному в России, но еще мало кому известному в Германии.
   
  Вечером 25-го июля проходит совещание в штабе 172-й дивизии. Припасов просто уже нет - никаких. На совещании принято решение прорываться на запад, в лесной массив у д.Тишовка. Больше прорываться просто некуда, кругом немцы. А в плен сдаваться 172-я не хочет. Ну не желает! Остатки 388-го, 394-го полков, а также других частей и подразделений, выдвигаются к рубежу ночной атаки. В 24-00 пошли на прорыв. Многие погибли, остальные прорвались к лесам. Прямо под носом у немцев прощальным салютом павшим героям взлетает на воздух мост через Днепр.
   
  26 июля сводный полк продолжает держаться в районе: завод "Возрождение" ("Строммашина")- Дом Советов. На левом берегу остатки 747-го полка прорываются на восток от ст.Луполово к д.Сухари, находящейся в 26 км от города на северо-востоке. В этот же день на совещании в деревне Сухари, куда стянулись остатки 61-го и 20-го корпуса, а также других частей, принято решение прорываться на восток. Ночью, во главе с комкором-61 Бакуниным, пошли на прорыв в направлении на Чаусы. После двух дней тяжелых боев, по приказу рассредоточились, и начали прорываться на восток мелкими группами самостоятельно. Идти до линии фронта нужно было от 300 до 400 км. Некоторые дошли. Комкор Бакунин через месяц лично вывел группу в 140 человек.
   
  27 июля советское командование войск Западного направления (командующий - маршал С. К. Тимошенко, начальник штаба - маршал Б.М.Шапошников, член Военного совета - Н. А. Булганин), написало кляузу в Ставку ВГК по поводу решения защитников Могилева прорываться из окружения. В докладе указывалось: "Ввиду того, что оборона 61-м стрелковым корпусом Могилёва отвлекала на него до 5 пехотных дивизий и велась настолько энергично, что сковывала большие силы противника, нами были приказано командующему 13-й армии удержать Могилёв во что бы то ни стало и приказано как ему, так и комфронта Центрального т. Кузнецову, перейти в наступление на Могилёв, имея в дальнейшем обеспечение левого фланга Качалова и выхода на Днепр. Однако командарм-13 не только не подстегнул колебавшегося командира 61-го корпуса Бакунина, но пропустил момент, когда тот самовольно покинул Могилёв, начал отход на восток и лишь тогда донёс.
  С этим движением корпуса создается тяжёлое положение для него и освобождаются дивизии противника, которые могут маневрировать против 13-й и 21-й армий. Тотчас же по получении известий об отходе из Могилёва и о продолжающемся еще там уличном бое дано приказание командарму 13 остановить отход из Могилёва и удержать город во что бы то ни стало, а комкора Бакунина, грубо нарушившего приказ командования, заменить полковником Воеводиным, твёрдо стоявшим за удержание Могилёва, а Бакунина отдать под суд..."
  Высокое начальство явно считало, что остатки советских войск в Могилеве могут держать оборону при помощи одних штыков. Что ж, в умении наказывать, расстреливать и сваливать вину на "стрелочника" высокому начальству трудно отказать, а вот с умением грамотно управлять войсками дело обстояло гораздо хуже.
   
  27 июля остатки сводного полка ведут бои в районе ст.Могилев-3, а ночью прорываются в лесной массив у деревни Полыковичи на северо-восточной окраине города. Они последними оставляют город, превращенный в крепость. Части бойцов удается переправиться через Днепр и уйти на восток. 28 июля город полностью переходит под контроль немецких сил. В этот день начальник германского Генерального штаба сухопутных войск Франц Гальдер записал в своем дневнике: "Район Могилёва окончательно очищен от войск противника".
   
  22 дня и ночи. Без танков, авиации, снабжения. За 2 года Второй Мировой войны еще никто не держался против вермахта так долго.
   
 P.S.
   
   
   Командир батальона милиции капитан Владимиров Константин Григорьевич погиб 18 июля 1941г. вместе со своими милиционерами на занимаемых позициях в районе Пашково, не отступив ни шагу.
   
   Командир 394-го полка полковник Слепокуров Яков Степанович погиб с группой своих бойцов во время прорыва из окруженного Могилева в районе Тишовки. Они шли уже практически без боеприпасов. Немцы обнаружили их у леса и, окружив, перестреляли.
   
   
  Судьба командира 388-го полка Кутепова Семена Федоровича на сегодняшний день точно неизвестна. По одним данным, он погиб перед прорывом из окружения от пуль немецких диверсантов; по другим, был убит в ходе прорыва. Есть еще версия о его гибели в партизанском отряде.
   
  Командир 172-й дивизии генерал-майор Романов Михаил Тимофеевич, организовавший оборону обычного мирного города слабыми силами в течение 22 дней против сильнейшей армии мира на тот момент, в декабре 1941 года расстрелян в немецком концлагере Флессенбург (по другим данным - Хаммельбург). "За просоветскую агитацию".
   
  Они бы все равно не сдались.
   
  Никогда.
   

P.P.S.

21 апреля 1945 г. под деревней Ведау на юге Германии застрелился командующий группой армий "Б" фельдмаршал В.Модель, бывший командир 3-й танковой дивизии, штурмовавшей Могилев.
   
   
  Источники:
  1. В.Шерстнев, "Трагедия сорок первого", изд."Русич", Смоленск, 2001г.
  2. "В начале войны. Воспоминания Маршала Советского Союза Еременко А.И."
  3. Г.Гудериан, "Воспоминания немецкого генерала", изд."Центрполиграф", Москва, 2005г.
  4. С.Ньютон, "Фельдмаршал Модель - "пожарник" фюрера", изд.АСТ, Москва, 200
  5. http://ru.wikipedia.org/wiki/Могилёвская_оборона
  6. http://www.region.mogilev.by/ru/node/7680
  7. http://mogilevhistory.narod.ru/1941/1941chronicle.html
   
   
   
   В 2009г. на основе этих событий снят довольно добротный художественный фильм "Днепровский рубеж", к\с Беларусьфильм. Создатели фильма с уважением отнеслись к историческим событиям и военным деталям, в фильме использованы уникальные документальные съемки реальной боевой техники и вооружения времен 2-й Мировой войны.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2010
Свидетельство о публикации №21001240152




Одноклассники. 1941
Рагим Мусаев

        ОДНОКЛАССНИКИ.1941

        Можно долго ругать советский строй, вспоминать ужасы сталинского режима и идеологического прессинга, но с одним фактом не согласиться нельзя. Перед Великой Отечественной войной советская власть сумела воспитать поколение уникальных людей: сильных духом и телом, неправдоподобно честных и открытых, по-настоящему заботливых и ответственных. Увы, многим из этого поколения суждено было остаться двадцатилетними. Но именно благодаря этим мальчишкам и девчонкам была одержана Победа в одной из самых ужасных войн в истории человечества.


        ПИСЬМА И ФОТОГРАФИИ

        Мой дед, Владимир Владимирович Саморуков, закончил школу перед самым началом Великой Отечественной войны. Я всегда удивлялся и завидовал его отношениям с одноклассниками, которые поддерживались до самых последних дней.

        Ученики его 10 «а», выпущенные в жизнь за пару дней перед войной, были уникальны. Они искренне верили в то, что именно они призваны строить и защищать новую жизнь, активно интересовались друг другом и окружающим миром. Сложно поверить, но уже после окончания школы в условиях войны одноклассники вели оживленную переписку. Причем это был не обмен письмами между несколькими школьными друзьями или конкретными влюбленными.

        Это было массовое явление, в котором принимали участие все или почти все одноклассники. Никто этого не требовал, за это не могли поставить оценку, это было велением их сердца. Последнее письмо от своей одноклассницы Ани Крапивиной (тогда - Митяевой) дед получил спустя 62 года после окончания школы, когда им обоим было за 80. К сожалению, от некоторых одноклассников письма перестали поступать уже в выпускном 1941.

        Живым и здоровым 10 «а» остался только на общей фотографии. Мария Князева вспоминала: «29 октября 1940 года, в день рождения Ленинского комсомола, мы решили сфотографироваться всем классом. До конца учебного года было еще далеко, но все чувствовали, что скоро предстоит расстаться, и хотели сфотографироваться. Пришел с фотоаппаратом К.М.Юрьев, наш учитель рисования...»

        Дед вспоминал, что учителя рисования Константина Михайловича Юрьева (1895 - 1950) уважали и любили. Судя по тому, что дед прилично рисовал, педагогом Юрьев, и правда, был хорошим. Он не только рисовал, но и занимался фотографией, лепил из глины. Старое богородицкое кладбище по сей день украшают две работы Константина Михайловича: бюст его жены и автопортрет самого художника.

        - ДЕД, А ПОЧЕМУ ЭТОЙ ФОТОГРАФИИ НЕТ В ТВОЕМ АЛЬБОМЕ?
        - МЫ С МАМОЙ ЖИЛИ НЕБОГАТО, А В ЭТО ВРЕМЯ ВВЕЛИ ПЛАТУ ЗА ОБУЧЕНИЕ В СТАРШИХ КЛАССАХ. ДЕНЕГ НА ФОТОГРАФИЮ ПРОСТО НЕ БЫЛО.

        В сходном положении находился не только дед. 10 «а» любил фотографироваться, но не сохранилось ни одной фотографии, на которой весь класс был бы собран целиком. Ребята, заведомо знавшие, что денег на карточку нет, такие мероприятия избегали. Кстати, именно на снимке, сделанном 29 октября 1940 года, собрался почти весь класс. Думал ли в тот день кто-то из десятиклассников о том, что именно эта фотография спустя десятилетия станет документом, по которому будет восстанавливаться список учеников их класса?

        Мария Князева: «Думали ли мы тогда о счастье видеть друг друга живыми? Класс наш был очень дружным. Сильные ученики всегда помогали отстающим…»

        Это не слова, которые принято говорить потому, что так принято. В 11 «а» ничего не делалось формально, «для галочки», и все решалось сообща. К примеру, мальчишки часто готовили домашнее задание сообща, собираясь дома у Вити Володина, которого любили за общительный, добрый нрав. Семья Вити жила небогато, не всегда хватало денег на учебники, тетради и ботинки, но учился парень хорошо. Решение задач традиционно сменялось шашечным турниром. Обожавший рыбалку Витя часами мог пропадать с удочкой на городском пруду и почти всегда брал с собой кого-нибудь из друзей-мальчишек.

        Уже в июле 1941 года Виктора направили в Московское артиллерийское училище. В письмах курсант Володин подробно описывал трудности и успехи учебы. Летом 1942 года он писал: «Мои родные! Училище закончил. Получил звание лейтенанта. Теперь я командир гвардейского расчета. Живу хорошо. Жду лучшего». 29 июля под Смоленском в лейтенанта Володина угодила авиационная бомба. Его имя выбито на памятнике в селе Логово.


        «НАМ НЕТ ПРЕГРАД НИ В МОРЕ, НИ НА СУШЕ…»

        Уже после войны директор школы Иван Яковлевич Пахомов вспоминал: «На этих ребят можно было во всем положиться. Были они дисциплинированными, аккуратными, вежливыми. Большинство участвовали в художественной самодеятельности».

        Одним из любимых развлечений предвоенного Богородицка было кино. Юлия Юдина (Зенякина): «В кино мы всегда ходили вместе, только не на последний сеанс, с этим тогда было строго».  На экраны страны один за другим выходили исторические и патриотические фильмы: «Чапаев», «Суворов», «Александр Невский», «Истребители», «Ленин в октябре»… Но лидерами предвоенного кинопроката стали музыкальные комедии «Музыкальная история» и «Светлый путь». Именно в последней картине впервые прозвучал знаменитый «Марш энтузиастов», ставший гимном и девизом поколения:
                Нам нет преград ни в море, ни на суше,
                Нам не страшны ни льды, ни облака.
                Пламя души своей, знамя страны своей
                Мы пронесем через миры и века!

