Давайте спросим любого старшеклассника, не обязательно отличника, можно и троечника - какое важное историческое событие произошло в России в 1861 году? - Думаю, что даже троечник без труда вспомнит, что в 1861 году в России отменили крепостное право.
- Молодец! - скажем мы - А теперь скажи нам, какое историческое событие произошло в России через десять лет, то есть в 1871 году? - Вот тут даже медалист, и даже победитель олимпиады по истории затылок зачешет. Может даже, покопавшись в конспектах, даст несколько предположительных ответов, да только все они будут неправильными. А правильный ответ звучит так - в 1871 году был построен Раковский вокзал. Отличник мне может, конечно, возразить - Что это мол, за событие такое и почему я о нём знать должен? - Ну, может для него и не событие, а для меня вот лично, событие! Да разве только для меня? Простоял вокзал по моим подсчётам примерно 120 лет и помнит его не одно поколение. И все эти поколения считали вокзал лицом Раковки. А теперь у Раковки лица нет. То, что построено взамен старому вокзалу это разве лицо? Это недоразумение какое-то!
Теперь уже выросло целое поколение, которое не помнит его и даже понятия не имеет, как он выглядел. Так вот, вокзал был деревянным и двухэтажным, и, не смотря на свою деревянную провинциальность, и то, что построен он был явно по типовому проекту, был одновременно и солидным и каким-то уютным.
Кроме здания самого вокзала, к которому мы ещё вернёмся, вдоль перрона был возведён целый комплекс железнодорожных построек. Ну, во-первых водонапорная башня. (Она там и сейчас стоит) Из этой башни заливали воду в паровозы. Заливать-то её заливали, а откуда она там бралась? А вот для этого в северо-западной части хутора, примерно в полукилометре от вокзала была перегорожена плотиной Собачья балка, так появился Казённый пруд. Я и сейчас считаю этот пруд самым живописным местом в Раковке. На берегу пруда было построено довольно крупное здание водокачки. Окружённая со всех сторон вишнями, яблонями и клёнами и отражённая в зеркале воды водокачка напоминала дворянскую усадьбу. От водокачки к водонапорной башне был протянут водопровод, между прочим, первый в Раковке!
Следующей постройкой после башни, был крытый каменный базарчик. Понятно, что это сооружение задумывалось для того, что бы хуторяне, в специально оборудованном месте, могли продавать проезжающим пассажирам дары своих садов и огородов, а также излишки мясной и молочной продукции. Уж не знаю, как с излишками продуктов обстояло при царе-батюшке, а только в годы моего проживания в Раковке, таковых вообще не наблюдалось. Мало того, на лицо был их острейший дефицит! Я, например, не могу припомнить ни одного случая, чтобы в нашем магазине свободно продавалось масло или мясо. И это, не смотря на то, что на колхозных пастбищах паслись тучные стада коров, а в колхозных свинарниках весело хрюкали свиньи. И судя по запаху, который иногда ветром доносило с той стороны, свиней там было не так уж и мало. А с молочными продуктами – вообще анекдот! Прямо рядом с магазином, метрах в шестидесяти, стоял молокозавод, который все называли МАСЛОПРОМ. Там делали и сливки, и сметану, и масло, и даже брынзу, а потом грузили на машины и по старой Михайловской дороге увозили мимо окон нашего магазина в бездонные закрома Родины. Там, в этих закромах, они и исчезали, как в пропасть проваливались!
Дальше стоял вокзал, а почти сразу за вокзалом, будка багажного отделения, тоже каменная. Об этом архитектурном сооружении в моей памяти не осталось никаких воспоминаний. Помню только, что заведовал им дядя Витя Булочников. Он, кажется, с вокзала вообще не уходил. Когда не придешь, всегда он там, то козла в красном уголке забивает, то разговаривает с кем-то, а чаще просто курит на лавочке, положив ногу на ногу и зажав сигарету между пальцами, на которых были какие-то особенно толстые и выпуклые ногти.
Завершал привокзальные постройки туалет. К великому счастью, он, как и башня, сохранился до наших дней, и у современников до сих пор есть возможность хоть каждый день осматривать его снаружи и даже заходить внутрь. Но я бы рекомендовал ограничиться внешним осмотром. Как и сейчас, в те годы он был выкрашен в казённые жёлто-белые цвета и снаружи выглядел вполне прилично. А вот внутри, все его стены и даже потолок были покрыты многочисленными рисунками, к которым прилагались поясняющие надписи. Расписывая стены, местные художники предпочитали работать в разных техниках. Кто рисовал обгорелой спичкой, кто окурком, кто карандашом, а самые упорные и трудолюбивые выцарапывали по штукатурке гвоздями. Если среди читателей найдутся наивные люди, которые до сих пор сами не догадались, что там было нарисовано, то специально для них скажу так: «По сравнению с этими рисунками, любое, даже самое откровенное и полное издание знаменитой Камасутры – просто детский лепет!» Возвращаясь из начальной школы, которая находилась как раз напротив туалета по другую сторону железнодорожных путей, мы с пацанами заходили туда частенько. Открыв рты и затаив дыхание, мы жадно впитывали информацию, которую почерпнуть нам было больше негде. В те годы с сексуально - половым воспитанием подрастающего поколения, в Раковской школе (да и в семьях тоже) дела обстояли ещё хуже, чем в продуктовом магазине с продуктами.
Метров через 20 или 30 после туалета перрон заканчивался. Дальше виднелись деревянные бараки и большое продолговатое здание склада. В бараках жили железнодорожники, и была контора бригады путейцев. На складе, кроме разодранных тюков со старой стекловатой, ничего не было.
С тыльной части вокзала располагался довольно большой сквер. Там когда-то даже фонтан был. Я помню его каменную чашу, но при мне он уже не фонтанировал, а в чаше валялся мусор и прошлогодние листья.
