По ночам мы с сестрой Таней по очереди дежурим в больничной палате у постели умирающей мамы. Ее не назовешь палатой для тяжелобольных, хотя из десяти ее обитателей нормально передвигаться могут лишь двое-трое. Сюда не мчатся по первому зову врачи, около дверей не толпятся родственники, а тумбочки больных хранят пустоту и, в лучшем случае, остатки обеденного хлеба. Таблетка обезболивающего, таблетка снотворного – вот все, что могут выделить на всю палату на ночь дежурные врачи. На столе – чайник с водой. Не с кипяченой, нет, просто с водой. Ее санитарки носят ведрами из ближайшей колонки для всей больницы, наполняя ванну в приемном покое, тазы, неподъемные баки.
По утрам, отдежурив, я умываюсь только в мамином доме, прошагав по зимней дороге десяток километров. Уж, кажется, ко всему привыкла, но не могу чистить зубы и умываться из бачка, в который, возможно, сходил по малой нужде кто-нибудь из больных, не успевший добрести до туалета. Я своими глазами видела подобное действо, но что взять с полубезумной старухи! Судна здесь – дефицит, да и те, что есть, – старые, с ржавыми, зазубренными краями. Какие муки испытывают больные, когда худенькая санитарка двигает такую посудину под неподвижное тело и острые края царапают пролежни! На ночь у дверей палаты ставят ведро.
Утром больных ждет завтрак – размазанная по тарелке каша на воде, чуть забеленная молоком. Нет, не крала повариха мясо на кухне! Она молочко-то, кашу забелить, по доброте душевной от своей коровки принесла. И денег на питание никто не прикарманивал. Их ведь никто и не выделял. Поехала заведующая больницей по окрестным совхозам, насобирала, что Бог послал. Один директор отсыпал гречихи непровеянной, другой – пшена, третий масла подсолнечного налил. И на том спасибо. Небогаты хозяйства, зарплаты для своих рабочих – и то нет.
Во всех палатах больные меняются, долго не задерживаются, особо тяжелых везут в район. И только в этой палате состав почти неизменен.
А лежат здесь они, дорогие, драгоценные, слава и гордость России, многотерпеливые наши матери. Война отняла у них мужей – и тех, что были, и тех, что могли быть. Государству они сами отдали и молодость, и всю свою силушку на доблестный труд. И детей у них отняли, вернее, они сами, по своей воле и любви, отправили их в город за лучшей жизнью.
И вот они здесь. У каждой за жизнь накопилось множество болячек, но главные причины – старость, одиночество, бедность и немощь. Одной из них нечем зимой топить печь, другой – некому подать воды, третью избивает сын-алкоголик, у четвертой дом развалился…
Лежат они, на все согласные, смирились, что нет лекарств, не ропщут из боязни оказаться вне этих стен. Лишь бы оставили здесь, лишь бы кто подошел и сказал доброе слово, обратил внимание, да и просто постоял у кровати.
Несколько бабушек так и остались для меня безымянными, хотя я провела рядом с ними полтора месяца. Никто их не навещал, им не назначали никакого лекарства, не окликали по имени, и никто и ни за чем к ним не обращался.
Одна из таких бабушек – моя соседка. Ее кровать стоит вплотную к моей (заведующая выделила нам с сестрой койко-место для ночных дежурств), за деревянной перегородкой. У бабушки склероз. Она не только никого не помнит и не узнает, но даже не знает, что делала минуту назад. Когда санитарка начинает мыть пол в палате, у моей соседки срабатывает рефлекс, и она шлепает к дверям по нужде в огромных неподшитых валенках. Вернувшись, снимает валенки и прячет под подушку. Через минуту забывает, что выходила, и опять передвигает валенки к двери. Санитарка привычно и беззлобно ворчит, и тогда она выпрямляет спину и требовательно, басом, вопрошает: «Что я – не человек?» Она не помнит, где ее кровать, ложка, и когда я показываю ей рукой: вот кровать, там – ложка, она всегда баском благодарит: «Спасибо».
На 8 Марта я положила им всем на тумбочки скромные гостинцы, пожелала доброго здоровья. Через некоторое время она начинает угощать всех, с гордостью говорит: «Меня приходили проведать, вот, гостинцы принесли». Когда-то, видимо, такое случалось, и в ее темном сознании мелькнуло воспоминание. Ее соседка справа, громогласная Шура, смеется: «Да кто к тебе приходил? Это вон Нина положила», а она возражает, как всегда: «Что я – не человек?» Она все время голодна, не может побороть себя и постоянно тянется к тумбочке. Тумбочка у них с Шурой на двоих, и у Шуры там бывают кое-какие припасы. У них из-за этого частенько случаются перебранки. Ночью, когда все спят, она вдруг в темноте громко и требовательно говорит: «Хлеба! Дайте мне хлеба!» Я торопливо сую ей в руку что-нибудь из маминой тумбочки, и она затихает. Но под утро вдруг стонет – так тонко, по-детски, – что становится не по себе.
Перед сном они молятся, каждая в своем уголке, на своей кровати, и моя соседка тоже шепчет молитву, и я слышу, как она заученно и четко выговаривает: «Пресвятая Троица, помилуй нас. Господи, очисти грехи наша. Владыко, прости беззакония наша. Святый, посети и исцели немощи наша имене Твоего ради».