        - ДЕД, ВАС ЖЕ ФАКТИЧЕСКИ ГОТОВИЛИ К ВОЙНЕ. ВЕДЬ ДАЖЕ ВЕСЕЛЫЕ КОМЕДИИ ГРИГОРИЯ АЛЕКСАНДРОВА С ЛЮБИМОЙ НАРОДОМ ЛЮБОВЬЮ ОРЛОВОЙ И ШЛЯГЕРАМИ ИСААКА ДУНАЕВСКОГО БЫЛИ МОЩНЫМ СРЕДСТВОМ ПРОПАГАНДЫ.
        - КОНЕЧНО! В КИНО ШЛИ ФИЛЬМЫ О ВОЙНЕ, ПО РАДИО ПЕЛИ ПЕСНИ: «НЕПОБЕДИМАЯ И ЛЕГЕНДАРНАЯ», «КОГДА НАСТАНЕТ ЧАС БИТЬ ВРАГОВ … НЕ ЗЕВАЙ!» ТОЛЬКО ЧТО ЗАКОНЧИЛАСЬ ФИНСКАЯ ВОЙНА, ИЗ КОТОРОЙ СССР ВЫШЕЛ ПОБЕДИТЕЛЕМ. НАМ ВНУШАЛИ, ЧТО СТРАНА ГОТОВА ДАТЬ ОТПОР ВРАГУ, ЧТО ВОЙНА ЕСЛИ И НАЧНЕТСЯ, ТО ПРОДЛИТСЯ НЕДОЛГО. МЫ ВЕРИЛИ, ЧТО НИКАКОЙ ВРАГ НЕ СМОЖЕТ ПЕРЕЙТИ НАШУ СОВЕТСКУЮ ГРАНИЦУ И ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ БУДУТ ВЕСТИСЬ НА ТЕРРИТОРИИ ПРОТИВНИКА. ТОГО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, МЫ НЕ ОЖИДАЛИ.

        Юлия Юдина (Зенякина): «Почти все у нас занимались в каком-нибудь кружке. Их в школе было много: духовой и струнный оркестры, драматический кружок, изостудия, юннатский и фотокружок».

        Тайная любовь одноклассниц, красавец-блондин Алексей Ведников, отличавшийся почти неправдоподобной честностью, выглядел взрослее остальных ребят. Он прекрасно танцевал и хорошо рисовал. Многие завидовали Алексею: он был единственным в классе обладателем часов и авторучки. В августе 1942 года танкист Ведников писал из-под Ржева: «Получил красавицу машину. Хорошо бы на ней приехать в Богородицк…» Танк не добрался до Богородицка. Он сгорел под Ржевом. Вместе с Алексеем.

        Мария Князева: «А как мы любили школьные вечера, как увлеченно к ним готовились. С концертами выступали в санатории им. Белкина и в городском клубе. Аня Митяева прекрасно читала стихи. Магдалина Панова пела восхитительно, мальчики танцевали «яблочко», «гопак», «цыганочку».

        Славился школьный драмкружок, где ставили пьесы современных советских авторов на злобу дня и русскую классику. После роли Правдина в школьной постановке «Недоросля» признанным актером стал Слава Перепелкин. Летом 1942 года он писал однокласснице Юле Юдиной: «Добрый день, Юля! Здравствуй! Нахожусь я на Калининском фронте в районе Ржева. В наступлении пока еще не участвовал. Находимся все время в обороне… Первого мая получил письмо от группы девочек нашего класса. Отвечайте на письма быстрее. Ведь время не ждет, и каждый день приносит с собой много изменений…» Лучший актер 10 «а» остался под Ржевом.

        В предвоенные годы по всей стране действовала широкая сеть кружков по изучению военных знаний. Парней и девушек обучали правилам противовоздушной и химической обороны, меткой стрельбе. Во всем этом присутствовал дух соревнования. Лучшие после сдачи нормативов, в которые, например, входили бег, плавание, лыжи, подтягивание на перекладине, метание гранаты, могли претендовать на получение значка «Готов к труду и обороне» (ГТО). Другим модным значком был «Ворошиловский стрелок», для обладания которым требовалось выполнить ряд упражнений из боевой винтовки.

        - А ПОЧЕМУ СТРЕЛОК ИМЕННО ВОРОШИЛОВСКИЙ?
        - ПО ИМЕНИ ЛЕГЕНДАРНОГО МАРШАЛА КРАСНОЙ АРМИИ КЛИМЕНТА ЕФРЕМОВИЧА ВОРОШИЛОВА, СЛАВИВШЕГОСЯ СВОЕЙ МЕТКОСТЬЮ.

        Явление было настолько массовым и популярным, что попало даже в детские стихи Самуила Маршака «Рассказ о неизвестном герое» (1937г.) о скромном парне, спасшем на пожаре девочку и скрывшемся, не дожидаясь благодарности. Фактически это портрет героя своего времени:
              Ищут пожарные, ищет милиция,
              Ищут фотографы в нашей столице,
              Ищут давно, но не могут найти
              Парня какого-то лет двадцати.
                Среднего роста, плечистый и крепкий,
                Ходит он в белой футболке и кепке.
                Знак ГТО на груди у него.
                Больше не знают о нем ничего.
              Многие парни плечисты и крепки,
              Многие носят футболки и кепки.
              Много в столице таких же значков.
              К славному подвигу каждый готов!

        Не обошло стороной это движение и Богородицк. В городе были оборудованы спортивные площадки и тиры, действовали различные оборонные кружков, в том числе конноспортивная секция. Кстати, для конников были предусмотрены свои нормативы и специальный значок «Ворошиловский наездник».

        На городском пруду у плотины стояла десятиметровая вышка для прыжков в воду. В городе была вышка для прыжков с парашютом. Дед вспоминал, что ему прыгать с нее было легко, поскольку до этого он тренировался прыгать с парашютом в Подольске, где вышка была куда выше. Несколько лет перед войной на территории современного совхоза «Богородицкий» даже базировалась школа летчиков. Город буквально замирал, когда над ним проносились знаменитые «У-2», известные в народе как «кукурузники». Семья деда жила рядом, и дед всерьез подумывал о летной карьере.

        Лев Шершов, живший неподалеку, вспоминал: «Самолеты притягивали к себе. Когда летчики ходили на работу или с работы, то за ними всегда бежала ватага ребят. Жизнь летчиков проходила в строгом режиме. По городу «не шатались». С девушками «не дружили».

        - ДЕД, У ТЕБЯ БЫЛ ЗНАЧОК ГТО?
        - У МЕНЯ БЫЛ ЗНАЧОК «ГОТОВ К ТРУДУ И ОБОРОНЕ» II СТЕПЕНИ, ЗА НИМ УЖЕ ШЕЛ КАНДИДАТ В МАСТЕРА СПОРТА. ЕЩЕ Я ИМЕЛ ЗНАЧОК «ВОРОШИЛОВСКИЙ СТРЕЛОК» II СТЕПЕНИ. СПОРТИВНЫЙ ЗАЛ НАШЕЙ ШКОЛЫ БЫЛ ХОРОШО ОБОРУДОВАН. ВМЕСТЕ С ДРУГИМИ РЕБЯТАМИ ЗАНИМАЛСЯ НА КОЛЬЦАХ, БРУСЬЯХ, КРУТИЛСЯ НА ТУРНИКЕ, НА КОЗЛЕ.

        Общественная и спортивная жизнь била ключом, но и про учебу ребята не забывали.


        ВЫПУСКНЫЕ ИСПЫТАНИЯ

        Экзамены звучно именовались «выпускными испытаниями». 25 мая 1941 года районная газета «За уголь» в статье «У десятиклассников» сообщала об их начале: «На испытания по литературе учащиеся 10-го класса «А» Богородицкой средней школы № 1 собрались задолго до начала. Они громко переговариваются, переспрашивают друг друга, то там, то здесь слышатся имена Гете, Шекспира и других классиков литературы. Каждый старается еще и еще раз проверить себя. Волнение их понятно, они держат первое устное испытание в этом году. Первыми к столу подходят учащиеся Володин, Саморуков, Крысин».

        Билет содержал 3 вопроса: по русской, советской и зарубежной литературе. Последняя в довоенной школе изучалась довольно глубоко.
«Немного подумав, Володин спокойно, уверенно дает характеристику образу Старцева по рассказу Чехова «Ионыч». Так же хорошо он передает отрывок из «Поднятой целины» Шолохова – об агитационной работе Ванюши Найденова. Однако он слабо охарактеризовал образ Гретхен из трагедии Гете «Фауст». Ответ его оценен на «хорошо».

        О судьбе Вити Володина мы вспоминали. А вот о дальнейшей жизни Вани Крысина ничего не известно. Одноклассники считали его погибшим.

        «Владимир Саморуков ярко и полно обрисовал образ большевика, руководителя партизанского отряда – Левинсона из романа Фадеева «Разгром». Чувствуется, что он читал это произведение и хорошо усвоил его содержание. Удачно справился Саморуков и с другими вопросами. Он заслужил отличную оценку». Между прочим, на этом экзамене по литературе было поставлено всего три пятерки.

        «Веселая, улыбающаяся подходит к столу Нюра Воротникова. Взяв билет, немного подумав, она … правильно характеризует образ Павла Власова из романа Горького «Мать».
Экзамены принимали серьезно, обращая внимание не только на формальное знание материала: «Слабой стороной являются неровности, шероховатости языка, стилистически неправильное построение предложений у некоторых учащихся. Правда, их немного, но как они «режут» слух! Вот ученик С. говорит: «Он ненавидит этот случай, что допустило убийство отца…», или «… он презирает общество, ненавидит ее…»

        «Нельзя не отметить некоторые недостатки в ответах учащихся. Некоторые из них слабо, невыразительно читают стихотворения. Особенно это сказалось в ответе Селиванова».
Лейтенант Владимир Селиванов погибнет 31 июля 1943 года при освобождении хутора Редкий под Курском.

        «Еще один недостаток – не умеют правильно привести цитаты, хотя некоторые и пытаются это делать. Так, Зиновьев, начав цитировать содержание речи Луки из произведения Горького «На дне», запутался и не закончил».

        Летом 1943-го командир взвода Михаил Зиновьев останется на Курской дуге. В декабре того же года его старший брат Николай, командир артиллерийской батареи, за участие в освобождении Киева будет удостоен звания Героя Советского Союза.

        «В целом же испытания по литературе в 10-м классе «А» оставили хорошее впечатления… Один за другим, уверенно отвечают десятиклассники. Доволен педагог И.С. Лазуренко!»

        Высокий, худой и немного замкнутый Иосиф Степанович Лазуренко – один из любимых преподавателей деда. В том числе благодаря ему дед всю жизнь любил читать, сетуя в последние годы на то, что не может читать много, так как устают глаза.

        - ДЕД, ЧТО ТЕБЕ НРАВИЛОСЬ ЧИТАТЬ В ТЕ ГОДЫ?
        - ОЧЕНЬ ОХОТНО ЧИТАЛ, И ЧИТАЛ МНОГОЕ ПОМИМО ШКОЛЬНОЙ ПРОГРАММЫ. В ШКОЛЕ ЛЮБИЛ ЖЮЛЯ ВЕРНА, ВАЛЬТЕРА СКОТТА, ДЮМА, НРАВИЛОСЬ ЧИТАТЬ ПРО СРЕДНЕВЕКОВЫХ РЫЦАРЕЙ. ЗАПОМНИЛАСЬ КНИГА, ГДЕ НА ОДНОМ ИЗ РИСУНКОВ БЫЛ ИЗОБРАЖЕН ЗАКОВАННЫЙ В ТЯЖЕЛЫЕ ДОСПЕХИ РЫЦАРЬ НА ЛОШАДИ, ВЪЕЗЖАЮЩИЙ ПО ПЕРЕКИНУТОМУ ЧЕРЕЗ РОВ УЗКОМУ МОСТИКУ В ЗАМОК. ЧТО ЭТО БЫЛА ЗА КНИГА, УЖЕ НЕ ПОМНЮ, ОНА СГОРЕЛА ВМЕСТЕ С ДОМОМ ВО ВРЕМЯ ОТСТУПЛЕНИЯ ФАШИСТОВ ИЗ БОГОРОДИЦКА В ДЕКАБРЕ 1941 ГОДА. ТАМ ЖЕ СГОРЕЛА КНИГА «РЕЙНЕКЕ-ЛИС», КОТОРАЯ МНЕ ОЧЕНЬ НРАВИЛАСЬ. В НЕЙ ОПИСЫВАЛИСЬ ПОХОЖДЕНИЯ ХИТРОГО БРАТЦА ЛИСА, КОТОРЫЙ ИЗ ВСЕХ СИТУАЦИЙ УМУДРЯЛСЯ ВЫЙТИ ПОБЕДИТЕЛЕМ. В КНИГЕ БЫЛО МНОГО КАРТИНОК, НА КОТОРЫХ ЛИС И ДРУГИЕ ЖИВОТНЫЕ ИЗОБРАЖАЛИСЬ В СТАРИННЫХ КОСТЮМАХ, СО ШПАГАМИ.

        Вообще качество образования в школе было на высоте. Дед вспоминал, что «ДИРЕКТОРОМ БОГОРОДИЦКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ №1 БЫЛ ПАХОМОВ ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ. НАЗЫВАЛАСЬ ОНА ПОЧЕМУ-ТО «ОБРАЗЦОВАЯ». Наименование «образцовая» в 1930-е годы получали школы, победившие в соответствующем конкурсе. Помимо престижного статуса школа получала дополнительные средства на оснащение учебной базы. В 1939 году «образцовые» школы были упразднены, но название по привычке еще долго жило в народе.

