Вавилон

Андрей Турбин
Игорь Свеженцев
«ВАВИЛОН»
трагифарс


Действующие лица:
Гавриил Волжанин – поэт, романтик и эротоман, бывший прапорщик
Модест Распопов - Лихтенштейн – поэт, мэтр изящной словесности
Вероника Ахметшина – поэтесса, декадентка, воспевательница страстей и томлений
Максим Кладенецкий – поэт-футурист, идеалист и нигилист
Родион Агарков – крестьянский поэт, загадочная русская душа
Катя-Крембрюле – особа легкого поведения пролетарского происхождения
Рината Бертолетова – почитательница поэзии, натура возвышенная
Мадам Кутовашина – хозяйка кафе, добрая женщина, переживающая трудные времена
Гриша Шемаханский – официант, себе на уме
Матрос – начальник патруля
Солдат – патрульный
Действие происходит сразу после революции, в поэтическом кафе «Вавилонъ»
Сцена 1.
Полуподвальное кафе. Стойка с огромным тракторным самоваром. На стенах развешаны концертные афиши вперемешку с аляповатыми картинками «школы Модильяни». Официант вяло протирает стаканы. С улицы доносятся одиночные выстрелы.

Мадам Кутавашина – Боже мой, опять стреляют. Когда же это, наконец, кончится?
Гавриил Волжанин – Теперь не скоро угомоняться.
Модест Распопов – Да-с революция-с!
Вероника Ахметшина – Господа, послушайте какая чарующая музыка. Вот, кажется, так бы и растворилась в этих звуках.
Мадам Кутавашина – Откуда она музыку услышала? Вы Вероника действительно скоро растворитесь от папирос да кокаина. От вас и так уже кожа да кости остались.
Вероника Ахметшина – Просто у меня такая фигура…
Мадам Кутовашина – Да, у вас разве фигура? Вот у Катьки это фигура, а у вас одно недоразумение.
Вероника Ахметшина – Ну и пусть. Я не завидую. Нет право слышите музыка доносится откуда то сверху…
Максим Кладенецкий – К черту все эти ваши слюнявые песенки. Под вашу музыку только и можно, что жрать семгу да лапать смазливых бабенок. Будущее за новой музыкой. Да знаете ли вы, что композитор Реварсавр, что переводится как Революционный Арсений Авраамов уже написал свою гениальную героическую симфонию, которая должна исполняться на гудках заводов, фабрик и пароходов.
Гавриил Волжанин – Представляю себе какофонию… М-да… Впрочем это ваш уже предлагал сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб.
Модест Распопов – ну и когда мы услышим творение этого Реварсамбра?
Максим Кладенецкий – Дело только за мандатом новой власти, и тогда у всех буржуев глаза на лоб повылезут!
Модест Распопов – Интересно, а кого вы считаете буржуями?
Максим Кладенецкий  – А хотя бы и вас. Думаете, я не знаю, что у вашего отца был собственный пробковый завод.
Модест Распопов – Какой завод?! Что вы такое говорите? Да и не у отца а у покойного дедушки, к тому же дела шли из рук вон плохо. Мы едва сводили концы с концами, можно даже сказать экономили.
Максим Кладенецкий – На пробках?
Модест Распопов – Зачем на пробках. На самом необходимом!
Максим Кладенецкий – Ну, например?
Модест Распопов – Например, например, на содержании прислуги…
Гавриил Волжанин -  Модест Карлович, да вы никак оправдываетесь? Перед кем? Перед этим бородатым гимназистом? Чем заниматься всяким футуризмом вы бы господин Кладенецкий лучше бы русскую грамматику штудировали.
Максим Кладенецкий – Я вам не господин, господин бывший офицер.
Гавриил Волжанин – Вот как! Ну что же это правильно. Вы Кладенецкий действительно не господин.
Максим Кладенецкий – А вы контра! Армия это цепная собака кровавого режима.
Гавриил Волжанин – Вот из-за таких и гибнет Россия. Немцы уже у Питера. Отделились Польша, Финляндия и прочие, империя разваливается как карточный домик, а господа футуристы красят щеки, несут откровенный вздор и смеют всякую бездарную дрянь называть поэзией.
Максим Кладенецкий – Это я бездарен?
Гавриил Волжанин – И вы в том числе!
Максим Кладенецкий – Я?!
Гавриил Волжанин – Вы, вы, кто же еще!
Максим – Ах, ты опричник!

Кладенецкий хватает стул и запускает им в Волжанина. Стул летит мимо и вылетает за пределы кафе, на улицу.

Сцена 2.
Входит патруль. Матрос и солдат. Матрос несет стул.

Матрос – Так, граждане поэты и прочие пережитки на улицах рабочий класс недоедает, а вы тут беситесь с нетрудового жиру. Третьего дня была стрельба с мордобитием, вчерась увечья анархисту Сидорчуку причинили вот этим самым гарнитуром, и сейчас налицо факт скандала. С огнем играешь хозяйка.
Мадам Кутовашина – Да, что вы матрозик! Это поэты балуются. Чисто дети!
Матрос – Дети, говоришь? А ну-ка доставайте детки документики!
Максим Кладенецкий (подает бумагу) – Читайте, завидуйте! Максим Кладенецкий – гражданин Вселенной. Футурист.
Матрос – Это что же пол или профессия?
Максим Кладенецкий – Футуризм это смысл жизни.
Солдат – Ты его спроси зачем у него на роже крест намалеван?
Матрос – Я его обо всем спрошу. С нами пойдешь, там разберемся.
Мадам Кутовашина – Правильно. Забирайте его голубчика. Я этих фигуристов вообще за мужчин не считаю.
Катя Крембрюле – Это точно, какие они мужчины. Вот ранче были мужчины…
Матрос – А это кто у нас? Тоже по старым временам соскучилась?!
Мадам Кутовашина – Да, что вы матрозик, это же Катюша, племянница моя. Не признали? Иди Катюша приберись у себя в комнате.
Матрос – Знаем мы этих племянниц. Это Катерина по прозванию Крембрюле – потаскушка пролетарского происхождения. Ну, ничего, вот только заводы заработают, мы тебя сразу в цех определим на перековку.
Катя Крембрюле – А что мне делать в твоем цеху! Вот если бы ты сам меня перековал, тогда я согласная. А матросик? Говорят, при Марксе все женщины обчие будут?
Матрос – Про такое паскудство от Маркса не слыхивал.
Гавриил Волжанин – Вот как! Разве большевики возражают против общности жен при социализме?
Матрос – А ты что за фрукт-ягода?
Волжанин (подает документ) – Гавриил Волжанин. Поэт.
Матрос – Тоже футурист?
Максим Кладенецкий – Куда ему! Господин Волжанин известный певей женских прелестей.
Солдат – Ахвицер небось? Ты спроси у него? У меня на ахвицеров классовый нюх.
Матрос – Разберемся! А вы дамочка папироскаими вижу балуетесь, тоже стишки пописываете?

Ахметшина, молча, подает документ.

Матрос (читает) – Ахметшина Вероника Витольдовна. Интересно получается. Оцец вроде как немец, а фамилия наша, татарская. Ну, чего молчите? Презираете? Глазки так и сверкают. Ну, ну!
Солдат – Укусить небось хотит. Ты спроси у её.
Матрос – Насчет. Что бы укусить у ней еще зубки молочные. Так, а это кто со стаканами? Тоже племянник.
Мадам Кутовашина – Да какой это племянник. Это ж Гриша… Григорий Шемаханский. Он у меня официантом прислуживает… то есть работает.
Матрос – Ладно, товарищ лакей, служи. ( достает засаленную листовку) Значит так, господа поэты, объявляется на пятое – шестое митинг по очистке города от снега. Явка всеобщая и обязательная. Лопаты будут выдаваться за счет домового комитета. А пока можете веселиться. (Обращаясь к Кладенецкому) А ты давай с нами!
 
Патрульные уводят Кладенецкого.

Модест Распопов – Нет… какая наглость! Нас хотят использовать на очистке снега, как галерных рабов в Древнем риме. Очищать улицы от снега! Кому? Нам цвету, так сказать, российской изящной словестности. Нет, эти большевики положительно распоясались!
Матрос возвращается.

Матрос – Ты кто такой разговорчивый. Покажи документ. Тоже мне римский раб, ишь пузо наел!
Модест Распопов – Да как вы смеете?! Какое вы имеете право! Я поэт сочувствующий революции. Мне сам Луначарский руку жал. Вот, вот мои документы. Можете убедиться. (Подает документ).
Матрос (читает) - Модест Карлович РаспопОв - Лихтенштейн. Тьфу ты язык сломаешь.
Модест Распопов – РаспОпов. Модест Распопов.
Матрос – Пройдемте гражданин Лихтенштейн.
Модест Распопов – Это возмутительно! Это произвол. Я буду жаловаться товарищу Зиновьеву. Это форменное черте - что!
Матрос – Иди себе пожалуйся! Видали мы таких жалобщиков. У нас вон полный подвал сидит. Сидят сопят и не жалуются. Так что кончилось ваше время, когда вы народную кровь сосали. Баста! Теперь наша очередь. Ты смотри у меня хозяйка, я твой притон разом накрою.

Мадам Кутовашина достает большую бутыль самогона.