Возле туалета к скверу, с перрона был сход с двумя ступеньками. От него в сторону грейдера тянулась тропинка. Тропинка проходила мимо маленькой железнодорожной бани и пересекала сточную канаву, а потом, нырнув в заросли высокой придорожной травы, упиралась в грейдер. Довольно широкая и глубокая сточная канава, была всегда наполнена какой-то отвратительной мыльно-болтной жижей, которую и водой-то назвать язык не поворачивается. В этой субстанции водились такие же отвратительные лягушки и головастики, а иногда плавала какая-нибудь дохлая ворона. С одного берега на другой, через канаву были перекинуты две шпалы вместо мостика. Среди пацанов считалось геройством, разогнавшись по тропинке на велосипеде, на скорости переехать через эти шпалы. Риск свалиться в канаву был велик. А я туда не только свалиться, я туда и палец не опустил бы, даже за три порции мороженого.
Теперь вернёмся опять к вокзалу. Второй этаж был жилым, там были комнаты вроде номеров, в которых жили работники железной дороги. А на первом этаже было много разных помещений. Это и красный уголок, и комната дежурного по станции, касса, в которой продавали билеты, зал ожидания для пассажиров и, конечно же, магазин над входом в который висела табличка с надписью СМЕШIАННЫЕ ТОВАРЫ, но все называли этот магазин просто железнодорожным. С этим магазином связано одно из самых ярких воспоминаний моего детства и юности. Как-то осенью туда привезли мопед Верховина-3 ярко красного цвета. Увидел я этот мопед, и понял, что жить без него не смогу. Как сейчас помню, стоил он 180 рублей – деньги по тем временам немалые! Для сравнения скажу, что месячная зарплата санитарки в больнице, в те годы была что-то около тридцати рублей. Когда я рассказал о своей мечте родителям, то они посмотрели на меня как на дурачка – это ж надо додуматься, за какой-то мопед такие деньжищи платить! Такой ответ меня не удивил, я был к нему готов, но получив отказ, приступил к правильной осаде, то есть начал канючить каждый день. Я рассчитывал «доточить камень» где-то к исходу весны, но отец, доведённый моим нытьём до состояния близкого к помешательству, сдался уже в декабре. За ужином он сказал:
- Мать, давай лучше купим ему этот мопед, а то я скоро свихнусь!
Ясным морозным днём, я катил свою мечту по всей улице Ломоносова до самого дома. Под полунакачаными колёсами Верховины похрустовал снежок, и не было в тот день на свете человека счастливее меня.
Долгие годы торговлей в ж.д. магазине заправлял Пётр Киреевич Малышкин. Мы, разумеется, звали его просто дядя Петя. Небольшого роста, с серьёзным, почти строгим выражением лица, важно расхаживал он за прилавком в белом фартуке и с карандашом за ухом. То он отмеряет деревянным метром отрез штапеля, а то, отхватив большим ножом кусок халвы, взвешивает его на весах с гирьками, а взвесив, заворачивает в хрустящую промасленную бумагу.
Снабжался магазин тоже по железной дороге. К станции подходил поезд, в конце которого был прицеплен вагон с товарами. Дядя Петя подкатывал к нему тяжёлую железную телегу и получал заказанный товар. Но в те дни, когда в магазине ожидалось поступление спиртного, Пётр Киреич телеги не касался и ящиков с товарами не разгружал. Всё это делали двое или даже трое добровольных помощников. Поджидая вагон с товаром, они донимали дядю Петю вопросами:
- Петро, а Петро, а сколько ж ящиков вина привезти должны?
- Три!
- Да что ж так мало-то? Три ящика, это ведь и на два дня не хватит!
- Лимит, ети его мать совсем! Я бы и рад больше, да не могу!
Товар заносили в магазин, и дядя Петя начинал заполнять какие-то квитанции и накладные.
Помощники переминались с ноги на ногу
- Петро, мы ж тебе помогали, ты нам продай по бутылке, и мы пойдём
- Не могу! Пока товар не оприходован, не имею права.
- Да ты смеёшься что ли? Ты может свои бумажки до ночи писать будешь, а нам столько ждать невозможно. Петро, будь человеком!
- Чёрт с вами, берите и уматывайте, не мешайте работать! – неохотно уступал Пётр Киреич.
Счастливые добровольцы удалялись в красный уголок, где кроме домино, шахмат и шашек, всегда был стакан. Дядя Петя запирал магазин изнутри, и приступал к оприходованию товара. Но не проходило и двадцати минут, как добровольцы стучались снова:
- Оно видишь Петро, как вышло, по бутылке-то нам мало оказалось! – Растеряно разводя руками, они всем видом своим старались показать, что и сами в толк не возьмут, как такая досадная промашка могла произойти.
- Ты уж продай нам ещё по бутылке, а лучше по две, и мы тогда совсем уйдём - робко просили они, опасаясь, что им дадут от ворот поворот. Но за прошедшие двадцать минут, с Петром Киреечем происходили поразительные изменения. Из строгого продавца он превращался в радушного хозяина шинка и приветливо улыбаясь, вручал своим оторопевшим помощникам вина столько, сколько они хотели. У такой волшебной метаморфозы могло быть только одно объяснение – приступив к оприходованию товара, дядя Петя одновременно приступал к дегустации вина. Иногда этот процесс затягивался до ночи. И тогда его жена тётя Мотя, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, приходила узнать, не случилось ли чего. Войдя в магазин, она обнаруживала там дегустатора, крепко спящего поперёк прилавка. Тогда, не имея возможности тащить на себе мужа до дома, она закрывала его прямо в магазине, а рано утром приходила, и открывала опять.
