— Дохляки, — сказал дядя Саша, по-нижегородски упирая на букву «о». В ринге, очерченном расступившейся толпой, висели друг на друге два гренадерских гуся. И сопели. Они напоминали боксеров-тяжеловесов, тайком договорившихся поделить куш.
— Мой бы здесь наверняка апперкотом вдарил, — дядя Саша показал, как; стоявшие рядом образовали некоторую прореху. Гусыни тем временем бродили от дерущихся поодаль, теребили прошлогоднюю мертвую травку. — Петрович, ты, небось, гусака-то в одной корзине с «любкой» вез? — крикнул дядя Саша кому-то в толпу. — Он ее, поди, всю ночь и жарил. А теперь больно надо ему драться.
В толпе загыгыкали.
Петрович сам, как гусь, двигавшийся на корточках, отмахнулся. Сдвинул со вспотевшего лба на затылок изношенную кроличью шапку.
Гуси топтались так еще долго, ни «бе», ни «ме», пока судья не развел в сторону руки, объявив ничью.
А из машин, выстроившихся в ряд у магазина «», уже несли следующих. Гуси негодовали, скандалили, упирались.
— Ты смотри, — изумленно говорил сам себе мужик, волоча птицу чуть ли не за шею, — нихера не хочет драться. Не хочет и все.
Магазин притягивал не только автомобили. Вскоре оттуда явились два дяди Сашиных товарища — Коля и Володя. Судя по блаженному выражению их прослезившихся лиц, приобрели они в этом заведении не только батончик "Марс".
Гусиные бои в Павлове-на-Оке Нижегородской области — это более чем вековая традиция. Еще император Николай Второй, наезжая в эти места, восхищался их умением биться за гусыню едва ли не насмерть. После прихода к власти большевиков забаву, как некий элемент буржуазности, прекратили. Но местные любители, или, как они сами себя называют, охотники, породу умудрились сохранить. Птицу натаскивали втихаря. Во дворах, в хлевах и даже в избах. Скрещивали, менялись, воровали.
Только в 90-х бои вновь разрешили. И вот каждую весну, как только начинает припекать солнце, удлиняя на крышах сосульки, в Павлово съезжаются заводчики бойцовых гусей со всех окрестных мест. И не только. Теперь этих огромных красивейших птиц разводят везде — от Курска до Улан-Удэ. Возят на бои в специально плетеных корзинах через сотни верст.
Но вот абсурд: с тех пор как бои опять разрешили, сами гусятники, по мнению дяди Саши, как-то обмельчали, что-то нарушилось, умерло в них самих, человеческое, важное что-то. И теперь, говорит он, все происходящее напоминает дешевый театр с декорациями из картонных коробок. По этой причине он и не участвует в нынешнем действе. Точнее, не участвует, потому что не взяли, его гуся нет здесь. А кому же, усмехается он, интересно, когда один выходит и всех побивает. Тут нужно шоу. И оно с некоторыми оговорками происходит.
Нам нравится дядя Саша. Он какой-то крепкий, не надломленный, что ли, каждодневной рутиной, и печальным несоответствием реальности после вчера употребленного... Он обещает показать нам настоящий гусиный бой, а мы и не против. Усаживаемся в его большелобый автомобиль «Волга», покидаем город.
Дальние кущи за стеклом окутаны синим. И в крохотную форточку, которую я открываю, чтобы покурить врывается ветер. В нем уже так много от талого снега, от шалых ручьев, что в который раз одолевает обманчивое: все можно начать снова. Влюбляться, сходить с ума, жить.
— Так как же их тренируют? — повторил я дяде Саше свой вопрос.
— Ну, как? – глаза его степенно поглощали шоссе. — Вот они еще только из яйца вылупились, а уже видно: этот будет драться, а этот, — переключил он скорость, — пусть так ходит.
— О! — всполошился сидевший со мной плечом к плечу Николай. — Как в футболе!
— Но и тот, которого ты определяешь в бойцы, еще через многое должен пройти. Он либо шебутной чересчур, горячий. Такого надо на землю спускать, чтоб не зарывался. Или, бывает, прыжок никакой — надо ставить, кому-то силы удара не хватает.
— Я ж говорил, как в футболе! — укрепил свою мысль Николай.