        Похожая история приключилась и с «аттестатом зрелости». Дед и его ровесники так называли аттестат о школьном образовании. Я полагал, что так этот документ назывался в их школьные годы, и оказался неправ. Аттестат зрелости получали выпускники мужских гимназий до 1917 года. А вот выпускницы женских гимназий для получения аттестата зрелости должны были сдать дополнительные экзамены. С тех пор прошло почти сто лет, но старое, красивое название до сих пор в ходу. Аттестат зрелости деда № 45 от 19 июня 1941 года хранится в нашей семье.

        - ДЕД, СТОЛЬКО ЛЕТ ПРОШЛО! КАК ОН УЦЕЛЕЛ? ДОМ ВЕДЬ В ВОЙНУ СГОРЕЛ?
        - ДОМ ПОДОЖГЛИ ОТСТУПАВШИЕ НЕМЦЫ. БРАТЬЯ МАМЫ ВЫБЕЖАЛИ И СТАЛИ ТУШИТЬ СОЛОМЕННУЮ КРЫШУ. ПОДЖИГАТЕЛИ РАССТРЕЛЯЛИ ИХ. ЧТО НАШ ДОМ, ДОТЛА СГОРЕЛ ПОЧТИ ВЕСЬ ГОРОД. УЦЕЛЕЛО ТОЛЬКО ТО, ЧТО ЗАРЫЛИ В САДУ.

        Историю, отмененную после революции и возвращенную в школьную программу по личному распоряжению Сталина только в 1934 году, вел завуч А.А.Разовский. Арона Абрамовича любили за доброту и искреннюю заботу, которую ощущал буквально каждый ученик. Ему до всего было дело, и не было той проблемы, которую бы Арон Абрамович не мог уладить.

        Тригонометрия была самостоятельным курсом и изучалась отдельно от алгебры и геометрии. Нелюбимый дедом математический цикл преподавал Николай Александрович Гусаров. Ребята побаивались всегда сурового и очень строгого учителя, но уважали. Пунктиком Гусарова был внешний вид учеников. Мальчишку, рискнувшего появиться в неглаженых брюках, неизменно встречало суровое: «Что надел водопроводные трубы?»

        Многочисленные химические опыты ставились под руководством Андрея Дмитриевича Гребенева, который одновременно являлся классным руководителем 10 «а». Он умел проводить уроки живо, интересно и свободно, включая в процесс каждого ученика. По рассказам деда классным руководителем Андрей Дмитриевич был настоящим: все время что-то придумывал, организовывал. Не удивительно, что Гребенев присутствует почти на всех фотографиях 10 «а», сделанных в стенах школы, на природе, в парке, на берегу пруда…

        Уже в 1941 году директор школы И.Я.Пахомов, классный руководитель 10 «а» А.Д.Гребенев и другие учителя уйдут добровольцами на фронт. Но первое дыхание войны старшеклассники почувствовали, когда в 1940 году в школе появился новый учитель физкультуры Абрам Фройдмович Виндман. Польский еврей рассказал о зверствах нацистов в оккупированной Польше, откуда ему едва удалось вырваться. Впоследствии именно А.Ф. Виндман, мастер спорта по гимнастике, создаст в Богородицке детско-юношескую спортивную школу.

        Помимо традиционных для сегодняшней школы предметов у выпускников 1941 года в аттестате указана, к примеру, геология и минералогия, на которой изучали строение земной коры и таящиеся в ней полезные ископаемые и минералы. Этот предмет, а также биологию и основы дарвинизма вела любимая всеми без исключения, добрейшая Галь Васильевна Костючук. Выпускники 10»а» вспоминали, что она настолько умела заинтересовать рассказом и увлечь своим предметом, что учиться плохо было просто неприлично. На ее предметах ставились только две оценки: «хорошо» и «отлично».

        Кроме этого, в аттестате значится предмет «Конституция СССР». На нем нельзя не остановиться. Ведь дед и его одноклассники изучали ту самую знаменитую «сталинскую» конституцию 1936 года, заявившую о победе социализма. Впервые в СССР было объявлено о всеобщем праве на труд и отдых, материальное обеспечение в старости и болезни; праве на свободу совести и слова. Именно этот документ позволил каждому гражданину Союза Советских Социалистических республик смело заявлять: «И все вокруг народное, и все вокруг мое!» Каждый урок по Конституции СССР еще и еще раз доказывал  школьникам, что они живут в лучшей и справедливейшей стране мира.

        - ДЕД, ТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВЕРИЛ В ЭТО?
        - МЫ ВСЕ ВЕРИЛИ. НАС ТАК ВОСПИТЫВАЛИ.
        - НО ВЫ ЖЕ ВИДЕЛИ, ЧТО ГОВОРИЛОСЬ ОДНО, А ПРОИСХОДИЛО ДРУГОЕ?
        - НИКТО И НЕ СКРЫВАЛ, ЧТО ЕСТЬ ОТДЕЛЬНЫЕ НЕДОСТАТКИ. НО ДЛЯ ТОГО МЫ, КОМСОМОЛЬЦЫ, И РАСТЕМ, ЧТОБЫ СВОИМ ТРУДОМ СДЕЛАТЬ СТРАНУ ЛУЧШЕ И КРАШЕ. С ЭТОЙ ВЕРОЙ МЫ И ЖИЛИ. ОТЕЦ УМЕР В 1936 ГОДУ. МАМА ПОЛУЧАЛА 400 ГРАММ ХЛЕБА, НА МЕНЯ ДАВАЛИ 300 ГРАММ. НИКАКОГО ХОЗЯЙСТВА У НАС НЕ БЫЛО, В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ ЭТОГО СЛОВА МЫ ГОЛОДАЛИ. НА ЭТОЙ ПОЧВЕ У МЕНЯ КРУЖИЛАСЬ ГОЛОВА И БЫВАЛИ СЛУЧАИ ОБМОРОКА. ОДНАЖДЫ МОЙ ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ ЮРКА ПРЕДЛОЖИЛ ПОЙТИ НА СОВХОЗНЫЙ ОГОРОД И УКРАСТЬ ТАМ КАРТОШКИ. Я СОГЛАСИЛСЯ. КОГДА МАМА ПРИШЛА С РАБОТЫ, НА СТОЛЕ СТОЯЛА КАСТРЮЛЯ С ВАРЕНОЙ КАРТОШКОЙ. МАМА ПОТРЕБОВАЛА РАССКАЗАТЬ, ГДЕ Я ЕЕ ВЗЯЛ, И ОЧЕНЬ РАССТРОИЛАСЬ, ПОСЛЕ ЧЕГО ПОТРЕБОВАЛА, ЧТОБЫ Я БОЛЬШЕ ТАК НЕ ДЕЛАЛ. МНЕ БЫЛО ОЧЕНЬ СТЫДНО. Я ЗНАЛ, ЧТО ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОЛЖЕН ВЫУЧИТЬСЯ, ПОЛУЧИТЬ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ И КЕМ-ТО СТАТЬ.

        Именно люди, знавшие, что должны кем-то стать, и защитили свою лучшую в мире страну, без преувеличения собственными телами выложив путь к Победе.

        Цикл выпускных экзаменов завершился физикой, запомнившейся деду экспериментами с электричеством, которыми руководила Анастасия Ивановна Завадская. Последним на последнем экзамене отвечал Толя Перов.

        Анна Сусанова: «Оглашены экзаменационные оценки, а мы не уходим из физического кабинета… Как будто какое-то предчувствие, что нас ждет страшное: война, смерть…»
Очень скоро многие выпускницы 10 «а» станут медсестрами, связистами, прожектористами, телефонистами... На фронте побывают Магалина Панова, Юля Зенякина, Люба Ярова, Саша Митяева, Аня Санкина, Зина Звягина. По счастью, все девчонки вернутся домой. Анна Никифоровна Сусанова - единственная в Богородицком районе воевавшая женщина-офицер. Вернемся к ее воспоминаниям: «Нехотя вышли из школы и отправились в парк. Вот здесь, на большой аллее, стали играть в «чижик» - излюбленная наша игра… Это было 19 июня 1941 года».

        - ДЕД, ТЫ ХОРОШО УЧИЛСЯ В ШКОЛЕ?
        - УЧИЛСЯ Я НЕПЛОХО.

        Судя по аттестату дед «обнаружил при ОТЛИЧНОМ поведении» и правда неплохие знания. По 10 из 19 указанных в аттестате предметов стоит «ОТЛИЧНО». «ХОРОШО» оценены знания математики и естественно-научных дисциплин. Традицию отличной успеваемости по гуманитарным предметам продолжат дочь и внуки Владимира Владимировича. И только в графе «немецкий язык» у деда указано «посредственно».

        Дед рассказывал, что тройка по языку стала следствием его конфликта с учительницей немецкого Марией Федоровной Бекман. Дед любил модный в то время немецкий язык и старательно им занимался. Он начал изучать его с 1 класса, когда жил с родителями на станции Мордово Центрально-Черноземной области (теперь Тамбовская область). Труды не пропали даром. Дед читал в подлиннике Гете и Гейне, особенно любил цитировать поэмы Гейне «Лесной царь» и «Лорелея».

        Знания языка дед подтвердил и на фронте, и в дальнейшей жизни. По иронии судьбы его женой стала учительница немецкого языка Екатерина Алексеевна Кудрявцева, которая подтверждала, что супруг не любит трудночитаемый готический шрифт и может попутать грамматику, но изъясняется свободно. Тем не менее, из песни слова не выкинешь. Самая молодая на тот момент учительница школы М.Ф. Бекман влепила деду в аттестат об окончании школы единственную тройку.


        ВЫПУСКНОЙ

        «ВЫПУСКНОЙ ВЕЧЕР И ВРУЧЕНИЕ АТТЕСТАТОВ ОБ ОКОНЧАНИИ ШКОЛЫ БЫЛИ 20 ИЮНЯ 1941 ГОДА». Заметьте, теперь у внуков и правнуков «балы», а тогда у бабушек и дедушек - «вечера». Несмотря на небогатое житье выпускные вечера образцовой школы № 1 славились на весь город. Ставку делали на творчество и изобретательность. Никаких ресторанов и дорогих нарядов, зато школьный зал украсили вазами с полевыми цветами, их же дарили учителям. Модные парусиновые туфли начистили мелом до ослепительно-белого состояния.

        Дед, дабы соответствовать значимости события, начистил свои парадные (они же единственные) ботинки и решил заштопать такие же уникальные брюки. Черных ниток не оказалось. Денег на них не было тем более. Пришлось использовать белые, выкрашенные химическим карандашом.

        - ДЕД, НЕУЖЕЛИ ДЕНЕГ НЕ БЫЛО ДАЖЕ НА НИТКИ?
        - В ЖИЗНИ ВСЯКИЕ МОМЕНТЫ СЛУЧАЛИСЬ. РАЗВЕ В БРЮКАХ ДЕЛО?

        Конечно, не в брюках. Потому и сомневаюсь я, что выпускники начала XXI века в свои восемьдесят с гордостью и блеском в глазах моего деда, прожившего слишком насыщенную жизнь, вспомнят: «НА ВЫПУСКНОМ ВЕЧЕРЕ МНЕ ВРУЧИЛИ ПОХВАЛЬНЫЙ ЛИСТ ЗА УСПЕХИ В ОБУЧЕНИИ». На современных балах запоминается другое.

        А тогда бессменный секретарь школьной комсомольской организации Витя Чибисов и председатель ученического комитета Женя Бабкин от имени выпускников поблагодарили учителей за труд.

        Уже через месяц после выпускного Виктор Чибисов окажется в Московском артиллерийском училище. О том, что Сталинградская битва выиграна, он уже не узнает.
Услышав 22 июня о начале войны, остряк и балагур Женя Бабкин грустно сказал одноклассникам: «Вот и отмечтались». Это последнее, что известно о главном математике класса. Дед и другие одноклассники считали его погибшим.

        После напутственных слов учителей директор школы Иван Яковлевич Пахомов вручил аттестаты зрелости и начался долгожданный концерт. Образцовая школа № 1 славилась своими торжествами, а потому правдами и неправдами на концерт пробираются ученики других школ.

        Зал переполнен. Гвоздем программы стал поставленный учителем литературы И.С.Лазуренко отрывок из пьесы Корнейчука «Платон Кречет». Очевидцы вспоминают, что появление на сцене высокого черноволосого красавца Саши Зенякина (Михеева), игравшего главную роль, было встречено дружным женским вздохом восхищения. Особенно Саше, обладавшему мощным, завораживащим голосом, удавались стихи Маяковского. В тот вечер он снова читал «Стихи о советском паспорте»:
                Читайте,
                завидуйте,
                я –
                гражданин
                Советского Союза.