Матрос – Это что же, взятка?
Мадам Кутовашина – Упаси Бог! Это для поднятия революционного духа у ваших товарищей.
Матрос – Ну если для товарищей… Тогда другое дело. (Забирает бутыль и обращается к Модесту Распопову) Ну, чего встал. На выход!

Матрос и Модест Распопов уходят.

Сцена 3.

Гавриил Волжанин – Один древний персидский мудрец по фамилии Хосров как-то сказал: « … не высказывай ненависти к тому, от кого ты не в состоянии избавиться». Как мне кажется он был прав. Вы со мной согласны, мадам Кутовашина.
Мадам Кутовашина – Господи, что делается-то! Одна беда с вами господа поэты. Вот взять хотя бы вас, господин Ворлжанин. Зачем вы того анархиста лицом об буфет тыкали? За стекло ведь до сих пор не уплачено!
Волжанин – Я уплачу.
Мадам Кутовашина – Да чем вы мне уплатите?! Не, конечно, я понимаю, вы нуждаетесь. Все теперь нуждаются. А в убытке кто? Опять же я мадам Кутовашина. Один мне мебель ломает, другой с патрулем лается, а мадам Кутовашина всех покрывай! Да вы знаете, сколько теперь эта бутыль самогона стоит? Да на петроградской стороне давно уже младенцовку хлещут. Вы знаете, что такое младенцовка, господин Волжанин.
Гавриил Волжанин – Не имею чести.
Мадам Кутовашина – Это когда уродцев младеньчиков заспиртованных из банок выковыривают, а спирт пьют. Все анатомические театры уже реквизировали. И заведение мое не ровен час тоже вот вот реквизируют. Катька – стерва, еще раз станешь с патрулем обрехиваться, на порог не пущу! (обращаясь к Грише) А ты что встал столбом, товарищ лакей. Иди живо на кухню посуду мой!
Гриша – Не смейте на меня повышать голос! Я вам не кто-нибудь. У меня тоже личность имеется. Человек! Человек это звучит… это звучит… в общем это звучит.

Гриша, гордо подняв голову, уходит на кухню.

Мадам Кутовашина – Вот времена настали, моя же прислуга на меня орет. Скоро бить начнут. Мир перевернулся.
Катя Крембрюле (подсаживается к Волжанину за столик) -  Ну, почитайте мне свои стихи. Я поэтов страсть как люблю. Был у меня как-то один поэт в кавалерах, молоденький такой мальчик. Все хризантемы мне дарил, стихи читал, и все мечтал застрелиться.
Гавриил Волжанин –  Вянет лист, проходит лето,
                Иней серебрится.
                Юнкер Шмидт из пистолета
                Хочет застрелиться.
Рината Бертолетова (прислушавшись к стихам) - Бедняжка. Ну, и что же он погиб?
Катя-Крембрюле – Зачем погиб!? Уехал к тетке в Могилев. Там, говорят, харчи теперь не в пример дешевле.
Рината Бертолетова – А… Гавриил Николаевич, я слышала вы новый цикл стихов пишите… (подсаживается за столик к Волжанину).
Гавриил Волжанин – Да пишу…Только вот напечатать их теперь не представляется возможным. Впрочем это и правильно, кому они теперь нужны наши стихи?!
Рината Бертолетова – Как это кому? А нам, а мне? Лично я готова слушать ваши стихи всегда. Почитайте что-нибудь из нового…
Гавриил Волжанин – Ну что же слушайте. Специально для дам:
Было это у моря, солнце в волнах блистало
И прибой о скалу неприступную бил.
В башне замка Вивальди царица играла,
И,  внимая Вивальди, ее паж полюбил.
Все случилось легко, незаметно, случайно:
Попросила подать апельсин госпожа,
И влюбленность его уже больше не тайна,
И царица сама полюбила пажа.
А потом отдалась, отдалась , как играла.
До рассвета царица рабыней была.
Было это у моря, там,  где серые скалы,
Где над пеной прибоя соната плыла.
Рината Бертолетова – Боже мой, как чудесно. Словно и нет этих ужасов вокруг нас.
Катя-Крембрюле – Шикарно. Море, апельсины, шикарно!
Рината Бертолетова – Гавриил Николаевич, вы, наверное, много любили?
Гавриил Волжанин -  Не надо об этом вспоминать. Я скорее много страдал. Женщина это сосуд зла. Кстати о посуде, один древний скульптор изваял прекрасную чашу в форме груди своей возлюбленной…
Катя-Крембрюле – Что вот так вот прям взял и вылепил?
Гавриил Волжанин – Не знаю, это просто красивая легенда.
Катя-Крембрюле – А у меня одна подруга в «Метрополе» работала, так с нее кувшины можно было лепить.
Гавриил Волжанин – Да, женская грудь это загадка. О, ты прекрасна, возлюбленная моя. Два сосца твои, как двойники молодой серны. Пасущейся между лилиями…
Катя-Крембрюле – Хорошие стишки. А вы озорник, Гаврюша!
Гавриил Волжанин – Это «Песнь песней».
Катя-Крембрюле – Я не дурра. Я же вижу. Что не опера-балета.
Вероника Ахметшина – Гавриил, ваша очередная наложница чрезвычайно образована.
Катя-Крембрюле – Слушай ты, коза драная, я в ваших благородных пансионах не обучалась, но в поэзии тоже свой вкус имею. Мне Модест Карлович в «Национале» даже книжку подарил,  «Томление» называется. С дарственной надписью: «Очаровательной нимфе от очарованного сатира».
Вероника – Ах, вот какие посвящения пишут старые волокиты своим шлюшкам.
Катя-Крембрюле – Это кто шлюшка?! Это я шлюшка! Ах, ты курва крашеная. Вот я тебе глаза-то повыцарапаю! (кидается на Веронику).

Вероника снимает туфельку и ей дерется. Волжанин и Мадам Кутовашина хватают дерущихся дам. Мадам виснет на Веронике, а Волжанин держит Катю.

Гавриил Волжанин – Туфельку у нее отберите, а то она мне каблуком глаз выбьет.
Мадам Кутовашина  – Попробуй у нее отбери. Остервенела прямо.

Входит Модест Распопов.

Гавриил Волжанин – Модест Карлович, как раз вовремя. Помогите нам растащить этих баб.

Модест распопов помогает утихомирить дам.

Катя-Крембрюле – Всё, всё, не держите меня…
Мадам Кутовашина – Катерина, ступай к себе. И чтоб такое в последний раз!
Катя-Крембрюле – Я сейчас уйду. Но за себя не ручаюсь. Я тебя стерва, еще встречу в темном уголочке!
Вероника Ахметшина – Ой, как же испугалась!
Катя-Крембрюле (уходя) – Кровавыми слезами умоешься!

Сцена 4.