— Или вот, допустим, «любки», — кашлянул дядя Саша в кулак. — Некоторые сгонят всех в одну кучу, гусак ходит-ходит, то на эту вскочит, то на другую. Анархия, бляха-муха. Но так можно разве? Тут надо наблюдать: ага, на эту глаз положил. Раз ее — и отсадил к весне. Тогда у них и тяга друг к другу будет. Он порвет всех за нее. У моего вон три их, бабы-то, — неожиданно сказал он, — и со всеми, тьфу-тьфу-тьфу, справляется.
Он подождал, пока мы обгоним фуру, сказал потом:
— Но любимая, конечно, одна. Я ее у соседа купил. Один раз слышу, мой с ней через три двора перекликается. И как они это делают… сердце заходится. Ну, я пошел, еле уломал. Бешеные деньги, между прочим, отдал. И вот он за ней ухлестывает, что ты! Прошлый раз с Петькиным Красина гусем схлестнулся, дыхалку ему сбил, и, пока тот очухивался, он уж на нее вскочил, оттоптал благополучно, и обратно драться. Пять лет никому не проигрывает уже с ней.
Здесь Николай ничего не добавил, он молча смотрел в окно на перелистывающиеся пейзажи, думал.
— А от меня жена ушла, — сказал совсем без тоски даже. – Уехала в Волгоград и не вернулась.
— Ну, ты бы узнал, жива ли? — сказал я.
— Конечно, узнал. С дирижером филармонии живет. Ты не подумай, она хорошая. Я говно.
Он достал из-за пазухи бутылек, приложился, утер ладонью выступившее на глазах благодушие. Потом вдруг опять всполошился, стал пытать меня футбольной статистикой.
— Кто был единственным в Советском Союзе капитаном футбольной и хоккейной сборной?
— Бобров, — пожал плечом я.
Далее он спрашивал о первом обладателе «Золотого мяча», о человеке, который первым забил 400 мячей в чемпионате СССР.
Где-то я угадывал, и он досадно бил ладонью об ладонь, будто проиграл мне лошадь. Где-то я давал маху, и он радовался, как пацан, подскакивал на сиденье, бился башкой об крышу и колотил себя в грудь, туда, где сердце размягчал алкоголь, и оно становилось податливым, точно свинец.
— Коля у нас знаменитостью, между прочим, был, — сделал заявление дядя Саша. — Токарь, слесарь, жестянщик. В «Сельхозтехнике» на нем весь парк комбайнов, зилов и газонов держался. Уазики там. Но это ладно. Он еще у нас местным Гаринчей был. В команде «Волга» во втором дивизионе лучший бомбардир три года. Ты, поди, про такую команду-то и не слышал?
Я честно сознался, что нет.
— Ну, вот, а он каждый год по 28 мячей заколачивал.
— Один раз двадцать пять, — уточнил Николай и шмыгнул носом.
— А потом что же?
— Известно, что, — дядя Саша посмотрел на Николая в зеркало. — Начальство сказало: ша, бля. Хорош тряхомудием заниматься. Техники негодной больно много в тот год скопилось. А он — футбол.
— Пришлось запить, да?
— Почему сразу запить, — немного обиженно произнес он. — Просто ушел из футбола и все. Надо чем-то одним заниматься хорошо.
Он помолчал, потом докончил тару, сказал:
— Ты не думай. Я ж не пропойца какой. Просто бывает так, душа поет, надо, понимаешь.
Я его, кажется, понимал.
Село Сосновское, где проживают Николай и дядя Саша — обыкновенный, можно сказать, населенный пункт советского типа. Серые пятиэтажки, облезлые коты с сонными мордами, подозрительные личности на скамейках. Дядя Саша проживает в одной из таких пятиэтажек на окраине. Зато прямо у его подъезда стоит крепкий сарай, похожий на зимовье сибирских охотников. Внутри, как в галерее. Старые портреты вождей — Ленина, Сталина, и Брежнева. Обнаженные красавицы, выдранные из разворотов журнала «». Хлев разграничен для разной живности перегородками. Посередке выводок со свиноматкой, напротив — боров, лежащий на громадном пузе, который сопит так, что разлетаются в сторону с пола опилки. Над каждым животным табличка с именем, прочая информация. Прямо-таки немецкая какая-то дотошность. «Сара», — значится над небольшой свиньей. «Оплодотворял 25 января без возбудителя».
На верхней балке под низким совсем потолком маркером записан чей-то телефон с множеством нулей в конце.
— Это Саня президенту звонил, — пояснил Николай. — Хотел вопрос задать, че-то там про сельское хозяйство.
— Задал?
— Како там. Не пробьешься, — вздохнул Николай, как будто и сам по какой-то причине тревожил президента. — Сашка он, молодец. Хозяйство, гляди, какое держит. Дочерям обеим помогат.
