НЕ ВОЗЬМЕШЬ МОЮ ДУШУ ЖИВУ!
(Симпатии-антипатии у Марины Цветаевой
в аспекте духовной науки Рудольфа Штейнера)
Не возьмешь моего румянца –
Сильного – как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня. Но я есмь бег.
Не возьмешь мою душу живу!
Так, на полном скаку погонь –
Пригибающийся – и жилу
Перекусывающий конь
Аравийский!
1. ПОДХОД К ТЕМЕ
Это одно из стихотворений цикла «Жизни» 1924 года, где Цветаева всеми силами отстаивает у жизни свою самобытность, свое право оставаться только собой и ни при каких обстоятельствах не дать жизни сломить свою «душу живу». Одним из способов победы в этой схватке с жизнью она считает уход от всякой общественности и технического прогресса к собственной душе и душам тех людей, что встречаются на ее пути. Наблюдение, самосознание, самоанализ и рост душевных и духовных сил через взаимоотношения с людьми в симпатиях и антипатиях – вот что становится главным источником, питающим ее творчество.
Почему я привлекаю к рассмотрению своей темы духовную науку Рудольфа Штейнера? Подробно о жизненных и творческих пересечениях Цветаевой с антропософией я уже писала в своей книге «Цветаева и Штейнер. Поэт в свете антропософии» (М. «Присцельс», 1996 г.). Теперь возьмем из антропософии только один аспект: симпатии-антипатии в человеческих столкновениях. Что говорит об этом Рудольф Штейнер и насколько отвечают этому душевные события, протекающие у Цветаевой.
Еще раз подчеркнем, что сама она никогда не была учеником тайноведения, но многое из этой области могла почерпнуть в юности из своего антропософского окружения, и особенно от Макса Волошина – горячего поклонника и личного ученика Рудольфа Штейнера.
К тому же такой мощный общий источник как Гете, взрастивший и Штейнера, и Цветаеву, каждого независимо друг от друга, еще в их юности, задолго до личной встречи в Праге, мог послужить основой похожего мирочувствования как поэта, так и философа, и даже сверхчувствования (как это называется в антропософии).
2. АНТРОПОСОФИЯ О СИМПАТИЯХ-АНТИПАТИЯХ
Итак, что говорит духовная наука о проявлениях симпатий-антипатий в чувственном и духовном мире?
«Как судим мы сегодня о человеке, которого встречаем? – Задает вопрос Рудольф Штейнер и отвечает на него:
- Он нам симпатичен, либо антипатичен. Посмотрите, как повсюду в мире в большинстве случаев это – единственное суждение… Предвзятые мнения! Представляют себе: этот человек должен быть, в сущности, таким-то и таким-то; обнаруживая, что человек в том или ином другой, ему выносят приговор… Симпатии и антипатии есть величайшие враги подлинного социального интереса».
Парадокс в том, что, с одной стороны, на симпатиях и антипатиях нельзя построить социальную жизнь, т.к. они беспрестанно искажают образы, представления людей друг о друге и этим препятствуют взаимному пониманию. Но, с другой стороны, говорит Штейнер, “симпатия входит в мир как сильная любовь, сильная воля, но она должна непрестанно освещаться пониманием, иначе бы мы развивались анималистически”.
Рудольф Штейнер приоткрывает важную тайну – даже в любви, как это ни парадоксально, лежит источник антисоциальных импульсов:
“Может быть, когда полагают, что растворяются в переливающейся через край любви к какому-то человеку, в действительности любят не другого человека, а любят связанность с другим человеком в собственной душе. Любят, в общем, самого себя, разжигая это себялюбие в отношениях с другим. Это важная жизненная тайна”.
3. ЛЮБОВЬ ПО-ЦВЕТАЕВСКИ
Как, в отличие от этого, протекает любовь у Цветаевой? Конечно же, и здесь по-особому, по-Цветаевски! Она любит не ради себя, а ради другого человека:
“Моя любовь, - пишет она в дневнике, - это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям”.
