A. Ширинская. Бизерта. Последняя стоянка. Гл. 20

Николай Сологубовский
Из книги Анастасии Александровны Ширинской-Манштейн  «Бизерта. Последняя стоянка».
 
ГЛАВА XX

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ

Письмо
 
Мне было около семидесяти лет, когда я получила второе письмо от Бориса. Я никогда не забывала его первое письмо, в котором он, казалось, прощался навсегда с девушкой в голубом на фоне синего неба и моря. Случайная встреча двух незнакомых людей вернула нас на полвека назад. Все остальное не было уже случайностью: мой старый друг Борис и мой молодой друг Пьер Паскье осматривали старинный собор в центре Франции и не могли не разговориться.
Так выяснилось, что когда-то они оба были в Бизерте, которую они не забыли: Не забыли и меня.
Письмо Бориса от 3 июля 1980 года обращено к 16-летней девушке, которую он знал в Бизерте двадцатых годов, когда сам был совсем молодым, -  и с силой молодости воссоздает он картины давно прошедших лет:
«Ваше письмо подняло во мне столько солнца, столько моря, столько Вас самих! Естественно, не мог я никогда забыть ни Вашего дома, ни Вас, ни родителей Ваших...
Я бы так счастлив был узнать снова Вас, о Вас. Как сложилась жизнь Ваша? Куда привела она Вас? К каким выводам?
Вы - хотя Вы бабушка - так еще молоды! Мне 75 лет. Я жить кончаю. С грустью и тоской. Я тоскую по земле, по траве, по ветру, по дождям и по солнцу.
Прощаюсь!
Я был в России. В глубине, под спудом, она та же. Но какие страшные раны, изуродована...
Горе в том, что каждая минута - следствие предыдущей минуты и предисловие следующей. Все сделали нашими собственными руками...
.. .Я хорошо помню мать Вашу и отца Вашего. Как-то очень подробно. Тихость и ласку Вашей матери, ее улыбку и Вашего отца чудные повадки.
Ваш дом был светлый дом.
Обнимаю Вас крепко. Ваш старый Борис».
Как живо возвращались воспоминания молодости! Эта способность все принимать всерьез, во всем находить глубокий смысл, всего ожидать от будущего!
Отбыв воинскую повинность в Бизерте, Борис возвращался в Париж. Вся жизнь была перед ним, и он не сомневался в своих возможностях, цитируя Юлия Цезаря: «Мне уже 16 лет, а еще ничего не сделано для бессмертия!»
Нам тоже казалось, что мы все можем сделать. Радужные юношеские надежды на будущее! Стоит ли подводить итоги в старости?
В декабре 1980 года, поздравляя меня с праздниками, Пьер Паскье и его жена Мишель сообщили мне о своем желании приехать весной в Бизерту и, прибавляли они, уговорить Бориса с женой приехать с ними.
Какая необыкновенная новость! Так ясно был еще у меня перед глазами высокий молодой человек со светлым взглядом, который прощался с нами навсегда больше чем полвека тому назад.
Видел ли он меня такой же, как в те годы, с туго заплетенными косами, в плохо - мною самой - сшитом голубом платьице?
Рассказывая в кругу друзей об этой действительно долгожданной встрече, я уловила полный сомнения взгляд одного из присутствующих. В нем так ярко читался невысказанный вопрос, что я могла с улыбкой безошибочно ответить:
- Нет, разочарования не будет!
В субботу, 4 апреля 1981 года, в толпе приезжих в аэропорту Туниса я не узнала бы Бориса, если бы он не был с Паскье. Но как только я увидела его светлые веселые глаза, услышала его совсем молодой голос, я поняла, что передо мной все тот же Борис.
Время ушло далеко назад. Всю неделю стояла исключительная погода. С балкона отеля взгляд охватывал всю бухту, залитую солнцем.
Бизерта не обманула наших надежд.