— Ромка, сука, ты на хера трех депутатов съел? — донесся до нас откуда-то голос. — И бабе еще голой низ отхватил.
Мы заглянули в дверь, там, в надышанном маленьком пространстве и косых лучах света из оконца стоял дядя Саша и белый с пятнами теленок. Он вдруг взметнул хвост, подкинул зад и стал носиться, взбрыкивая.
— Василич, — сказал Николай серьезно, — вон гляди, он твоих депутатов уже того, высрал.
Дядя Саша пнул лепешку в угол, обтер о солому башмак.
Затем он долго ловил гусака и гусыню, нежно, как породистых щенков, уложил их в картофельные мешки.
В проеме двери появилась жена.
Николай сразу вышел на воздух.
— Вот хочу к деду на драку отвезти.
— Тебе делать, что ли, больше нечего, — шикнула она, но все равно было отчетливо слышно.
Дядя Саша не стал ничего возражать, он просто отнес гусей в багажник, завел двигатель, мы тронулись дальше.
Деревня Шишково вязла в сугробах. У заброшенного дома, где остов ржавого трактора занесло по самую крышу, мы свернули налево. Вышли, оставив в багажнике умолкших гусей. Ни души не было вокруг. Только у озера в тополях усердно пели синицы, как будто скоро что-то наступит, сбудется, произойдет.
В пахнущих баней сенях, мы обстучали подошвы ботинок от снега, вошли в дом. Прямо у порога стояла классическая русская печка с вылинявшими занавесками. Рядом с ней сидела беременная кошка и, покачиваясь, дремала. Дядя Саша обнялся с отцом, вставшим навстречу из-за стола. В руках у него были очки без дужек, на резинке, районная газета. Мы объяснил цель своего приезда.
— Это ж надо за каку вы даль ехали, — усмехнулся одними глазами дед. — Да, Москва. Я был там один раз. Где-то году, кажется, в 63-м. Точно, в 63-м.
Деду Василию Васильевичу 81 год. И все эти годы он прожил в деревне, почти никуда не выезжая. Косил, пахал, тайком от государства гнал самогон и валял вручную валенки.
— Прежде гусей этих еще мой батя держал. Потом мы, дураки, с братом стали. Дрались и гусями, и так, ой, щас вспомнить. Теперь вот Сашка держит. Но спроси меня и его: зачем? Никто толком не скажет.
С помощью соцработника Натальи дед напялил камуфляжный бушлат, все пошли выбирать место.
— Надо в баню дров подкинуть, — велел дед Наталье.
— Я только что ходила.
Место нашлось между соседским ГАЗ-53 и широкой уличной тропой. Соцработник Наталья — девушка без возраста с одутловатым, словно у детского пупсика, лицом — выгнала дедовых гусей из сарая. Они были этим фактом весьма недовольны. Выгнув шею, шипели на нее. Дядя Саша выпустил из мешка своих. Но драка не состоялась. Гуси с минуту посмотрели друг на друга, и пошли в разные стороны. Как только ни гоняли их — те ни в какую. Забивались под машину, и соцработник Наталья гнала их оттуда ивовым прутом, убегали в проулок, и она, засыпая в валенки снег, лезла и лезла.
— Не будут драться, — с зажатой беломориной в уголке рта, сказал дед. — Они же братья.
— К Генке надо идти, — серьезно подытожил дядя Саша. — К шурину.
Дядя Саша нес гусака. Николай подхватил под мышку гусыню, но она все время вырывалась. Он неумело поддерживал ее коленом, перехватывал, гладил по уворачивающейся голове:
— Ну, че ты, че ты. Успокойся.
Генка — усатый, азиатскими заспанными чертами лица похожий на постаревшего писателя Куприна — выслушал дяди Сашины доводы степенно.
— Ну что ж, — сказал невозмутимо. — Давай биться.
Пока он выводил своих из сарая на запорошенный соломой двор, я спросил дядю Сашу.
— А ставки на бои делают?
— Бывает, — сказал он, вынимая запутавшуюся ногу гусака из своего кармана. — Ну, несколько человек договариваются. Обычно дерутся так просто: мой тваво сильней. Да иди ты.
Гусаков развели в стороны. Дед дал команду. И они сцепились. Сначала, как говорит дядя Саша, щупали друг друга. Затем стали молотить.
— Джон, давай, — крикнул Николай. Он ходил вокруг них, поднимая руку, будто ждал паса.