“Моя беда в том, что я всегда помещаю свою радость в самое существо человека (в самую сердцевину его), а не в стороне, той самой, которая является его собственным телом… Если бы я любила людей за те радости, которые они нам доставляют, если бы я могла относиться к ним, как к средствам своей радости, я поступала бы как все и была бы счастлива как все.
Моя беда в том, что я люблю существа ради них самих, из-за непосредственной раны от них. А не ради пейзажа, в котором они живут, и т.д.”
“Над каждой любимой головой я видела – высшее: хотя бы голову – облака, и за это высшее всегда – внутри себя – отдавала все земные головы, свою включая”. (НСТ, 509)
Здесь можно только снять шапку и преклониться перед необъятностью и гигантскими возможностями души поэта, которая не только сама устремлялась к своему высшему “я”, но могла подтягивать за собой и других. (Вспомним одно ее, совсем раннее, утверждение: “Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители...”.)
Не к такой ли, почти бессамостной любви можно отнести слова Штейнера:
“В любви мы имеем пробуждение духовного в чувственном мире. Там, где рождается любовь и сочувствие – там чувствуется волшебное веяние духа”.
Тут все дело в этом “сочувствии”, которое присутствует в каждом Цветаевском отношении к другому человеку:
“Я ведь насквозь-сочувственна! Я не занимаюсь лизанием сливок (с меня их всегда лизали, оставляя мне обездушенную сыворотку быта, топя меня в ней!)…”.
“Мое отношение к человеку – шест, которым я его - для себя же - подпираю. Я люблю, чтобы человек без меня стоял прямо”.
4. МАРИНА И СЕРГЕЙ ЭФРОН - ПРЕДАННОСТЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Цветаевой с ее безмерностью чувств было тесно в каждом ординарном отношении с человеком, поэтому она любила в людях не однородность с собой, а скорее чужеродность (“страсть к чужести”, как она это называла), чтобы был размах чувств, чтобы было что открывать в любимом существе. В этой связи можно привести очень интересное, вызывающее к размышлениям, замечание Штейнера:
“Любовь, основанная на качествах самого любимого существа, не поддается никаким люциферическим влияниям. А любовь, основанная на качествах любящего существа, склонна к люциферическому влиянию. Это бывает, когда любимое существо обладает теми качествами, к которым склонен сам любящий по своей природе”.
Не этим ли можно объяснить крепость супружеских отношений Марины Цветаевой и Сергея Эфрона? Основанные “на качествах самого любимого существа” с обеих сторон, их отношения не поддались никаким “люциферическим вляияниям”, до самого конца выдержав все испытания и искушения жизни.
Удивительно, как уже в 20-летнем возрасте она нечто особенное в своем внутреннем мире предчувствовала, как будто прошла хорошую духовную подготовку:
“Я буду счастлива, я знаю, что существенно и не существенно, я умею удерживаться и не удерживаться, у меня ничего нельзя отнять. Раз внутри – значит мое. И с людьми, как с деревьями: дерево мое – и не знает, так же человек, душа его. Со мной даже бороться нельзя: я внешне ничего не беру и никто не знает, как много – внутри”.
5. ЭРОТИКА - ТОЖЕ ПО-ОСОБОМУ...
Через 20 лет, в письме к Ю.Иваску, она говорит о своих чувствах уже в духовнонаучной терминологии:
“Чувство у меня всегда было умное, т.е. зрячее, поэтому всю жизнь упреки: Вы не чувствуете, Вы – рассуждаете. Если чувство есть слепость – я никогда не чувствовала.
(Das Gefuehl seiner Jugend ist schon uebersinnliche Jugend. – Чувство своей юности – это уже сверхчувственная юность). Все мои Gefuehlе были uebersinnlich (сверхчувственны), потому-то они и были Gefuehlе”.
