Впрочем, в прошлой главе я чуть опередил события, описав мою настойчивость и настырность в освоении спортивных снарядов, а пока мы по-прежнему служим и дислоцируемся в палаточном городке, и из нас выбивают вольную гражданскую дурь, которая с трудом из некоторых уходит и особенно из меня.
Хотя мне и объявляли постоянно наряды вне очереди, но я совсем не имел никакой злости и антагонизма к своим командирам. Скорее наоборот я даже восхищался их суровой требовательностью, важностью и представьте, даже внешностью. Я уже взрослый человек и понимал, что так и надо и из меня пытаются сделать солдата, а не благородного джентльмена.
Особенно я восхищался старшиной лагеря – Дедюхиным. Важность, показная насупленность (вроде всегда чем-то недоволен), безупречный внешний вид формы, подтянутость, а когда он важно, выпятив грудь, расхаживал взад-вперёд перед строем и, давая нам наставления – это было что-то. В эти моменты он был похож не менее чем на генерала или даже Наполеона. А мы со всем вниманием его слушали, готовые сорваться в атаку после его страстного монолога. От него я тоже получал наряды вне очереди за свой длинный язык и от лишней пяди во лбу. Позже он будет старшиной школы, и мы ещё с ним встретимся.
Сержант – Николай Татаринцев, мой пом.комвзвода - был с мощной спортивной фигурой и крепким мускулистым телом, загорелым до шоколадного цвета, не многословный – восхищал меня своей атлетической фигурой, и мне бы очень хотелось, хотя бы чуть похожим на него и обменяться хрупкими мелкими косточками своего скелета на его кости и мышцы настоящего –Геракла! Впрочем, Татаринцев тоже был обеспокоен, чтобы в моём активе всегда были наряды вне очереди. Чуть позже Николай Татаринцев сыграет в моей солдатской и будущей гражданской жизни очень даже не маловажную роль. Я ему буду обязан всю свою жизнь и по сегодняшний день, но как выразить ему это не знаю, и нет возможности – жизнь нас раскидала, и мы не успели закрепить свои отношения, субординация мешала.
Ещё в учебке, а позже в школе были два сержанта – Брыкин и Бубыкин, про которых по полку ходила байка про их обжорство, когда они были ещё салагами. Брыкин и Бубыкин могли на спор съесть бачок каши, что предназначался для десяти человек и потом запить это графином воды, опустошив его тоже до дна. В результате этих спорных «экспериментов» оба, под конец, службы страдали хроническим гастритом и, сделав курсантам отбой, усаживались на «толчок» (унитаз), предварительно поставив перед собой табурет с подшивкой газет «Красная звезда» и испражнялись подолгу, изучая военно-политическую жизнь страны.
А жизнь солдатская текла, я больше торчал на кухне чем на занятиях, в свободные часы писал длинные письма, как одержимый, своим родителям, друзьям и, конечно, Надежде. В Ленинград не писал и выдерживал слово, данное себе, перед уходом в Армию. Но письмо из Ленинграда вдруг тоже пришло, написанное химическим карандашом, с размытыми слезами строчками, и вложенной в письмо десятирублёвкой.
Я даже не знал удивляться этому или принять за факт, но моё решение ешё ничего не определяло. То, что адрес в/ч запросили у моих друзей, а они сообщили в Ленинград - это ясно как день. Мне надо принимать какое-то решение, а пока я решил отослать эти десять рублей обратно, но на территории части не было почтового отделения, кроме почтового ящика, значит надо ехать в город, а до увольнений нам ещё ох как далеко. Ребята по палатке знали, что я получил денежку и предлагали проесть на сладостях эту десятку, ларёчек на территории иногда функционировал. В конце концов, я уступил, а на письма решил не отвечать и категорически. Ещё не один раз я получал письма с размытыми чернильными строчками, но упорствовал и значительно - долгое время, пока не случилось что-то важное, но об этом позже.
Не прошло и месяца, как от моей Надежды получаю очень странное письмо, в котором она сообщает, что у неё обнаружили массу болезней от порока сердца до увеличения щитовидной железы и вообще она по их совокупности почти инвалид первой группы. Что-то неладное и какое – то лукавство почувствовал я в этом её письме. Ответил сдержанно и посоветовал обратиться к профессионалам- врачам и чуть ли не по каждой болезни написал к кому обратиться, в то время я был очень начитан и актуален по многим вопросам. Но всё напрасно, и это было, по-моему, последнее письмо моей необгулянной невесты. В армии я ушёл мальчиком, оставив её девушкой - пытался, но она не отдалась, а я настаивать и уговаривать не стал, не почувствовав взаимного желания.
Но я был не одинок, и не одного меня «кинули» наши невесты, периодически кто - то из солдат во всеуслышание докладывал о своём фиаско. Но у нас был свой ритуал и мы «казнили» своих неверных невест двумя способами. Первый заключался в том, что мы в курилке публично при присутствии своих солдат –товарищей, поджигали фотку и бросали её в окурочную. Второй способ был более жесток, но нам не всегда удавалось его исполнить, так как на стрельбище нас приглашали редко, но если «приговорённая» дожидалась своего часа, то фотку расстреливали, прикрепив её кнопками к мишени. Ну, у нас курсантов, редко получалась такая «казнь», а вот комендантский взвод расстреливал очередями из своих калашей. Стрельбы у них часто и это они практиковали. И было это даже как-то традиционно, не знаю, как в других частях поступают с предательницами? Жестоко, но факт! (Продолжение следует)
http://www.proza.ru/2010/12/04/119