Мы проводили много времени с нашими гостями: воскресная служба в нашей церкви, прогулки, обеды и чаи. Мы даже гуляли на молу. С трогательным старанием Борис пытался припомнить давно забытые места.
Единственный пасмурный день мы провели у моих друзей Демеестеров, в их вилле на берегу озера. Я жалела, что Борис не смог поехать, я была так уверена, что все пришлось бы ему по душе: множество желтых тюльпанов в саду, насыщенная влагой зелень огорода, серое в этот день и в тумане кажущееся беспредельным озеро и даже порывы ветра, проникающего из-под задернутых занавесок в уютную гостиную.
Было уже темно, когда мы вернулись. Борис ждал нас один на веранде...
Суббота 11 апреля. Они уехали с трудом. В последнюю минуту невозможно было открыть дверцы и багажник нанятого ими автомобиля. Пришлось обратиться за помощью к обедающим в ресторане отеля.
- Видите, - сказал Борис, - Бизерта не хочет нас отпускать.
Старость не печальна для тех, кто умеет иногда взглянуть на жизнь молодыми глазами. Встреча в Бизерте воскресила далекое прошлое, и диалог, начатый шестьдесят лет тому назад, возобновился, несмотря на долгий перерыв, - на этот раз с чувством полного доверия.
Письма Бориса, обыкновенно очень короткие, часто отдельные мысли на почтовых открытках, которые он как-то обозвал нелепыми, продолжали нить его внутреннего монолога. Иногда это очень живое воспоминание детства, как незабываемые каникулы у бабушки в России:
«Когда я слышу кукушку, я слышу нашу деревню. Мы к бабушке ездили в деревню. Полустанок. Деревянные доски. Никого, кроме нас. И я все слышу. Наши шаги по доскам и шум легкий огромных берез. Радовались весеннему ветру. Я слышу все деревенские запахи. И сирени, и жасмина, и тины двух прудов внизу, и запах нагретой солнцем лодки на привязи».
Иногда горечь сожалений:
«Я не сумел сберечь что-то самое чистое, самое дорогое, самое ценное, что каждому предлагается беречь и нести до конца, когда на землю рождаешься».
Я не видела Бориса ни старым, ни грустным. Его простота, его любовь ко всему живому, веселые искры в глазах, умение всему радоваться меня обманули. Я не поняла, что он серьезно болен.
«Мне будет 83 года в декабре, а я все жив. Дух, кажется, живой, ну а тело мало-помалу снашивается временем. Интересы меняются. Невольно всматриваюсь в бесконечное будущее с бесконечными надеждами».
Это было его прощальное письмо.
 
 ДОЛГАЯ ДОРОГА К НАДЕЖДЕ
 
В конце семидесятых - начале восьмидесятых годов в Бизерте появились семьи, в которых «даже дети» говорили по-русски. Некоторые из моих бывших учеников - тунисцы, окончившие университеты в Союзе, пришли представить мне своих русских жен. Две семейные пары, приехавшие из Союза, работали в бизертском госпитале.
С приездом новых специалистов из России круг знакомых расширился, тем более что происходящие события позволяли надеяться на относительную либерализацию. Только никто еще точно не знал, насколько она была реальна, даже в 1987 году. (…)
Я перечитываю мои записки того периода и вспоминаю вопросы, которые мои друзья себе задавали.
«16 февраля 1987 года.
Радио и телевидение говорят о важном международном конгрессе в Москве, где присутствовал А. Сахаров, который аплодировал Горбачеву, говорившему о демократии и о прекращении военных действий в Афганистане».
Но что изменилось в их личной жизни? Смогут ли они приходить ко мне, не боясь последствий? Смогут ли они свободно путешествовать, как поляки, болгары и чехи? Смогут ли они писать семьям в Россию по почте, не передавая письма через посольство? Советские женщины, жены тунисцев, - смогут ли они ездить домой к родителям, не хлопоча месяцами о визе для въезда в родную страну?
Ответы на эти вопросы будут приходить постепенно.
