Заметки, родившиеся во время Петербургского театрального сезона в Израиле
Вообще-то, сказать, что я в Израиль попала случайно, невозможно: в таком случае придется признать случайность государственных командировок. Более того, в результате некоторого напряжения мысли родился постулат о том, что Израиль вообще никак нельзя отнести к странам, в которых люди могут оказаться случайно. Это, собираясь в отпуск в Египет, можно неожиданно решить «бросить свои кости» на Мальту и в результате оказаться на Крите… Но с Израилем дело обстоит иначе: все люди, независимо от наличия родства с этой землей, приезжают сюда осмысленно. Кого-то гонит любопытство, кого-то зов предков, кого-то вера. Совместить в себе одновременно туриста и паломника на этой земле никак нельзя: приезжать в Израиль, поняла я, надо, как минимум, дважды или не приезжать никогда. Разовый командировочный рискует убраться отсюда восвояси, будучи раздираем самыми противоречивыми ощущениями. Что, собственно, со мной и произошло. И случайными можно считать лишь эти заметки, которые появились, как попытка «сметать на живую» раздрай мыслей и чувств, возникший в силу возраста и личных обстоятельств…
Вид сверху
Самолеты из России заходят на посадку в аэропорт «Бен Гурион» со стороны моря. Человек, пару часов назад сам бывший пассажиром в воздухе, став наблюдателем «аэросалона» на твердой земле, испытывает в эти моменты множество эмоций. Когда с городского пляжа Тель-Авива, смотришь на прорывающиеся к земле авиалайнеры, от мнимых предчувствий катастрофы становится не по себе. Кажется, что еще немного – и самолеты обязательно зацепятся за первую, береговую линию высотных отелей и их встреча с землей станет преждевременной. В реальности за макушки отелей скорее зацепится тоненький серпик луны или одинокая звезда, подмигивающая с совершенно чистого неба. Чистота неба здесь имеет хронические формы. Облачность, до чертиков надоевшая на родине, пропадает прямо над Средиземным морем, что делает возможным сличение через иллюминатор географической карты с подлинником рельефа. По крайней мере, Кипр на этой «картинке – вид сверху» вполне узнаваем. Сразу начинаешь осознавать, что в школе учился не зря, и что географические карты не врут. Цветовое решение тоже имеет немного расхождений с атласом мира: Средиземное море выглядит сверху глубоко синим и спокойным, а земля - пыльно коричневой и постоянно дыбящейся. Но даже с высоты полета твердь кажется необычайно притягательной, а отсутствие желания нырнуть в глубокую морскую синеву не противоречит инстинкту самосохранения.
«Чмак, чмак, чмак!»
После потрясения тем, что кроме ноября с температурой «пять с плюсом» и снегодождем на земном шаре существует ноябрь, в котором воздух прогрет до плюс двадцати восьми, следующим потрясением от Тель-Авива становится ощущение... прилипания ног к асфальту. На одной из главных улиц, носящей имя Бена Иегуды, каждый мой шажок «на резиновом ходу» сопровождается нежнейшим звучком «чмак!». И это вовсе не оттого, что зашкаливает содержание битума в покрытии тротуаров, которые, кстати, и не думают плавиться на солнце. Просто этот асфальт никогда не видел ни дождя, ни водяных вееров поливочной техники. Ноги липнут к нему от грязи культурного слоя и влажности средиземноморья. Так и продвигаюсь к своей цели – почтовому отделению: «чмак, чмак, чмак!»… Впрочем, транскрипцию этого явления лучше оставить на индивидуальный откуп туристов. Ведь кто-то в этом может и поэтику усмотреть. Хотя большинство европейцев, не понаслышке знающих, что дороги можно и должно мыть с шампунем, а фасады домов обязательно содержать в порядке, видом Тель-Авива поначалу шокированы. Все на той же «улице-красавице» можно увидеть разностилевые здания, окруженные подозрительными заборами и зияющие пустыми глазницами окон. Но самих израильтян, похоже, все это совершенно не беспокоит.