Рината Бертолетова – Боже мой, какая безобразная сцена.
Вероника Ахметшина – Какое ничтожество. Хамка! Силу свою почувствовали…
Модест Распопов – Я думаю, это временные эксцессы.
Вероника Ахметшина – Эксцесы? Мне эти эксцессы чуть все волосы не повыдергали. Можно ли было себе представить себе такое хотя бы год назад? Чтобы какая-то проститутка подняла руку на порядочную женщину. На даму?! А вы… вы еще этой нимфе свои стихи подарили.
Модест Распопов – Да что вы? Не припоминаю…
Вероника Ахметшина – В «Национале», в номерах.
Модест – В номерах? Ах, это… Ну, да действительно подарил… Ну, знаете, я думал стихи, так сказать, возродят эту бедную падшую женщину к новой, светлой жизни. Я думал, что с ними она станет чище, духовнее… Помните вот это…
Томленьем трепетным томим
Ваш бледен белый лик.
Я больше вами не любим
И нем мой тяжкий крик.
Предсмертный кубок пью до дна,
Горька моя любовь
И чаша черного вина
Багряна будто кровь.
Печальна тайная тоска.
Пьянящ вечерний час.
Но гроба темная доска
Уж не разлучит нас.
Вы только вслушайтесь: « Томленьем трепетным томим…» Какая замечательная строка. Сколько в ней музыки, смысла, чувства. Или вот это: «И нем мой тяжкий крик…» Понимаете? Тяжкий крик нем! В этой немоте чувствуется какая-то, какая-то….
Гавриил Волжанин – Тайная доска…
Модест Распопов – Именно тоска! Вселенская скорбь! Символизм это поэзия намеков, загадок, этаких первообразов. «И чаша черного вина, багряна будто кровь». Чувствуете мистический первообраз?
Рината Бертолетова (закрыв глаза) – О, да! Чувствую…
Модест Распопов – В хорошем стихотворении должна быть доля мистики. Черный плащ Люцифера, ледяное дыхание мраморных саркофагов.  «Но гроба темная доска…» Я чувствую, как у вас пробегает холодок по коже при этих словах. Удивительные стихи…
Гавриил Волжанин (в сторону) –
Боже, малый я не сильный,
Съест упырь меня совсем.
Если сам земли могильной
Сам с молитвою не съем.
Рината Бертолетова – Да гробовая доска это сильный образ. Скажите Модест Карлович, чьи это стихи?
Модест Распопов – Мои, милая девочка, это мои стихи,  я рад, что вам понравилось. Тема смерти меня бесконечно волнует. Вот еще, к примеру, были у меня такие строки:
Ты уснула в мрачном склепе – тени на стенах.
Трупный иней серебрится на твоих губах.
Я твои целую руки и твое чело.
В эти мрачные чертоги так меня влекло.
Я пришел к тебе сегодня, я тебе принес
Орхидеи и нарциссы, венчик чайных роз.
Лунный свет ласкает жемчуг, серебрит гранит.
Я целую, наслаждаясь холодом ланит.
Ты теперь не та, что прежде, та была другой.
Я люблю тебя сильнее, нежели живой.
Новый смысл в тебе открылся, новый тонкий мир.
Ты богиня и царица, символ и кумир.
Скоро, скоро разложенье твой погасит свет,
Но сейчас тебя прекрасней и желанней нет.
Я люблю тебя безмолвно, мы опять вдвоем.
Я целую лунный отблеск на лице твоем.
Мадам Кутовашина – Ужас! Модест Карлович, страсти то вы какие рассказываете.
Рината Бертолетова – Это восхитительно. Это прекрасно. Знаете, я вдруг представила себя лежащей в склепе, в прекрасном белом гробу, усыпанной орхидеями. Я была бледной, мертвенной и прекрасной. А у гроба на коленях стоял молодой человек, который меня страстно любил… Как бы я хотела быть на ее месте…
Модест Распопов – Из-за этих моих стихов, две поклонницы пытались покончить с собой.
Гавриил Волжанин – Судя по вашему стилю, они должны были заколоться кинжалами.
Модест Распопов – Нет, одна выкинулась из окна гостиницы, а вторая пыталась повеситься на абажуре.
Гавриил Волжанин – И насколько успешны были попытки?
Модест Распопов – Та, что выкинулась, разбила себе лоб, сломала ногу и страшно напугала швейцара, а та я то вешалась, оборвала абажур и повредила голосовые связки. Но не это главное. Главное само мистическое влияние слова на человеческую душу. Вот вы Гавриил, как находите эти стихи?
Гавриил Волжанин – Простите, Модест, но я не имею любострастного опыта общения с покойницами, и судить об этом не могу.
Модест Распопов – Жаль… А мне хотелось бы услышать ваше мнение. Может быть я еще, что-нибудь почитаю, в том же духе?
Гавриил Волжанин – как сказал один старый французский моралисть: «щедрость состоит не только в том, чтобы давать много, а сколько в том, чтобы давать своевременно».
Вероника Ахметшина – Модест Карлович, давайте ужасы в стихах оставим на потом, расскажите нам об ужасах в жизни. Как вы провели время в ЧК.
Модест Распопов – А вы знаете в ЧК сидят не такие уж глупые люди. Все эти рассказы про зверства, это мне кажется преувеличено. Я, например, прочел им стихи и меня отпустили.
Гавриил Волжанин – Не может быть?! Что же вы им читали? Про томительный трепет?
Модест Распопов – Нет, зачем…. Я им прочел «песнь о Буревестнике». Меня внимательно выслушали, извинились за недоразумение и даже предложили вести литературный кружок имени Робеспьера. Они, конечно, немного грубы, но в целом симпатичные люди.

Сцена 5.
Вваливается Максим Кладенецкий с подбитым глазом.

Максим Кладенецкий – Симпатичные говорите?! Подонки. Которые греют свои поганые лапы у святого костра революции.
Вероника Ахметшина – Вас били?
Максим Кладенецкий – Нет, я им читал свои стихи, а они умилялись и плакали.
Гавриил Волжанин – И что же вы читали? Тоже что-нибудь про птиц? «Песнь о Соколе» или «Сижу за решёткой в темнице сырой»?
Максим Кладенецкий – Нет, я прочел им свои стихи. А они сразу в морду. Они не уважают свободу творческой личности. Они не понимают великой очистительной силы футуризма!
Вероника Ахметшина – И что же там было в этих ваших стихах? За что они вас так невзлюбили.
Максим Кладенецкий – Да не за что! Я им прочел всего одно стихотворение, чтобы доказать, что футуризм неотделим от революции, а они, сволочи. Морду бить…
Модест Распопов – А не могли бы вы его и нам прочитать. Чтобы понять …
Максим Кладенецкий – Что вы там можете понять!
Вероника Ахметшина – Ну, мы хотя бы папытаемся…
Максим Кладенецкий:
Расписуя сереброписьмом
Хрустящих жил
Я тоже в кузов пуза уложил
Премного странных слов и вер.
Трах-тарарах! – шарахнул маловер.
Я горделиво,
Я озарил!
Гавриил Волжанин – Ну, за такие стихи действительно надо морду бить, а то еще и к стенке поставить.
Максим Кладенецкий – Вот и мне тоже самое сказали. Иди, говорят, дурак, отсюда, а то в следующий раз точно шлепнем.
Модест Распопов – Простите, я хотя и не совсем понял, что вы там уложили в кузов вашего пуза, но вы знаете, я как то не заметил в ваших стихах ничего революционного.
Максим Кладенецкий  – То есть как! А образы, а ритм?! Там все революционное!
Модест Распопов – Ритм?
Максим Кладенецкий – Ну конечно! Вы как будто чеканите стих кузнечным молотом. А молот, кстати, это оружие пролетариата.
Гавриил Волжанин – Мне, почему то казалось, что булыжник оружие пролетариата?
Максим Кладенецкий – И молот тоже.
Модест Распопов – Как интересно… Я знаете ли задумал поэму о нашем времени, о революции, о рабочем классе и мне как раз и нужен такой ритм и размер.
Максим Кладенецкий – Какой к черту размер?! Настоящие революционные стихи должны быть безразмерными.
Гавриил Волжанин – Какая чушь! Какая несусветная чушь! Этот Герострат от футуризма еще смеет называть себя поэтом. Господа, да он просто не может отличить ямба от хорея, не говоря уже об анапесте, дактиле и амфибрахии.
Максим Кладенецкий – Вам бы ямбы?
Теперь не ямбы нужны, но бомбы.
Тысячи бомб во ражию глотку.
Вам, воспевателям старого мира,
Вам, пожирателям мяса и сыра.
Что щелкоперы, лакеи во фрачках
Смотрите бельмы свои растопыривши?
Вас умиляет истории кляча?
Клячу угробить наша задача!
Гавриил Волжанин – Да. Мудрец верит в разум, а дурак в фейерверк. Ну, за такое действительно надо физиономию бить и неоднократно.
Максим Кладенецкий – Ну, попробуй!
Мадам Кутовашина – Хватит тут свары устраивать. Достаточно того. Что вы тут вчера натворили. Выгоню обоих и большее на порог не пущу. Будете тогда по подворотням распивать.
Гавриил Волжанин – Ладно, ладно. Я беру свои слова обратно. Вполне революционные стихи, какой-нибудь коммунар-питекантроп под такие строки будет с удовольствием махать молотом.
Модест Распопов – Молот, молот. Да молотом, а еще серпом. Серпом и молотом. Великолепно. Очень революционно.
Гавриил Волжанин – Ну, вот еще один перешел на сторону новой власти.
Модест Распопов – Позвольте, никуда я не переходил я с детства противился самодержавию. Еще будучи ребенком, мы тогда жили в пензе, я плюнул на городового. А в годы отрочества, наблюдая за ужасными условиями труда рабочих, я всегда подпевал вслед за ними:
Эх, дубинушка ухнем
Эх, залетная сама пойдет.
Потянем, знаете ли, потянем…
Гавриил Волжанин – Это вы на дедушкином заводе глотку драли.
Модест Распопов – Послушайте, ну, какой завод?
Кокой к черту завод. Так, кустарная мастерская. Дедушка бывало и сам засучив рукава, да и я помогал ему по мере сил. Днем, как говорится. Непосильный труд, а вечером…, а вечером марксистский кружок!
Вероника Ахметшина – О, я и не подозревала, что вы марксист. Что же вы нам раньше этого не говорили?
Модест Распопов – Такие вещи не афишируют.
Рината  Бертолетова – Господа посмотрите, какие у него глаза. Модест Карлович,  у вас же глаза заговорщика!
Гавриил Волжанин – Вот это сильно. Господа, мы присутствуем при рождении нового Марата.
Модест Распопов – Ну не совсем так… Но в принципе революция дала мне второе рождение.
Максим Кладенецкий – А по-моему у нее произошел выкидыш.
Вероника Ахметшина – Фи, как грубо…
Рината Бертолетова – Модест Карлович, так вы теперь большевик?
Гавриил Волжанин – Самый настоящий. Можно сказать столбовой.
Модест Распопов – Конечно, я понимаю, за что может озлобиться на революцию бывший офицер, она не дала ему кормить вшей в окопах. А вот за что вы, Вероника Витольдовна, так ненавидите комиссаров?
Вероника Ахметшина – А за что мне их любить? Грубые отвратительные физиономии, жирные немытые волосы. Мятые брюки, вонючие тулупы, хамская лексика. Вот эти двое, что сегодня заходили, ведь это настоящие каторжники!
Модест Распопов – Ну у вас какие то слишком рафенированные взгляды. Тулупы у них вонючие. Вы что же пологаете, что от них должно пахнуть ванилью?
Рината Бертолетова – О, Господи, как же я хочу конфет…
Гавриил Волжанин – Конфет… Позвольте я знаю где их взять. Извините, господа, я должен откланяться. Честь имею.

Волжанин поспешно уходит.

