Шурочка

 

 

        – Сенька утоп! – заорал соседский парень Колька, распахивая калитку.
       В синих глазищах смесь ужаса и какого-то животного восторга – еще бы, в их маленьком поселке такие новости в редкость.
       Мама Арсения – Шурочка Кудина – обмерла, неловко оперлась о поленницу дров и, еще не понимая толком, что случилось, выдохнула:
       – Чо орешь? Дело говори.
       Колька покраснел, словно только сейчас понял, что за новость принес в этот дом, и почти шепотом повторил:
       – Сенька ваш утоп. Там, на карьере…
       Увидев, как черная тень медленно наползает на Шурочкино лицо, затекает в глазницы темным ужасом понимания, Колька окончательно стушевался, заробел и боком попятился к калитке.
       – Пойду я…
       – Стой! – крикнула Шура убегающей прочь спине в полинялой майке.
       Крик растворился в жарком мареве летнего дня.
       Шурочка застыла, словно сросшись с корявой поленницей. «Нет-нет!» – стучала надежда, «Да-да!» – отвечало ей материнское сердце. Недаром видала плохой сон, ох, недаром…


       Сеня был  в Кудинской семье младшим и, как водится, самым любимым. Девять лет назад, когда Шурочка узнала, что семья её вскоре пополнится третьим ребенком, она тайно просила: «Пусть будет девочка». Имея двух старших сыновей, хотелось заплетать косички, завязывать бантики и надевать нарядные платьица.
      Дочки не случилось. Но, словно услышав Шурины молитвы, Сеня рос ласковым и домашним, словно девочка. Он почти не играл в футбол, не ездил с отцом на охоту, а все больше что-то мастерил дома. Он не умел долго злиться… и совсем не умел плавать.


       «Надо идти», – не чувствуя ног Шура вышла со двора.
       Она ступала по пыльной дороге в сторону карьера сначала медленно, затем все быстрей… Потом побежала. Цветастый «домашний» сарафан путался и мешал, битый асфальт и щебень больно врезались в ступни, но Шура ничего не замечала. «Скорей, скорей!..»
       Карьер был в стороне от поселка. Несколько лет назад на окраину леса нагнали технику и начали добычу песка. Работа кипела днем и ночью. Вереницы груженых машин тянулись в сторону города, а котлован рос день ото дня, возмущенно глядя в небо пустой желтой глазницей. Терпела земля не долго – однажды ночью всплакнула на дне котлована источниками и за считанные часы заполнила его до краев, похоронив под водой несколько экскаваторов. С тех пор маленький поселок обзавелся своим личным озером. Вода в нем была хоть и чистая, но холодная, даже в самую жару.


       Милицейский «бобик» и небольшую группку людей у самой кромки воды Шура заметила сразу. В груди жарко лопнул нарыв страха, растекся по тонким нитям нервов обжигающей слизью и застыл.
       Она осторожно замедлила бег, пытаясь хоть что-то рассмотреть наперекор слепящему солнцу. Ничего не понять, да и далеко… Вдруг кто-то из людей её заметил, все разом оглянулись, расступились и замерли, словно в детской игре «Море волнуется». Но моря не было, да и фигура только одна – Сенина – лежащая на прибрежной жухлой траве.
       Словно в чужом непонятном кино, Шура подошла ближе. Сеня… На детском, будто заснувшем личике какое-то умиротворенное спокойствие.
       – Слышь, Лександра, –  крякнул у самого уха рябой участковый Вася Мухин. – Я тут протокол написал…
       – А? – она уцепилась взглядом за Васино раскрасневшееся лицо.
       – Я г-говорю, бумагу глянь, – молодой милиционер начал заикаться. Шуру он знал с детства. – …Тело увозить будем.
       – А? – Шура даже не поняла, что «телом» теперь зовется её Сенька.
       – Я говорю… в м-морг надо… – Вася не знал, как быть. Все кругом молчали и отводили взгляд. – Слышь, мужики, подсобите.
       Только когда несколько рук подняли над землей тело сына до Шурочки дошел весь ужас происходящего.
       – Не отдам! – она вцепилась в белую холодную ступню.
       Кто-то пытался ее держать, кто-то заревел в голос. Василий командовал, кому что делать, но Шура уже ничего не слышала: перед глазами вдруг поплыло, расплавилось, потемнело… Её беспамятную погрузили в машину вместе с сыном и отправили в поселковую клинику.


