Она медленно прошла мимо, одурманив шлейфом своего парфюма. Ледяной поток пробежал по всем жилам и обратил меня в каменную статую. Как истукан, глядел я ей вслед: шла она, напоминая своей походкой подиумных красавиц, но был в этой поступи особый шарм, пересиливающий мою неприязнь к кутюрным девицам. Грациозно покачивая бедрами, она удалялась, вызывая у встречных мужчин 180 градусные обороты голов, вернуть которым status quo без помощи извне уже никак не представлялось возможным. Вот она нагнулась, погладила какого-то (очень похожего на меня) щенка и исчезла.
* * *
Восхитительный обман. Навстречу тебе идет девушка, да такая, что от одного вида которой бросает в жар и холод одновременно, идет эта девушка, и вдруг дуновение ветра, точно по провидению, приоткрывает разрез ее юбки. Секунду глазеешь ты на мраморную ткань ее бедра, ожившую часть какой-то Афродиты - Венеры Милосской. Она проходит мимо, уходит, а ты сходишь с ума, балдеешь, теряешь покой и сон, и чувство фрустрации доводит тебя до умопомрачения, даже до помешательства, тихого или буйного. Оно основано на недоступности того, чего больше всего на свете тебе бы хотелось.
Однако, предположим, в один прекрасный день девушка эта каким-то чудесным образом попадает в твою постель. Не найти на земле человека, счастливее тебя. Твоему блаженству нет предела, ты в полной прострации, но наутро… та часть ее божественного тела, которая чуть было не свела тебя когда-то с ума и которую ты сейчас можешь лицезреть столько, сколько пожелаешь, вдруг предстает всего лишь частью анатомической структуры - не более, теперь мало тебя волнующей. Это и есть теория относительности, восхитительный обман привлекательности, фокус или парадокс - называйте, как хотите. Отдаленность желанного предмета эмоционально действует на тебя сильнее, нежели самая что ни есть близость к нему. Отсюда и вывод: фантазии должны оставаться фантазиями, для этого они и существуют, а мечты остаются мечтами до тех пор, пока не сбываются. С того момента, когда это происходит, они начинают медленно умирать…
Как-то осенью, когда моя жена была на очередном ночном дежурстве в своем роддоме, я полез в комод в поисках пледа. И вместо него наткнулся на тетрадку с записками, показавшимися мне ее личным дневником. Пренебрегая правилами этики, я начал его читать и вскоре понял, что это не дневник, а всего четыре странички с неотправленными письмами, адресованными именно мне, поэтому и «спрятанными» там, где я должен был их найти.
* * *
«Может быть, я все выдумала, и не было какой-то жуткой обреченности, отчаяния, азарта, когда я шла к тебе. Не было какой-то трогательной заторможенности, ничего не значащих слов, точно ты не верил, не доверял, сомневался, пока, наконец, не сказал: могут обнять сильнее, лучше, но так - никто и никогда.… Я хотела раствориться в тебе, исчезнуть и вновь родиться. Я хотела обернуться вокруг тебя сотни раз и скрыть, сокрыть тебя, защитить и сберечь. Видя, как напрягаются твои вены, а в них бьется и пульсирует твоя кровь, слыша, как отстукивает пульс твое сердце, я хотела встать на колени и целовать тебя всего, чтобы ты захлестнулся в счастливом стоне. Хотела быть тем домом, где всегда будут ждать тебя, тебя одного, единственного…»
На секунду я прервал чтение и задумался, а что это такое - дом?… Возможно - это убежище, жилище, область покоя и воли, независимость, неприкосновенность. Дом также - очаг, семья, женщина, любовь, продолжение рода, постоянство и ритм упорядоченной жизни.
«Ты знаешь, что это такое - остаться одной? Дом - это не город, не люди, не работа, - это человек, который дышит с тобой рядом во сне, вздрагивает и бормочет, его нежности и боль, его прихоти. Ты оторвал меня от себя, и я испытывала только боль, боль, боль и бесконечное одиночество. Воображению моему не хватает больше пищи, а душе моей - воздуха, опоры, почвы. Даже во сне мне сейчас одиноко… Возможно, ты был и прав, не захотев приблизить меня к себе, - мужчины в этом смысле предпочитают оставаться затворниками, да и было у нас не так уж много времени. Хотя я с тобой открыла в себе многое: способность к падению и парению, жестокость инстинкта и зов плоти, самовластную жажду завладеть тобой и созерцание твоей мужской независимости. Это крайности, грани, а между ними такие пропасти, такие бездны…»
Чем дальше я поглощал мелко исписанные строчки, тем больше росло где-то в моем нутре какое-то странное чувство. Вины, досады что ли? Возможно, я впервые осознал, что никогда не предлагал ей ничего, кроме собственного эгоизма и разделенной постели.