Модест Распопов – Куда это он так резво?
Максим Кладенецкий – Есть у меня сильное подозрение, что ваш обожаемый офицерик пошел чистить какой-то склад.
Мадам Кутовашина – Кладенецкий, этого не может быть. Гавриил Николаевич честнейший человек.
Максим Кладенецкий – А пистолетик у него при себе имеется.
Модест Распопов – Ну, мне тоже пора. У меня сегодня встреча с молодыми пролетарскими литераторами. А вам, Вероника Витольдовна, необходимо пересмотреть  свое отношение к сложившейся обстановке. С такими мнениями в новой жизни делать нечего.

Распопов уходит

Сцена 6.

Максим Кладенецкий – Вот так. Нет, Распопов конечно свинья, но в чем то он прав. У вас госпожа Ахметшина действительно слишком чистоплюйский взгляд на новое время. Поймите, революции не делаются в кружевных воротничках. Все эти Робеспьеры и Мараты это только вершина айсберга. Настоящая революционная стихия это угнетенный народ, который пахнет потом и которому некогда заботиться о складках на штанах.
Вероника Ахметшина – Вот именно, что на штанах. До революции на мужчинах были брюки, а теперь - портки! Посмотрите на себя! На кого вы похожи? Тоже мне якобинец! Год назад, всего год назад вас в таком виде не пустили бы ни то, что в ресторан, в елисеевский магазин. Вы и на мужчину то перестали быть похожи. Так – средний род.
Максим Кладенецкий – А на кого ваш Волжанин похож?
Вероника Ахметшина – Это не его вина. Это был блестящий кавалер, превосходный танцор. Он одевался у лучших  портных. И если сейчас он несколько опустился, так это вина, таких как вы с вашей революцией и бестолковым футуризмом.
Максим Кладенецкий – А ваши стихи значит лучше?! Ваш приятель Модест – свежий большевик, вечно томим, какими-то идиотскими томлениями. Ваш офицерик стряпает сальные стишки про то, как какая-то королева кого-то там полюбила толи ужа толи ежа.
Вероника Ахметшина – Пажа!
Максим Кладенецкий – Вот именно. И вы сами не лучше. Эти ваши: «я сегодня больна, я сегодня бледна». Постоянные вопли, рыдания и сопливая меланхолия: «ах, зачем он цалует другую».. Ваши стихи это поэзия амеб, кисейных барышень и жен-рогоносиц. Рогоносица!
Вероника Ахметшина – А вы! Вы негодяй, хам, сволочь и мерзкий тип.

Ахметшина выбегает вон из кафе. Ей навстречу в зал входит Катя-Крембрюле.

Сцена 7.

Катя-Крембрюле – Что это она выскачила, как ошпаренная.
Максим Кладенецкий – Мы не сошлись во взглядах на поэзию. Давай иди сюда!
Катя-Крембрюле  (подсаживается за столик к Максиму) – Слыхали, скоро, говорят, немцы придут. Для них уже и гостиницы бронируют…
Максим Кладенецкий – Это вздорная и глупая брехня.
Катя-Крембрюле – Мне6 то что! А только немцы противные и жадные. Чтобе даме конфектов купить или шампанского, куда том. Экономисты паршивые. Помочей даже не снимают, а еще говорят культурная нация.
Максим Кладенецкий – Вот, что мне в тебе Катя нравится. Так это твой патриотизм. Ну, иди ко мне на колени. Прыг-прыг.
Катя-Крембрюле – Не-а! Я в кредит не работаю.
Максим Кладенецкий – Я тебе, дурочка, стихи почитаю.
Катя-Крембрюле – Опять про кузов и про пузо?
Максим Кладенецкий – Зачем же про кузов, у меня и другие есть.
Катя-Крембрбле – А толку то? Вот Модест Карлович стихи пишет – непонятно, но красиво. Или Волжанин у него все больше про любовь. А то есть у него такие, которые он дамам наедине читает. Смотрит в глаза, улыбается нахально и декламирует. А стихи такие, что даже слушать стыдно. С некоторыми дамами даже чувствительные припадки случаются в виде обмороков. А вот ваши стихи я никак понять не могу. Все какие-то выверты. И не складно и не понятно, а слушать одно умственное напряжение выходит.
Максим Кладенецкий – Ну, и дурра! Оставайся темная.
Катя-Крембрюле – Сам дурак!

Катя встает из-за столика и выходит из зала. Входит Вероника Ахметшина.

Сцена 8.

Вероника Ахметшина (обращаясь к Максиму) – Значит, я по-вашему рогоносица!?
Максим Кладенецкий – Точно так!
Вероника Ахметшина – А вы знаете, сколько мужчин меня любили?! У меня столько поклонников было, а я бросали их одгного за другим. А гусары лейб-гвардии Рижского полка пили шампанское из моих туфелек.
Максим Кладенецкий – Я бы сейчас тоже випил. Не то что из туфельки, но даже из сапога. И им же закусил.
Вероника Ахметшина – Хам! Хам! Вы несносны!

Ахметшина снова пытается выскочить из кафе, но в дверях натыкается на входящего Волжанина.

Гавриил Волжанин – Вероника, что вы все носитесь, как угорелая. Что это такое с вами. Том не глаз каблуком чуть не вышибли, то теперь с ног сбиваете? Сядьте, успокойтесь. (Усаживает Ахметшину за столик) Эй, человек! Гриша! Дай-ка мне согреться, а Веронике Витольдовне успокоится.
Гриша – Сей секунд! (убегает).
Вероника Ахметшина – Ну, что там в городе?
Гавриил Волжанин – Бардак! В соседнем квартале в акватории ресторана «Гром-камень», матросы миноносца «Самсон» выкушавши бражки изволят бить друг друга по революционно настроенным мордам. Чему я несказанно рад.

Гриша приносит поднос с графином и закуской.

Гриша – Извольте-с. Самогон и соленые огурчики.
Гавриил Волжанин – Чудесно.
Гриша – Осмелюсь спросить – Чем платить будете?
Гавриил Волжанин – Деньгами разумеется. (подает купюру).
Гриша – Да это-ж валюта! Хозяйка, нам валютой платят!
Мадам Кутовашина – Гавриил Николаевич, вы никак наследство получили?
Гавриил Волжанин – Вроде того. Рината, вы конфет хотели, идите к нам, я достал коробку.
Рината Бертолетова – Ах, конфеты! Это невозможно! (подсаживается за столик)
Гавриил Волжанин – А я, пожалуй, выпью. За что же выпить? Давайте мы с вами выпьем за ваши чудные глаза Рината и за вашу несравненную лиру Вероника Витольдовна.

Выпивают.

Вероника Ахметшина  (отдышавшись) – Чудовищный напиток…
Гавриил Волжанин – Да это вам не шато-лафит. Скажите Вероника, вы сейчас что-то пишите?
Вероника Ахметшина – Как вам сказать, это не для широкой публики, это все такое личное…
Гавриил Волжанин – Так это же замечательно! Почитайте нам.
Вероника Ахметшина – Хорошо. Только вы налейте мне еще, а то я стесняюсь.
Гавриил Волжанин – Конечно, конечно (налмвает)
Вероника Ахметшина  - Ну, с Богом! (выпивает, морщится). Ну, слушайте:
Сжала руки и стиснула зубы.
И бледна, отчего-то бледна.
Он был дерзким и может быть грубым.
И теперь я печалью пьяна.
Оглянись, воротись все сначала
Мы начнем и мечты и игру! –
Я ему на ветру прокричала.
Воротись, я тогда не умру!
Но ушел он, листва облетела,
Отгремели его сапоги.
Я на правую ножку надела
Туфлю, видимо, с левой ноги.
Гавриил Волжанин – Недурственно. А как вам, господин футурист?
Максим Кладенецкий – Замечательно. Особенно про туфельку. Видимо из нее лакали вино ревельские драгуны.
Вероника Ахметшина – Вы все перепутали, это были гусары.
Гавриил Волжанин – Какие гусары? Какие драгуны? Вы это о чем?
Вероника Ахметшина – А, пустое! Не слушайте его, Гавриил! Лучше тоже что-нибудь почитайте.
Гавриил Волжанин – Хорошо. Только, я тоже с вашего позволения выпью. (встает, выпивает стопку, читает нараспев):
Есть тайный уголок в твоих губах,
Наполненный неизъяснимой сластью,
Есть линия прекрасная в ногах.
Изнемогая жаждою и страстью
Впиваюсь я в родник твоей груди,
Я упиваюсь этой дикой властью.
Твоя же власть, о, ужас, впереди.
Вероника Ахметшина – Вы опасный человек Гавриил. (обращаясь к Ринате) Остерегайся его, девочка.
Максим Кладенецкий – Браво, Волжанин. Не удивительно, что от вашей «гаврилиады» краснеют даже девки с бульваров.
Рината Бертолетова  – Какие девки?
Гавриил Волжанин – Это гнусные инсинуации. Не слушайте его Рината. Это же шут, эпатёр, футурист, короче. Ну, вы знаете…
Гриша – Простите, господин Волжанин. Завидую я вам. Вот если бы и я так мог  про баб-с  складывать…
Гавриил Волжанин – Не про баб, а про женщин, про дам.
Гриша – Прошения, конечно, просим. Это у вас господ дамы да женщины, а у нас у черной кости бабы. Вот у меня одна появилась, говорит у вас там в подвале поэты собираются, вот если б и ты мог обо мне все как есть сочинить в стихах, уж я б тебя полюбила. Дык, я написал кой-чего, а далее никак. Хоть ты тресни!
Гавриил Волжанин – Вот это номер! И что же ты там написал? Прочти, мы что-нибудь присоветуем.
Гриша – Стеснение имею. Уж больно ентимно получилось…
Гавриил Волжанин – Интимно? Это интересно. Ну давай, давай читай не бойся.
Гриша (достает засаленную бумажку) –
Чтоб на месте проволится
Ежли в чем-то я сорву.
У моей Анфиски сиськи
Прямо с бычью голову.
Я такого чуда-юда
Не видал уже давно
Обласкать ее я буду…
А вот дальше не идет никак. Хоть ты на стенку лезь.
Максим Кладенецкий – У меня есть замечательная рифма к слову «давно»!
Вероника Ахметшина – Хам!
Максим Кладенецкий – Замечательная рифма!
Вероника Ахметшина – Уймитесь вы, наконец!
Максим Кладенецкий – Это почему?
Вероника Ахметшина – Потому, что вы опять гадость скажите!
Максим Кладенецкий – А как вы догадались? Тоже эту рифму знаете?
Гриша – Какую рифму? Подсказали бы господа хорошие! Что мне со стихами то моими делать? Я ведь искренно!
Гавриил Волжанин – Знаешь, Гриша, Оскар Уальд как-то сказал, что все плохие стихи это порождение искреннего чувства… Тебе голубчик, лучше попробывать себя в прозе.
Гриша – Эх, вы господин поэт, я то к вам с откровением, с ентимом, а вы…