       Шурочка открыла глаза. Беленый потолок и желтые стены в ссадинах облупившейся масляной краски. Рядом родной до боли мужнин профиль – смотрит куда-то.
       – Паша, где я? – она привстала. От руки вверх тянулся прозрачный волос капельницы.
       – В больнице.
       – Зачем?
       – Скоро домой, – как-то неуклюже ответил Павел и отвернулся к окну.
       – Сеня…? – Шура боялась спросить дальше, но по выцветшему лицу мужа сама поняла – не сон. Она откинулась на подушку и уставилась в белую растрескавшуюся гладь потолка, словно пыталась там найти ответ на вопрос: «Почему?»
       Ответа не было. Слез тоже. Только сухая, раздирающая горло боль.
       – Чего он в воду-то полез? – спросила то ли потолок, то ли мужа.
       – Не лез он, – голос Павла скрипел, как несмазанный колодезный журавель. – Это Любкины пацаны его плавать хотели научить. Кинули с лодки на глубину, а вытащить не успели… Пьяные были.
      – Что? – Шура приподнялась, посмотрела на мужа, словно впервые увидела. Словно это он собственными руками бросил сына воду.
      – Убил бы, ежели б их Васька-мент не арестовал? – Павел так врезал кулаком по подоконнику, что пробирка капельницы жалобно дзынькнула о штатив. – Пойду, покурю… – он поднялся с табурета и, не оборачиваясь, вышел в коридор.
        Дверь хлопнула. Шура закрыла глаза и с этой минуты словно ушла в свой неведомый мир.


       Сеньку хоронили всем поселком.
       Мужики тихо переговаривались и курили, бабы ревели, дети с любопытством и страхом смотрели издали. Только две фигуры не вписывались в общую картину своим отрешенно-ледяным оцепенением: Шура, которая после больницы не проронила ни слез, ни слов… словно нет ее, только тень осталась. И Люба, чьи сыновья пятнадцати и семнадцати лет, запертые в поселковом участке, ждали суда. Обе женщины, почерневшие от общего горя, враз постарели лет на десять.
      
   
   
       На суд пришло пол поселка. Кто за справедливостью, кто из любопытства. Только Шурочки не было.
       В небольшом помещении нечем было дышать от жары и накала страстей. Народ жаждал крови: «Сеня – святая душа – погиб из-за дурости пьяного хулиганья… Может и не по злобе их, но погиб!.. Так пущай ответят!»
       – Прошу спокойствия, – судья стучал молоточком, вздыхал и обильно потел в своей тяжелой мантии. Все свидетели заслушаны – пора заканчивать.
       – Последнее слово потерпевшей стороны, – судья уперся взглядом в окаменевшее лицо Павла. Черные круги у глаз подчеркивали синеватую белизну скул.      
       – Убил бы гаденышей!
       – Прошу уважения к суду. У вас еще есть, что сказать?
       Народ загудел: «Давай приговор – дело ясное!..»
       – Больше нечего, – процедил Павел, зыркнув в сторону огороженной скамейки.
       – А мне есть! – Шурочкин голос пробился сквозь толпу. 
       Все оглянулись и затихли от неожиданности. Каждому было известно, что Шурка малость тронулась с горя – молчит все время.
       – Представьтесь, – судья подслеповато прищурился.
       Небольшая женщина в аккуратном платье прошла сквозь расступившуюся толпу.
       – Кудина Александра, – в голосе абсолютное спокойствие, ровная, словно натянутая спина, остекленевший взгляд. – Прошу суд о помиловании и снисхождении. Они и так свое получили – им с этим грехом теперь жизнь жить.
       – Это все? – судья кашлянул и нервно поправил очки.
       – Да, – Шура развернулась и в полной тишине вышла из зала суда.
    
 
       Дали условно. С того дня Александра перестала пугать домашних молчанием и, спрятав внутри скорбь, вновь стала Шурочкой. Вскорости после суда Любка продала дом и уехала с сыновьями. Больше о них никто не слыхал, но вот уже двадцать лет Шура с неизменным упорством ставит в церкви три свечи – за спасение душ своего сына и его обидчиков.