«Все это я переживала, чувствовала, и впервые обретала себя - живую, неповторимую, подлинную. Я не знаю, как назвать все это - любовью ли? И не хочу называть. Нет определения, равнозначного мною испытанному, и все это - подвижное, неуловимое, тончайшее невозможно вместить в какое-то понятие. Может быть, это меньше любви, может, больше… Я вообще боюсь этого слова - его предавали все. Чтобы оно стало чистым золотом, а не разменной монетой - надо говорить его один раз, в конце жизни…»
Я снова задумался, ибо взволновали меня, по крайней мере, две вещи, и думал я именно о них. Интересно, где она выучилась так писать, вроде бы не хуже Джейн Остин?* Ведь обучали ее не разгадке тайн загадочной женской души, а несколько иному - гинекологии. Удивляло одно: что она, вне сомнения, владела пером, запросто излагая на бумаге все хитросплетения своих эмоций. Ошарашило же другое: что открыла мне глаза на то, на что я смотрел каждый день, но так и не увидел: брешь в наших отношениях. Большую такую пробоину. Кажется, именно тогда до меня дошло, что понятия «смотреть» и «видеть» совсем не одно и тоже.
«И если у истории было начало, должен быть и конец, а все, чему положено быть между ними, пусть остается нашим прошлым, в зависимости от нас сегодняшних - памятником или руинами. Более того: хочу освободить от тяжести тех признаний и откровений, которые обрушила на тебя. Можешь пропустить их сквозь пальцы и развеять по ветру. И даже свистнуть вслед…»
Когда мы решили пожениться, то полагали, что будем счастливы. Теперь же, всего три месяца спустя, ее письма были вроде немого крика, и я, глухой, его услышал. Наверное, мне следовало просить у нее прощения за ту боль, которую, в силу собственного самолюбия, невольно ей причинил, попытаться разуверить в том, в чем она была убеждена, чем-то обнадежить, наконец. Но чем? Если ты сам ничего толком о себе не знаешь, непросто понять, чего ждет от тебя другой человек, тем более, если это любящая и ранимая женщина. И способен ли ты дать ей то, чего бы ей хотелось?
Я долго размышлял, прежде чем сделал вывод, не знаю уж, насколько разумный: если жена засомневалась в тебе, глупо стараться ее переубедить. Лучше всего предоставить ей свободу, полную свободу и если она, преодолев смятение чувств, вернется к тебе, значит, навсегда и останется, если же нет, считай, что она никогда не была твоей.
И еще я задался ее же вопросом: почему всякая любовь двух человеческих существ, как бы ни сильна была вначале, обречена на предательство одного из них? Ответа я не знал, хотя на ум приходили мысли касательно напасти времен студенчества под названием «диалектический материализм». Не было никакой подсказки в эпистолах М.Ц., не было разгадки и у миссис Остин в своих романах; формулу составляющих ответа, похоже, не знали ни химик Антуан Лавуазье, ни физик Исаак Ньютон, ни математик Николай Лобачевский, ни даже его тезка, астроном Коперник, да и вообще никто на свете. Так откуда его было знать мне?
* * *
Когда я подрос, мама поведала мне кое-что, о чем никогда до того не рассказывала. Моя бабушка, мать матери, оказывается, была дочерью «врагов народа», людей, стертых с лица земли по воле великого вождя. Ее отец был известным музыкантом. Чекисты в 37-ом забрали его с репетиции, пару месяцев промучили в тюрьме, переломав все пальцы рук, а после, по приговору Особого Совещания, так называемой «тройки», расстреляли. За что - неизвестно.