Мост к соотечественникам
Петербургский театральный сезон открывали в присутствии представителей дипкорпуса и властей обеих стран в известнейшем театре «Гешер». Но временного «сегодня» для меня на этом «Мосту» (таков перевод слова с иврита) не было: он оказался мостом в прошлое, каковым, впрочем, является и для здешней публики. Условно говоря, я увидела среди людей, заполнивших вестибюль театра задолго до начала спектакля «Оскар и Розовая дама», забытые лица родителей моих однокашников, лица врачей, которые меня лечили в детстве, учителей, которые меня наставляли в юности, провизора из ближайшей аптеки, лица друзей друзей… Множество лиц людей из прошлого, каждый из которых стремился увидеть свое прошлое в лице одной единственной актрисы – Алисы Бруновны Фрейндлих.
Сколько не ездит Петербургский сезон по городам и весям, для эмиграции Фрейндлих везде остается этим «лицом из прошлого» - и в Хельсинки, и в Берлине, и в Праге и в Тель-Авиве. Парадокс - люди, добровольно оторвавшие себя от России, идут «на Фрейндлих» вовсе не как на великую актрису, играющую трагическую историю «Оскар и Розовая дама». Увидеть ее хотят, потому что она – возможность окунуться в охаянную и брошенную некогда советчину, в молодость, в то время, которое неизменно будет в публичных и приватных разговорах названо «плохим», но по сию пору вызывает ностальгию у эмигрантов…
…Спектакля мы – петербургская театральная критика, не видим: мест в зале катастрофически не хватает, и нас просят «пожертвовать собой» ради зрителей. Жертвуем, зато (спасибо худруку «Сезона» и «просто волшебнику» Вите Минкову) попадаем на ночную прогулку в Яффу, заканчивающуюся вкуснейшим ужином в чудесной компании.
Рынок как рынок
На следующий день ради «глотка экзотики» нам советуют посетить арабский рынок где-то в районе пересечения Алленби с Ха-Кармель (кажется, так называется и сам рынок – Ха-Кармель). Откровения не вышло: вспомнилась Апрашка (Апраксин двор) времен первой половины девяностых. Даже устройство рыночного бродвея оказалось таким же: два ряда лотков-палаток формируют три прохода для покупателей, причем центральный - самый многонаселенный. Отличий между рынками разных стран и эпох я лично нашла только два. Первое – огромное количество детишек до трех лет, которых израильские мамы и папы, не боясь скопления народа, таскают с собой в колясках даже на базар. А второе – в отличие от Апрашки 90-х, огнестрельных стволов в карманах то и дело толкающих друг друга боками граждан замечено не было. А в остальном – такая же адская смесь дешевого тряпья, еды, игрушек, посуды, обуви… Без покупок, правда, не обошлось: моя коллега купила знаменитые восточные штаны «шире шаг», а я что-то оранжевое и липкое, возбудившее голодное воображение. При ближайшем знакомстве с лакомством («Алиса, это пудинг!») оказалось, что сие банальная пахлава, приторный вкус которой неизменен как в Петербурге, так и в Тель-Авиве. Экзотический момент заключался лишь в том, что сласти (в нарушение всех санитарных норм) продавались в непосредственной близости от свежей рыбы.
Хамсин
На третий день за завтраком откуда-то из глубин отеля всплывает слово «хамсин». Оно, как москит, мечется от стола к столу, зависает над кофейным аппаратом и, покружив немного над тостером, вылетает на улицу. Держать это слово в голове вроде бы и незачем, но когда за пределами кондиционируемого холла начинаешь ощущать наждачку собственных губ, сразу понимаешь, что тебя о чем-то хотели предупредить. Значение словосочетания «Великая сушь» на бабушкином барометре становится предельно ясным, а потребность в воде – очевидной. Забирающая меня на сутки в Иерусалим одноклассница вместе с пластиковой бутылкой, содержащей живительную (кроме шуток!) влагу, дает мне разъяснение: хамсин – это сезонный ветер из пустыни. Понятно, что ничего хорошего кроме плохого он с собой не приносит. К бутылке прикладываюсь всю дорогу: так сильно пить мне не хотелось, кажется, никогда, даже у египетских пирамид в Гизе при 50 градусах жары. Ощущение иссыхания отвратительно, и секрет мумифицирования раскрыт. Вопрос «И как вы тут живете?», адресованный к моей приятельнице, уже перекрывает возникшее в первый день чувство легкой зависти к израильтянам, обреченным жить в сплошном лете. Даже название «зима» его краше не делает.