Прошлым летом я был у Малышкиных дома и видел Петра Киреевича. Жену он недавно похоронил. Конечно, сильно постарел, стал глуховат и на улицу почти не выходит. Но его сын Саня, рассказал мне вот такую историю. Недавно в какой-то праздник, то ли 9 Мая, а может 23 февраля, отец, сев ужинать, потребовал фронтовые 100 грамм. Саня был чем-то занят, и ему некогда было исполнять роль официанта. Он достал стакан и поллитровку, поставил на стол, и ушёл во двор по делам. Отсутствовал он минут десять, а когда вернулся, увидел отца, сидящим перед пустой тарелкой, бутылка тоже была пуста.
- Батя, да ты что, всю её ушатал что ли?
- Ага, сынок, всю, до самого донышка.
- Да ты с ума сошёл, зачем же всю?
- А я подумал, вот выпью стакан, а ты придешь и отберёшь, скажешь: -…хватить табе! Вот я её и того. А теперь уж не отберёшь, отбирать-то нечего
Дядя Петя пьяненько захихикал и лукаво подмигнул Сане.
- Я сынок теперь спать пойду, спасибо за угощение!
Так что крепок ещё Пётр Киреевич, дай ему Бог пожить подольше и болеть поменьше.
А в зале ожидания мне запомнилась печка. Она стояла в левом углу от входа круглая большая и очень высокая. Снаружи печь была обшита железными листами, покрашенными чёрной краской. Топила печку уборщица, дровами и углём, и было как-то чудно – заходишь на вокзал в ночное время зимой, а там печь топится, и нет никого. Вдоль стен стояли скамейки, а над окошком билетной кассы в рамке висело расписание поездов, которые останавливались в Раковке (кстати, этим летом отменили последний, и теперь ни приехать в Раковку, ни уехать из неё на поезде уже нельзя). Расписание было написано от руки и деревянная рамка, тоже была самодельной. Много там всяких поездов было! И Воронежский, и Поворинский, Борисо-Глебский, Урюпинский, Астраханский и даже Душанбинский! Был ещё какой-то Московский, простой пассажирский. А ещё были два Московских экспресса, единица и тройка. Эти останавливались только на крупных станциях, а Раковку пролетали на полном ходу, обдавая сонного дежурного, стоящего с флажком в руке, грохотом и волной горячего воздуха.
Тот поезд, который нужен нам, был как раз скорый. Шёл он в самом начале июля 1970 года из Москвы в Волгоград и только что миновал станцию Алексиково, пронзая мрак ночи мощным лучом прожектора. Пассажиры в основном спали. В каком-нибудь из плацкартных вагонов, наверняка свисали с верхних полок простыни, сползшие со спящих. Простыни раскачивались в такт движения поезда. Также в такт раскачивалась дверь туалета, что находится рядом с купе проводника, и сколько её ни пытались закрыть, она всё равно открывалась и опять раскачивалась. Так что туалетом в вагоне попахивало, но справедливости ради отметим, что и приятные запахи, тоже в вагоне присутствовали. К приятным запахам я бы отнёс запах жареной колбасы, разрезанного свежего огурца и, с некоторой натяжкой, запах пролитого на пол пива. Кстати, если бы мы перешли в другой вагон, а потом даже и в третий, то в смысле запахов ровным счётом ничего бы не изменилось. Почему-то во всех общих и плацкартных вагонах, пахло тогда одинаково. Тускло горела лампочка дежурного освещения. Было слышно, как в самом конце вагона мамаша никак не может уложить своего сынишку. Парень сначала не в меру резвился, потом начал капризничать. Мать пыталась его успокоить, баюкала, потом послышались шикания и шлепки, но ничего не помогало. Тогда, потеряв всякое терпение, она пообещала, что отдаст его проводнице или лучше даже милиционеру. Услышав о таких перспективах, парень заорал как резаный. Переполошил полвагона, и орал до тех пор, пока с верхней полки какой-то бас не сообщил, что он и есть тот самый милиционер и сейчас непременно за ним придет, вот только спустится и найдёт свои милицейские тапочки. Рёв сразу прекратился, но ещё долго были слышны судорожные всхлипывания.
Ближе к середине вагона на боковом месте за столиком сидела бабка. Несмотря на духоту, на бабке была одета новая, пахнущая нафталином кофта, такая же нафталиновая юбка, а на ногах толстые простые чулки и суконные домашние тапочки ярко-синего цвета. Ехала бабка в Волгоград к дочери, чтобы забрать к себе в деревню на летние каникулы внучку. Спать она не собиралась совсем, а ещё до самого Волгограда она не собиралась есть и ходить в туалет.
Столь суровые ограничения бабка наложила на себя потому, что была твёрдо уверена в том, что в вагоне вместе с ней едут одни жулики, включая и саму проводницу. И все они сейчас только притворяются, что спят, а на самом деле ждут момента, когда она заснёт или отлучится куда-нибудь. Вот тут-то они и сопрут её сумку! Бабка наклоняется и уже в который раз ощупывает свою поклажу, стоящую под сиденьем – слава Богу, пока не спёрли! В сумке у неё, сокровища несметные! Первым делом, это пуховый платок для дочери, белый. Потом варежки и носки, тоже из козьего пуха, это уж внучке. Трёхлитровый бидончик со смородиновым вареньем, в банке-то везти побоялась, пришлось переливать. Две старые наволочки, бабка приспособила под мешки. В одной семечки тыквенные, в другой вишня сушеная. Ну что там ещё? Дед сунул две рыбины вяленых, зятю к пиву. - А вот этому никаких гостинцев и не следовало бы! Слишком часто в рюмку заглядывает. И чего ему не хватает? Жена- хозяйка, всё в руках горит, дочка умничка, во второй класс перешла почти с одними пятёрками, отдельная комната в общежитии, работа – всё есть! Хотя с другой стороны, где их теперь непьющих возьмёшь? У других вон поглядишь, и таких мужей нет, одни живут. Я-то в былые годы со своим дедом тоже намучилась. Интересно, как он там теперь один без меня с хозяйством управляется? – Бабка вздохнула, поправила сползшую с волос косынку, и строго поджав губы, уставилась в окно. Её мысли, как-то незаметно перенеслись обратно к дому, откуда она уехала всего несколько часов назад.