        Саша мечтал стать врачом, причем обязательно сельским… Весной 1944 лейтенант Александр Михеев, раненный при освобождении Могилева, умрет на операционном столе полевого госпиталя, не приходя в сознание.

        Выпускной отмечали пирогами и мороженым. Как всегда помог классный руководитель. Андрей Дмитриевич достал где-то риса и яиц для пирогов и раздобыл всю необходимую посуду.
Анна Сусанова: «А потом танцы, танцы до трех часов утра. В просторном зале гремит музыка - только у нас был свой духовой школьный оркестр. Веселились…»

        ПОСЛЕ СОБРАНИЯ НИКТО НЕ ХОТЕЛ УХОДИТЬ ДОМОЙ. БЫЛО КАКОЕ-ТО ЩЕМЯЩЕЕ ЧУВСТВО БЛИЗКОГО РАССТАВАНИЯ. ОНО БЫЛО ОПРАВДАНО. МНОГИЕ СОБИРАЛИСЬ ПОСТУПАТЬ В УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ ДРУГИХ ГОРОДОВ. ВМЕСТЕ С А.Д.ГРЕБЕНЕВЫМ РЕШИЛИ ПРОГУЛЯТЬСЯ ПО ГОРОДУ, ЗАТЕМ ПОШЛИ В ПАРК, НА БЕРЕГ ПРУДА. МЫ ГУЛЯЛИ И РАЗГОВАРИВАЛИ.

        Мария Князева: «Говорили о том, кто кем решил стать. Помню, Аня Митяева и Аня Селиверстова дружно решили быть учительницами. Тамара и Юля Зенякина собрались учиться на врачей. Лева Шершов – стать агрономом. Большинство мальчиков хотели поступить в военное училище. Боже, как весело, как хорошо нам было вместе. Казалось, что все по силам, что все задуманное сбудется и никогда не прервется наша большая дружба».

        В августе 1941 года Юлю Зенякину зачислят в Воронежский медицинский институт, но вскоре институт эвакуируют, а Воронеж попадет в оккупацию. Пережив оккупацию Богородицка и получив похоронку на отца, Юля, как и многие, попросится на фронт. Мстить за родного человека. Войну командир отделения связи Зенякина закончит в Румынии. Вернувшись в родной город, устроится работать в банк, выйдет замуж, родит сына… Врачом Юлия Васильевна не станет.

        Мечта Левы Шершова осуществится. После войны Лев Сергеевич с отличием окончит сельскохозяйственный техникум и много лет проработает районным землеустроителем, затем архитектором и охотоведом. Но сначала ему предстояла служба в 20 кавалерийской дивизии легендарного генерала Доватора. Во время боев в белорусских болотах дивизия попадет в окружение. Шершов, раненый в голову, ногу и плечо, целый день пролежит на морозе: «Обидно было умирать в 20 лет. Потом в госпитале я узнал, что награжден орденом Славы III степени». Правда, до этого Лев Сергеевич перенесет серию сложнейших операций. Боевые товарищи, привезшие его в госпиталь, были уверены, что доставили уже мертвое тело.

        Странное совпадение: за год до Левы Шершова точно так же на снегу в ожидании помощи, только под Мценском, истекал кровью его друг и сосед по парте Владимир Саморуков.

        А тогда, 20 июня 1941 года, им казалось, что не может быть большего счастья, чем выпавшее на их долю. Таким запомнился тот июньский вечер перед войной.


        «В НАШЕМ 10 «а» БЫЛО 17 МАЛЬЧИКОВ»…

        - ДЕД, А КАК ТЫ УЗНАЛ О НАЧАЛЕ ВОЙНЫ?
        - ИЗ РЕПРОДУКТОРА НА «КРЕСТАХ» (ПЕРЕКРЕСТОК УЛИЦ ЛЕНИНА И КОММУНАРОВ В БОГОРОДИЦКЕ). В ТЕ ГОДЫ ЗНАЧИТЕЛЬНУЮ ЧАСТЬ НОВОСТЕЙ ЛЮДИ УЗНАВАЛИ ИМЕННО ИЗ УЛИЧНЫХ РЕПРОДУКТОРОВ. ПОЖИЛЫЕ ЛЮДИ ЗАПРИЧИТАЛИ, СТАРУХИ ЗАПЛАКАЛИ.
        - И ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?
        - НИЧЕГО. ДОМОЙ ПОШЕЛ. Я КАК РАЗ ВОЗВРАЩАЛСЯ С ПРОДУКТАМИ.
        - И ЧТО ДАЛЬШЕ? ВОЙНА ВЕДЬ!
        - А ЧТО ВОЙНА? Я ПОНЯЛ, ЧТО ПРИШЛО ВРЕМЯ БОЛЬШИХ И ТЯЖЕЛЫХ ИСПЫТАНИЙ. НО НАС ГОТОВИЛИ К ЭТОМУ.

        На фронт семнадцатилетних выпускников школ не брали, а в военные училища как раз требовались молодые, идеологически подготовленные ребята с полным средним образованием. Дед вспоминал: «БОЛЬШИНСТВО МАЛЬЧИШЕК ТЕХ ЛЕТ МЕЧТАЛИ О ПОСТУПЛЕНИИ В ВОЕННЫЕ УЧИЛИЩА. МЕЧТАЛ ОБ ЭТОМ И Я. НО ИЗ-ЗА БЛИЗОРУКОСТИ МНЕ ОТКАЗАЛИ В ПРИЕМЕ». В феврале 1942 года дед сумеет обмануть врачей и все же поступит в военное училище. Его одноклассники, бывшие немного постарше, оказались там сразу же после школы.

        Витя Кобяков, попавший на год раньше деда в Московское военно-пехотное училище, 6 июля 1942 года писал родным: «Здравствуйте, дорогие мои мама, Вова, бабуся! Шлю горячий привет и желаю наилучшего в здоровье. Пишу вам на перекуре, между часами занятий. Поэтому очень спешу. Мама! Как твои руки и ноги? Вылечилась ли ты? Напишите все подробно. Опишите всю жизнь Богородицка… Любящий вас сын, брат, внук Витя». Витя Кобяков остался под Сталинградом.

        В условиях военного времени учеба в военных училищах велась по сокращенной программе. Уже примерно через полгода ребята выпускались лейтенантами и попадали в самую гущу событий.

        Из писем Володи Селиванова: «Мама, вы спрашиваете, курю я или нет. Отвечаю вам всю правду. Я не курю и не думаю начинать. Пользы от этого никакой… Пишите больше о себе и что знаете о моих знакомых… Еду на фронт мимо нашего дома… Хоть город издали посмотрю. Обидно. Но, может быть, еще увидимся. Очень хочется с вами повидаться… Если будет все благополучно, пришлю фотокарточку, где снят в новой форме с погонами». Летом 1943 под Белгородом несколько немецких «тигров» окружили и атаковали танк лейтенанта Селиванова. Когда вышла из строя поврежденная «тиграми» пушка, Володя открыл люк башни и стал отбиваться гранатами. Одного «тигра» Володя даже сумел поджечь, но вражеский снаряд разорвал башню его танка.

        Ребята буквально рвались на фронт. Не внести свой вклад в разгром врага казалось им преступлением. Самого молодого в классе Колю Никонова, родившегося в 1925 году, на фронт не брали дольше всех. После окончания школы его направили школьным учителем в Тепло-Огаревский район. Помимо возраста он как сельский учитель не подлежал отправке на фронт. Тем не менее, он сумел добиться своего. Воевал, был ранен, имеет боевые награды.

        Дед вспоминал: «В НАШЕМ 10 «А» БЫЛО 17 МАЛЬЧИКОВ. ВОЙНА ШЛА ДО 9 МАЯ 1945 ГОДА И ОКОНЧИЛАСЬ НАШЕЙ ПОБЕДОЙ. ПОСЛЕ ВОЙНЫ ОСТАЛИСЬ ЖИТЬ ТОЛЬКО 4 ЧЕЛОВЕКА. ОСТАЛЬНЫЕ ПОГИБЛИ».


        СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

        Запись в дневнике деда от 5 мая 2005 года: «ХОДИЛ НА ОТКРЫТИЕ МЕМОРИАЛЬНОЙ ДОСКИ НА ЗДАНИИ БЫВШЕЙ «ОБРАЗЦОВОЙ» ШКОЛЫ №1, КОТОРУЮ Я ИМЕЛ ЧЕСТЬ ЗАКОНЧИТЬ В 1941 ГОДУ. НА ДОСКЕ ОЧЕНЬ ПАМЯТНЫЕ МНЕ РЕБЯТА, ПОГИБШИЕ В ТУ ВОЙНУ. НА ДОСКЕ ИМЕНА И ВЫПУСКНИКОВ 10 «Б» (ВЫПУСКНЫХ БЫЛО 2 КЛАССА). ВМЕСТЕ С ШЕРШОВЫМ ЛЬВОМ СЕРГЕЕВИЧЕМ («ЛЕВКОЙ») СТОЯЛИ У ДОСКИ В ПОЧЕТНОМ КАРАУЛЕ. С НИМ МЫ СИДЕЛИ В КЛАССЕ НА ЗАДНЕЙ ПАРТЕ, «НА КАМЧАТКЕ», И ОБА ОСТАЛИСЬ ЖИТЬ. ОБА СТАРЫЕ И ПЛОХИЕ ПО ЗДОРОВЬЮ».

        Интересно, что после войны образцовую школу № 1, взорванную отступавшими гитлеровцами, поднимали из руин пленные немцы. В восстановленном здании разместился дом культуры «Горняк», долго блиставший трофейной германской мебелью. Был даже резной рояль «Bekker» на точеных ножках.

        Сегодня в здании бывшей образцовой школы обосновался Дом творчества юных, при котором работает небольшой музей «Отечество». Хотя юридически он имеет статус музея «школьного», но на деле является самым настоящим. Само за себя говорит то, что музей Дома творчества юных регулярно одалживает свои экспонаты для выставок старшим братьям - большим музеям. Музей «Отечество» неоднократно побеждал в областных и даже всероссийских конкурсах, в чем несомненная заслуга его руководителя Ольги Андреевны Кунаевой. Особое место в музее занимает история образцовой школы №1 и ее выпускников 1941 года, ушедших из этих стен на войну.

        Ребят из легендарного выпуска 1941 года осталось совсем немного. После всего пережитого никто из оставшихся в живых не спился, не наложил на себя руки, не опустился. Все, как один, чему бы они ни посвятили жизнь, стали людьми. Они жили за тех, кто не вернулся? Старались наверстать лучшие годы юности, украденные войной? Или просто каждого из них научили стремиться стать человеком?

        Удивительно, но те из них, чьим мечтам не позволила осуществиться война, нашли свое продолжение в детях. Тамара Никашина не стала врачом, зато ее дочь Оля поступила в Московский медицинский институт. Не сбылась мечта Ани Селиверстовой стать учительницей. Педагогический институт закончил ее сын Валерий.

        Мой дед воплотил свою юношескую мечту. Владимир Владимирович Саморуков, полковник юстиции, больше 40 лет отдавший работе в правоохранительных органах, воспитавший множество учеников, вошел в историю российского следствия как родоначальник первой в стране династии следователей, которой посвящен раздел экспозиции музея МВД в Москве. Эстафету подхватил зять – Мусаев Гашам, а сейчас в правоохранительных органах трудятся его внуки: названный в его честь Владимир и я, Рагим.

        Воплотила девичью мечту и Аня Митяева: Анна Трофимовна Крапивина более 40 лет вела в школе русский язык и литературу, вырастила 2 сыновей и 3 дочерей, стала бабушкой. И даже в преклонном возрасте Анна Трофимовна, не утратив интереса к жизни, продолжала, насколько позволяло здоровье, общаться и переписываться со своими одноклассниками. В письме деду от 20 мая 2003 года она сетовала на утрату красоты эпистолярной романтики, так как люди «перестали писать письма, все стали звонить по телефону».

        Следующую мысль из письма Анны Трофимовны я неоднократно слышал от своего деда, да и, по-моему, под ней могли бы подписаться все их одноклассники: «Нашим детям, внукам и правнукам есть, чему у нас поучиться. Пусть сейчас многое воспринимают не так, как мы, когда строили светлое будущее, но в нашем поколении живет гордое сознание того, что жизнь прожита честным трудом не ради славы и денег, меньше для себя, больше для других».

        Интересно, что почти у всех одноклассников, даже в преклонном возрасте, отмечали удивительную увлеченность жизнью, внутреннюю молодость, преданность своему делу, чудом сохранившиеся чувства доброты, чуткости и деликатности. Я всегда этому по-хорошему завидовал. Не каждый из нас, ныне живущих, может похвастаться этими качествами и в более молодом возрасте.

