Своеручные записки розенкрейцера
9. Опальный лейб-медик
Помнишь, как мы обучались математике у Якоба Брюса? А как читали переведенный им, вызвавший патриарший гнев «Космотеорос» Гюйгенса? Про то - как устроен наш мир, про ближние и дальние планеты, на которых обитают разумные существа… Находясь здесь, в деревеньке Буйры, я иногда ощущаю себя так, будто с помощью нашей машины и твоих заклинаний меня забросило на какой –нибудь Сатурн по ту сторону его колец. За астероидное кольцо вполне сойдут Уральские горы и окружающие меня остроги –Уртам, Кругликово, Бердск, Бийск. Последние в том кольце—пылинки—не более. Заинтересовавшая меня крошечная деревенька Вертково с дурной славой – одна из тех пылинок. Ну а спутнику Титану, открытому Гюйгенсом, вполне может соответствовать татарская деревня Сузун, где мне велено организовать монетный двор. Оттуда сюда в Буйры( или как говорят местные казаки Бугры) я езжу, чтобы уединиться, подобно тому, как герр Пётр уединялся с Брюсом для опытов в Сухаревой башне …
Теперь, когда мне поручено организовать медеплавильное и золотодобывающее производства, я понимаю суть всего этого, затеянного императрицею в «улыбательном духе» предприятия на манер ея затейливых пиес…
-Ты из меди хотел добывать золото? – прозвучал медным колоколом её голос у моего уха, когда я припал к краю необъятного панье, подобного скрывающей внутри притаившегося бога буддийской ступе, подметая париком ступени трона, на котором она громоздилась как сама вселенная. – Так добудь из земли и то и другое. Казачки, лозоходы и рудознатцы доносят мне, что на впадающей в обскую Бердь Суенге—золото в самородках так лежит, что его можно собирать, как снесенные курицей золотые яйца. Вот поручение достойное колдуна-алхимика. Добудь хотя бы медь из колчедана, коего в Колыванских рудниках—несметные богатства. Из золотых самородков – золотых слитков налей, из меди монет начекань, чародей!
И её граненый смешок засверкал, искрясь, будто он доносился из недр сооруженных нами с тобой хрустальных орехов, где на крючочках среди намагниченных иголок и кусочков золотой фольги должен был сфокусироваться чудесный луч управляемой реинкарнации.
Это ты, Ханс, лингвист, ориентолог, знаток ислама, буддизма, индийской и китайской философии, обнаружил несомненное сходство санскритского происхождения корней слов коронация, реинкорнация и вульгарного карнать, то есть рубить голову. И вот, словно произведенный нашей машиной топор уже завис над моей головой, я уже ощущал щекою шершавую чурку плахи, но она, у кого я столько раз принимал роды, включая двух случившихся от неумеренных дансе выкидышей, женщина, сама по себе представляющая машину реинкарнации, остановила слепое и явно ошибочное действие нашего механизма.
Оставаясь в неведении, что подобно тому, как Великий Копт подменил ребенка простоватых петербургских вельмож, я подменил выпавшие из нее недоношенные эмбрионы, присланные мне для упаковки в футляры-гробики для своих опытов по созданию эликсира жизни, она сменила гнев на милость…
Из скалящей клыки Церберши и летающей собаки с распростертыми перепончатыми крылами, окровавленным клыкастым ртом и горящими очами она умела превращаться в Ангела! Не понимая того, что она – лишь перетекающая во времени, поселившаяся на троне сущность, часть ея непрерывных метаморфоз, пользуясь непостижимым чутьем апокалипсического зверя, она могла остановить разящую, увенчанную страшным когтем лапу в вершке от своей жертвы и вдруг из рыкающего драконоподобного зверя преобразиться в Ангела Добра и Разума.
Отползая от этого подола, отторгаясь от змеиной гладкости его атласа, я уже не был тем торжествующим магом, который сжимал в своих когтистых лапах уляпавший брюссельские кружева её бального платья слизистый сгусток недоношенного эмбриона, который нужно было срочно отделить от пуповины, и пока мне подавали инструменты, я мог увидеть и её искаженное болью лицо, и окровавленное лоно, и недоразвитые лапки головастика со следами незарубцевавшихся жабр; побыв в её утробе ещё несколько месяцев, это существо вполне могло бы претендовать на императорство, а теперь, даже ещё шевеля своими отростками, и, пытаясь открыть смеженные веки, больше принадлежало к царству рыб, рептилий и земноводных, нежели к сообществу человеков.
Приседая в глубочайших реверансах, потея под париком, заметая след своих туфель с серебряными пряжками треуголом и придерживая шпагу, поднимающуюся ввысь виляющим хвостом, я понимал, что передо мною уже не та, никак не умевшая залучить в постель «голштинского чёртушку» капризуля из Цербста, в окрестностях которого яблоневые ветки ещё помнили её обезьяньи ручки и ножки, когда она взбиралась, чтобы срывать плоды. Не та, кому я дважды залазил под подол, чтобы отсечь от стебля недозревший кислый плод и трижды, чтобы сделаться и волхвом, и ослом, и волом в то время, как она светила на меня вифлиемскими звездами благодарных зелено-голубых глаз.
Уже трясясь в повозке, отправляющейся в прямо противоположном направлении тому, в котором направилась карета со скандалом изгнанного из Северной Пальмиры Великого Копта, а следом и ты, Ханс, в Сибирь - к остякам, хантам-самоедам, я все ещё поражался этой метаморфозе.
Складки её подола из серебряного глазета, стояли перед моими глазами подобно сияющим сквозь увеличительные линзы телескопа кратерам Селены. И я был селенитом, отлетающим с поверхности её царственных одежд. Я был сгустком амальгамы, стекающей с зеркала этого необъятного, подобного серебристому кораблю панье. Я был одним из пассажиров этого ковчега.
Выходя из ауидиенц-залы и обернувшись, я увидел уже в обрамленном золотою рамою с барочным орнаментом зеркале, и её, и Потемкина с пиратской перевязью на глазу, и весь рассыпанный самоцветами по залу екатерининский двор. Бриллиантовые пуговицы, усеянная алмазами звезда на ленте…Потемкин…
Это был увиденный прежде других Гюйгенсом спутник Титан рядом с объятой кольцами юбок подпираемых сферами из китового уса планетой-повелительницей. Ещё мгновение они, как бы открытые мною заново, уплывали из поля зрения того телескопа, за которым мне мальчишкой приходилось сиживать в Гринвиче. Небесная машина производила оборот. Смыкая пасть, пропуская сквозь китовый ус панье струящийся человеческий планктон, Левиафан делал глубокий нырок. Вырвавшаяся струя из фонтана в Питергофе - и заглоченный Левиафаном вместе с моею повозкой, слугой Фёдором Лучшенковым, с навьюченными на запятках ящиками, в одном из которых в банках колыхались заспиртованные эмбрионы императрицы, я мог различать сквозь толщу набегающих волн лишь алмазную корону из звезд, всевидящее око Надир – Шаха, следящего за мной грозным зраком Юпитера-молниевержца, планеты, рассыпанные по сфере державы да бриллиантовый крест на её вершине с мерцающим Марсом в середине.
Из романа "Инкунабула"