- Да и чего там управляться-то? Коту с собакой дать, да курам всыпать. Грядки я полила, цветы полила, а чего-то вроде забыла? Ага, забыла наказать, чтоб курей на ночь закрыл! Вот голова садовая! А он же вечно такой, напомнишь – сделает, а не напомнишь – ему хоть трава не расти! Ох, чует моё сердце, останется курятник на ночь открытый!
Ну что тут сказать? Бабкино сердце чуяло, в общем-то, правильно, но только, далеко, не всё. Ей и в страшном сне не могло присниться, что через какой-нибудь час после её отъезда, дед вообще объявит курятник вольным и открытым городом! А ещё через полчаса, забудет закрыть калитку между птичьим двором и огородом, и куры выйдут туда пёстрым табором и за пару часов практически уничтожат все грядки. Но грядки были потом, а началось-то всё с того, что за бабкой не успел ещё и след простыть, а во двор к деду через калитку с улицы уже входил сосед с бутылкой самогонки в руках. Самогон был его собственного приготовления, и бутылку он нёс совершенно открыто. Сосед был лет на двадцать моложе сухощавого, невысокого и почти лысого деда, а этот был здоровенный, красномордый и кудрявый как купеческий приказчик. От калитки до самого крылечка вела утоптанная дорожка, по обеим сторонам которой буйным цветом кудрявились клумбы с цветами - предмет бабкиной гордости и неустанной заботы. Сосед торжественно шествовал среди этого благоухающего великолепия с таким выражением лица, какое бывает у глубоко верующих людей в дни Рождества или на Пасху.
Хозяин встречал гостя у крыльца, на котором была постелена газета, а на газете лежал большой вяленый лещ, пучок редиски, стояла солонка и два гранёных стакана. Глядя на этот натюрморт, трудно было предположить, что визит соседа оказался для деда неожиданным.
- Давай, Мишаня, на крылечке посидим, а то в хате душно, да и насвинячим мы с тобой, а мне потом убирать. Ты как, не против?
- Обязательно насвинячим – охотно согласился сосед, усаживаясь на крыльце – А хлеб где? Мы что же, без хлеба будем, я так не могу!
- И что Михаил за утроба у тебя такая ненасытная, ты что, жрать пришёл что ли? Закуска, она же градус крадёт.
- А пухкай каадёт – отозвался Михаил, вытаскивая зубами пробку из бутылки – Пускай, говорю, крадёт – повторил он, выплюнув пробку в траву. Их тут много, градусов шестьдесят, не меньше. Я когда выгнал, чудок на верстак плеснул и спичку поднёс, так синим пламенем и полыхнуло!
Дед с уважением посмотрел на поллитровку и пошёл в дом за хлебом.
- Ну, давай, Максимыч, с праздничком тебя, хоть три денька вольным казаком поживёшь – собутыльники чокнулись и выпили. Каждый пил на свой манер. Михаил, широко открыл рот, вылил туда всё содержимое стакана и сразу же смачно и сочно захрустел редиской. Дед тянул напиток медленно, а когда допил, крякнул, затряс головой и поднял вверх над собой указательный палец
- Ага, проняло!? – радостно заорал сосед, пытаясь заглянуть деду в глаза, на которых даже слёзы выступили – Ну, проняло же?
- Вещь! – сдавленным голосом просипел дед и, отломив плавник у леща, сначала занюхал им, а потом положил в рот и начал сосать.
- Ну, тогда сразу по второй, чтоб, стало быть, пуля просвистеть не успела. Дед согласно кивнул головой и пододвинул свой стакан поближе к бутылке.
И дело пошло так хорошо, что уже через каких-то двадцать минут оба собутыльника оторопело смотрели то друг на друга, то на пустую бутылку.
- Ё моё! Када ж мы её успели, Максимыч? Вроде только сели, это что ж теперь, всё что ли? – Михаил вопросительно уставился на деда. Дед его вопрос понял и опять поднял указательный палец над головой – мол, погоди, надо подумать.
Как у всякой нормальной хозяйки, у бабки в доме, конечно же, была бутылка на всякий случай, но она её всегда прятала. Нет, она не считала своего деда запойным пьяницей и алкоголиком, но твёрдо знала, что если он обнаружит в доме бутылку, то обязательно её выпьет. Такой он уж был человек! Пряча бутылку, бабка проявляла немалую изобретательность. Спрячет, допустим, между двумя перинами на своей кровати, а потом, через пару дней в сундук переложит, а из сундука в поддувало и так далее. Такую «бродячую» бутылку отследить было очень сложно. Но перед отъездом, она решила спрятать бутылку капитально. Для этого поллитровка была доставлена под передником в сарай, где стояли мешки с зерном. Один мешок бабка развязала, и горлышком вниз, глубоко засунула своё сокровище в зерно.
- Ну, тут-то ты её чёрта с два найдёшь! – злорадно думала она, туго, на три узла завязывая горловину. Наивная женщина! Бутылка была найдена через пятнадцать минут, после объявления её в розыск. Но впрочем, не будем забегать вперёд.
- Идей-то у ней должна быть, – вслух рассуждал дед, – а вот иде, не знаю. Ей Богу Миша не знаю! Значить надо искать.
-Так пошли скорей искать, чего ж мы сидим? – и оба сыщика нетвёрдой походкой направились в дом.
Обыск начали с чулана. Оттуда послышался грохот упавшего корыта, потом что-то посыпалось, раздался звон разбитого стекла и нецензурные выражения. Затем зашли в первую из двух комнат. Дед обыскал собственную кровать, кухонный столик с дверцами и полки с посудой и опять чего-то разбил. Сосед тем временем, стоя на четвереньках перед грубкой и по самое плечо засунув руку в поддувало, всё там тщательно обшаривал.