А для меня лично с 1987 года началась новая жизнь. В феврале появились первые журналисты, посланные ко мне советским Культурным центром (Сергей Филатов, корреспондент газеты «Правда», и Николай Сологубовский, корреспондент АПН. Прим. публикатора). Это было мое первое интервью . Впоследствии будет много других: о послереволюционных годах и о приходе эскадры в Бизерту - событиях, почти совсем неизвестных в России.
Общение с приезжающими из России становилось все легче и легче. Юрий и Лариса Богдановы привели ко мне Володю и Тоню; эти последние познакомили меня с Аркадием и Таней (Саркисовы. Прим. публикатора). Все они стали для меня больше чем просто друзья.
В мае 1988 года группа писателей и историков с уважением и симпатией расспрашивала меня об отъезде из России. Совершенно случайно в это время в Тунисе был представитель Женевского комитета по делам беженцев. Он заметил тот интерес, который проявляют ко мне мои соотечественники, и предложил мне то, о чем я не могла и мечтать:
- Хотите, я помогу вам посетить Россию?
Г-н Ги Прим объяснил мне, что, несмотря на мой беженский паспорт, существует возможность получить от тунисского Министерства внутренних дел специальное разрешение на поездку в Россию. Такое разрешение уже не раз выдавалось в Европе беженцам. Для меня приоткрывалась дверь, которой я уже не дам закрыться.
11 ноября 1988 года Ги Прим известит меня, - чудесный подарок ко дню Ангела! - что первые шаги в этом отношении им уже предприняты, так как в октябре, во время встречи главного комиссара Женевского комитета по делам беженцев с министром иностранных дел и премьер-министром Туниса, которые очень благожелательно отнеслись к моей просьбе, вопрос в принципе решился.
Таким образом, в декабре Ги Прим мог послать министру внутренних дел прошение выдать мне временный паспорт для поездки в Советский Союз.
Несмотря на то, что я хорошо знала по опыту все административные сложности, я начала верить в возможность путешествия при поддержке моих многочисленных друзей - и тунисских, и русских.
Первый раз в жизни я чувствовала также поддержку со стороны официальных представителей моей страны: посольства, консульства, Культурного центра. Главную роль сыграли, конечно, культурные сношения между Союзом и Тунисом.
После наших дружеских бесед с Сергеем Владимировичем Ждановым, кандидатом экономических наук, доцентом МГИМО, в «Советской культуре» от 11 марта 1989 года появилась его статья «Сквозь пелену времен».
В этой длинной статье он описывает, как покидали мы Крым и как дошли до африканской земли. Автор старается осветить темные пятна нашей истории, открыть русским читателям далекую, неизвестную им эпоху, которую он сам открыл случайно, пораженный неожиданной картиной: в мусульманской стране, среди африканских пальм - православные церкви.
В новогодних пожеланиях Сергей Владимирович писал мне: «Вас знают теперь на Вашей Родине; тысячи людей Вас любят и уважают».
Нет, мои соотечественники меня не знали! Во мне они любили наше общее прошлое. Они были мне благодарны зато, что я его знала, любила и хранила. И эту благодарность они мне выражали в трогательных письмах со всех концов Великой Руси.
В течение долгих лет официальная советская пропаганда называла эмигрантов «предателями Родины», и советским гражданам было опасно иметь родственников за границей.
Сколько перемен в 1989 году! Сергей Жданов имел возможность написать в советской газете:
«Почему в конце концов доныне жив нелепейший стереотип, будто тысячи русских людей, которые по разным причинам оказались на чужбине, за тысячи километров от Отечества, любят его меньше, чем мы... увиденное и услышанное мною в далеком Тунисе говорит об обратном».
Мне не хватало времени отвечать на все письма! Чаще всего поиски родственников, потерянных с 1920 года, были затруднительны. Иногда, наоборот, сюрприз был очень приятный. Так, например, я получила письмо из Москвы: В. К. Рыков спрашивал меня без особой надежды, как он признавался, не знала ли я его дядю, Ивана Сергеевича Рыкова, и его дочку Валю.