Ночь. Улица. Стена
После видовой разноголосицы и обшарпанности Тель-Авива Иерусалим производит самое благоприятное впечатление: облицовка зданий белым известняком сообщает городу стилевое единство, хотя об архитектуре здесь, похоже, думают в последнюю очередь. Моя одноклассница с мужем живут в центре, в квартале интеллектуальной элиты. Прямо над их квартирой – квартира ректора Еврейского университета, где проживает дама, которая, по язвительному определению подруги моего детства, «каблуки надевает уже с утра».
Но кипучая жизнь здесь начинается не с утра, а с вечера, когда спадает жара. Погулять мы выходим уже с наступлением темноты, часов в десять, и, бросив машину напротив старого города, сначала наслаждаемся его подсвеченной панорамой. Почему-то здесь удивительно покойно. Небо над нами черно, глубоко, мерцает мириадами звезд, давит тишиной после «замусоренного» самолетами неба побережья и душит незнакомыми ароматами ночных цветов.
По старому городу болтаемся и болтаем часов до двух ночи, причем разговор календарного и философского смыслов лишен напрочь. Мы говорим обо всем что случилось в жизни у каждой за двадцать два последних года, ибо столько лет мы и не виделись. Личность берет верх над историей, эмоции над контролем ситуации, отчего мы бесконечно плутаем в лабиринте узких проходов. Улочки требуют к себе внимания и мстительно оканчиваются тупиками, круглые площади дают начало многим путям, далеко не каждый из которых ведет к храму. Но спросить дорогу всегда есть у кого – военизированных субъектов с автоматами в руках, строго следящих за порядком, здесь хватает. На подходах в Стене Плача – проверочный пункт, как в аэропорту – сумочку просветят, а тебя пропустят через рамку. В темноте Стена – стена, как стена. Ни намека на соломоново присутствие двух тысячелетней давности. Кстати, я в Иерусалиме оказалась в ночь на субботу, поэтому здесь, в сердце старого города множество народа, только-только вышедшего из синагоги. Настоящих ортодоксов в меховых шляпах и черных одеяниях, принадлежащих к крайнему направлению харедим, можно по пальцам сосчитать. В основном традиционно одетая молодежь – «белый верх, черный низ»: девушки все сплошь в юбках, а юноши - в кипах – смешных черных кругленьких шапочках. Ведут себя, как и положено молодым: кучкуются, болтают, смеются. Будто и не камни тысячелетней истории топчут.
«Евреи любят поесть!»
Несмотря на то, что вечером по дороге в Иерусалим мы перекусили в каком-то ресторанчике, по приезде домой к однокласснице мы поели опять. Едим и теперь, в третьем часу ночи. Ощущения обжорства нет: еда здесь возведена в ранг ритуала. И это я поняла день назад в одном из кабачков ночной Яффы, когда впервые увидела, что появление на столе одного «ведущего» блюда сопровождается появлением дополняющих его десяти (или более?) маленьких. Закажи вы потроха, курицу или фалафель (котлетки из гороха с травами), к основному блюду вам на розеточках и блюдечках принесут традиционный хумус, маринованную капусту, зелень, нарубленную и смешанную с чем-то необыкновенным, измельченную селедку, натертую морковочку, нечто совсем непонятное, но от чего язык проглотишь, и еще много-много всего «на один прикус». Все для того, чтобы не объедаться, но «все понадкусывать». Хоровод блюд повторился и в придорожном ресторане, где в ответ на мое «ой!» одноклассница с некоторой гордостью сказала: «Евреи любят поесть»… Позже, дома вся эта вкуснятина, доесть которую под разговоры «о сокровенном» мы с ней так и не смогли, а по сему забрали с собой, запивалась потрясающим вином в компании мужа моей подруги и сопровождалась разговорами, достойными диссидентских кухонь 70-х. Давно забытое ощущение…
А в том, что «евреи любят поесть» я могла еще раз убедиться днем в субботу в Эйн Кареме, одном из окраинных районов Иерусалима: все ресторанчики здесь были набиты людьми, пришедшими семейно скоротать религиозное безделье – вместе со старыми и малыми. Но толстяков там я не видела вовсе.
