Хмарью серой, мглистой, осень поздняя в долину сползает. Тучи тяжелые, студеной мокретью набрякшие, с высоченных обрывов увала стекают, моросят мелким, противным дождиком. Холодно, сыро, мглисто. За день наломаются мужики на прииске, продрогшие, зазябшие тащутся по избам, в тепло, к печам натопленным. Октябрьские сумерки торопятся тьмой затопить долину. Вроде как и не ночь еще, а темень – глаз коли…
Тихо калитка скрипнула, шаги торопливые по двору прочавкали крадучись. Не запираются избы в деревне – от кого? – все свои. Дверь приоткрылась, впуская гостя незваного, нежданного. В просторной горнице, едва освещаемой тусклой, коптящей жировушкой, хозяева с постояльцами – вечеряют за широким столом.
Хозяйка – вдовая баба Устинья. Позапрошлогодь медведь мужика у нее по весне заломал, оставил одну с двумя ребятешками малыми. Гермогена сотоварищи на постой к ней определил барин – какая-никакая, подмога бабе в дому. Справные мужики попались Устинье, за неделю-другую все поправили, уладили по-хозяйски на немалом дворе ее.
Да и то сказать – не старая баба Устинья-то, едва за тридцать перевалило. Савоська делом молодым, греховным, подластился к изголодавшейся по мужику бабенке, подвалился под теплый, мягкий бабий бочок. Не раз уж – то-ли шуткой, то-ли всерьез, заикался о женитьбе, благо – сам веры старой.
Хмурился Гермоген, речи Савоськины слушая, а ну, как в-сам деле женится – с кем назад, на Урал ворочаться? Как хозяин глянул на гостью Савоська, степенно губы жирные обтер ладонью:
- Проходь, проходь бабка Мотря, и мальца с собой веди – чай, не объедите нас…
Устинья, нутром своим бабьим, неладное учуяла сразу, задрожали губенки, в глазах тревога плеснула страхом. И то сказать – как не встревожиться, когда с бабкой Матреной малец – Финогенов сынишка, от Оленки в грехе им прижитый. Отмахнулась Матрена, поклонилась хозяевам, на образа перекрестилась двуперстно:
- К тебе, Гермоген, дело у меня. Времени нетути за столом сидеть, чаи гонять. С недоброй вестью в дом, да не моя в том вина. – Знает бабка Мотря – есть надежа на Устинью, не побежит к Прасковьюшке с наветом.
- Уходить вам надоть не медля. Как есть сейчас уходить надобно. Порешить велела вас Прасковьюшка, придут за вами вскорости. Сперва мучить будут, потом убьют. Мальца вот, сыночка Финогенова, вам привела. Тута не жить ему – порешит Прасковьюшка, как пить дать порешит. С вами-то уйдет – глядишь и даст Бог жизни дитю безгрешному. А вам не медля сбираться надобно, да иттить поскорей отселя.
Знают мужики Матрену – не будет зазря брехать старая. Про дела деревенские тоже наслышаны – на глазах все деется, понимают – не жить мальчонке, сгнобит его ведьма, как отца сгубила. Все, враз, поняли – беда пришла, беда неминучая.
Устинья гляделки распахнула, ужасом полные, рот раззявила горестно – как вопить собралась обычаем бабьим. Опомнилась однакось, заткнула рот свой кулаком, подвывая горестно. Гермоген, из-за стола не вставая, окинул своих взором - немым вопросом глаза его светят. Хотя – понимают все, какие уж тут вопросы, какие раздумья быть могут. Сказал, как отрезал:
- Сбираться надобно, иного не мыслю. Малец, оно конечно, обуза в пути. Зима на носу и путь предстоит неблизкий, да не приму я грех на душу, на верную смерть его тута оставив. Даст Бог – живы будем. Дитю-то безгрешному и Бог помогать будет.
В путь дорогу не впервой собираться мужикам, да и Устинья не раз мужика своего на охоту сбирала. Одежа, снаряд охотничий – в порядке и готовности завсегда в кути, кладовушке холодной. Дюрханы - одеяла охотничьи, из козьих шкур сшитые, просушены летом, скручены туго. Котелки, справа другая – все в мешках походных загодя сложено.