        И из последнего письма Анны Трофимовны деду: «Из нашего выпуска остались только ты и Лева Шершов… У меня на столике всегда под рукой список наших одноклассников, чтобы было легче поминать «за упокой». Ты, Володя, конечно, их всех помнишь. Вечная им память. Доброго здоровья живущим. До свидания. Твоя одноклассница Аня Митяева».





Источники:
1. А.Векшина «Повесть о настоящем человеке» // «Богородицкие вести» от 23.05.1998г.
2. А.Гребенев «У десятиклассников» // газета «За уголь» от 25.05.1941г.
3. С.Лиокумович Серия публикаций «Великая Отечественная. 10 «а» класс» // газета «Ленинская правда» с 17.07.1974г. по 07.08.1974г.
4. С.Лиокумович «Будни тревожные» // газета «Ленинская правда» от 02.08.1974г.
5. С.Лиокумович, О.Леонов «Мальчишки, мальчишки, вы первыми ринулись в бой» // газета «Молодой коммунар» от 27.10.1984г.
6. С.Лиокумович, О.Леонов «Выстрелы после войны» // газета «Молодой коммунар» от 27.10.1984г.
7. Е.Полякова «Встреча с выпускниками 1941 года» // газета «Ленинская правда» от 29.04.1988г.
8. В.В. Саморуков «Вместо родословной», дневниковые записи и письма разных лет.
9. А.Шахно «Завтра была война». Последнее интервью В.В. Саморукова. // газета «Новотульский металлург» № 63 (7089) от 8 мая 2008 года.


        Особая благодарность за предоставленные материалы руководителю музея «Отечество» Дома творчества юных Ольге Андреевне Кунаевой (г.Богородицк).


© Copyright: Рагим Мусаев, 2010
Свидетельство о публикации №21010141514



Инфицирован войной...
Арина Феева
*  *  *
Инфицирован войной...

Герой, ты инфицирован войной,
Бедой, судьбою, памятью и смертью...
Домой! Там ждут. Там счастье и покой.
Там Родина. Родители и дети.

Солдат, ты не услышишь шум дождя,
Пока война... Крик чаек, звон капели,
Дрожанье почек, музыку метели...
Пока ты там. Пока с тобой война.

Твой путь — он беспощаден и суров.
Ты только уцелей! И, может быть, вернувшись,
Ты отогреешься. И как-нибудь, проснувшись,
Поймешь, что тишина всего важней!

Что больше выстрелов и боя — звук прибоя,
Песнь мирного дыхания весны,
Ручьев журчанье, нежность поцелуя...
Что ты живой. И что все впереди!

(С)Арина Феева

иллюстрация: кадр из фильма Алексея Германа "Бумажный солдат"
http://www.proza.ru/2010/01/20/669

Участие в Альманахе "Моя Армия" - третьем частном гуманитарном интернет-проекте в рамках Сайтов ПрозаРу и СтихиРу (отв. редактор - Игорь Лебедев http://www.proza.ru/avtor/lii2302).


© Copyright: Арина Феева, 2010
Свидетельство о публикации №21001200669



Война - это крошево
Арина Феева

*  *  *
Война - это крошево,
Да души оглохшие...
И горе зализывать
Мне выпало сызнова.
На письмах живущая,
Солдатика ждущая...

Война эта - грех на мне,
И боль ежедневная...
Война - это смертово,
И мясо, и месиво,
И психика клочьями,
И пули воочию...

Война - это... Господи!
Что сделать мне, чтобы ты
Унял эту бойню бы,
И мира дал воинам!
Домой возвернул бы всех,
Заставил одуматься!

К иконе лицом бы их,
И бить им поклоны бы...
А хлеба бы вволю,
И счастья бы долю.
Война - это крошево
На души порошею...

Арина Феева


© Copyright: Арина Феева, 2010
Свидетельство о публикации №21011250503





Похоронка к дню победы
Эдуард Снежин

       ПОХОРОНКА

 К шестидесятилетию Победы прошёл слух, что членам семьи погибших на Великой Отечественной, будут давать к празднику пособие, тысячу рублей, по решению губернатора..
Слух принесла жена – Татьяна:
- У тебя, ведь, отец погиб на войне, сходи в собес узнай, что и как.
- Погиб, - согласился Павел, - только не погиб, а по бумаге без вести пропал.
- Наверно приравнивается, - сказала жена, - у нас на двоих пенсии четыре тысячи, всё выкроить не могу - заплатить за квартиру, за март принесли жировку на полторы тысячи.
- Схожу, - сказал Павел, - а ты пока похоронку найди, там, в папке со старыми документами.

В собесе сказали, что «без вести» приравнивается к погибшему, надо принести извещение и свидетельство о рождении, они снимут копию.
Павел решил снять копию сам, у него ещё работал на компьютере старенький сканер, успел, таки, купить перед уходом на пенсию.
Листок-извещение, свёрнутый в четвертинку, «дышал на ладан» - пожелтел, полуистлел, порвался на сгибах и с краёв.
Павел бережно взял его в руки.
«Сколько же листку лет? Ага, вот дача выдачи: 29 апреля 1944 г., районный военный комиссариат. Шестьдесят один год прошёл».
Прочитал текст:
«Ваш муж сержант-связист Егорьев Владимир Михайлович, уроженец г. Кыштым, Челябинской области в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, пропал без вести 1 февраля 1942г.
Похоронен – прочерк.
Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии /приказ НКО СССР № 220-1941 г. /»

Павлу пришло в голову, а, ведь, он и не обращал внимания на дату гибели отца. Листок достался ему «по наследству» от умершей матери. Собственно, другого наследства от матери и не было. Проработала всю жизнь учительницей в сельской школе, сорок лет учила детей, жила в казённой квартире, так и осталось у неё из мебели: старые диван и комод, купленные ещё до войны, да железная кровать, эту сама новую купила.

«Как же не обратил я внимания на дату? 1 февраля, легко же запомнить, вспоминать надо было отца в этот день».
Павел вспоминал его иногда, но слишком уж он был мал, два годика, когда отец уезжал на фронт. Помнил только, что везли его в районное село на телеге, вместе с другим мужчиной-призывником. Павел сидел на сене рядом с отцом, а с другой стороны Колька – старший брат.
Отец обнимал сыновей, улыбался и поблёскивал стёклами очков, у него была сильная близорукость, перешедшая и к Павлу.
За околицей села провожавших ребятишек и жён ссадили, отец с матерью, стоя, обнялись в последний раз, мать крепилась, чтобы не зарыдать, но слёзы сами текли по её щекам. Она была беременна третьим ребёнком, но кто знал, что придёт война?
Больше всего запомнил Павел, как подбросил его отец вверх, поцеловал в щёчку и сказал:
- Расти сынок! А я вернусь скоро с Победой, выгоним фашистов с нашей земли.
Только став взрослым, узнал Павел, как в то время считали все и писали в газетах, что война будет недолгой, что врага выдворят быстро за границу и воевать будут на его территории.
Вспомнил Павел, как возвращались они домой по пыльному тракту, и мать долго стояла и смотрела в окно, в сторону, куда увезли отца.
Потом спохватилась - надо кормить детей и поставила разогревать в русскую печь, что осталось на столе от проводов.

Вот и все его детские непосредственные воспоминания об отце. А больше представлял он отца по фотографиям, которые часто потом показывала сыновьям мать. До войны семья жила хорошо.
Примечательностью села был вольфрамовый рудник союзного значения. Отец служил главным бухгалтером его продснаба, был человеком уважаемым, и в отпуск ездили они с матерью на юг. На фотографиях улыбались, то отец, вдвоём с матерью на отдыхе в Гаграх, то отец с Колькой на руках, но с ним, с Пашкой, снимка не было, и он как-то упрекнул мать:
- А почему папа со мной не снимался?
- Да была, сынок, одна – там вы с Колькой и отцом, забрал он её с собой. Вот приедет и посмотришь!

Но отец не приезжал. Помнил Пашка, как говорила мать соседке, что получила солдатский треугольник, что, воюет Владимир на Ленинградском фронте и зачислен в связисты.
- Мама, кто такой свезист? – спросил он её.
- Правильно - связист, сынок. Папа связь устанавливает между войсками, - отвечала мать.
- А как устана… устана…, - сбился Пашка от незнакомого слова.
- А, вот знаешь, есть такая катушка с проволокой, папа её раскручивает, а потом по проволоке по телефону разговаривают.
Про телефон Пашка знал, бегали они иногда вместе с братом на прежнюю работу отца, где теперь замещал его Ефим Датович, по прозвищу – большая голова. В первые дни войны бухгалтер, бывший сослуживец отца, попал под бомбёжку и получил тяжёлое ранение в голову, как-то неправдоподобно расширившуюся в размерах, справа выступали на сторону скула и часть черепной коробки.
Однако, комиссованный Ефим Датович, сохранил ясный бухгалтерский ум и был необыкновенно добрым к сыновьям бывшего главбуха.
- Какой умный, отец ваш, - говорил он братьям, усаживая пить чай с сахарином, зато каждому к чаю давал по прянику, наверно, нарушая жёсткий режим отпуска продуктов в то время.

Письмо от отца было только одно. Потом мать не получала ничего. Соседка успокаивала:
- Блокада там. Почта не ходит. Подожди, вот снимут, получишь сразу все. Много писем!
Мать улыбалась сквозь слёзы и ждала. Сорок второй, сорок третий, сорок четвёртый. В третий год блокаду сняли, письма не поступили; поехала мать в райвоенкомат, спросить.
Вернулась без лица, постаревшая, осунувшаяся. Сыновьям не сказала ничего.
Их уж стало трое, родился без отца Лёнька.
Колька, умевший читать к тому времени, доложил братовьям:
- Папаня у нас пропал без вести, сам бумажку смотрел.
Маленький Лёнька только хлопал непонимающе глазами, а Пашка спросил со знанием дела:
- Как без вести? Он же связист был, мог бы связаться по телефону и сказать, куда пропал?
- Дурак! – отрезал старший, - по телефону из Ленинграда не дозвонишься!

Много позже, Пашке стало уже двенадцать лет, поехал он с матерью в райцентр. Зашли к Петру Михайловичу – военкому. Мать была хорошей подругой Анне Дмитриевне, его супруге, она раньше работала тоже в школе в их селе, потом пошла на повышение - в Роно.
Пётр Михайлович, до комиссарской должности, курировал в районе рудниковые дела, отца знал хорошо и уважал.
Сидя со взрослыми за столом, за которым разливали они бутылку с рыжей наклейкой: «Водка», услышал Павел волнующий разговор.
- Ты прости меня, Глаша, - обратился к матери военком после третьей рюмки. – Уж семь лет прошло, понимаешь, что не вернётся Владимир, а я, ведь, раньше знал.
- Что знал? – схватилась мать за сердце.
- Ты бы уж помолчал! – зыркнула в его сторону строгая Анна Дмитриевна, но потом махнула рукой:
- Что делать, Глаша? Всё равно, правду когда-то надо знать тебе. Сейчас уж пережила, не волнуйся.
- Не пропал твой Володя без вести, - продолжил Пётр Михайлович, получив добро от жены. – Убили его фашисты. И погиб героем, полковую связь восстановил, но попал под обстрел.
- Так ты знал? – вымолвила мать.
- Знал и взял грех на душу, другую бумажку тебе отписал.
Мать беззвучно заплакала.
Подруга обняла её за плечи:
- Ты уж прости, Глаша. Я ему так приказала, жалко тебя было, жуть. А, вдруг бы не пережила, трое детей? Так, хоть какая-то надежда была.
- А где похоронен он?
- Это не знаю, Глаша. Писал несколько раз наверх, не сохранились сведения, много тогда хоронили, - вздохнул военком.

Так сидел теперь Павел перед компьютером, вспоминая немногие далёкие картины из детства, связанные с отцом.
И представилось ему, как ползёт его отец по ленинградским снегам, разматывая катушку с проволокой, сквозь колючую февральскую метель, как находит, наконец, на изрытом снарядами поле конец провода с другой стороны и скручивает его с проводом катушки застывшими, скрюченными пальцами.
Как заметили его немцы на снегу и стали стрелять пулемётными очередями, взрывая землю вокруг.
- Папа, папа! Прыгай в воронку! – закричал Павел.
Услышал его отец, послушался, и затаился в воронке.
Но увидел, что пули перебили провод связи.
Вылез он из воронки и пополз по-пластунски опять к катушке. Только пули достали его, пробили руки, но добрался он до проводов и сцепил их намертво зубами. И таково было его желание – сохранить связь, что мысль материализовалась, и, после смерти, так и остались сжатыми челюсти в холодеющем, парализованном теле.
И зримо увидел сын, как сумел отец в последний момент подтянуть руку к области сердца, где в нагрудном кармане хранилась его фотография с сыновьями.
      