Мать моей бабушки не расстреливали, но так же, неизвестно за что осудив, на пять лет отправили в «Алжир». Не в африканскую страну, а на север Казахстана, в Акмолинский лагерь жен изменников родины, где она два года спустя и умерла от чахотки. Бабушка росла в Тбилиси у тетки, заменившей ей и отца и мать, но когда ей стукнуло шестнадцать и она получила паспорт, за ней пришли другие чекисты, и уже без всякого суда взяли и отправили по этапу «на вечное поселение» в тот же самый Казахстан. Как она выжила там одна, определенная в детский дом какого-то захолустья, уму не постижимо. Тем не менее, бабушка окончила школу-интернат на круглые пятерки. Но золотой медали не получила - члену семьи изменников родины ее не выдавали.
Странное дело, но случилась с ней одна, почти рождественская история. Как-то зимой, в декабре, когда снежный покров в тех местах достигал метров двух, и передвигаться можно было только по зимникам - дорогам, уплотненным в снегу посредством тяжелого транспорта, в деревню въехал трактор. Сидящий рядом с трактористом молодой человек, спрыгнул вниз и поинтересовался, где здесь проживает ссыльная Т.М.? Ему указали на детдом. Так перед ней, точно Принц перед Золушкой, предстал Г.А., одноклассник и будущий мой дедушка, который добирался до нее, любимой, в Казахстан, совсем как жены декабристов до своих мужей в Сибирь. Сначала до Караганды из Тбилиси он ехал, меняя поезда, потом следующие три дня - в кузовах попутных грузовиков, и наконец, прибыл в конечный путь маршрута на тракторе, чтобы провести с моей бабушкой новогодние каникулы. Чего только в жизни не случается. Как итог этих каникул, девять месяцев спустя, появилась на свет моя мама.
А до того еще, бабушка и без золотой медали легко поступила в мединститут города Караганды. Жить стала там же, в семье Володи Ш. Он когда-то давно, еще в Грузии, будучи свободным человеком, дружил с ее родителями. Потом арестовали и его. Отсидев положенное, В.Ш., как вольнонаемный гражданин был определен в финотдел местного угледобывающего комбината, сводить активы и пассивы карагандинских шахтеров. Бабушку приняли в его семье, как родную. Дядя Володя был человеком смышленым, и зря стараться на поприще добычи угля для нужд страны определенно не желал. Какие-то не совсем законные операции с этим самым углем сделали его человеком далеко не бедным. Секретом это ни для кого, кажется, не было, и вот в очередной раз чекисты нагрянули к нему с обыском. Бабушка жила в отдельной комнате. Дядя Володя, постучав, зашел и тихонько сунул под ее кровать чемодан, который вряд ли можно было назвать маленьким. – Все будет в порядке! - сказал он и исчез.
В то время как дом переворачивался вверх дном, бабушка, будучи тогда девушкой не в меру любопытной, залезла под кровать и открыла тот «чемоданчик». Вылезть оттуда обратно ей было труднее, ибо содержимое забитого до краев чемодана составляли советские ассигнации, предметы из золота и брильянты. Факт лицезрения данной улики, тянувший на тюремное заключение минимум в десять лет, поднял ей артериальное давление и ускорил частоту пульса до предельной нормы. Пересилив свой страх, она все же выползла из-под кровати и, взяв наугад какую-то книжку, попыталась даже ее читать. Но буквы выскакивали из строк, в глазах ее рябило, а вся она дрожала, как осиновый лист. Наконец, люди в форме МГБ открыли и ее дверь.
- Кто такая? - спросил тот, кто был у них за главного. - Студентка, - мигом, вместо моей бабушки, ответил дядя Володя. - Мы ей эту комнату сдаем. - На кого учимся? - поинтересовался главный. - На врача, - ответила она. - У такой полечиться можно, - усмехнулся мужчина и закрыл за собой двери.
Бабушка смогла вернуться домой уже после смерти Сталина. Две вещи привезла она из этой ссылки – годовалую дочь, то есть мою маму, и золотое колечко с брильянтом, которое в качестве компенсации за перенесенный стресс, получила в подарок от дяди Володи. Не снимала его до самой своей кончины. После оно обосновалось на безымянном пальце правой руки моей мамы. Когда не стало матери, я отдал это кольцо М.Ц.. Уходя от меня, она мне его вернула. Не в буквальном смысле, просто оставила на столе.
Продолжение: http://proza.ru/2010/12/12/179
__________
*Английская писательница, автор романов «Чувство и чувствительность» (1811г.), «Гордость и предубеждение» (1813г.).