Из всего сказанного видно, как далеко все это превосходит простую эротику. Но доверчивый читатель легко мог бы обмануться, читая следующее признание Цветаевой:
“Я ничего не искала в жизни (вне-жизни мне все было дано) кроме Эроса, не человека, а бога, и именно бога земной любви. Искала его через души”.
Насчет Эроса в другом месте сделает следующую оговорку:
“Есть, очевидно, иной бог любви, кроме Эроса. – Ему служу”.
Оговорка очень показательна для уяснения Цветаевского отношения к полу. Она, как и Штейнер, считала, что “пол, это то, что должно быть переборото, плоть, это то, что я отрясаю”.
Und diese himmlische Gestalten
Sie fragen nicht nach Mann und Weib –
цитирует она Гете. (И силам неба все равно
Ты женщина или мужчина.)”
В ее дневнике можно найти размышления и на тему пола. И здесь ее позиция неординарна, исключительна, с полным доверием своему высшему ”я”:
“Подумать о притяжении однородных полов. – Мой случай не в счет, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал”.
“Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его. – Остальное – обман, туман”.
Если говорить еще точнее, то Цветаева в отношениях с людьми больше доверяла дружбе, но на свой лад, называя ее “любовью без низости”.
Вот как выглядит ее шкала ценностей:
“Я дружбу ставлю выше любви, не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь лежит”.
Таким образом, творец, стоящий выше разделения полов, утверждает основой творчества - дух, то, что вне пола:
“Пол, это разрозненность, в творчестве соединяются разрозненные половины Платона… А разве не ангелы в нас творят?!”
6. ДУХОВНАЯ ЗРЯЧЕСТЬ, ДАЖЕ В ЛЮБВИ...
Вернемся еще раз к утверждению того, что Цветаева свои симпатии и очарования ясно осознавала.
“Не дал мне Бог дара слепости!” - с некоторой долей горечи констатировала она.
Так же и любовь ее никогда не была слепа.
“Нет, - писала она Колбасиной-Черновой, - любовь зряча и заставляет видеть”.
Как это удается осуществлять?
Тут на помощь мы опять призовем духовную науку, которая вопросы симпатий-антипатий рассматривает из глубины человеческого “я”.
“Посредством наших моральных идеалов, - пишет Штейнер, - которым инстинкты антипатичны, мы должны влить в них антипатию. Моральное развитие всегда несколько аскетично. Аскеза здесь означает упражнение в преодолении анималистического…
Человек не был бы в такой мере эмансипирован от окружающего его мира, если бы не испытывал к нему больше антипатии, чем животное (у которого гораздо больше симпатии к своему окружению и потому оно больше срослось с ним)…
Как это ни удивительно звучит, но все, что относится к представлению, пропитано антипатией. При взаимной нейтрализации симпатии и антипатии совершается акт зрения”.
Все эти процессы, подчеркивает Штейнер, обычным сознанием не охватываются.
У Цветаевой некоторые намеки на то, как господствовать над своими инстинктами, можно найти, и выражены они, конечно, ее лаконичным языком:
“ – Я и Инстинкт. –
Душа у меня заела инстинкт, вернее: мой инстинкт – это Душа!”
7. ДУХ.ДУША И ТЕЛО
Коснемся вкратце антропософии и скажем, что человеческая душа, по учению Штейнера, так же неоднородна, как и весь человек. Она состоит из души ощущающей, души рассудочной (или характера) и самой высокой ее части – души сознательной.
Человеческое «я» господствует над всей душевной жизнью человека, но полностью раскрывает себя лишь в высшем члене души – в душе сознательной. Сознательно работая над преображением своего существа, человеческое «я» поднимается в еще более высокую часть человека – к его духу.
У Марины Цветаевой в ее самых доверительных письмах и дневниках можно найти много собственных наблюдений над соотношением в человеке духа, души и тела – тем, чем собственно и занимается антропософия.