- Нет тут ни хера! – с чувством великой досады, констатировал дед – переходим в горницу, ты её кроватью займись, подушки обязательно прощупай, а я в сундуке и в шкафу погляжу.
Надо заметить, что обыск производился довольно нагло и бесцеремонно. Так в старых советских фильмах вели себя царские жандармы, обыскивая жилища революционеров. Бабкина кровать в горнице, была даже не кроватью, а настоящим произведением искусства! Две или три перины из гусиного пуха, были покрыты белым покрывалом с подзорником внизу. Над всем этим возвышалась гора подушек, которые в свою очередь были покрыты кружевной накидкой ручной работы. И пока дед выворачивал на пол содержимое сундука и шкафа, сосед мял своими ручищами всё это великолепие, оставляя на белоснежной ткани чёрные отпечатки своих, перепачканных сажей рук.
- Всё, в хате искать больше негде – дед устало присел на край сундука.
- А за божницей смотрел?
- Смотрел.
- А вот ещё кадка с фикусом!
- Кадку не тронь! За фикус она меня живьём сожрёт, да и не может там быть ничего, пошли на базу поищем.
Во дворе дед продолжил руководство операцией: Я в курятник, а ты в дровнике посмотри.
Через тридцать секунд из курятника, заполошно кудахтая, кубарем вылетела спугнутая с гнезда несушка, а из дровника донёсся сухой грохот обвалившейся поленницы дров. И опять никакого результата! Затем на глазах изумлённого кобеля, был произведён тщательный обыск его будки. Обыск результата тоже не дал, но зато показал, что кобель вполне благонадёжен, и ни водки, ни запрещённой литературы в своей конуре не хранит. И только когда оба сыщика вооружившись лопатами, с решительным видом подошли к загородке, под навесом которой было ссыпано две с половиной тонны угля, деда вдруг осенило.
- Господи, да как же я сразу-то! - хлопнув себя по лысине, прошептал он, – как же сразу-то не скумекал? В мешках надо искать, в зерне! – Отбросив лопату, он рысью подбежал к низкому катушку, обмазанному глиной, и через мгновенье исчез в дверном проёме. Туговатый на соображение Михаил, не сразу понял, что произошло, а когда понял, так рванул следом, что не рассчитав своего роста, гулко ударился головой о низкую притолоку. От этого удара весь сарай сотрясся так, что со стен посыпались комья глины. Когда он, держась рукой за ушибленную голову, все-таки проник внутрь, дед уже стоя на коленях, пытался развязать зубами тугие узлы на завязке. Он сплёвывал волосяные нити и тихо, но яростно матерился:
- Мать-перемать! Да какой же дурак их завязал так туго, неужто я сам?
Бутылка нашлась в первом же мешке. Ликующие вопли огласили весь двор, а вокруг мешка было даже исполнено что-то вроде торжественной пляски, в результате которой мешок, конечно же, завалился на бок и из его развязанной горловины с мягким шорохом хлынуло на пол зерно.
На радостях ахнули сразу по полстакана. После шестидесятиградусного сиводрала магазинная водка шла как вода. И, почти не закусывая, обнялись и запели старую казацкую. С самого начала песни стало ясно, что поют они вдвоём уже не первый раз. Дед высоко и приятно дишканил, вёл первым голосом, а Михаил вторым голосом басил как церковный дьякон, получалось складно и красиво. Две пожилых соседки, половшие в огороде картошку, забыли про работу и заслушались песней, оперевшись на мотыги.
- Ну. Теперь Максимыч с Мишкой дня на три захороводятся.
- А я их как послушаю, так слезьми и умоюсь, сразу Стёпу свово вспоминаю. Он покойничек, тоже петь умел. Они бывало с Максимычем тоже вот так вот выпьют, да как заиграют, как заиграют!
Допев песню, собутыльники восхищённо посмотрели друг на друга, после чего с чувством троекратно расцеловались. Потом ещё выпили, закусили и покурили, а докурив, решили спеть вторую. Но со второй получилась заковыка. Её и второй-то можно было назвать лишь условно. К тому времени артистов капитально развезло, и те же соседки на огороде отчётливо слышали, что дед горланит одну песню, а второй участник дуэта, гудит совершенно другую, но сами они этого даже не заметили.
Когда допили остатки, Михаил сразу вспомнил, что ему надо домой, потому что дел дома ещё по горло.
- А ступай с Богом, раз надо, – равнодушно махнул рукой дед, – интересно мне, каких ты там дел навершишь.
С трудом поднявшись, сосед направился к калитке, но пошёл он почему-то не по дорожке, а прямиком зашагал по цветочным клумбам. Сделав три шага, он потерял равновесие и упал, полностью подмяв под себя георгиновый куст. Потом, пытаясь подняться, падал ещё несколько раз и извозился в мокрой земле совершенно как свинья. Бабка перед отъездом полила цветы на совесть. Наконец, поняв, что вертикальный способ передвижения для него на сегодня неприемлем, он пополз на четвереньках, ломая и сминая всё на своём пути как бульдозер. В калитку он естественно не попал, а упёрся головой в плетень рядом с нею. Стоя на коленях и ухватившись за торчащие колышки плетня, Мишаня попытался встать ещё раз, и это ему почти удалось. Но как только он всплыл на дыбы как медведь, вестибулярный аппарат опять дал осечку. Что-то хрустнуло, и Михаил упал плашмя на спину, но теперь уже вместе с плетнём.
- Это ж надо, как человек кувыркается! – пьяно хихикнул дед, – А плетешку-то, похоже хана пришла.