Не мешкая, но и не суетясь, сбирает Устинья харч на дорогу, сухари, соль, чай. Выскочила в куть, занесла охапку сохатины копченой – днями Савоська лося взял, только прикоптить успели. Складывают мужики мешки дорожные, Устинья по избе мечется – не забыть чего, не причитает, не воет, о судьбе своей помышляя. Савоська на нее глядит порой, как думу думает – о чем? – молчит насупясь.
К концу сборы, присесть на дорожку, да в путь… Сызнова калитка хлопнула, зашелся лаем кобель дворовый, взвыл дико – и смолк разом. Шаги по двору, торопливые, много, в сенях протопали тяжко. Затихло, и - дверь распахнулась настежь, рывком.
Не сгибаясь шагнул горбун в горенку, как к себе домой, не спросясь. Раскорячился посреди комнаты, за ним – еще трое, друг за другом, стеной стали телами кряжистыми, угрозными. Торжествующей злобой полыхнули в полумраке глаза Архипа, единым разом ухватившие и мешки дорожные, собранные и снаряд охотницкий – ружье Савоськино да рогатины, в углу прислоненные.
- Упредила-таки, ведьма старая! Утечь собрались, варначье! Дак врешь, никто еще с-под Архипа не ушел, кнута не спробовав. Цепко шарят по избе глаза Архипа, словно уголья светят из-под косматых бровей. Мороз подирает спины – всем ведома лютость горбуна, и хозяйку его тоже знают. Не ждать никому пощады… Приник, прижался к бабке старой малец, ни звука – только сверкнули глазенки на пришлых – без страха, угрюмо, совсем не по-детски.
- И выродок Финогенов здеся… - Архип сгреб малого за воротник тужурки, вздернул к лицу своему, глазами в глаза впился, сожрать готов парнишку.
- Ишь, вызверился, гаденыш! Да погодь, запоешь под кнутом, как поросенок под ножом визжать будешь, как возьмусь за тебя. – Отшвырнул мальца, снова глазищами зыркает:
- Тебя то, ведьма старая, с одного-сь удару захлестну, а с тобой вот, молодка, другим делом потешимся, - усмехнувшись сально, шагнул Архип к Устинье: - Ишь ты, справная какая… Знать-то и барчуку молодому, Ванятке, забава знатная будет... Любит барчук-от бабенок молодых терзать, ох любит! – Смех горбуна ровно скрежет железа по камню – страшен. Шарят, щупают статное тело Устиньи шалые глазищи Архипа. Еще шаг, отпихнув Савоську не глянув, вцепился ручищей мосластой в грудь бабенки, едва рубахой прикрытую по вечернему времени. Взвизгнула дуром Устинья и смолкла, как кролик перед удавом, глаз отвесть не может от горящего взора горбуна.
Тиной болотной, вязкой заполонила жуть избу. Стоят недвижимо мужики пришлые, угрюмо супясь из-под кустистых бровей, ждут команды. Скалится Архип, мукой женской упиваясь, мыслями своими там уже – в сараюшке своей пытошной. Гермоген, Охрим – истуканами замерли, застыли.
Бухнулся на колени Гермоген, руки к груди прижав, взмолился истово: - Архип! Не замай, отпусти ты нас за ради Христа! Век за тебя Бога молить будем… Помолчав чуть, добавил хрипловато: - Золото наше, песочек, что тайком намыли, много – все тебе отдам до крупинки малой… Так же, с колен не поднявшись, ползет мужик к палачу, всхлипнув, пал ничком, обнял ноги Архиповы, в сапожищах грязных, мусолит бородой своей.
Савоська, на стол опершись рукой – недвижен, безгласен. Страх ли члены сковал мужичку, жизнь ли вспоминает свою, потупив голову – ни звука, как и ни причем он тут. Корчит, корежит его дума тяжкая, никнут плечи, руки тянутся к полу безвольно, мотнет головой резко, противясь чему-то в мыслях своих. Бабка Мотря, как уж там – чутьем ли своим ведовским прознала, обхватила головенку мальца Финогенова, к животу своему прижала, скрыть страшное.