— Так его, так, — сначала со смехом произносила жена Гены Татьяна.
Через пятнадцать минут уже все потрясали в воздухе кулаками, будто выкрикивали лозунги на митинге.
На крик и возгласы прибежали мальчишки, уселись на дощатые ворота. И только пес Цыган не был допущен к зрелищу. Он царапал калитку, вставал на задние лапы и оказывался едва ли не выше мальчишек.
— Иди отсюда! — кинул поленом Геннадий в дверь. – Убью! На Покров только кабана заколол, только порубил на куски. Пошел за тазом. Он тут как тут. Три килограмма грудинки сглотнул, не жуя. Я в него тазом запустил, жалко промазал.
— Джон давай, — кричал Николай, растопыривал руки, как вратарь.
Пух летел по двору, словно с неба пошел теплый весенний снег. Гусаки взлетали, били сверху клювами, стараясь угодить в самое темя. Крылья их были уже окровавлены.
А гусыни метались от них к людям, кричали, кричали. Заглядывали в глаза снизу, нам, затеявшим все это, просили, умоляли, клянчили.
Первым не выдержал дед, он хлопнул шапкой об землю, сказал:
— Брейк, вашу мать.
Геннадий и дядя Саша подчинились. Подхватили своих гусей, но и на весу, болтая в воздухе красными лапами, они норовили клюнуть друг друга, нанести последний, решающий удар.
— Николай, — сказала Татьяна. – Я вот тут тебе записку написала. Сбегай к бабе Маше. Она недавно согнала, я видала — дым шел.
Захватив сало, банку огурцов и широкую миску соленых груздей, Татьяна и Геннадий отправились с нами к деду в дом.
Накрыли на стол, через время явился и Николай, держа под мышкой, как гусыню, трехлитровую банку мутного самогона. Но с самогоном ему было сподручней. Он не вырывался.
Изба тут же наполнилась голосами, перебивающими друг друга, звоном стаканов, праздником из ничего.
Соцработник Наталья мертвой хваткой обнимала за шею, будто душила, скотника Серегу, который без слов пытался освободиться от ее напористой нежности, краснел, ему было неловко так.
— Это брат отца моего, — показал дед на одну из настенных фотографий. Там в парадной форме сидел гвардеец с закрученными кверху усами. — Хваткий был, конезавод здесь держал. Тяжеловозов разводил. В гражданскую попал к немцам в плен. Только на седьмой раз получилось бежать. Прибежал домой, тут его и раскулачили, — улыбаясь, сказал дед.
Самогон мутно покачивался от колыханий. Пили за любовь, за деревню, за родителей. И тут вдруг на одном из тостов Николай накрыл свою стопку ладонью.
— Все.
Мы вышли с ним покурить. Синяя одинокая звезда взошла над полями.
— Ты не думай, — сказал вдруг Николай и так глубоко затянулся сигаретой, что дым не вернулся при выдохе. — Я не алкаш какой.
— Я и не думаю.
— Проходит жизнь, а человека нет. Нет ему места, мается, как мудак неприкаянный. Все тащится, тащится куда-то, а следов никаких. Как тут быть?
— Не знаю, — признался я честно.
— Вот и я. А знаешь, почему меня Гаринчей местным зовут? Гаринча — это птица такая. Она летает. И я с мячом, знаешь, как летал.
Баня давно затухла, мы прощались у порога уже почти час, врали, обещали непременно вернуться. На повороте фары выхватили опять остов трактора, от которого виднелась только крыша. Озеро, усыпленное зимой, поля, поля.
Николай вышел на окраине Сосновского, крепко пожал ладонь, затем крикнул в пустоту ночи:
— Гаринча, давай.
— Что же вы, вообще водку не употребляете? — спросил я дядю Сашу.
— Да уж восемнадцать лет как. Понимаешь, — сказал он, — я боксер был. Чемпион района. И вот как напьюсь, немедленно давай всем морды крушить. Если б начальник милиции не был знакомым, до сих пор, поди, где-нибудь в Мордовии рукавицы шил. И тогда решил: не можешь — не пей.
Я вдруг вспомнил всю его ораву: поросят, быка, гусей, кур, голых женщин по стенам, недовольный тон в чем-то его подозревающей жены. И еще это вспомнил: «Но «любка» всегда одна».
Он высадил нас на остановке автобуса. И долго еще в темноте не исчезали огоньки его задних фар. На колдобинах картофельные мешки подбрасывало. И гусыня о чем-то причитала. То ли звала кого, то ль проклинала...