Еще одна бабуля, тоже, увы, безымянная, все время молча лежит в углу, завернувшись в одеяло. У нее повышенное давление. Когда подступает головная боль, она начинает стонать, зовет врачей. Те не очень-то охотно подходят. Спрашиваю: «Неужели нельзя ничем помочь?» Разводят руками: «Нет таблеток. Аптеки перестали отпускать в кредит». Когда стоны становятся слишком громкими, подходит дежурная медсестра: «Ну что ты кричишь?» – «Голова раскалывается, дочка. Меня тошнит». Санитарка ставит к кровати ведро: «Блюй!»
Напротив меня – кровать бабы Ани. Каждый раз, когда я на ночь закутываю ей ноги одеялом, она спрашивает: «Как твою маму зовут?» – «Анна». – «Ну я за нее помолюсь». Бабе Ане 92 года. У нее ничего не болит. Просто она очень долго живет на свете, и кости устали двигаться. К ней как бы и незачем подходить, но ей тоже хочется внимания! Она подзывает санитарку или медсестру: «Поди-ка сюда», – и сует в карман пару карамелек. Те, понимая, какое-то время постоят около нее, разговаривая. Но тут их зовут поправить одеяло, подать воды или подвинуть табуретку, – скорее из ревностного чувства, чем из необходимости.
Я уже упоминала Шуру. Ей за семьдесят. Она продала дом в деревне и зимует в больнице, сюда же ей переводят пенсию. Она недослышит и потому кричит, каждый раз пугая окружающих. Чаще всего она ворчит на соседку, которая норовит или сходить на ее судно, или покопаться в тумбочке в поисках еды. Однажды Шура даже огрела соседку палкой так, что палка переломилась. Та выпрямилась и пошла на обидчицу с поднятыми руками. Я вскочила: «Вы в своем уме? Вы же обе еле ходите!»
Как-то Шура нечаянно упала, разбила копчик, и я смазываю его на ночь мазью. Вечерами, когда я шагаю из Погореловки в больницу, она поджидает меня, спрашивает у мамы: «Скоро мой доктор-то придет?» Когда в первый раз она приподняла к плечам свой серый сатиновый халат, я поразилась: у Шуры оказалась необыкновенно красивая спина, тонкая, изящная, совсем не крестьянская, почти девичья.
К весне Шура всем надоела раздражающими криками, ее выписали. Она в момент собрала свои узлы. Но еще пару дней провела в больнице – не с кем было доехать. Потом я проводила ее на автобус.
Полина лежит здесь пятый год. Какой-то лихач сбил ее на автомобиле, и теперь у нее вместо рук и ног – культи. Днем она сидит, обложенная подушками, ночью ворочается и стонет во сне. У нее приличная пенсия. И санитарки покупают ей на рынке продукты и лекарства.
О, эти санитарки! Они напоминают мне тех, военного времени, о которых написаны книги и сняты фильмы. Мне приходилось бывать и в городских больницах. Труд санитарок тяжел везде. Но здесь они особенные. Никто не сует им ни шоколадок, ни денег, чтобы получить чистую простыню или попросить горячей воды (что взять с немощных старух!). Но они так добросовестно и милосердно поднимают отяжелевшие тела, перестилают белье, кормят, моют, бегают за продуктами, пишут письма, носят судна, рассказывают новости, успокаивают, и уж, конечно, это совсем не окупается их мизерной зарплатой, но ни разу я не слышала от них раздраженных или злых слов по отношению к больным. Господь зачтет их милосердную доброту.
Среди старушек есть одна больная, Наташа, которой всего 24 года. Она оказалась здесь, думаю, по той же причине неприкаянности, бездомности и одиночества. Ее мать, алкоголичку, нашли мертвой в реке. Когда девочку забрали в город родственники, она упала (или выбросилась?) с пятого этажа, но осталась жива и даже не покалечилась. Несколько лет назад ее зверски изнасиловали четверо выродков, в больнице думали, что она не выживет, но она опять осталась жива. Теперь попала в больницу, потому что, будучи пьяной, обморозила ноги. У нее эпилепсия, припадки повторяются все чаще. Падая, в кровь разбила губы. Сами врачи уже ропщут: срочно нужны уколы, а их нет. Наташа курит по-черному моршанскую «Приму». В палате она одна из немногих ходячих, ее постоянно зовут на помощь. Она никому не отказывает, говорит: «Я не брезгливая, я за матерью пьяной всегда ухаживала». У нее приятный голос. Когда в палате появляется новый человек, она подходит и, проникновенно глядя в глаза, спрашивает: «Хотите, я вам спою?» И поет старинную песню о несчастной любви, которую когда-то ей пела мать. Иногда она подворовывает продукты у Полины или деньги у тех, чьи пенсии приносят в больницу. Все помалкивают, ведь она им необходима! Кто-то все-таки жалуется заведующей, и та выговаривает ей: «Будешь так себя вести, выпишем и отправим в дом престарелых». Наташа равнодушно отвечает: «Мне все равно. Хуже не будет».
Вот так и живут они здесь. И при всем при том я боюсь даже представить, что было бы с ними, не найдись им места в этой плохо отапливаемой, голодной и неимущей больнице.
Мама умерла в апреле, под Благовещение. Муж сестры Володя нашел грузовую машину, в больнице уговорили дать нам на время носилки. В непролазной грязи невозможно было проехать, и машина остановилась наверху, у магазина, и маму несли до дома по погореловской улице на носилках.
На девятый день мы с сестрой после церкви пришли в больницу, в мамину палату, и разложили по тумбочкам поминальные блины, платки, еще что-то… Мы были в черном, и нас никто, кроме Наташи, не узнал. Я увидела Шуру, которую сама незадолго до этого провожала на автобус. Своего дома у нее не было, с соседями по деревне она не сговорилась, чтобы пустили пожить, и, вернувшись в больницу, заняла свое привычное место…