Гриша, обидевшись, уходит.

Сцена 9.

Григорий Волжанин – Ну, вот, обиделся. Почему это при большевиках все официанты такие обидчивые стали, слова им не скажи. Нет, но все же забавно, любовная лирика полового… Интересно, а вот у футуристов есть стихи о чувствах к женщине?
Максим Кладенецкий – Нальешь самогона – прочту.
Гавриил Волжанин – Ради такого дела мне самогона не жалко. Прошу.

Кладенецкий наливает себе полный стакан. Выпивает, закусывает огурцом.

Максим Кладенецкий – Знатный самогон. Крепкий. Как настоящая поэзия футуризма.
Гавриил Волжанин – Вы читайте, читайте.
Максим Кладенецкий – И прочту. (смотрит на Ринату) Специально для молоденьких девочек:
Мне бы девочку
Белую-белую,
Как цветок –
Белая розочка.
Подойди же ко мне
Проказница,
Не брыкайся
Глупая козочка.
Может хочешь
Скушать конфеточку?
Или выпить
Вина или водочки?
Ты идешь
И виляешь бедрами.
Восхищает твоя походочка.
Восхищают
Твои округлости
И доводят меня
До нежности.
Так и хочется
Шлепнуть, милая,
Чуть пониже твоей
Внешности!
Рината Бертолетова – Кладенецкий, вы просто ужас какой негодяй!
Гавриил Волжанин – Мерзавец, да как вы смеете такое писать о женщинах?!
Максим Кладенецкий – А чем я хуже вас? Вы пишите о том , чего от них хотите и я о том же.
Гавриил Волжанин – Вы юродивый циник.
Максим Кладенецкий – А вы монархический эротоман.
Гавриил Волжанин  – Да я воспеваю женскую красоту. Это вечная тема. Об этом писали все великие: Данте, Петрарка, Омар Хайям, Пушкин, Лермонтов. Это дверь в бессмертие. АК вот вы умрете и ваши стихоплетства забудутся на следующий день. Кто вас вспомнит? Разве только ваш  идиотский композитор Реварсавр исполнит вам реквием на крышках мусорных бачков.
Максим Кладенецкий – А над вашими стихами прольют слезы прыщавые сексуально неудовлетворенные девицы!
Гавриил Волжанин – Да в старые времена я бы тебя на дуэль.
Максим Кладенецкий – Не терпится стать Дантесом.
Гавриил Волжанин – Ты себя с Пушкиным не ровняй.
Вероника Ахметшина – У меня родилась эпиграмма:
Нет, он не Пушкин, он другой
Пускай с немытой головой
Другой неведомый пиит
Но и под ним Пегас храпит.
Конь загнан нервную рукой.
Седок хорош, поэт плохой!
Гавриил Волжанин – Браво Вероника! Устами женщины глаголет истина.

Входит Катя-Крембрюле

Сцена 10.

Катя-Крембрюле – Подругу сейчас встретила. Ну, ту, что в «Метрополе», у которой кувшины. Так она теперь жена комиссара. Короче говоря, тоже вся в коже, сапоги, куртка, галифе, тут портупея, в руке хлыст… В оперу собралась смотреть «Гибель Парижской коммуны». Везет же кому…
Гавриил Волжанин – Не переживай Катя, подумаешь кожаная куртка и галифе,  угощайся тут вот у нас самогон, конфеты.
Катя-Крембрюле – Шикарно живете, Гавриил. Продсклад грабанули? Можно я вас за это поцелую. (льнет к Волжанину)
Вероника Ахметшина – Опять эта к вам липнет!
Катя –Крембрюле – Да! Как муха на мед.
Максим Кладенецкий – Обычно мухи слетаются на иную субстанцию.
Гавриил Волжанин – Еще слово и я вас пристрелю.
Мадам Кутовашина – Кладенецкий, Гавриил опять скандал затеваете. Сладу с вами нету. Вон во дворе говорят сегодня одному анархисту в пивной «Иордань» бонбой пол уха оторвало.
Гавриил Волжанин – Я даже могу предположить, что опять пострадал анархист Сидорчук.
Мадам Кутовашина – А вы откуда знаете? Вы там были?
Гавриил Волжанин – Не был, но догадываюсь.
Мадам Кутовашина – Вы мне эти намеки прекратите. Если вы тут у меня дебош устроите, так я не посмотрю, что вы поэты так и знайте, сдам патрулю. Пусть вами новая власть занимается.
Максим Кладенецкий – (трогая синяк под глазом) – Серьезный аргумент.

Входит Модест Распопов. Он в кожаной куртке и в сапогах, под мышкой у него зажат пухлый портфель без ручки. За ним идет крестьянский парень.

Сцена 11.

Вероника Ахметшина – Вот это явление. Вы Модест Карлович судя по вашему наряду времени зря не теряете.
Катя-Крембрбле – Вылитый комиссар!
Гавриил Волжанин – Что это за маскарад? С чего это вы так вырядились?
Модест Распопов – Вы знаете, совершенно неожиданно мне предложили портфель заместителя председателя товарищества аграрных и пролетарских писателей нашего города. И я, знаете ли, поколебавшись, все же согласился. Ведь должен кто-то помочь опериться молодым литературным птенцам.
Гавриил Волжанин – А вы не боитесь, что эти аграрные птенцы вырастут и нагадят вам на голову черноземом? И что вот это пухлое портмоне и есть ваш портфель зампредседателя?
Модест Распопов – Не понимаю вашей иронии Гавриил. Портфель понятие символическое. А кроме того мне выдали спецодежду и паек. Воблу и сухари.
Гавриил Волжанин – Богато живут комиссары. А спецодежда это что?
Модест Распопов – Да вот же на мне куртка и сапоги! Сапоги, правда, немного жмут. Ну да ничего, разносятся.
Гавриил Волжанин – А где же ваш «Маузер».
Модест Распопов – Какой «Маузер»?
Гавриил Волжанин – Как? Разве вместе с портфелем вам не выдали табельного оружия?
Модест Распопов – А вы думаете, что мне полагается?
Гавриил Волжанин – Ну, конечно! У вас же такой ответственный пост, а контрреволюция не дремлет. Говорят позавчера, на Поварской нашли пол комиссара.
Модест Распопов – Как это пол комиссара?
Гавриил Волжанин – А так! Не всего комиссара, а только его половину.
Модест Распопов – Верхнюю или нижнюю?
Гавриил Волжанин – Точно не знаю, но будем надеется, что это была его лучшая половина. Так, что вам как ответственному работнику должны были выдать хотя бы шашку.
Модест Распопов – Пожалуй, вы правы. Надо этим заняться. Я поставлю вопрос об оружии на следующем же собрании.
Мадам Кутовашина – Модест Карлович, вы бы расплатились с извозчиком, что же человека в дверях держать?

Сцена 12.