       Эдуард Снежин (С)


© Copyright: Эдуард Снежин, 2005
Свидетельство о публикации №2504260041


Циринский Неня Абрамович.
Подполье Слонимского гетто.

Рукопись.
Омск 1988г.

Н.А.Циринский*.
Родился в 1922 году в г.Слониме;
С 1940 по июнь 1941 года г.Белосток;
С июля 1941 по июль 1942 – гетто в Слониме;
С июля 1942 по июль 1944 – партизанские отряды им.Щорса и им.Буденного, Соединения партизан Брестской области;
С июля 1944 по январь 1945 года – 1-й Белорусский фронт, 47 гвардейская Нижнеднепровская Краснознаменная ордена Б.Хмельницкого дивизия;
С января 1945 по август 1945 эвакогоспитали, инвалид Отечественной войны второй группы;
В 1968 и 1973 годах ездил в ФРГ в город Гамбург в качестве свидетеля на следствие и суд над военными преступниками гебитскомиссариата г.Слонима;
В настоящее время: г.Омск, заведующий кафедрой Омского ордена Ленина сельскохозяйственного института имени С.М.Кирова кандидат технических наук, доцент*.



Подполье Слонимского гетто.

Самой черной страницей в истории Слонима являются три года его оккупации фашистами, массовые расстрелы советских граждан, создание гетто, истязание и уничтожение его узников. В это период город был фактически лагерем смерти. Фашисты уничтожили   здесь 43 тысячи человек, что не меньше, чем 56 тысяч в печально известном Бухенвальде за восемь лет.  Количество людей, уничтоженных фашистами в Слониме, превысило численность его населения. Как и в другие лагеря смерти, фашисты привозили сюда для расстрелов людей из других городов и деревень.

В самом плохом положении были узники гетто, за колючую проволоку которого фашисты заточили большую часть  жителей города. Эти люди были изолированы от всего мира и обречены на уничтожение. По выражению Геббельса, гетто – это «короба смерти», в которых люди должны погибнуть от горя, голода и нужды, после чего останется большое кладбище. К сожалению, в Слониме фашисты этого добились.

Только подполье гетто смогло вывести для борьбы в партизанских отрядах несколько сотен  хорошо вооруженных узников, жаждущих мести и полных ненависти к лютому врагу. Они геройски сражались в боях. Многие из них после соединения с частями Красной Армии ушли добровольцами на фронт. Часть из них полегла на поле брани и лишь   немногие остались в живых.

Организация и работа подполья в гетто, его конспирация проходили в исключительных, немыслимо сложных условиях. Законами, приказами и другими мерами фашисты делали все, чтобы принизить человеческое достоинство узников, чтобы они не считали себя людьми, голодали, болели и смирились с тем, что они обречены на смерть. 
С первых дней оккупации в Слониме были изданы приказы о том, что евреи должны были ходить только по мостовой, снимать шапку перед каждым немецким солдатом и говорить «добрый день!», ходить только в одиночку, а на работу – колонной ,  не имели права покупать, продавать, показываться на рынке, в учреждениях, курить папиросы, рожать, быть извозчиками, парикмахерами  и многое другое. За малейшее нарушение приказов – расстрел. Евреи должны были носить на спине и на груди желтый круг или звезду. За нарушение точного размера этой фигуры или места ее прикрепления – расстрел. Любой немец имел право расстрелять еврея за малейшую провинность или без нее, не неся за это никакой ответственности.
Узников гетто ежедневно ловили небольшими группами на работу, обещая хлеб для детей, но чаще всего  их не возвращали в гетто, а расстреливали. Периодически головорезы из воинских частей и полицаев внезапно окружали гетто, наступая на него, как на фронте, в касках с пулеметами, автоматами, гранатами, бутылками с горючей жидкостью, всё уничтожали, жгли, ловили людей и многими тысячами увозили к местам массовых расстрелов.
После очередной резни фашисты, как бы оправдываясь перед оставшимися в живых, представляли дело так, что погром учинили озлобленные солдаты, следующие на фронт и ворвавшиеся в город, а гебитскомиссариат не смог их удержать. Узникам выдавали «справки жизни», одноразово кусок хлеба и несколько картофелин, а через некоторое время все повторялось.
Фашисты создали в гетто еврейский совет (юденрат*) и вспомогательную полицию (гехильфсполицай*), которые обязаны были помогать им в их черных делах. Назначая контрибуции, представления людей на особые работы и другие, часто невероятные дела, фашисты   требовали их выполнения от юденрата к определенному сроку под угрозой расстрела взятых предварительно заложников.
В состав юденрата входили знатные когда-то люди, обыватели с мещанскими настроениями, которые старались во всем угодить требованиям фашистских зверей, надеясь таким образом задобрить их и отвести угрозу уничтожения от женщин, стариков и детей. К сожалению, юденсрат   не призывал узников гетто открыто или тайно к организации вооруженного сопротивления фашистам. Разве что в случае обнаружения подпольной работы в гетто юденсрат старался скрыть её от немцев, загладить дело так, как будто ничего не случилось.
В таких условиях группа комсомольцев-узников обсуждала пути вооруженного отпора фашистам, наступающим на беззащитное гетто. В ее состав входили З.Кремень, Н.Циринский, Ж.Шустерович, А.Бубляцкий, З.Миликовский, Г.Малах, Г.Грингауз, В.Абрамсон и другие. Первым решением группы было: если умереть, то не даром – уничтожить  сколько можно врагов. Чтобы достать оружие, все должны любой ценой устроиться на работу к немцам в склад военных трофеев – бойтелагерь*.
Бойтелагерь был по соседству с территорией, на которой сейчас размещена школа №4.               
Здесь были винтовки, автоматы, пулемёты, большой запас гранат, патронов, взрывчатки и другого военного снаряжения. Под присмотром немцев и полицаев узники гетто должны были ремонтировать, смазывать и приводить в порядок оружие. Но автоматы и винтовки, прошедшие через наши руки, вряд ли могли сослужить службу оккупантам и полицаям-предателям. Из них бесследно исчезали мелкие, но важные детали – то пружина, то незаметный винтик. Через улицу ближе к железной дороге была разгрузочная площадка, куда свозили машинами и вагонами оружие, пушки и другое военное снаряжение.
Как только мы приступили к работе в бойтелагере, стали незаметно и с большой осторожностью уносить домой оружие и приобщать к этому других. Через несколько недель у каждого из нас были гранаты, у некоторых винтовка или пистолет, которые мы прятали в сарае или в огороде. Во время очередного погрома фашисты так быстро оцепляли гетто и врывались в него, что оказывалось невозможным взять оружие. Выход из положения помог найти примкнувший к нам бывший подпольщик Аншел Делятицкий. «Борьба одиночек малоэффективна,- пояснил он, - надо связываться с партизанами, слухи о которых стали проникать в гетто, пополнять их ряды, вместе с ними уничтожать фашистскую нечисть».
Скоро на складе стала действовать немалая группа советских патриотов. Это были люди, которым просто вывозить оружие из строя показалось недостаточным: автоматы должны стрелять по врагу, а не лежать на складе, они должны попасть в руки тех, кому они сейчас так нужны – в руки партизан.
Нужна была связь с партизанами. Осуществить это оказалось очень сложным для узников подполья гетто. Начались поиски. Каждый неверный шаг грозил расстрелом большого количества узников. Наконец такую связь удалось осуществить косвенно через людей, проживающих в гетто.
Был декабрь и первые партизанские группы нуждались в теплой одежде. Мы развернули массовый сбор одежды. Самыми дефицитными оказались военные гимнастерки, брюки,
шинели, сапоги, валенки, а также мыло, медикаменты. Прежде всего каждый приносил из дому, что только мог. Собирали деньги, чтобы покупать одежду с рук. Но военная одежда имелась и в бойтелагере. Каждый стал оттуда уносить по валенку,  сапогу, куртке, другой одежде или куску мыла. Большую помощь здесь оказал Шабсай – шестнадцатилетний пастушок овец, которых немцы лагеря держали недалеко от разгрузочной площадки у железной дороги. Ежедневно он возил для овец сено, запас которого находился рядом со складом одежды. Широко развёрнутая работа позволила передать значительное количество одежды партизанам. К сожалению, скоро пришло разочарование – нам стало известно, что часть одежды, так трудно добытой нами, пошла не по назначению.
Несмотря на первую неудачу, мы не пали духом, стали ещё интенсивнее выносить оружие из бойтелагеря и энергичнее искать прямую связь с партизанами. Наши люди готовились к партизанской борьбе и, не теряя времени, копили оружие. Сначала оружие прятали в гетто, затем вне его, выбирая места, где работали наши люди и часто бывали немцы. Мы предполагали, что такие места наиболее безопасны , и немцы не подумают даже, что подпольщики могут здесь прятать оружие. Это была столярная и слесарная мастерские, две кузницы и здание большой синагоги.
Столярная мастерская находилась на горе, на окраине города выше Подгорной ( ныне Синичкина) улицы. Там работали два наших парня Зелик Миликовский и Илья Абрамовский. Они были искусными мебельщиками и делали мебель для немцев, которые часто приходили её смотреть и заказывать. В полу мастерской они вырезали люк, через который можно было попасть в подвал, где прятали оружие. Крышка люка была тщательно подогнана, замаскирована, заставлена шкафами – образцами готовой продукции так, что её трудно было заметить.
  Слесарная мастерская находилась недалеко от улицы Широкой. Там работали братья Матус и Шимон Сновские. Они умели очень красиво отделывать личное оружие немцам, используя воронение, полировку, гальванические покрытия. Их мастерскую оставили вне гетто, а Сновские работали и жили в ней. Среди груд металлического хлама, металлических изделий и материалов было очень удобно прятать оружие. Сновские позднее стали партизанами и погибли в боях.
Кузница на Первомайской улице, в которой работали Финкел и Яков Хацкелевич, имела замаскированный лаз из подпола на улицу. Отсюда можно было выходить ночью, оставаясь после работы в кузнице.
Вторая кузница, в которой работал Герц Шепетинский, Арсик Бандт и Абрам Докторчик, находилась на Оперном переулке против управления водного хозяйства канала Огинского, недалеко от Слонимского бюро путешествий.
В большой синагоге после ухода из бойтелагеря я устроился слесарем по заданию нашей подпольной группы. Место вокруг синагоги было бойким и являлось как бы продолжением базара, который был на площади, где сейчас сквер со стендами почетных граждан города. В синагоге немцы устроили склад сельскохозяйственных машин (конные плуги и жатки – самоскидки), которые выдавали почти даром кулакам и помещикам. Этот склад принадлежал Центральному торговому обществу «Восток» (ZHO- Централь гандельсгезельшафт ОСТ ), который возглавлял старый худощавый, высокий и жестокий немец Рик. Как слесарь я должен был собирать плуги и жатки для покупателей. Но эту работу не приходилось выполнять, потому что покупатели предпочитали транспортировать машины в заводской таре. Я только собрал по одному образцу каждого вида машин для показа нашего товара.
  Поступить на работу было нелегко. Помог в этом белорус Сосновский, который работал у Рика бухгалтером. Проверяя мои познания в слесарном деле, Рик велел мне изготовить для него изящные крючки для одевания сапог. Я никогда не был слесарем, пришлось попросить Сновских, которые сделали красивые крючки, и я был принят на работу.
В синагоге кроме меня работал ещё и заведующий складом белорус Харитончик – очень хороший человек, который позднее не мешал нашей подпольной работе. В передней комнате (в пристройке к синагоге, где теперь культтоварный магазин) была выставка машин, а большой молитвенный зал (теперь – склад мебели) был весь завален ими в несколько ярусов так, что там пройти было невозможно. К тому же на стенах зала было множество шкафчиков для хранения святых писаний, в которых было удобно прятать оружие.
Работая в синагоге, я оказался как бы бесконвойным и имел право ходить вне гетто на работу и обратно один, без колонны. Это подтверждалось желтой повязкой с надписью «Слесарь гебитскомиссариата» (на немецком), которую я обязан был носить на левом рукаве.
Возможность установления связи с партизанами и уход узников гетто в отряд казались несбыточным миражом, несмотря на все наши старания и попытки. Помог случай.
В начале 1942 года после очередного погрома, чтобы задобрить оставшихся в живых, немцы объявили, что населению, в том числе и евреям, разрешается выйти недалеко за город для приобретения картофеля. Подпольная группа решила воспользоваться этой возможностью. Достали в юденрате соответствующую справку и послали Зораха Кременя на поиски партизан.
Зорах вернулся через два дня сияющий и сообщил, что связался с двумя офицерами Красной Армии, которые миновали плен, оказались в волчьенорских лесах и организовали партизанский отряд. Командиром отряда был Павел Васильевич Пронягин*, а комиссаром – Григорий Андреевич Дудко. Отряд уже действовал с 1941 года, и в связи с его дальнейшим ростом требовалось много оружия.
Узнав о том, что мы работаем в бойтелагере, командир отряда Пронягин П.В. предложил нам оставаться в городе до последней возможности, чтобы добывать оружие и пересылать его в лес. В отряд можно уходить или присылать людей в любое время. Работающим в бойтелагере желательно уходить лишь тогда, когда их действия в городе станут подозрительными и оставаться в нем уже больше нельзя будет.
Это предложение командира отряда мы восприняли как боевой приказ. Оно нас окрылило, наша жизнь обрела смысл, мы почувствовали себя участниками настоящей партизанской борьбы. Все наши силы и умение мы прикладывали к тому, чтобы боевой приказ командира выполнять с достоинством и по возможности лучше.
Оружие, боеприпасы, медикаменты, мыло, соль, одежду, радиоприёмники и другие очень нужные предметы переносили в лес люди, которые уходили в отряд, либо пересылалось через связных, которые прибывали к нам из отряда по паролю в строгой конспирации в условленное место. До августа 1942 года связь отряда со Слонимом осуществляли замечательные партизаны, как правило, разведчики Николай Филенчик, Виктор Фидрик, Василий Михальчик, Иосиф Александрович Сушко и Василий Аверьянов. Непосредственно в самом городе связными отряда были Зорах Кремень, Аншел Делятицкий, Герц Шепетинский и я.
    Николай Филиппович Филенчик, красивый черноглазый  и черноволосый юноша из Залесья, был смелым и находчивым разведчиком. Фашисты убили всю его семью. Осталась лишь сестра Нина Филипповна Михальчик, которая проживает в Слониме. Николай погиб в бою у деревни Сучки незадолго до освобождения тех мест Красной Армией.
Виктор Александрович Фидрик – один из четырех сыновей замечательного патриота из Завершья Александра Власовича Фидрика, создавшего сразу после нападения фашистов первую партизанскую группу на Слонимщине и возможно во всей западной Белоруссии. Смелый и боевой Виктор воевал с отцом, был бессменным заместителем командира разведки в отрядах им. Щорса и Советской Белоруссии. Еще осенью 1941 года распространял партизанские листовки в Слониме. Вместе с супругой – партизанкой Ниной Григорьевной, живет в Слониме.
   Василий Михальчик из Залесья, один из первых партизан группы Фидрика, замечательный разведчик и связной. Любимый проводник и попутчик командира отряда П.В.Пронягина в его опасных походах на хутора вблизи Слонима на связь с подпольщиками города.   
   Иосиф Александрович Сушко из Залесья – сподвижник А.В.Фидрика и участник его партизанской группы. Борец подполья против панской Польши. Отважный партизан и разведчик отряда им. Щорса и им. Дзержинского. Фашисты сожгли его большую семью вместе  семьями А.В.Фидрика и Н.Ф.Филенчика в сарае деревни Андреево. Сейчас пенсионер. Проживает в Слониме.
   Василий Аверьянов был командиром отделения во взводе, которым командовал лейтенант П.В.Пронягин, когда воинская часть оказалась в окружении около деревни Новая Мышь. В партизанском отряде им. Щорса он остался командиром отделения. С богатой военной смекалкой организовал первые боевые действия своего партизанского отделения. Погиб недалеко от деревни Русаково в неравном бою с полицаями, возвращаясь от Слонимских подпольщиков,  куда был послан за оружием, боеприпасами и медикаментами.
   Зорах Кремень – стремительный, деятельный, всегда готовый к бою смелый партизан, командир отделения. Родился в Белицах, жил и учился в Слониме. Один из организаторов и руководителей подполья Слонимского гетто. Установил связь между подпольем и партизанским отрядом. Имеет на своем счету 34 подорванных эшелона врага.  Участник засады по уничтожению заместителя гауляйтера Белоруссии Вильгельма Кубе, гебитскомиссара Баранович Фридриха Фенса, которая проходила под руководством Героя Советского Союза К.П.Орловского.
   Аншел Делятицкий - слонимчанин, бывший подпольщик, связной и организатор явочных квартир для КПЗБ* при панской Польше. Один из организаторов и руководителей подполья Сонимского гетто. Отважный партизан отряда им. Щорса. Как старый товарищ и опытный подпольщик всегда помогал дельным советом молодым.
   Герц Шепетинский – смелый и активный участник подполья Слонимского гетто. Ходил на связь из города с командиром отряда им.Щорса П.В.Пронягиным. Отважный партизан и разведчик. Погиб геройски в неравном бою с немцами в разведке около деревни Чудино.