- Не замай, не попусти грех смертный на душу принять, Архип… Как стекло по железу голос скрежетнул, бездушно, негромко. Вздрогнули Гермоген и Устинья, не понимая – кто слово молвил. – Уйди отсель, добром прошу тебя… Едва шевелит губами Савоська, недвижен взгляд. Бабка Мотря одна лишь слышит несказанное – мается душа Савоськи, говорит, не просит – надежа последняя гласом чужим вещает устами его. Сам он – во тьме вспоминаний своих темных, и не хочет туда вертаться, да вот…
Хмыкнул презрительно Архип, не покосившись, не внял гласу просящего. Заполонило, замстило ему, привык изгаляться над людишками без укору, привык расправу творить по желанию своему. Да и что в мужичонке том Архипу – спустит шкуру кнутищем по указу хозяйки, стараясь, да без души.
Тенью туманной колыхнулся силуэт Савоськи, не углядел, не заметил никто скользнувшую из рукава гирьку на поводке кожаном. Тихо, покаянно: – Видит Бог, не хотел я… - Никто не видел, как крутнул он кистью легонько, глухо ядрышко чугунное тюкнулось в темя Архипу. Вздрогнул горбун, как подкошенный рухнул на пол, а уж Савоська лицом к пришлым, вжикнул поводок, направляя снаряд, вновь тюкнуло и еще раз… Ремешок ли старый не выдержал, или Савоська что не то сделал – скользом прошлась гирька по голове пришлого, обвис ремешок на руке.
- Ты чтой-то, варнак, уделал тута? – Вопрос повис в тяжелом безмолвии, заполнившем избу, - вскинув руки шагнул к Савоське мужик – на голову выше щуплого рудознатца. – Я ж тебе счас головенку, как куренку свер… - смолк, захрипев перебитым горлом, повалился Савоське под ноги, надсадно кашляя, корчился на полу. Отступил Савоська к столу, не глядя, рукой по столешнице скользнул, в сторону прянул телом – кинувшийся на него третий грузно рухнул на стол, загремели чашки-плошки. Не глянув на него, Савоська присел к мычащей на полу медвежачьей туше, придержал за космы нечесаные голову лежащего, плечом дрыгнул. Забулькало, зажурчало в тишине. Медленно, обстоятельно нож-оглодыш об широкую спину обтер Савоська, отшвырнул брезгливо в угол.
Тишь в избе. Медленно шарят по сваленным на пол телам глаза живых, не понять, что страшнее – то ли, что было, или это вот – неведомо как содеянное.
- Ты чевой-то сотворил, Севостьян?... – Не в голос – шепотом просипел Гермоген, встал - не в силах ноги держать мужика, не сел, свалился на лавку грузно, обмяк. – Ты чевой натворил-то, Севостьян, грех какой на душу принял… - Вытаращенные от страха глаза вновь и вновь шарят по избе, словно в надежде – поблазнилось виденное.
- Неча сиднем сидеть теперя, дядя Гермоген. Не воротить назад день вчерашний. Всем теперя иттить надобно. – Глянул на Устинью:
- Сбирай ребятешков, сама сбирайся мигом, с нами пойдете. Ты, бабка Мотря – сама смекай, тута ли оставаться или с нами идти…
Часа не прошло, шагнули в ночь. Не сговариваясь – само все решилось, Савоське верховодство отошло. Да и не Савоська теперь он – иначе, как Севостьян и не мыслится никому назвать его. Сам он, кажись и тот же Савоська, ан нет – ушел, сгинул в неведомое прежний. Твердым холодом глаза, голова, как прежде, не клонится долу, плечи ровно шире стали – расправились. Другой стал Савоська – Севостьян Маркелыч.
Бездонная мгла ночи сыплет на землю крупные хлопья снега. Белым саваном кутает снег деревню. Ни зги, ни пятнышка света в деревне – тишина.