Довольно было телефонного звонка в Женеву, и Валя, которая думала, что она одна на свете, обрела многочисленную семью.
Меня очень тронуло письмо, дошедшее до меня через католическую общину Святого Августина в Аннабе. Александр Сергеевич Гутан искал членов своей семьи. Так, спустя много лет, я узнала, что у Веры Августовны Гутан остался в России младший сын Сергей, о котором она не имела никаких сведений.
Мне писал ее внук с надеждой узнать что-нибудь о своей семье, о бабушке, о тете Оле, любовь к которым была передана ему еще в детстве.
Я смогла ответить на все его вопросы обстоятельным письмом. Мы с Верой Августовной и Ольгой Рудольфовной до конца существования эскадры жили вместе на «Георгии», а потом на улочке Табарка, в трудных беженских условиях.
Глубокое волнение, с которым он меня благодарил, было самым дорогим памятником для их одиноких могил:
«Вы знаете, что я не думал найти в живых старших из моих близких; но у них могли быть дети, которые еще живут, еще ждут...
Читая Ваше письмо, я представлял, что я вхожу в комнату, где за эти долгие годы ожидания мне была обещана встреча. Но комната была пуста, и мне сказали - их больше нет!
И все же, несмотря на все, Ваше письмо принесло мне горькую, мучительную радость узнать от Вас правду, чувствуя Вашу доброту и дружбу, узнать, как достойна была их жизнь и смерть...»
Каждый день новые письма приносили мне самые неожиданные новости. Организации моряков из Минска, Одессы, Средней Азии интересовались моими скромными архивами об истории флота; собирались приехать ремонтировать церковь в Бизерте.
Молодой Игорь из Киева с увлечением писал о своих коллекциях: он собирал все, что касалось старой русской армии.
Все ждали ответа с нетерпением. Марки на конвертах - где они только их находили! - были подобраны мне на радость: портреты наших знаменитых адмиралов.
Я получала подарки, чаще всего прекрасно изданные альбомы русских художников.
Я не имела еще ответа от тунисских властей, не знала, смогу ли поехать в Россию, но Россия сама доходила до меня, с каждым днем все ближе и ближе.
И уже с такой силой чувствовался этот неудержимый порыв, что я перестала сомневаться в успехе. Чудо не может совершиться наполовину, а я жила теперь в мире чудес!
Мои родители не дожили до этого времени, и ради них я должна была вернуться туда, где они когда-то были молодыми.
Впервые за семьдесят лет получила я известия и от семьи деда Манштейна. Сам Сергей Андреевич скончался в начале тридцатых годов, но младший его сын жил еще, и повидать папиного брата тоже было для меня чудом. Мне писала его дочь, писал также двоюродный брат Сережа, все приглашали, ждали встречи.
А однажды передо мной появилось Рубежное! Маленькая точка, обведенная профессором Ждановым на географической карте.
Город Рубежное? Вырос ли он на месте старой усадьбы? Так начались терпеливые поиски моего потерянного царства.
По запомнившимся мне маминым указаниям, Таня и Аркадий нашли точное место на старой карте, на границе Харьковской и Екатеринославской губерний, совсем на берегу Донца.
- Напишите директору краеведческого музея, - предложили они.
Так зародилась мысль и установилась связь, и прошлое сплелось с настоящим.
Один из жителей Лисичанска помнил поместье Насветевичей. Его племянница в Тунисе знала меня. До нее дошло письмо, которое она не замедлила мне передать:
«Уважаемая Наталья Борисовна!
От коллектива Лисичанского краеведческого музея с большой просьбой обращается к Вам научный сотрудник музея Блидченко Светлана Олеговна.
Мы были рады узнать о нашей соотечественнице и землячке Анастасии Александровне Манштейн-Ширинской, хотели бы связаться с ней, попросить поделиться воспоминаниями, материалами о человеке, чьим именем названа одна из станций нашего города.