В сгустившихся сумерках, он уже не видел, каким образом сосед добрался до своего двора, но хорошо слышал, как скрипнула калитка и как истерично залаяла соседская собачонка Дамка. Заплетающимся языком Михаил укорял собаку – Ты что Дамка, не узнала меня что ли? Это ж я! – С трудом признав во вползшем во двор грязном чудище хозяина, Дамка с лая перешла на вой. – Да цыц ты, дура, Наталью разбудишь! А если Наталья проснётся, мы с тобой оба завоем. Иди ко мне, иди, вот, моя ты хорошая! Тьфу! Да не лижись ты в самые губы, всю морду мне исслюнявила! Звярушка ты моя ласковая, одна ты меня только и любишь, а больше никто. – Михаил два раза громко всхлипнул и захрапел.
-Тааак! Стало быть, Мишаня у собачей будки спать улёгся - сделал умозаключение дед. – Оно и правильно, куда ж ему в хату такому чумазому? А так на свежем воздухе всё одно продрыхнется. Однако пора и мне на спокой.
Он даже не пытался подняться на ноги, а сразу встав на карачки, довольно бодро, как таракан преодолел крыльцо и чулан, где и упёрся лысиной в закрытую дверь, обитую старой клеёнкой.
- Вот, дурак старый, надо б её было не закрывать!
Нашарив в темноте ручку, он с великим кряхтением поднялся и распахнул дверь настежь. Кровать стояла в противоположном по диагонали углу комнаты. Вцепившись пальцами в дверной косяк, дед долго раскачивался, тщательно наводя на неё прицел, а когда навёл, разжал пальцы. Верхняя часть его туловища, сразу же устремилась к цели, а нижняя как будто слегка замешкалась, но потом, опомнившись, бросилась вдогонку за верхней. Замысловато петляя и перебирая ногами так быстро, насколько это было возможно, дед достиг кровати почти в горизонтальном положении, и рухнув на неё плашмя вниз лицом, сразу уснул как убитый. Правда, за время своего короткого марш-броска, он умудрился отдавить хвост спящему на половике коту, а ещё опрокинул помойное ведро, стоявшее под умывальником. Кот, взвыв от испуга и боли, птицей взлетел на подоконник, где сразу же начал сердито облизываться, а ведро покатилось со страшным грохотом и по крашеному, чисто вымытому бабкой полу, растеклось его содержимое. В доме воцарилась тишина. Было только слышно, как тикают на стене ходики, да где-то в углу за стенкой скребётся мышь.
Проспав часа два в полной тишине, дед со стоном перевернулся на спину, и сразу же засвистел обеими ноздрями. Правая выдавала что-то похожее на звук свирели, а левая заливалась милицейским свистком, правда трель получалась какая-то булькающая, как будто милиционер свистел сидя под водой. Насвистевшись за двадцать минут вдоволь, дед почавкал губами, переключая внутри себя какие-то регистры, после чего, оглушительно захрапел. Храп был такой, что в столе дребезжала посуда. Потом, вдруг, опять тишина. В ноздрях вроде как заслонки опустились. Дед пытался втянуть в себя воздух, а заслонки не пропускали, но он, сделав неимоверное усилие, всхрапнул как жеребец, рявкнул медведем, и сел на кровати, очумело и бессмысленно таращась в темноту, и совершенно не понимая, кто он и где находится. Потом, видимо вспомнил и со стоном упал на мокрую от пота подушку, проваливаясь опять в тяжёлый похмельный сон как в чёрную бездонную яму.
Меж тем на небе выглянула из-за тучи полная луна. Её мягкий, зеленоватый свет проник в окна, осветив чудовищный кавардак, царивший в комнатах, и спящего деда, и обиженного, сидящего на подоконнике кота. Осветила луна и двор, который выглядел так, как будто по нём прошёл хан Мамай со всем своим басурманским войском.
- Да нет, не может такого быть, что бы он на ночь кур не закрыл – успокаивала себя бабка, глядя на проплывающую за окном луну. - Что уж он, совсем безголовый что ли?
Оставим же бабку в счастливом неведении. Пускай себе едет в Волгоград к своим родным, и ни о чём плохом не думает. Да и вообще, на кой она нам сдалась? Ведь если разобраться, то ни она, ни её дед со своим придурковатым соседом Мишаней к дальнейшей истории вообще никакого отношения не имеют! Нет, пора переходить в купейные! Тем более, за окном только что прогрохотали конструкции железнодорожного моста через Медведицу, значит скоро Гуровский разъезд, а от него до Раковки рукой подать. А когда поезд будет проходить через Раковку, нам кровь из носа, надо быть в одном из купейных вагонов!
Смею только предположить, что когда мы будем проходить через вагоны, обязательно наткнёмся в одном из тамбуров на целующуюся парочку. Вот голову даю на отсечение, что наткнёмся! Он, скорее всего курсант военного училища, долговязый и с юношескими прыщами на лице. Китель расстёгнут, а фуражка сдвинута на затылок так, что чёрт знает, как она там только и держится! Она, пожалуй, старшеклассница. Ростом не велика, а фигурка – просто изумительная! Старшеклассница так свежа и хороша, как свежи и хороши бывают пятнадцати-семнадцатилетние девушки в пору своего первого расцвета. На ногах у неё босоножки, а платье такое короткое, что короче казалось бы больше и некуда. А когда она, обнимая курсанта за шею, высоко поднимает руки, платье задирается так, что уж прямо вообще! Ну, курсант не будь дурак, этим обстоятельством, конечно же, пользуется. Ладно, не будем их смущать. Дело молодое, пускай себе целуются на здоровье!