Модест Распопов – Ах, Боже мой. Как же я забыл. Вот познакомьтесь (выводит парня на середину зала) это товарищи, настоящий крестьянский поэт. Родион Агарков. Прошу любить и жаловать.
Родион – Кланяюсь всему честному народу (кланяется) Олонецкой губернии, Каргопольского уезду, деревни Колопнянино крестьянин Агарков Родион сын Михайлов.
Гавриил Волжанин – Ага! Так вот он, каков аграрно-пролетарский птенец!
Модест Распопов – В некотором роде . Дело в том, что Родион пришел сюда пешком из самой Олонецкой губернии.
Гавриил Волжанин – И, конечно же, с рыбным обозом?
Модест Распопов – прекратите язвить, Волжанин. Родион действительно пришел сюда с обозом, только не с рыбным, а с соляным. С котомкой и тетрадкой своих стихов. Очень оригинальный и, я не побоюсь этого слова, талантливый начинающий поэт.
Родион  - Благодарствую, Модест Карлович.
Модест Распопов – Ну как вам у нас в городе, Родион?
Родион – Да так, будто сонна свадьба погуляла.
Модест Распопов – Что за свадьба такая, Родион?
Родион – А такая свадьба, которую черти на Ильин день справляют. И столы стоят, и самовар кипит, и кружки звенят, ан глянь вокруг, а там и нет никого.
Модест Распопов – Я же говорил. Очень оригинальный парень.
Максим Кладенецкий – А почему же там нет никого?
Родион – А потому что черти!
Максим Кладенецкий – Это не оригинальность, а одни сплошные предрассудки.
Родион – Точно так! От таких делов  помутнение рассудка происходит. Вот у нас в соседней деревне в Елюзани, у одной бабки на святки из под пола белый барашек вылазит! Водку пьет и по-человечьи материться. А в страстную неделю в старой бане нечистые вальс на гармони играют «На сопках Манчжурии».
Максим Кладенецкий – И не стыдно тебе, Родион, плести такую темную идейную брехню? Человечество скоро в атмосферу полетит, а ты на про барашка рассказываешь?!
Родион – У нас-то в атмосферу давно летают. Купец Колдырёв еще до ерманской войны соорудил по аглицким чертежам шар, надуваемый посредством горячего дыма, и на сем шаре совершил множественный облет атмосферы.
Гавриил Волжанин – Ну и где же теперь сей дерзновенный воздухоплаватель?
Родион – Да как-то на Спаса выкушал зубровки и возымел желание самолично Бога углядеть. Шар велел, что есть силы надуть и как был в красной рубахе, так из-за стола в корзину и полез. Я, говорит до него доберусь! Потреплю за бороду. Это про Бога то! Ну и видать прогневил Господа. Шар сначала-то воспорил почитай на версту, а потом возьми да и лопни. И он, болезный с него и кувыркнулси. Ровно на погосте грохнулся! О как…
Вероника Ахметшина – Как это романтично! Я представляю себе, в красной рубахе, косая сажень в плечах, воспарил как Икар и пал!
Родион – Еще как пал! На полсажени в землю воткнулся.
Рината Бертолетова – Чем-то первородным веет от таких рассказов.
Гавриил Волжанин – Или портянками…
Вероника Ахметшина – Фу, Гавриил это грубо! От вас не ожидала. Родион, почитайте нам свои стихи.
Родион – Ну отчего же не прочесть добрым людям. Только не судите строго, я-то грамоте только в прошлом годе обучился. Так вот, слушайте:
Ой, да мне б сафьяну на рядно –
Вышел я б на красное гумно,
Мне б кафтан с узорчатой каймой –
Я б ходил довольный сам собой.
Мухоялова камлота на порты –
Возглянула б на меня тогда и ты,
Поглядела бы, очами повела,
Крутобедра, круглолица, да бела.
Я то хват, отчаянный мужик
К обиходам распрекрасным не привык.
Отвечай-ка,  будешь ночью ждать?
Я приду стихи тебе слагать.
Вероника Ахметшина  - Браво, Родион! Как это просто и в тоже время вот так мило.
Гавриил Волжанин – Слишком просто. Просто, как  толстовская азбука, как лубочные картинки. Такого рода вирши под стать куплетам ярмарочных зазывал: «Покупайте наши калачи. Дивно свежи, распрекрасно горячи!»
Максим Кладенецкий – Ерунда! Зато в этих стихах нет никакого чахоточного декаданса. Я хотя и против пережитков, но эти строчки мне понравились. В них есть здоровый, ядреный мужицкий дух.
Гавриил Волжанин – Ну. Я же уже говорил про портянки.
Вероника  Ахметшина – О, Господи, Гавриил!
Гавриил Волжанин – Ну, хорошо больше не буду ерничать. Что же касается стихов – согласен в них есть нечто оригинальное, но не хватает культурного уровня, образованности проще говоря.
Родион (кланяется в пояс) – Научите люди добрые. Век помнить буду.
Максим Кладенецкий – Ну, хорошо, я дам тебе первый урок.
Вероника Ахметшина – Я тоже берусь его опекать.
Гавриил Волжанин – Не так давно наши великосветские барыньки тоже опекали одного сирого мужичка, Гришку Распутина. Помните, чем это закончилось?!
Вероника Ахметшина – Ну, это вы слишком! Не смешивайте творчество и политику.
Модест Распопов – А вот это интересно. Поэзия и политика. Это тема для диспута. Господа, что вы скажите если мы с вами поспорим на тему: «Место русского поэта в процессе революционного обновления мира». Кто хотел бы высказаться по этому вопросу?
Максим Кладенецкий – Я могу высказаться. Культура культуре рознь! Вся предшествующая футуризму культура – это похотливые вздохи наложницы эксплуататорских классов. Мы за новую, свободную, вольноопределяющуюся культуру самых широких масс. Место поэта в гуще рабочих поселков и аграрных селений. И вообще теперь каждый человек будет сам себе судьбец!
Гавриил Волжанин – Что за слово такое дурацкое?
Максим Кладенецкий – Судьбец – судьбы творец!
Родион - Нет, мил человек, судьбы не минуешь. Вот у нас в деревне мужик был справный. Все при нем: лошадь, куры гуси, свиньи, три коровы. Жена опять же баба опрятная. Одно слово – хозяин. А только выпил бражки да и полез в подпол за солеными огурцами, лестница возьми да и подломись. Хребет хрясь, и судьбец. Стал как бревно-полено недвижный.
Максим Кладенецкий – Лестницу надо было прочнее делать и бражку не жрать. Теперь каждый сам создает свою судьбу.
Гавриил Волжанин – А вот это революционный фингал под глазом вы тоже сами себе засудьбили?
Максим Кладенецкий – Это издержки и недоразумение.самогоночки?
Гавриил Волжанин – Сами вы недоразумение.
Родион – А не желаете ли самогоночки? За знакомство?

Родион достает из своего мешка огромную бутыль самогона.

Гавриил Волжанин – Ого! Серьезный аргумент.
Родион – Нам мужикам в городе без такого аргумента нельзя. Подходите господа хорошие. Милости просим.

Все подходят со стаканами, и Родион наливает каждому.

Сцена 13.

Модест Распопов – Господа. Товарищи, позвольте мне сказать. Мы с вами живем в эпоху грандиозных преобразований планетарных масштабов. Где же место русского поэта? А вот же оно где! Оно здесь! Здесь в эпицентре этого пурпурного очистительного вихря. Русский поэт обязан быть в гуще всех событий. Он должен пострадать вместе со всеми. Да, господа-товарищи. Русский поэт должен принять на свои плечи этот томительный крест и нести его на Голгофу революции. Революция трубным гласом вопрошает: « С кем ты?». И что мы ответим на этот сакраментальный вопрос? С тобой, о прекрасная Валькирия! С тобой суровая Немезида. Воспоем же гимн этой женщине с мечом! Возьмемся за руки и сольемся в обрядовом танце посвященном ее божественной красоте. Я позволю себе прочесть небольшой отрывок из моей новой поэмы:
Томленьем трепетным томим
Красноармеец юн и молод.
Он, золотым блестя серпом,
Взметнул над миром бледный молот.
С мольбой пьянящих тайных мук
Меч вражий будет вновь расколот.
Не выпустим из наших рук
Ни жаркий серп, ни хладный молот.
К чему печальная тоска.
И мраморный могильный холод.
Точи для жаркой жатвы серп!
Тупи для светлой битвы молот.

Модест выпивает залпом стакан самогона, а Вероника в это время нюхает кокаин.

Гавриил Волжанин -  Превосходно. Я уже вижу, как  новую поэму Модеста Карловича  наполняют революционные нимфы и молодые пролетарские фавны, а крутобедрые республиканские наяды плещутся в Малой Невке под звуки Марсельезы. Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с ножек наших красноармейских фей. Слижем своими длинными языками походную пыль с крепких античных задниц Адонисов и Прометеев из ЧК.
Модест Распопов – Вы на что намекаете?
Гавриил Волжанин – Я намекаю? Да я просто показываю всем суть вашего нового творчества!
Модест Распопов – Вы хотите сказать, что я выслуживаюсь? Что я это не искренне?
Гавриил Волжанин – Вы искренне выслуживаетесь.
Вероника (под кайфом) Ну вот вы опять ссоритесь.  Не ссорьтесь господа, нас и так  мало осталось… Хотите я вам почитаю стихи…. Ну как хотите. А я вам все равно почитаю:
Грезы и слезы, печальная соль.
Умер вчера без причины король.
Был он тщедушен, наивен и мал-
Это мне муж вечерами шептал.
Только не правда, все это и бред.
Был сероглаз он и царственно сед.
Дочку свою разбужу я сейчас
И погляжу в серый блеск ее глаз.
Падает лист и желтеет земля,
Что-то осталось мне от короля.
Рината Бертолетова – Вероника Витольдовна, а я и не знала, что у вас есть дочь.
Вероника – Уже нету…
Рината Бертолетова – Какой ужас…
Гавриил Волжанин – Успокойтесь Рината, у госпожи Ахметшиной нет ни детей, ни мужа, ни царственного любовника. Просто в свое время она не знала, куда ей пойти на драматические курсы или на зубоврачебные, в итоге решила стать поэтессой.
Вероника Ахметшина – Гадкий, гадкий, злой. Почему ты меня не любишь? Почему вы все меня не любите? Гадкие и злые! Впрочем  я должна страдать. Страдать и страдать. Вот и Распопов тоже самое говорит. Господа обратимся к Богу! Ведь он смотрит на нас сверху и умиляется. Ведь вы. Господа, вы ужасно умильны…
Катя-Крембрюле – Во нанюхалась…
Вероника Ахметшина  – Господа, давайте каяться. Гавриил отвезите меня в храм, бросьте перед распятием на холодный пол. Я буду бить поклоны! Да везите же меня скорее, несносный вы человек!
Гавриил Волжанин – Теперь ночь. Храмы все закрыты!
Вероника Ахметшина – Храмы закрыты? Господи, зачем закрыты храмы твои?! Все на колени просите, чтобы он открыл нам храм свой!