Страна трех морей
Мои невероятно спокойные и никуда никогда не спешащие иерусалимские друзья, активно презирают Средиземное море, считая волшебное мелководье израильского берега грязным, опасным и некомфортным. Отдыхать они ездят на море Черное - в Болгарию. Там они даже прикупили небольшой домик, выучили язык и чувствуют себя, как дома. Впрочем, постоянно живя в стране, где наличие бронированной комнаты (на случай войны, вечное ожидание которой здесь является частью обыденности) – норма для квартиры обеспеченных людей, приобретение домика где-нибудь «на другом берегу» - желание вполне объяснимое. Переночевав в комнате, дверь которой закрылась за мной с ярко выраженным акцентом банковского сейфа, я выспалась в полной тишине. Но на своих приятелей стала смотреть иначе. Домик в Болгарии для них – это символ со смыслом «от греха подальше». Причем «подальше» не только от возможной войны, получается, но и от райски-демократичной страны, где не важно, «от кого» ты одет (лишь бы одежда была каждый день другая), не важно, какой марки и как выглядит твой автомобиль (лишь бы ездил), не важно, какое у тебя образование (лишь бы ты лично устраивал частного работодателя), страны, где дети – культ, а папаши естественным образом занимаются отпрысками больше, чем мамаши, страны, которая готова к каждому пенсионеру бесплатно приставлять по сиделке (сидельцу) и гарантировать старикам неплохие пенсии. Разве что инстинкт самосохранения, формирующийся под влиянием вечной угрозы военных действий, может оправдать стремление покинуть этот рай на земле. Кстати, инстинкт этот здесь развивается у бывших соотечественников настолько, что история об Оскаре, больном лейкемией, и Розовой даме, повернувшей его лицом к Богу, легко отпугнула в Хайфе (там в ходе "Сезона" тоже играли этот спектакль) многих русскоязычных израильтян даже от Фрейндлих. На этой земле, оказывается, махровый эгоизм самосохранения не позволяет страдать и в театре… А идеалы, а сопереживание? За этим, сказали мне, лучше обратиться к книгам, которые всегда можно закрыть вовремя, не нанеся себе серьезного душевного урона…
...Но рай есть рай, и местный пляж все же показался мне составной его частью, напомнившей поздней осенью о лете детства, прозрачности воды еще незамутненного стройками века Финского залива и счастье беготни по «стиральной доске» гребешками намытого дна… Мертвое море после этого блаженства воспоминаний я видеть отказалась, а мнением друзей о Красном море даже не поинтересовалась. А что про него спрашивать? «Видели мы эту Италию на карте… Сапог сапогом!»…
Ради чего?