Недолги споры были – куда идти. Севостьян, голос не повысив, решенное выдал:
- Через деревню пройдем сквозь, даст Бог, не встретим души живой… А искать нас с той стороны не будут. Верстах в трех от пещоры к увалу выйдем. Пересидим днесь, потом ужо дальше пойдем. Не поздней чем утром хватится Прасковьюшка псов своих, непременно искать кинется. Найдет – погоню за нами снарядит тут же, а куды? – к Увалу пойдут искать нас. Пусть их ищут – там где нас нетути. Вот и выходит – поспешать нам с умом надобно, не спеша да с оглядкой. Едва за поскотину вышли – гуще снег повалил, на глазах след заваливает.
Под утро, перед светом, к увалу вышли, рядом только углядели глыбы каменные. Оглянулся Савоська, - до свету привалит снегом тропку ихнюю, не видать будет. Едва в расщелину протиснулись – велел всем снег с себя отряхнуть тщательно, обувку обмести до снежинки. Сам все вымел наружу, пылью да песком следы мокрые присыпал – как и не было тут никого. Не таясь пробирались меж валунов вглубь, направление не выбирая – сколько могли.
Сбившись в кучу, укрылись дюрханами теплыми, дремали, дожидаясь света. В сером сумраке утра перекусили вареным мясом и хлебом, что с собой прихватили уходя. В тягостном молчании мерно месили челюстями холодное мясо, заедали духмяными ломтями хлеба. Об чем говорить – когда и думать-то не хочется…
Степенно обтерев жирные пальцы об полу кафтана, нарушил молчание Гермоген:
- Судить да рядить тут неча… - окинул взглядом всех, как в свидетели приглашая, - ты у нас, Севостьян Маркелыч, самолучший знаток делов таежных, ты нас от супостатов ослобонил – тебе, я так разумею, и дальше старшим быть. Все мы под руку твою отдаемся, - под начало значить. Владей и правь нами, как душа твоя повелит, и – помогай тебе Господь в том. – Осенил себя крестом истово, сложив пальцы двуперстно. – Указывай, без спору кажинное слово твое сполним!
…Медленно и сторожко Савоська между глыб каменных пробирается, подолгу прислушивается к давящей каменной тишине. Временами, углядев чистый от снега клочок меж каменных лбов, выглядывает наружу, подолгу смотрит на парящую дымами деревню.
Едва солнце кверху полезло, когда заметил цепочку темных точек, двинувшихся от деревни к увалу. Конные, человек пять, медленно продвигались к склону, рассыпавшись вширь, рыскали по снежной целине. Ухмыльнулся Савоська в бороду – до конных версты три, да и идут они в сторону от пещоры. Никому, окромя Финогена, не указывали они проход, да и ему, по наущению Гермогена, слова про стружки, по Проходу просыпанные, не сказали.
Ввечеру, уже к закату, углядел – обратно тронулись конные – трое. Насупясь смотрит на них Савоська – с под того самого лба вышли конные, где они бивачок делали, в долину выйдя. Что гадать тут? – нашли угли костровища, шалаш, подстилку хвойную, что под себя стелили…
Снова ночевали без огня, сидя, в кучу сбившись. Не позволил Севостьян никому с под камней на снег выйти, лапнику пихтового наломать. Утром, едва свет показался, поднял Севостьян своих, наскоро поели всухомятку. Не таясь особо, но и не высовываясь наружу, подались в сторону пещоры. Версты две шли без опаски – в каменных лабиринтах все десять отшагали к вечеру. Ввечеру стали. Нету прохода далее, каменным крошевом позабито все, как есть – как осыпь прошла.
Хочешь не хочешь – на снег выходить придется. И еще одну ночь провели под камнями, - не стал Савоська судьбу испытывать, гневить, не стал снег топтать перед днем следующим. Как в воду глядел. Поутру, куска хлеба не проглотив, вышел к белеющим невдалеке сугробам. От деревни, по наторенной тропке, тянулись к скалам конники. И сейчас не решился он ступить на нетронутую белизну.
Дробный перестук кованых копыт задолго до появления всадников услыхал, к своим торопливо подался.