Вы, наверное, знаете, что разъезд Насветевич был открыт 1 февраля 1905 года; в настоящее время это одна из железнодорожных станций нашего города. На месте бывшего дома Насветевича в шестидесятых годах построена 4-этажная школа № 5, в которой обучается 753 учащихся.
Просим предать Анастасии Александровне путеводитель по Лисичанску, надеемся, что ей будет интересно узнать о настоящем родного города. Будем рады ответить на вопросы, интересующие Анастасию Александровну, и получить от нее любые материалы, о которых она сочтет возможным нам рассказать.
В ближайшие год-два музей переезжает в новое, специально построенное для него помещение, и надеемся, что введение в экспозицию материалов, связанных с семьей Насветевич, будет интересно для посетителей музея...
Надеемся на Вашу помощь, уважаемая Наталья Борисовна.
С. О. Блидченко»
Интересующие меня вопросы! Мне хотелось знать все! Почему мне пишут о городе? Ведь усадьба - это была деревня: барский дом со службами, парк, река, лес и поля... Может, у семьи был дом в Лисичанске? Но я никогда об этом не слышала.
Я послала в музей длинное письмо, копии документов, обещала восстановить фотографии. Одна из моих новых подруг, милая Наталья Петровна, смогла реставрировать старинные выцветшие портреты. Я сама собиралась отвезти их в Лисичанск.
Я хотела также, чтобы Светлана Олеговна не беспокоилась. Если мы с Таней сможем приехать, то удовольствуемся самым скромным приютом на один-два дня. Я не собиралась в туристическую поездку! В чем я могла быть «разочарована»?
Я прекрасно понимала, что белый дом с колоннами жил только на столетней фотографии, что цемент фабрик мог засыпать аллеи парка и что белая пена химических заводов, вероятно, замутила блеск Донца.
Но то, что было в прошлом и что для меня еще живо, этого никто не может изменить! Я примирилась даже с тем, что встреч не будет; что кто-то скажет мне: «Никого больше нет». И в то же время жили в душе слова моих внуков, что «может быть, еще там, в России...». И сама Россия казалась мне доступнее.
Второе письмо Светланы вернуло нас в настоящее. Оказывается, местоположение усадьбы стало частью теперешнего Лисичанска. Город, разрастаясь вдоль Донца, включил в себя то, что оставалось от поместья. Промышленный городок Рубежное невдалеке, но его фабрики не угроза «моему» Рубежному. Еще не все вымерло.
Конечно, на месте белого дома стоит большое здание в несколько этажей, но это школа. Часть старого парка уцелела и превращена в детский сад. Тропа, засаженная деревцами и кустарником, спускается к станции Насветевич.
Страна - это прежде всего люди! Живы еще старожилы, которые многое помнят. Живет еще столетняя учительница, которая преподавала с мамой на фабрике в 1918-1919 годах и которая вспоминает маму с большой теплотой.
Светлана взялась за дело очень энергично: я уже знаю, где мы будем приняты, какие самые удобные способы сообщения с Москвой.
Не забывала она и историю края: от нее я узнала, что поместье было основано в 1750 году. Так впервые я познакомилась с предком Рашковичем. За 200 лет сколько поколений? Понемногу я буду узнавать их и видеть, как общими усилиями превращалась голая степь в цветущий край.
Я знала теперь, что есть на свете кусочек земли, где я никогда не буду чужой, что бы ни писали мне в паспорте!
А пока надо было ждать. Год кончался, а я не получила еще ответа. Я переживала с моими соотечественниками события в России и чувствовала полную поддержку со стороны ее представителей. Особая симпатия связывала меня с морским атташе Анатолием Емельяновичем Ессиным: я не забуду его искреннюю доброту ко мне.
Несколько раз в бизертский порт заходило учебное судно «Перекоп». Снова была я на борту русского корабля, и курсанты, которые все еще плавали под красным флагом, могли услышать мой рассказ о том, как на этом месте в 1924 году спускали бело-синий Андреевский стяг.