Вероника падает на колени.

Модест  Распопов – Господа, да у нее же истерика! Сделайте, что-нибудь.
Мадам Кутовашина – Ну-ка Катька давай!

Мадам Кутовашина и Катя-Крембрюле поднимают Веронику и обрызгивают ее водой.

Сцена 14.

Вероника Ахметшина – Кто это? Катерина это ты? Какая же ты дрянь. Дай я тебя поцелую.
Катя-Крембрюле – Я тебе поцелую. Я сейчас тебя так поцелую.

Из-за стола встает захмелевший Родион Агарков.

Родион – Стихи дозволю прочесть насчет поцелуев и того самое…
Гавриил Волжанин – Про того самого поподробнее!
Родион – От то-то и оно! В самую суть…
Только выйду за деревню -
Развернется ширь-простор.
Я пойду к той дальней роще,
Что взошла на косогор.
Ты же выйдешь мне навстречу
Из соседнего села,
Буду я гореть тобою,
Ты меня с ума свела.
В тихой роще за кустами
Зацелую тебя вдрызг.
Будут с веток осыпаться
Рос прозрачных сотни брызг.
Там пробудем мы в истоме
До вечерней до зари.
Ты про то, что было с нами
Никому не говори.
Вероника Ахметшина – Какие волшебные стихи! Зацелую вдрызг! Как замечательно скахано. Вдрызг. Именно вдрызг. Родион, милый возьми меня грешную, сорви, сомни…
Родион – Щас сорву…
Вероника Ахметшина – Едем во храм… и там перед алтарем. И чтобы свечи горели и ладаном пахло…
Катя-Крембрюле – Вот ведь сучка, а меня шлюхой называла, да до такого даже Танька-коза с Литейного не додумывалась.

Вероника льнет к Родиону, но тот отстраняется.

Родион – уйдите барышня, а то мне не по себе…  говенный это самогон оказался.
Вероника – Вы отвергаете меня? Тогда я буду пить. Где этот ваш дерьмовый напиток? Я буду пить горечь разлук, ядовитый сок измен…
Родион – А рассолу нету?
Вероника – Надо познать падения и опустошения. Погибнуть во цвете лет, в зените славы, что может быть прекрасней. Ах, господа, как бы я хотела умереть молодой как Пушкин.
Катя – Крембрюле – Да еще чуть-чуть и она не успеет.
Вероника – Над нами тяготеет рок. Я чувствую его тяжелое дыхание. Господа, давайте устроим спиритический сеанс и вызовем духов. Давайте спросим у них, что нас ждет.
Гавриил Волжанин – А что это мысль. Надо же чем-то себя развлечь.
Модест Распопов – Это же мистика, это пережитки!
Вероника  Ахметшина – А вот и нет, это новейшие философские трактовки. Вокруг нас существует астральный мир. Он здесь повсюду. Он у нас под ногами. Господа, давайте заглянем за грань реальности. (Вероника  достает из сумочки свечу и спиритический круг, сделанный из бумаги). Гриша, будьте любезны принесите с кухни блюдце, желательно фарфоровое.
Гавриил Волжанин – Осторожно, любезный, не наступите на астральное тело.
Гриша – Я вам не любезный.
Гавриил Волжанин – Очень жаль.

Гриша идет за блюдцем, опасливо глядя себе под ноги.

Сцена 15.

Вероника Ахметшина – Мадам Кутовашина, я попрошу вас мне ассистировать.
Мадам Кутовашина – Ох, Господи, боязно, что-то Вероника Витольдовна.
Гавриил Волжанин – Ну. Что вы, мадам Кутовашина, духи бестелесны, совершенно астральны и поэтому не кусаются.
Мадам Кутовашина – Ну, ладно. Я попробую.
Вероника Ахметшина – Господа, прошу всех снять кресты и обручальные кольца.

Все снимают кресты и кольца, в том числе и Модест.


Гавриил Волжанин – Что же это вы, господин комиссар, разве не атеист. Получается, что вы кадите двум богам, или просто решили подстраховаться.
Модест Распопов – Я не нахожу в этом ничего противоестественного. Есть мнение, что именно Иисус Христос был первым коммунаром. Да хотя бы возьмите эту новую поэму. Как это там…
В белом венчике из роз
Впереди Иисус Христос.
Гавриил Волжанин – Знаем, знаем. Читали это ренегатство.
Вероника Ахметшина – Господа, у меня все готово. Кого будем вызывать.
Модест Распопов – В каком смысле?
Вероника Ахметшина – В смысле дух, какого человека или исторического лица будет отвечать на наши вопросы.
Гавриил Волжанин – Предлагаю вызвать дух невинно убиенного государя императора!
Модест Распопов – Я протестую, Волжанин, вы меня компрометируете. И вообще нельзя ли обойтись без царских сатрапов. Давайте вызовем спокойного рассудительного человека, который умер своей смертью и толково его расспросим.
Родион – Рассудительные о сю пору по гостям не шастают, а спят себе тихонько в могилкам вечным сном. Которые своей смертью, из тех слова не вытащишь, только вздыхают да сквозняки создают. А вот удавленники или утопленники те разговорчивые. А вот у нас в деревне был случай…
Вероника Ахметшина – Какой, еще случай! Имя, имя назовите!
Родион – Родион!
Вероника Ахметшина - Ах, оставьте! Вы пьяны!
Родион – На тебе, пожалуйста. Часу не прошло, как звала на паперти изваляться а теперь, оставьте её!
Вероника Ахметшина – Кто? Я?
Родион – А кто ж? нешто Пушкин?
Модест Распопов – Точно! Пушкина! Как же я сразу не догадался. Вот кого надо вызывать. Светило русской поэзии.

Вероника нервно водит руками над блюдцем. Все внимательно следят за происходящем.

Вероника Ахметшина – Огонь воздух, вода – три матери чисел, семь двойных, двенадцать простых. Алеф, мем, шин, чаша правоты, чаша виновности и закон между ними. Двенадцать выстроены как на войне – три друга, три врага, трое оживляют, трое умерщвляют. Три друга: сердце и уши, три врага: печень, желчь и язык.
Гавриил Волжанин – Помнится, в детстве форма заклинания была несколько проще: «Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь».
Вероника Ахметшина – Тише не мешайте! Дух александра Сергеевича Пушкина, явись нам в обличии бестелесном с голосом живым. Открой нам тайны, судьбы и существования. Господа, протяните руки над столом. Чувствуете вот сейчас как будто флюиды?
Мадам Кутовашина – Ой, блюдце поползло!
Вероника Ахметшина – Александр Сергеевич, вы здесь?
Максим Кладенецкий, Что-то не отзывается?
Вероника Ахметшина – Александр Сергеевич, отзовитесь, дайте знать о себе движением блюдца.
Мадам Кутовашина – Ой, опять поползло.
Вероника Ахметшина – Что будем спрашивать, господа?
Гавриил Волжанин – Спросите, скоро ли мы избавимся от большивиков?
Модест Распопов – Я протестую! Решительно протестую.
Гавриил Волжанин – Да бросьте вы! Неужели вам это не интересно.
Вероника Ахметшина – Ой, смотрите, опять поползло. Он отвечает. По-тер-пи-те. Потерпите.
Мадам Кутовашина – Терпеть то сколько?
Вероника Ахметшина – Духи никогда не дают точных ответов. Может год, может десять лет, а может и все сто. Для духа век - мгновение.
Мадам Кутовашина – Вот наказание!
Максим Кладенецкий – А давайте спросим кто из нас самый талантливый.
Вероника Ахметшина – Отвечает! Все хо-ро-ши. Все хороши!
Гавриил Волжанин – Что и Кладенецкий? Не верю!
Мадам Кутовашина – Ползет!
Вероника Ахметщина – Кладенец – стервец.
Максим Кладенецкий – Ай, да пушкин, ай да сукин сын!
Гавриил Волжанин – Про меня спроси!
Вероника Ахметшина – Бабник!
Гавриил Волжанин – Меня ваше мнение не интересует.
Вероника Ахметшина – А это не мое мнение. Это Александр Сергеевич, вас так охарактеризовал.
Гавриил Волжанин – А сам-то он кто? Певец женских ножек.
Модест  Распопов – разрешите мне. Александр Сергеевич, прежде всего примите заверения в совершеннейшем к вам почтении. Я как заместитель председателя…
Вероника Ахметшина - Не председатель, а предатель!
Модест Распопов – Вероника Витольдовна, я бы попросил.
Вероника Ахметшина – Это не я, это Пушкин!
Модест Распопов – Я не верю! Господа. Это все подстроено. Я протестую! Я видел, как вы двигали пальцами. Это провокация. Это направлено на подрыв нашего товарищества аграрных и пролетарских поэтов в лице меня! Это оскорбительно.
Вероника Ахметшина – Александр Сергеевич, скажите, что с нами будет?
Мадам Кутовашина – Вот дрогнуло!
Катя-Крембрюле – Поползло!
Максим Кладенецкий – Отвечает!
Мадам Кутовашина и Вероника Ахметшина (читают хором) –
Во глубине сибирских руд!