- Нишкни! Не дышать всем – идут… Ждали, едва дыша, когда минуют укрытие конники. Сквозняк с долины тянет в развалы каменные, как в трубы печные. Не одушило собак на сворках, не покосились псы в сторону беглецов. Двое, в седлах сгорбившись, ворчливо поругивались, не ожидая найти кого-либо. За полдень обратно прошли, ниже по склону – рысью. Видел их один Савоська, своих от греха увел подальше в скальник. Дождавшись, когда преследователи направились к поселку, посчитав уходящих, определил – трое на карауле оставлены.
Не таясь пересек широкий участок заснеженных скал, определив – близехонько уже место. Вновь ушел в разломы скал. Завидев костерка отблески далекие, сел, сапоги стянул. Загодя заготовленными клочьями Устиньиной шали обмотал ноги босые, сторожко ступая крался неслышно. Дымком потянуло ощутимо, погодя чуть – костерок увидал. Еще тише вперед двинулся.
Трое у костерка сидят. Скачут округ отблески пламени, на лицах, в глазах отражаясь бликами кровавыми.
- Подкинь-кось, Митрий, хворосту – студно, знобит чевой-то. Да и то сказать – страшно тута сидеть, под каменьями. Ить, как вспомню, как мужиков-от с избы вытаскивали, так оторопь берет. Скажи ты – крепкие мужики то были, с Архипом значить, а всех угоили варнаки пришлые. Как ишшо Архип то жив остался – неведомо. – Завозились, отодвигаясь от разгоревшегося костра, закряхтели. Всколыхнулись, двинулись на каменных сводах тени.
- До ветру я. - Один из сидящих встал, - потом спать будем, неча зенки во тьму пялить, а ты, Митрий, на страже будешь. Сменим потом, разбудишь… - Шурша камнями подался к серому пятну входа в пещеру. Прижавшись к леденящей каменной глыбе замер не дыша Савоська. В шаге от него – рукой подать, прошел мужик, скользнув по нему глазами незрячими. Не пошел далеко, шагах в трех остановился, шебаршал одеждой, кряхтел.
Зажурчало в сумраке, - не глядел Савоська на огонь, хоть и темно, а видит мужика у скалы стоящего, спиной к нему. Три шага – тенью проплыл их Савоська, едва касаясь земли. Замер мужик, журчание стихло – углядел таки, на камне пред собой метнувшуюся к нему тень, страх стиснул тело, перехватил глотку когтистой лапой. Медленно обернулся мужик к Савоське, под темным пятном бородищи – светлое пятно шеи…
Искрой просверк, мягко отдало на руку, скорготнуло – по кости скользнуло лезвие ножа… Запрокинулась голова, жадным ртом шея распахнулась, плеснуло, и – зажурчало вновь по камешкам. Не выпуская из руки ножа придержал Савоська завалившееся назад тело, неслышно на камни опустил. Присел рядом, брезгливо морщась, воротил нос, обтер об одежду скользкие ладони, нож ткнул в ножны.
- Лука! Ты, никак приснул тамока? – хохотнул пялясь во тьму один из тех, у костра. Не прячась, волоча ноги по камешкам, двинулся к ним Савоська. Не углядят со свету сидящие, да и не ждут ничего. Подошел, стал на свету – перед ними. Смотрел, как плывут смятые смертной жутью заросшие бородами лица, круглятся, выкатываясь из орбит, глаза. Раззявив рты, без звука вопят мужики, сучат ногами пытаясь отодвинуться от невзрачной тени.
Он не спешил, не суетился, стремясь закончить побыстрее начатое. Тряхнул рукой, поймав поводок, подернул, дважды тукнуло глухо. Постоял, сходил за оставленными невдали сапогами, переобулся, присев рядом с костерком. Долго смотрел на недвижно замершие тела, перекрестившись, прошептал тихо, во тьму:
- Ни к чему ребятешкам на этакое глядеть. – Обошел костер, ухватив лежащих за воротники кожушков поволок их в сторону, под нависшие каменные своды, подальше от костра. Минут через пять он уже шел к своим, шел открыто, по свежему чистому снегу.
Всю эту ночь шли они по Проходу. Вначале – медленно, отыскивая среди камешков светлые пятнышки стружек и тщательно собирая их, затем, войдя в основное русло – быстрее, без передыху. Потянуло свежестью, еще затемно вышли они ко входу в пещеру.