Мы знали, что скоро Военно-морской флот России будет праздновать свое 300-летие. Я вспоминала папу в Ревеле, глядя на молодого морского офицера. Оживленные лица курсантов, их желание помочь церкви - все это так напоминало мне кадет и гардемарин бизертского Морского корпуса двадцатых годов.
Художник из Морской академии Сережа Пен пришлет мне позже акварели с изображением «Георгия» и «Жаркого», а также фотографию своей большой картины «Наваринская битва», где Андреевский стяг развевается над каравеллами.
 
ПОСЛЕДНЯЯ СТОЯНКА
Если в декабре 1989 года я не была уверена, что смогу поехать в Россию, то я все же знала, что встречусь с миллионами русских людей совсем неожиданным для меня самой образом.
2 декабря журналист Фарид Сейфуль-Мулюков со своим оператором брал у меня интервью для московского телевидения. Мне сказали, что его передача «До и после полуночи» пользуется большим успехом.
Его приезд был полной неожиданностью. У нас в квартире шел ремонт, и, узнав накануне о намечаемом интервью, мы с моими молодыми друзьями едва успели поставить мебель на место. Помню, с каким усердием Аркадий и обе Танечки старались придать жилой вид столовой. Все должно быть на месте: икона Спасителя с «Жаркого», портрет Государя, книги и фотографии кораблей.
Я была абсолютно не подготовлена к интервью, но сразу же почувствовала, с каким умением Сейфуль-Мулюков дает мне возможность высказаться. Он задавал вопросы, и мои ответы выливались в единое связное целое: наше русское детство, Крымская эвакуация, жизнь в Бизерте... (…)
…Оставался только месяц до отъезда, когда я получила приглашение посетить Сибирь. Мне писал из Иркутска Борис Насвицевич, который, посмотрев передачу Сейфуль-Мулюкова «Последняя стоянка», был поражен сходством своей фамилии с фамилией Насветевич. Разница была небольшая, но, как он прибавлял, сам он ничего не знал о своем происхождении. Его отец, сосланный при Сталине, ничего о нем не рассказывал.
Борис, его жена Галя и их девятилетняя дочь Ася нас приглашали - будь мы кузены или нет - посетить их страну. Чтобы меня убедить, Борис обещал путешествие по Ангаре до Байкала на 17-метровой яхте, им принадлежащей: единственный способ увидеть места, недоступные обыкновенным туристам.
Он даже посылал книгу про этот «очарованный берег», но все, что я уже знала про тайны флоры и фауны «золотого озера», было вполне достаточно: я позвонила советскому консулу, прося включить в программу путешествия Иркутск.
...Билеты для моей дочки Тани и для меня были забронированы на 4 июля, и после заверения властей я перестала беспокоиться о контроле тунисской полиции. С другой стороны, я уезжала, окруженная заботами моих многочисленных русских друзей и новых знакомых из посольства. Нас везде ждали, в разных местах России - в Москве, Питере, Иркутске и Лисичанске.
Эта близость к России позволяла мне надеяться разрешить сложный вопрос наших двух православных церквей. Вот уже тридцать лет, как у нас не было русского священника и практически не было паствы. Ирина Викторовна Мартино в Тунисе и я в Бизерте делали, что могли, но здания требовали серьезного ремонта, а денег совсем не было.
В Тунисе Ирина Викторовна так испугалась, увидев трещины на куполе храма, что наняла рабочих на собственные средства. Увы! Я не имела этой возможности. А у нас в Бизерте тоже вода капала с потолка церкви, фрески расплывались, здание требовало покраски.
В Тунисе чиновники из городской управы несколько раз предпринимали шаги, чтобы завладеть церковной землей, очень высоко ценившейся в этой части города.