А вот и нужный нам купейный вагон. Это ж совсем другое дело! Тут тебе и чистота, и ковровая дорожка, и занавески красивые на окнах от ветерка колышутся. И пассажиры здесь тоже от плацкартных отличаются - они посолиднее и побогаче и почти все имеют страсть к переодеванию. Как только проводники заканчивают проверку билетов, они начинают переодеваться. Почти все женщины, вне зависимости от возраста и комплекции, облачаются в новые домашние халаты, а мужики делятся на два лагеря. Те, что помоложе и постройнее, предпочитают спортивные костюмы (в те годы, в основном советского производства) а те, что постарше и потолще, обожали путешествовать в майках и штанах от пижамы. Причём верхние куртки, одевать в вагонах считалось вроде как неприличным, а вот майки и полосатые штаны – самый шик! Некоторые даже в вагон-ресторан прямо в таком виде и ходили.
Был уже первый час ночи, и в вагоне все давно спали, все, кроме одного пассажира. Пассажир этот ехал в купе один. Он не переодевался ни в пижаму, ни в спортивный костюм, он сидел за столиком и читал толстый журнал. На пассажире была белая рубашка и тёмные брюки от дорогого костюма. Пиджак висел на плечиках и на его лацкане тускло поблёскивал маленький красный значок то ли члена КПСС, то ли какой-то депутатский. Потом рассказывали, что этот пассажир был важной птицей и работал секретарём Волгоградского обкома партии, не первым секретарём конечно, но и явно не последним. Сейчас он возвращался из Москвы, куда ездил по государственным и партийным делам. Пассажир посмотрел на часы и удивлённо вскинул брови:
- Ого, уже первый час ночи! Надо укладываться, завтра рабочий день.
Он снял и повесил рубашку, потом снял брюки и, стоя в одних трусах и майке, начал аккуратно складывать на брюках стрелки. В этот момент за окном замелькали огни какой-то станции, а в открытое окно купе влетела бутылка. Хорошо, что она не попала в пассажира и не разбилась, а, скользнув по стенке, мягко упала на приготовленную ко сну постель. От неожиданности и испуга, пассажир присел и инстинктивно закрыл лицо брюками. – Коктейль Молотова! – пронеслось у него в голове. Но бутылка не взорвалась, она продолжала лежать на постели. Отложив брюки в сторону и нацепив на нос очки, секретарь произвёл тщательный осмотр своей ночной гостьи и вынужден был признать, что она совершенно пустая. Тогда он взял её двумя пальцами, и, поднеся горлышком к носу, осторожно понюхал. Из бутылки несло свежей водярой.
- Три шестьдесят две за поллитра, – безошибочно определил секретарь, – только что выпили и в окно бросили, вот сволочи!
Поставив бутылку под столик, он опять надел брюки и рубашку и отправился в купе дежурного проводника. Проводница сладко дремала, положив голову на сложенные на столе руки. Секретарь, деликатно покашляв, осведомился:
- Скажите, любезная, а что это за станцию мы только что проехали?
Она подняла голову и, посмотрев сначала на часы, а потом в расписание, сообщила:
- Это Раковка была, – и потянулась так сладко, что у неё хрустнули косточки.
- Мы теперь только в Арчеде остановимся.
- Спасибо, – поблагодарил секретарь и отправился обратно в своё купе, – Так значит Раковка, ну ладно!
Никто не знает, как провёл пассажир остаток ночи. Уснул ли он, или его до самого Волгограда мучили кошмары? Зато доподлинно известно, что войдя в свой кабинет рано утром, он сразу же попросил секретаршу соединить его с самым главным милицейским генералом всей Волгоградской области. Через минуту секретарша доложила, что генерал на проводе.
- Доброе утро, Иван Иванович! (Я не знаю, как звали секретаря, поэтому будем называть его Иваном Ивановичем) - Как съездили, как там Москва, стоит?
- Да Москва-то стоит, что ей сделается, а как у вас тут дела?
- В каком смысле?
- Ну как в каком? В смысле правопорядка.
- Ничего интересного, можно сказать, что тишь да гладь, да Божья благодать – не очень удачно пошутил ничего не подозревающий генерал.
- Божья благодать говорите? – закипая, переспросил секретарь, – А то, что в вашей области на территории станции Раковка действует банда, терроризирующая поезда, вам известно?
- Как банда? Какая банда? – задал глупый вопрос генерал и сразу вспотел.
- А вот это я хотел бы от вас узнать, вы же у нас милицией командуете и за порядок в области отвечаете.
- Иван Иванович! Сегодня же разберусь, и завтра утром лично вам доложу.
- Я очень надеюсь, что разберётесь, а докладывать будете не мне, а на бюро обкома. До свидания! – и положил трубку.
- Генерал вытер пот и приказал немедленно соединить его с начальником Михайловского райотдела милиции. Уж что он там говорил полковнику, я не знаю, а только в результате этого разговора полковник вспотел в три раза обильнее, чем генерал. Так прямо и почувствовал, как по спине в штаны потекло. Положив трубку, он вызвал к себе капитана.
- Вот что, капитан, если тебе служба ещё не надоела, сегодня же вечером бери машину, трёх оперативников и срочно дуй в Раковку! Подключи там участкового, всю добровольную народную дружину и излови мне эту шпану сегодня же ночью, а то нам с тобой головы не сносить.
По правде говоря, служба капитану надоела давно, но он был честным и очень исполнительным служакой. Поэтому, выйдя от полковника, он позвонил Раковскому участковому. Участковым милиционером в те годы у нас работал дядя Витя Химичев. В общем-то, хороший дядька. Мы его, конечно, немного побаивались, но никаких претензий со стороны пацанов к нему не было.
- …и чтобы все девятнадцать дружинников к 20.00 были у сельсовета – заканчивал распоряжения капитан.
- Да ты с ума сошёл! Откуда я тебе возьму девятнадцать?
- А вот передо мной списки лежат. Ты же в конце года подавал в отчётах, вот и подпись твоя, так что действуй!