Н.А.Циринский* - на момент написания рукописи(1988г.): г.Омск, инвалид Великой отечественной войны, заведующий кафедрой Омского ордена Ленина сельскохозяйственного института имени С.М.Кирова кандидат технических наук, доцент;
юденрат* - еврейский совет в гетто;
гехильфсполицай* - вспомогательная полиция в гетто;
бойтелагерь* - склад военных трофеев;
КПЗБ* - Коммунистическая Партия Западной Белоруссии.
Павел Васильевич Пронягин* - родом из крестьянской семьи, учился в Казанском Университете по специальности - «математик», не успел закончить, был призван в Красную Армию, лейтенант, командир взвода разведки. Не покончил с собой, попав в окружение, а ушел со своим взводом вглубь лесов в районе д.Волчьи Норы. Весной 1942г. его группа стала партизанским отрядом имени Щорса, его избрали командиром. Самостоятельно провоевали год, затем отряд влился в Полесское партизанское соединение,  затем в Брестское, где Павел Пронягин стал начальником штаба. После войны проживал в г.Бресте. В 1979 г. в издательстве «Беларусь» вышла книга воспоминаний П.В.Пронягина «У самой границы». Кандидатура П.В.Пронягина рассматривалась на предмет присвоения звания Праведника Мемориальным центром Катастрофы еврейского народа Яд-Вашем в г.Иерусалиме. Материалы на эту тему были опубликованы   в русскоязычном еженедельнике «Окна» (Израиль) в 1995г., название статьи «Два списка, две судьбы». В статье проводятся параллели с известным «списком Шиндлера».  Вопрос о присвоении П.В.Пронягину звания Праведника так не был решен положительно.      

(Глава из книги).




Маленькие эпизоды большой войны
Наталья Килоч
               
Синица

Рота новобранцев возвращалась с первого боевого задания в расположение части.  Необстрелянных бойцов, обычно, сразу в серьёзный бой, не посылали. Вот и эти – «понюхали пороху» и назад.
Семёну Синица было уже тридцать с хвостиком, когда его призвали на фронт. Всю жизнь работал бухгалтером в крупном колхозе. Невысокого роста, плотный, грузный, неповоротливый,  даже в тяжёлые военные годы, он умудрялся не худеть, хотя питался нисколько не лучше других.  Командиры  всегда цеплялись к нему на построении. Уж как-то совсем не по-армейски смотрелись его пухлые  щёки со здоровым румянцем  и выпирающий живот. Семён чувствовал, что его недолюбливают, но деваться было некуда, и он терпел. Доставалось ему и от однополчан.  Он часто становился мишенью для насмешек. «Ну, какая же ты синица? Синица птичка  маленькая юркая. А ты - хомяк», - смеялись сослуживцы. Так и прилипла к нему кличка «хомяк».
Солдаты шли группами. Вели неспешные разговоры. Как вдруг сзади раздалась автоматная очередь. Кто-то крикнул: «Немцы!», и все бросились бежать,  петляли, словно зайцы между косогорами и редким кустарником. 
Семён, сначала бежал наравне со всеми, но в силу своего веса и неповоротливости, вскоре стал сильно отставать. В конце концов, запнулся и обессилено упал на землю.
Он лежал, уткнувшись в пожухлую августовскую траву, сердце бешено колотилось, струился пот.  Подняться - было погибелью, а так - оставался шанс, что  его примут за убитого. 
Он слышал, как немецкие солдаты прошли буквально в метре от него. Семён сжался в комок, зажмурился.  Немцы шли, весело переговариваясь, по-видимому, шутили, изредка посылая вперёд автоматные очереди.  Когда их голоса стали удаляться, Семён осторожно приподнял голову и увидел, что их всего-то четверо. Огляделся – больше немцев не было. Стараясь не шуметь,  подтянул к себе винтовку, прицелился и выстрелил. Один из немцев медленно стал оседать. Тем временем,  Семён перезарядил винтовку и выстрелил в спину второго. Застигнутые врасплох они, только теперь сообразили, что происходит и стали убегать. Это придало уверенности солдату,  он выстрелил вдогонку  в третьего и опять попал. Но четвёртый был уже далеко. Семён ещё какое-то время  поискал его в прицел,  потом опустил винтовку и пошел  догонять  своих.
Постепенно с разных сторон, растерянно глазея, стали появляться  солдаты.   Семён шёл неторопливо, вразвалку, а потом вдруг остановился и, сложив ноги калачиком, уселся на землю.  С важным видом скрутил самокрутку,  затянулся:
- Чего бежали то? – обратился он к окружившим его солдатам , - немцев то всего четверо было.
- А сам-то чаво бежал? – спросил щупленький Колька.
- «Чаво бежал, чаво бежал» ,– передразнил Семён, - не мог же я вас бросить, - и уже громко добавил, -  кто-то же должен среди вас немцев бить! Не всем же драпать без оглядки!
Вперёд шагнул молоденький командир роты:
- Молодец, Синица,  эку хитрость придумал и не струсил!
А тот в ответ лишь довольно крякнул.
С тех пор  Семёна больше никто «Хомяком» не называл.  А вскоре его назначили командиром взвода.  Войну Синица прошёл достойно.  В 1944г ему было присвоено звание «Героя Советского Союза».

                Танкист


Романов был одним из четырёх членов экипажа боевого танка, служил водителем-механиком. После  ранения,  его оставили  в санчастичасти полевого госпиталя, до полного выздоровления.  Чтобы не сидеть без дела -  выполнял посильные хозяйственные работы.
 Механикой Романов  увлекался с детства.  Сам смастерил  самокат  и  велосипед. Хоть и  незамысловатая техника, но и здесь нужно разумение.  На войне все его навыки пригодились.
Свою боевую машину полюбил сразу. Сейчас, находясь на лечении, скучал по танку и  ребятам.
Как-то главврач пожаловался, что, мол, за продуктами не на чем съездить, тут-то Романов и предложил использовать для хозяйственных нужд недавно подбитый немецкий танк, называемый в народе "танкеткой" за его лёгкость и манёвренность. У танка снесло верхнюю башню, а в остальном - целёхонький.  Идея понравилась. А что? Пусть вражеская техника и нашему народу послужит!
Стоял ясный тёплый денёк, когда  Романов в очередной раз на танке отправился за хлебом в соседний посёлок.  Казалось, всё было овеяно  радостным наступлением весны. Так хотелось верить, что вместе с её приходом, жизнь обязательно  вернётся в мирное русло.
Хлеб в мешках погрузили в танк. Но даже через мешок, свежеиспеченный  хлеб источал такой аромат, что никакие другие запахи в танке не могли  его перебить. Он  дурманил и навевал воспоминания из далёкого детства, когда мать в воскресное утро пекла хлеб на всю неделю, и в избе стоял запах сытости и благополучия.
Уже на подъезде, с бугра,  Романов  увидел, что за время его отсутствия, местность  страшно изменилась. Там, где ещё недавно стоял госпиталь, образовались руины. Всё было в дыму, местами полыхал огонь. Теперь танкист понял, откуда летели немецкие самолёты, которые он увидел, выезжая из посёлка.
Танк,  не снижая скорости,  продолжал спускаться вниз, когда до Романова дошёл весь ужас случившегося.  Он остановился, вылез наружу. Картина обстрела была  чудовищна: всюду  рваный  брезент, груда  железа, деревянные обломки, кровавые куски тел, вперемешку с землёй и одеждой.  В воздухе  висел кисловатый запах пороха, который смешивался с отвратительным запахом смерти.
Романов,  оглядываясь,  присел на танк, и почему-то подумал: «куда же теперь хлеб то девать?». Дрожащими руками он пытался свернуть самокрутку. И вдруг,  как молния среди ясного неба, в голове пронеслось: «Да тут же столько наших было! Лёнка дружёк!  Санька земляк? А как же медсестричка Олечка, которая  так похожа на сестрёнку Танюшку?»  Самокрутка вывалилась из рук, и табак медленно посыпался на солдатские сапоги. Романов  стянул с головы шапку и с такой силой сжал её в руках, что пальцы в кулаках побелели.  Изнутри, из самой глубины вырвался нечеловеческий вой.  Это  был такой вой, от которого седеют мужчины в неполные двадцать.    