На утро четвертого дня для делегации «Сезона» назначена организованная экскурсия из Тель-Авива в Иерусалим. Мысленно решаю, что вчера была в Иерусалиме как турист, а сегодня поеду как паломница, и… ошибаюсь. Дневной воскресный Иерусалим отличается от ночного субботнего, именно как день и ночь. Никакого покоя, никакой тишины, никакой благости, располагающей к саниментам или сосредоточенности: историческая часть бурлит туристами, паломниками, местными верующими. Как выясняется, день экскурсии совпал с днем рождения Пророка, но это не мешает последователям Муна совершать свою «танцевальную» службу прямо на улице, а экскурсоводам бубнить евангельские истории под аккомпанемент протяжного завывания муэдзинов. Нас ведут Крестным Путем: Масличная гора, Гефсиманский сад, базилика Агонии (Страстей Господних), Церковь Могилы Богородицы… Доказательств того, что навалившееся на соотечественников после перестройки православие в качестве плодов принесло только обычай вешать на шею кресты и креститься где попало и как попало, предостаточно. Но болезненнее и ярче всего попирает все человеческие и христианские нормы Храм Гроба Господня. Не считая себя ни ярой атеисткой, ни фанатичкой, с изумлением наблюдаю за людьми в главной святыне христианства (у кого-то из великих юмористов, помнится, есть замечательное высказывание о том, что в тех магазинах, где нет мужчин, женщины ведут себя совершенно как обезъяны)… Кто-то скажет «Гордыня!», но видеть как считающие себя верующими люди суют пальцы в отверстие, образовавшееся от креста, на котором распяли Иисуса, невыносимо. Невыносима и очередь в Ковчег, образованная исключительно из соотечественников. Невыносима и очередь из них же, ведущая к православному алтарю и "по пути" перекрывающая подход к алтарю католическому. Спускаясь по лестнице из православного предела, люди толкают друг друга, преклоняя колени у плиты, на которой омывали Христа, огрызаются… Ради этого вы ехали сюда? Или, «беря свое», можно не быть христианином?..
Смятение
Мои сверстники запросто подтвердят, что смятение – неотъемлемая часть постсоветского восприятия любой страны мира. Но нигде – ни в распавшейся ныне Югославии, которую я посетила еще во времена студенчества (и ведь были там, между прочим, на практике, а ведь в 80-е она – "полукапиталистическая страна"!), ни в Финляндии, куда в начале 90-х попала с первой волной наших, то ли туристов, то ли мародеров, ни в Венгрии, ни в Польше, ни в Чехии, ни в Германии, ни в Италии, ни в Австрии, ни на Кипре, ни в Египте, ни в Швеции я не чувствовала себя настолько запутавшейся в действительности. Израиль смешал в голове все – материальное и духовное, сознательное и бессознательное… Наверное, причиной тому оказалось не только столпотворение на Голгофе, но и бытие не чужого для меня человека. Именно в нем я как-то вдруг увидела жизнь, отличную от той гонки, которую вела на протяжении последних 22 лет и продолжаю вести сейчас. Я увидела и почувствовала смысл, который должен быть у этой жизни, и поняла, что влеку бессмысленное существование. Я поняла насколько люди, живущие в моей стране, включая меня самое, невероятно далеки от идеалов и моральных норм, которыми мы по инерции делаем вид, что живем, и которые забываются при любом удобном случае. До меня дошло, сколько самых простых радостей и естественностей я упустила и уже никогда не наверстаю. Я осознала, что эгоизм – это даже хорошо, а отдыхать в субботу, вместо того, чтобы, высунув язык на плечо, нестись на интервью или премьеру – нормально. В минуту слабости я даже была готова променять все, что имею, на бронированную комнату, зиму с температурой «в плюсе», липкий асфальт, хамсин, гороховые котлетки, хумус и безвкусные одежды в местных магазинах… Но потом я вспомнила Гусю, Муху, Старую Корову, Наташку, Петрика, очередную недописанную пьесу, задуманную с Крис книгу, заснеженный каток школьного стадиона, новые зимние замшевые сапоги и кого-то, месяц назад придержавшего для меня дверь на входе в метро. Ужасно захотелось в Эрмитаж, в котором я уж год, как не была, в любой из питерских театров, которые я, безумно любя, поочереди ненавижу, и в ближайший супермаркет экономкласса, где можно купить ром-бабу, имеющую вкус не в пример пахлаве… Когда-то мне сказали, что при условии верности самой себе вторая половина жизни у меня будет лучше и счастливее, чем первая. Так что, не создавая новых трудностей и смятений, преодолевать имеющиеся придется по месту регистрации. Надо бы домой…
Ноябрь-декабрь 2010 г.