Тунисские власти не тронули наших церквей и не запрещали нам свободного вероисповедания, но если в храмах не совершались службы и они превращались в развалины, то их, конечно, могли национализировать. Ни епископ Антоний Женевский, ни Священный Синод в Соединенных Штатах, которых мы держали в курсе дел, не были в состоянии нам помочь.
Владыка Лавр, проездом из Америки, видел, в каком мы положении, но ничего не смог нам предложить.
Греческие священники - отец Георгий и отец Николай - нам всегда помогали, но и им пришлось уехать.
Благодаря любезности пастора Блера из Туниса раз в месяц совершалось англиканское богослужение, на которое собирались христиане без различия епархий и национальностей; приходил и католический отец Ней, и французские монашенки.
Так оживала церковь после долгого бездействия. В церковных книгах можно прочесть две записи, разделенные почти тридцатью годами:
18 июня 1960 г. Крещение Игоря Степанова. Отец Пантелеймон.
2 апреля 1989 г. Крещение Юлианы Клинкмюллер. Пастор Блер.
Помню, что я задала вопрос пастору Блеру:
- Кому принадлежит англиканская церковь в Тунисе?
- Королеве Английской, - ответил он мне.
Мне надо было выяснить юридическое положение наших церквей. Я знала, что католическое церковное имущество было собственностью епархии в Тунисе, согласно договору, подписанному между Ватиканом и тунисским правительством. Наши церкви были собственностью Общества православных русских в Тунисе, но нас оставалось только двое! Что будет после нас? Без средств, без помощи, без официального представительства!
И вот понемногу, благодаря событиям в России, стала зарождаться надежда объединить вокруг церквей те духовные силы, которые помогли нашим отцам, оторванным от Родины, все потерявшим, их построить.
Перед нами стояла задача передать их тем, кто горячо стремился их снова обрести! Все письма, которые я получала, выражали это желание. Выражали часто неумело, застенчиво, всегда бесконечно трогательно. (…)
Из разных уголков страны Тунис приезжали русские посетить церковь. Самым трогательным был интерес молодежи. Я узнала, что один совсем юный мальчик добился быть принятым Патриархом Московским и всея Руси и упрашивал его помочь православным русским церквам в Тунисе.
Паства возрождалась. Мы снова были официальным обществом перед законом. Когда некоторыми тунисцами был поднят вопрос о передаче церкви в столице какой-то благотворительной организации, советское посольство пришло нам на помощь, подтвердив, что прибытие священника и образовавшийся приход не позволяют рассматривать церковь как покинутое, не соответствующее своему предназначению помещение.
Церковная жизнь возрождалась. Бизертская церковь ожила 1 апреля 1990 года, когда Владыка Феофан, прибыв из Александрии, торжественно отслужил в ней православную Литургию (имеется видеозапись этой Литургии. Прим. публикатора) Маленькая церковь не могла вместить всех молящихся: русские специалисты, русские жены тунисцев, их дети, наши друзья - французы, немцы, чехи, болгары, поляки!
Каждый молился по-своему. Некоторые, может, и совсем не молились. Но кто имеет право решать, чья молитва угодна Господу Богу?
На кладбище, в пустынном углу, заросшем колючками, скорбные песнопения панихиды задержались мгновением над разбитыми могилами старых адмиралов и молодых кадет.
Но была весна, и я хотела надеяться!..
Радость пришла от детей... Три маленькие девочки: Лена, Анечка и Амель не забудут, как их крестили, так они переживали торжество происходившего. Они стояли, удивительно сосредоточенные, и их глаза были полны света.
Я хотела надеяться на будущее для наших церквей, для памяти наших отцов, для всех тех, кто не умел молиться...
Теперь, когда я пишу, я знаю, что эта надежда не была напрасной.
Жизнь возродилась вокруг церквей.
Церковь Воскресения Христова в столице реставрирована.
Я знаю, что и храм Александра Невского в Бизерте тоже будет приведен в порядок, маленький, весь белый, с пятью голубыми куполами.
И вспомнится, как давно на «Георгии» звучала наша любимая молитва:
«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!»