Сцена 16.

Максим Кладенецкий – И все?
Вероника  Ахметшина – Все.
Максим Кладенецкий – Ну а дальше?
Вероника Ахметшина – Больше не хочет разговаривать.
Мадам Кутовашина – Что бы это значило?
Максим Кладенецкий – В Сибирь, что ли всех упекут?
Гавриил Волжанин  - Не исключено.
Мадам Кутовашина – Господи, что с торговлей-то моей будет.
Гавриил Волжанин – Для того чтобы это предсказать духом быть не надо. Прикроют вашу торговлю со дня на день.
Мадам Кутовашина - Вот беда-то! (плачет).
Гавриил Волжанин – Действительно не нужно быть глубоким провидцем, что бы предсказать, что нас с вами ожидает.
Катя-Крембрюле – Ну, так предскажите? Вот я, например, замуж выйду?
Гавриил Волжанин – Думаю очень скоро и непременно за большевика. Ты у нас способная. А вот вы Кладенецкий, если  не бросите свой дурацкий футуризм, скорее всего, сойдете с ума от нестыковки ваших революционных идей с революционной действительностью. Вам Родион я бы советовал бежать отсюда как можно скорее, обратно в свою олонецкую губернию, Купите себе этот ваш кафтан, мухояловыве порты и задирайте юбки  пышнотелым селянкам. Здесь в чахоточном городе ваш первородный талант зачахнет и вы сопьетесь или окончите жизнь в петле. Вам Вероника Витольдовна я бы посоветовал ехать не в храм, как вы тут нас всех призывали, а на Финляндский вокзал. Пора вам задать стрекача в сторону Парижа. Это ничего, что как поэтессу вас скоро забудут, зато останетесь живы и дни свои закончите в крохотной квартирке, где-нибудь на Монпарнасе. Что касается вас Модест Карлович, то новые власти вас поматросят и забросят. Ваше трепетное томление окажется слишком томительным для комиссаров. Возможно, дело действительно закончится Сибирью.
Модест Распопов – Чепуха. Меня оценят. Не может же новое государство обойтись без тех, кто станет его воспевать.
Гавриил Волжанин – Певцы найдутся, и ваш тонкий голосок потонет в этом общем хоре.
Гриша – А меня что ожидает?
Гавриил Волжанин – Тебе Гриша боятся нечего. Официанты нужны при любой власти.
Рината Бертолетова – А мне что делать?
Гавриил Волжанин – Бежать и немедленно, пока вас не запреметил пьяный патруль. Всем нам надо честно себе сказать кончилось наше время. Страна  прекрасно обойдется без нашего творчества, правда это будет уже совсем другая страна, и я в такой стране жить не хочу.
Максим Кладенецкий – Вот именно, о себе скажите, господин ясновидящий.
Гавриил Волжанин – Я, пожалуй, двину на Дон. Погуляю напоследок, а потом если не убьют, за кордон. Подальше от комиссаров.
Максим Кладенецкий – В Катманду!

Входит патруль.

Сцена 17.

Матрос – Опять слышу, на всю улицу выражаетесь. О чем спор, а драки нету? В теплые края намылились? Не торопитесь. Сначала долги трудовому народу отдайте, захребетники.
Вероника Ахметшина – Но, у нас же нет никаких средств. Чем отдавать?
Матрос – Трудом! На благо обчества. На вокзал вагоны с углем прибыли, и всяческая буржуазная нечисть мобилизуется на их разгрузку. Вот постановление! (достает бумагу и потрясает ею в воздухе).
Грища – Товарищ матрос, тут у меня к вам сообщение имеется.
Матрос – Ну, что тебе, говори товарищ холуй.
Гриша – Да тут вот такое дело… Можно вас в сторонку.

Гриша отводит матроса в сторону и что-то шепчет ему на ухо.

Матрос – Так кто тут у вас такой Волжанин, который на Дон собрался?

Гавриил Волжанин выхватывает пистолет и направляет его на матроса и солдата. Патрульные в замешательстве.

Гавриил Волжанин – Руки вверх, сволочи! Не двигаться, а то я в вас быстро дырок наделаю. Гриша, дорогой, разве тебя в детстве не учили, что ябедничать не хорошо?
Гриша – Не убивайте! Бес попутал!
Гавриил – Нужен ты, только руки марать. Ну все прощайте!
Рината Бертолетова – Я с вами!
Гавриил Волжанин – С ума сошла?
Рината Бертолетова – Я с вами, я их боюсь (кивает на патрульных).
Гавриил Волжанин – Ладно, давай со мной. Только быстро. Беги на улицу! Живо!
Рината Бертолетова – Я там буду вас ждать!
Гавриил Волжанин – Ни в коем случае! Сразу же, как выйдешь, беги со всех ног.
Гавриил Волжанин – Слушай, что я тебе говорю. А ну пошла отсюда живо.
Рината Бертолетова – Хорошо, хорошо.

Рината убегает.

Гавриил Волжанин – Надо дать ей время убежать подальше. Верно, я говорю, товарищ матрос? Дадим ей фору? Возьми книгу с буфета и читай! Читай громко так чтобы я и с улицы слышал.

Матрос берет книгу, раскрывает посередине и читает, а Волжанин тем временем постепенно отходит к выходу.

Матрос (читает) –« … и сказал Господь: вот, один народ и один у всех язык; и вот от того, что задумали делать, сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле, и они перестали строить город и башню… тьфу черт! (бросает книгу) Ушел! Ушел гад! Опусти руки (солдату).  За ним живо!

Матрос и солдат кидаются в погоню за беглецами. На улице раздаются выстрелы. Все замирают в ожидании. Патрульные возвращаются.

Сцена 18.

Матрос – Ушел! Ушел сукин сын. Ну, ничего скоро мы всю эту кодлу подчистую выведем. А бабенку ты ловко срезал.
Солдат – Могем. С 14-го году настрелялись.
Мадам Кутовашина – Господи! Рината…
Матрос – Амба хозяйка. Прикрываем мы твою коммерцию за сокрытие контрреволюционных элементов. А вот ты (на Гришу) молодец. Поступай к нам в отряд. Вместе будем контру изводить. Звать то тебя как?
Вероника Ахметшина – Иуда!
Гриша – Григорием кличут. А вот они (на Ахметшину) в Париж бежать намылились.
Матрос – Путь бегут. Нам таковые не надобны. Значит, зайдешь к нам на второй этаж, там тебя запишут. Скажешь, Колдырёв прислал.
Родион – Вы гражданин-товарищ не купца ли Колдырева сынок будете?
Матрос – Кого купца? Да мой батя с малых лет в навозе. Купца! Хватил! Да ежели бы мой отец был купец разве ж  бы я… Маркса читал? Скажешь тоже купец! Однофамилец это. А ты вообще кто таков, что бы такие вопросы задавать?
Родион – Олонецкой губернии, Каргопольского уезду, Михайлов сын Родион.
Матрос – Тебя-то как в этот вертеп занесло?
Родион – С соляным обозом мы…
Матрос – Ну, ладно, иди проспись, своих не трогаем.
Родион – Девку, однако, жалко…
Матрос – Жалко у пчелки. Не твоего ума дело. А вы собирайтесь, господа хорошие, и ты Кутовашина тоже.
Модест Распопов – Видите ли, товарищ, я лоялен к новой власти. Более того я заместитель председателя, у меня важная работа, я свой…
Матрос – Свой?! Видали мы таких своих! Ты на себя в зеркало то смотрел? Ну, какой ты свой!? Вон какое у тебя нетрудовое пузо. Иди уголек погрузи, а когда с жирку сбрыкнешь тогда приходи в свои записываться. Ступай в строй. А тебя Катерина сам комиссар Гольдман спрашивал. Найди мне, говорит, Катерину Петровну Пырёву. Ты же Пырёва?
Катя-Крембрюле – Не брала я ничего. Ни в чем, ни виноватая!
Матрос – Не шуми. Комиссар тебя за хорошим делом ищет. На новую дорогу тебя вывести. Хватит уже, говорит, ей по ресторанам промышлять. Пора к делу определяться. Так и сказал. Так что ступай прямым ходом в ЧК.
Каптерина-Крембрбле – А Гольдман, это черненький такой, с усиками?
Матрос – Точно. Его буржуи страсть как боятся.
Катя-Крембрюле – Вспомнила. И чегой-то ему от меня надо…
Матрос (поднимает с пола книгу и читает) – Посему дано ему имя Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их по всей земле… Вавилон! Название-то какое, барское. Нет, мы тут рабочую столовку откроем. Был «Вавилон» станет «Красный Вавилон». Верно, Катерина!? Ну, что построились, и шагом марш на вокзал. (На Гришу) С нами давай, поможешь сопроводить. А вы господа буржуи смотрите, шаг влево, шаг вправо… Сами знаете!

Все уходят кроме Родиона. Он спит, уронив голову на стол. Откуда-то доносится «Марсельеза».

                Орел. 1992 год.