                «Соколики»

Колонна из восьми орудий, трёх машин с военнослужащими  и военно-полевой кухней,  двигалась  в сторону фронта. Ухабистая дорога сначала раздражала, а потом стала укачивать.  Измотанные боями солдаты дремали.
Внезапно раздался  залп, за ним другой, третий. Солдаты бросились врассыпную из брезентового укрытия грузовика. И уже от туда,  увидели на возвышенности  немецкие танки, которые  вели стендовую стрельбу.  С бугра колонна для них была вся  как на ладони.
Соколов, командир одного из расчётов, крикнул Петренко:
- Мишка, где Драгин? Давайте вдвоём слева, а мы с Лёнькой справа развернём орудие, что ж они нас долбят то как куропаток!?
- Так ведь  бьют гады прицельно,  головы не  поднять!- отозвался Петренко.
- Да не уж-то мы - артиллеристы, будем  за  орудия прятаться? Тьфу, срамота!
- Как же без упора то? Укатимся, после первого же выстрела! - отозвался Драгин.
- Смотри, бруствер какой, у дороги, в него и упрёмся, - кричал сквозь грохот командир.
«Соколики», так в роте называли этот  боевой расчёт, пригибаясь, под залпами   вздыбливающим  землю, принялись готовить орудие к бою. Работали быстро и слаженно, и уже через несколько минут Соколов командовал:
- Огонь!
Опыта расчёту было не занимать -  каждый удар имел точное попадание.
В рядах противника началась суета. Танки закрутили железными головами, началась передислокация,   теперь их выстрелы не были такими меткими.
Воспользовавшись замешательством, и по примеру  «Соколиков», вскоре и  другие орудия вступили в бой.
Наткнувшись на  активное сопротивление, вражеские  танки стали отступать.
Стих последний залп, и только в  ушах всё ещё стаял звон недавнего боя.  Зашевелились, перекликаясь, уцелевшие бойцы.
Боевая колонна и большая часть боеприпасов была спасена, но расчёт под командованием Соколова погиб.
  «Соколики»  сделали своё дело,  и улетели, может быть, самое важное дело в их жизни – остановили врага. Пусть только на время, на одном рубеже, но это был ещё один шаг на пути к Великой Победе!


© Copyright: Наталья Килоч, 2010
Свидетельство о публикации №21004030965



О войне отрывок из стихотворения «О детстве»
Ефимов Анатолий


...Чуть в сторону от “злого” леса
Через дорогу на покос,
Берез  закрытое  завесой,
Кладбище, попросту - погост.

Здесь хоронили , отпевали,
Вздыхая, плакали толпой
Не все тогда мы понимали,
Стояли робкою гурьбой.

Всех хоронили по старинке
Вперед ногами, на Восток,
Крест деревянный по срединке,
Из полевых цветов венок.

И было также непонятно,
Здесь женщины покой нашли
В земле с мужчинами не кратно,
Быть может годы не пришли.

Умерших женщин было больше,
А почему,  узнал я позже.

Когда вернулся  вновь обратно,
Края  родные посетил,
Я подтверждение наглядно
Об этом факте получил.

Поставлен памятник с оградой
Всем не вернувшимся  с войны.
С наградами и без награды,
Все перечислены они.

Отцы, мужья и братья тоже,
Весь род мужской у всех семей,
Кто не вернулся, кто не дожил
Не увидал родных  полей

В могилах братских и отдельно
Они лежат по всей земле,
Чтоб сыновья их жили вольно
А женам крест нести вдвойне.
               
И наш  отец, с ним двое братьев,
Остались в той же стороне.

Полков сибирских рядовые,
Надежнейшие из людей
Просторы русские родные
Собой прикрыли как броней.

Что думали они в далеком
В том сорок  памятном году
Под Ельней, Мгой и под  Смоленском,
Закрыв дорогу на Москву.

О чем мечтали у прицелов,
В окопах, просто на снегу.
С землей сживаясь мёрзлой телом,
На  горло наступив врагу.

Быть может, просто вспоминали
Огни далеких деревень,
И в мыслях горько целовали
Детей, жену, да свой плетень.

Там их судьба была лишь в том,
Перед врагом стоять щитом.

Мне эту тему непростую
Уж можно   было б завершить
И вспомнить юность озорную,
Но затрудняюсь разделить

Я память, где перемешалась
И новой жизни красота,
И юность, что вдали осталась,
И прошлой жизни простота.

Уходят мысли в даль такую,
Чтоб день сегодняшний понять -
Мечту, печаль, нужду былую
В нем в суете не растерять.

Не позабыть чтоб в новой жизни
Нам корни счастья своего
Почаще  думать об Отчизне
И помнить прошлое ее.
               
Иначе смысла нету  в жизни
Коль не служить своей Отчизне.


© Copyright: Ефимов Анатолий, 2010
Свидетельство о публикации №11012076194



О погибшем деде и здравствующей фрау Меркель
Игорь Морозов

На фото мой погибший дед - лихой фронтовой шофёр - Важенин Кузьма Емельянович.
Фото из архива автора.



Фрау Меркель, это не победа,
Улыбаясь, вторить Бушу, прочим…
Вспоминаю взорванного деда,
Он в 42-ом оставил дочек.

Не доехал-то совсем немножко,
Уже видел, как ему кричали.
А он вёз снаряды под бомбёжкой,
Лихачом был, все об этом знали.

Он стремительно унёсся в небо,
Не оставив на Земле и тела.
Если бы не он – то я бы нЕ жил,
Да и Вы, наверное, АнгЕла.

Снова улыбаетесь с экрана,
Президентам пожимая руки.
Есть теперь америкэн-охрана, –
С ними не умрёте Вы от скуки.

06.06.07.


© Copyright: Игорь Морозов, 2007
Свидетельство о публикации №1706161038
Ссылка:
http://www.stihi.ru/2007/06/16-1038
(Фото по ссылке)



Мои родные в блокадном Ленинграде
Серафима Трунова

Родители моего отца Николай Петрович и Елизавета Константиновна Труновы лето 1941 года встречали в радостном ожидании первенца. 19 июня 1941 года у них родилась девочка Таня, моя тетя. А через три дня началась война... Бабушку с новорожденной выписали почти сразу, т.к. роддом превратился в военный госпиталь.


С первых же дней войны дедушка хотел пойти на фронт, но его не пустили – ему, как саперу Первой Мировой войны, инженер-майору запаса поручили, кроме работы в Морском порту, взрыв части порта при вступлении немцев в город. Взрывчатки в городе не хватало, ему привезли мины. Первые месяцы войны дед практически жил в порту на запасе взрывчатки; при этом Ленинград, а порт особенно, немцы бомбили и обстреливали. А дома оставались жена с новорожденной дочкой...


К сентябрю-октябрю ситуация на фронте стабилизовалась, стало ясно, что немцы так просто в Ленинград не войдут. Началась блокада. Зимой голод и холод начали делать свое дело. Чтобы как-то подкормить Таню, дед сметал щеткой пыль с портальных кранов, оставшуюся после разгрузки мешков. Маленькая Таня заболела воспалением легких и умерла. Дедушка сам сделал гробик, хоть и не быстро. Отвезли дочку на Волковское кладбище и похоронили (в то время почти всех умерших оставляли у домов – сил не было.)  Сил оставалась мало, бабушка и дедушка чуть не погибли. Да еще часть карточек взялась отоварить соседка и исчезла. Их спасла другая соседка – Мария. Она сначала бабушку, затем деда отвезла на санках в больницу и оставила их у входа. Так просто людей в больницу не брали – полгорода умирало от голода; но врачи не могли допустить, чтобы люди умерли на пороге больницы.


Слегка окрепнув и вернувшись домой, они обнаружили, что в комнате на кресле «сидит» снаряд. Во время бомбежки он влетел в окно, но по счастливой случайности не разорвался. В таком соседстве они прожили довольно долго. Затем дедушку с бабушкой направили работать на Дорогу Жизни. Это считалось действительной военной службой, и соответствующим был продовольственный паек, который после блокадного казался огромным. По прибытии им выдали по буханке хлеба, но предупредили, чтобы ели понемногу, а то после голода это может оказаться смертельным.


В конце войны родился мой отец. Когда бабушка с дедушкой шли ночью в роддом, их остановил милиционер для проверки документов и потом проводил до приемного покоя. После снятия блокады в конце войны дедушка работал на восстановлении железных дорог в Ленинградской области.


В послевоенные годы в Ленинграде на стройках работало много пленных немцев, и отношение к ним ленинградцев было большей частью добрым и человечным, несмотря на все ужасы только что  пережитых лет. Папа помнит, как к ним домой приходил молодой немец. Он менял самодельные игрушки на продукты. Как-то он пришел радостный и все повторял: «Нах хаузе, нах хаузе»  -  пленных отпускали назад в Германию.


Дедушка и бабушка награждены медалями «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией» и другими.


рисунки моей мамы.


© Copyright: Серафима Трунова, 2010
Свидетельство о публикации №21009300817
Ссылка:
http://www.proza.ru/2010/09/30/817
(Рисунок по ссылке)



Я вернусь...
Вера Гаевская

По телевизору старушка,
Уже весьма преклонных лет,
В очках с отломанною дужкой,
О сыне говорит, Ванюшке.
С войны его потерян след.

Платочком слёзы вытирая,
Срываясь с шёпота на всхлип,
Письмо читает: "Мам, родная,
Ты жди меня. Вернусь я, знаю.
Не верь, коль скажут, что погиб..."

Её глаза полны печали,
Слезам давно потерян счёт.
В них только свет надежды тайной -
Она до сей поры ночами
Ждёт стука. Верит - сын придёт...
...
Уходит время тех старушек,
В чьём сердце строчки – "Жди меня...",
Кто не дождался сына, мужа...
Но как тревожат снова душу
Сюжеты нынешнего дня,

Когда с бесстрастного экрана
Взгляд материнский сердце жжёт,
Прервав занудную рекламу…

Так верить могут только мамы.
И ждать, когда никто не ждёт.


24.11.2009

На фото - письмо с фронта в первые дни войны...
Из моего семейного архива.


© Copyright: Вера Гаевская, 2009
Свидетельство о публикации №1911250030
Ссылка:
http://stihi.ru/2009/11/25/30
(Фото по ссылке)


Беспошлинно видеть восход
Хранитель Тайны

Владимир Высоцкий «ЧЕРНЫЕ БУШЛАТЫ»  (Посвящается евпаторийскому десанту)

 За нашей спиной остались паденья, закаты,
Ну, хоть бы ничтожный, ну хоть бы невидимый взлет!
Мне хочется верить, что черные наши бушлаты
Дадут нам возможность сегодня увидеть восход.

Сегодня на людях сказали: "Умрите геройски!"
Попробуем - ладно! Увидим, какой оборот.
Я только подумал, чужие куря папироски:
"Тут кто как сумеет, - мне важно увидеть восход".

Особая рота - особый почет для сапера.
Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей,
Напрасно стараться,- я и с перерезанным горлом
Сегодня увижу восход до развязки своей.

Прошли по тылам мы, держась, чтоб не резать их сонных,
И вдруг я заметил, когда прокусили проход,-
Еще несмышленый, зеленый, но чуткий подсолнух
Уже повернулся верхушкой своей на восход.

За нашей спиною в шесть тридцать остались - я знаю,-
Не только паденья, закаты, но взлет и восход.
Два провода голых, зубами скрипя, зачищаю,-
Восхода не видел, но понял: вот-вот - и взойдет.

...Уходит обратно на нас поредевшая рота.
Что было - не важно, а важен лишь взорванный форт.
Мне хочется верить, что грубая наша работа
ВАМ ДАРИТ ВОЗМОЖНОСТЬ БЕСПОШЛИННО ВИДЕТЬ ВОСХОД.

На Вечном огне надпись «Ни кто не забыт, ни что не забыто». Это они для кого написали? Мы же знаем, что это не так. Стоит ли на святом месте такое писать?
Возможно, лучше было бы написать слова Владимира Высоцкого «МЫ БЕСПОШЛИННО ВИДИМ ВОСХОД», ради этого люди погибали. Глядя на святой огонь, может быть, кто-нибудь задумался и понял бы что он сам просто фашист, не даёт людям «беспошлинно видеть восход» берёт взятки … ?  Не только этот вид фашистов есть в нашей жизни. Им самим видней.  Остальные поняли бы, что бой не окончен. 
Жаль, что нет Владимира Высоцкого, он бы правду нам сказал.
А Вы как считаете? 


© Copyright: Хранитель Тайны, 2010
Свидетельство о публикации №21012250645