Итак, душа является тем полем, на котором развивается дух, или высшее «я» человека. Но это поле под названием «человеческая душа», наделенное способностью давать рост в высь, может также легко произрасти и другими немыслимыми ростками.
Здесь очень примечательны Цветаевские наблюдения:
«Отсутствие духовности у женщин. Главный враг духа не тело, а душа», - отметит она мимоходом в дневнике. А в ее письме к Тесковой можно найти эту же мысль, но в уже додуманном виде:
«Сердце разрастается в ущерб душе, душе совсем нет места, отсюда естественное желание – умереть: не не быть, а смочь быть».
В другом месте отметит в скобках:
«(К сердцу - отношу любовь к родителям, жалость к животным, все элементарное. К душе – все беспричинное болевое)».
Еще одно ее, как она говорит, «физическое ощущение»:
«Дух – ввысь, душа – вглубь».
Но в другом месте выскажет мысль, почти формулу, из которой следует, что далеко не всем дано ощутить это движение ввысь так, как ей, потому что:
«Бог (магнит) некоторых забыл снабдить сталью»
Здесь можно слегка коснуться вопроса, почему Цветаева не нуждалась в каком-либо искусственном усилении душевных способностей, т.е. категорически отвергала для себя всякие психостимуляторы (наркотики, спиртное и т.д.). Известно, как грешили и грешат этим многие творческие и особенно гениальные натуры. Она однажды задается этим «коварным» вопросом об опиуме:
«Почему – ни разу, никогда? – спрашивает она.
Вот ее ответы:
- «Мне не нужно».
- «Мне и так хорошо. Если опиум – более я, чем я – не хочу опиума».
- «Я и так – более я, чем я…»
Духовно имущая, не дающая заснуть своему высшему «я», Цветаева уступает это зелье другим, неимущим:
«Нельзя же обкрадывать нищих», - резюмирует она.
8. ЦВЕТАЕВА НА ПОРОГЕ ЯСНОВИДЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ
Итак, можно сделать некоторые выводы. Собственный духовный опыт Цветаевой – это ее сознательная жизнь одноверменно в двух мирах: чувственном и сверхчувственном. Природу Цветаевского чувства любви нам помогает понять не что иное как духовная наука Рудольфа Штейнера, одним из утверждений которой является следующее:
“Для сознательной жизни в верхних мирах душе необходимо иметь одно влечение, которое не может быть раскрыто в нижних мирах. Это – влечение отдаться тому, что переживаешь. Нужно уметь совершенно окунуться в переживание, слиться с ним воедино. Довести это до такой степени, чтобы узреть себя вне своего собственного существа и почувствовать себя внутри другого существа….
Это превращение, это вчувствование в другие существа и есть жизнь в сверхчувственных мирах. Через такое превращение человек замечает свою родственность с одним существом и отдаленность с другим. Так выступают симпатии и антипатии.
Если в чувственном мире симпатии и антипатии различаются только по их силе, то в духовном – еще и по многоцветию ( как краски). Причем антипатия там не отвращает, а только отличается по цвету…”.
Цветаевскую любовь надо понимать отнюдь не так, как ее понимает большинство людей. У Цветаевой это особый сверхчувственный процесс с полной душевной самоотдачей тому существу, которое становится объектом ее обожания. Это полнейшее внутреннее единение с ним в сверхчувственных мирах. Духовная наука разъясняет, что такое единение, когда чужую боль уже не отличаешь от своей, и становится основой для подготовки ясновидческого сознания.
“О, Господи, - замечает Цветаева, - при моем умении – даре – страсти – наблюдать и определять – (созерцать и ваять) – никакое страдание не страшно, кроме чужого! (Другому больно, другой голоден и т.д.)
Я больше скажу: своего страдания – нет”.
ТАРУСА. Музей семьи Цветаевых.
Октябрь, 2005 год