Дядя Витя почесал затылок и в обеденный перерыв, отправился на работу к командиру Раковских дружинников Василию Белоножкину. Василий работал бригадиром бригады путейцев на железной дороге. Он был чуть выше среднего роста, крепкий и ладно скроенный с лысиной как у Ленина и чёрными усами. За эти усы его, разумеется, прозвали Усаном. А ещё он всегда мне напоминал удалого солдата из русских народных сказок, который и чёрта вокруг пальца обвёл и кашу из топора сварил.
- Вася, как хочешь, а девятнадцать человек мне сегодня приведи. Я в долгу не останусь.
- Да народ-то я соберу, а вот с бандой они чего-то навыдумывали. Ну откуда у нас этой банде взяться? Есть один штатный наркоман Саня Лиманский, так тот максимум, на что способен, когда обкурится, это бутылку в окно поезда бросить, но что б банда!
К назначенному времени, все девятнадцать дружинников, стояли у сельсовета. Правда, большинство из них, только сегодня вечером с удивлением узнали, что они дружинники. Но пришли все, потому что было ужас как интересно узнать, что же там такое стряслось?
Пригласив всех в помещение, капитан коротко описал ситуацию, после чего перешёл к вопросу диспозиции. По его плану милиционеры, замаскировав машину в кленовых зарослях, должны были сидеть в ней и до поры до времени не высовывать носа, что бы не спугнуть правонарушителей. Дружинники же, не привлекая к себе внимания, должны были рассредоточиться по вокзалу и привокзальной территории. На замечание, что, мол, девятнадцать мужиков, бесцельно шляющихся по вокзалу, не могут не привлечь внимания, он резонно заметил:
- Нам, к сожалению не известен численный состав банды. Так что к операции решено привлечь все имеющиеся силы. Играйте в красном уголке в домино, сидите на скамейках, курите, прохаживайтесь и не забывайте поглядывать на часы, как будто поезда ждёте.
Милиционеры уехали первыми, а чуть позже на вокзал небольшими группами направились дружинники. Совершенно неожиданно ещё до начала операции, дружина понесла потери в живой силе в количестве двух человек. Один из дружинников сказал, что забыл дома папиросы и как ушёл за ними, так больше и не вернулся. Запирая ворота на тяжёлый засов, он сердито бормотал:
- Нашли дурака, чтоб я задарма им на бандитские ножи лез. Вот милиции за это деньги платят, вот пускай она их и ловит!
Другой же, наоборот, был настроен очень решительно и мужественно и готов был положить живот в схватке с бандитами. По правде говоря, никакого живота у него отродясь никогда и не было. Всю жизнь он был тощим, да и ростом от горшка два вершка. Но за этим дружинником на вокзал явилась жена, очень крупная и мощная женщина, и толчками погнала мужа к дому, бранясь как сапожник.
- Да погоди ты, Клавдия! – пытался урезонить супругу дружинник, – У нас тут дело важное, я ж на ночном дежурстве сейчас!
- Знаю я ваши ночные дежурства, одни пьянки да ****ки! А ну, марш домой!
Наблюдая эту сцену, капитан хотел было вступиться за дружинника, но Усан придержал его за рукав:
- Не связывайся ты с ней. Я её знаю, это ж не баба, а конь с яйцами! Она, если разойдётся, вокзал в щепки разнесёт и водокачку развалит, а главное, сорвёт нам всю операцию. Да и какой с этого заморыша толк? Его ж соплёй перешибить можно, пускай уходят, народу итак, как на свадьбу, нагнали. Ух, мне бы эту бабищу в народную дружину, мы бы с ней вдвоём порядок здесь навели, у нас бы вся шпана по струнке как шёлковая ходила!
Наконец, все были расставлены по своим местам. На Раковку опустилась ночь и зажглись вокзальные фонари. Теперь оставалось, набравшись мужества и терпения, ждать появления банды.
Примерно в то же самое время, когда в сельском совете обсуждались детали предстоящей операции, под плотиной Кзённого пруда проходило другое совещание. Там, в овраге горел небольшой костёр. Вокруг костра сидели шесть оболтусов возрастом от десяти до тринадцати лет. На совещании присутствовали: Фома – Лёшка Фомин, Клоп – Сашка Попов, Мотыль – Серёжка Мещеряков, Кулик – Васька Куликовский, Блинок – Вовка Блинов, шестым был я. Что касаемо моей клички, то у меня их было несколько. И Колбасой звали (Вася – колбася), и Мхом (это от фамилии Мохов), и даже почему-то Поляком. Но как-то ни одна из них не приросла ко мне намертво, как прирастают клички, полностью заменяя и имя и фамилию.
Выступающие на совещании с горечью говорили о том, что прошёл уже целый месяц летних каникул, а настоящих приключений, если не считать случая со стоговозом, так ещё и не было. Тут надо сразу пояснить, что настоящим приключением мы в те годы считали какой-нибудь неблаговидный, а зачастую и пакостный поступок. И чем больше в этом поступке было хулиганского безрассудства, бесшабашной удали и просто дури, тем выше он нами ценился. Но этим летом, всё как-то выходило по мелочам. Ну вот, например, зайдём ночью к кому-нибудь во двор, возьмём лопату или грабли и прислоним к дверям, а потом постучим в окно, а сами бегом на улицу. Хозяин открывает дверь, а грабли на него падают. Из чулана мат трёхэтажный несётся, а нам весело. Или поймаем какого-нибудь кота, и засунем в собачью будку. В будке сразу светопреставление начинается, и она аж ходуном ходит. Кстати из будки очень часто, первой выскакивала собака с воем и расцарапанным носом, а уж только потом победоносно выходил кот, с вздыбленной шерстью и вылупленными на лоб глазами. Про набеги на сады я уж вообще молчу! И ничего тут не попишешь! Так уж у большинства пацанов, психология устроена. Эта дурь только с возрастом проходит, да и то не у всех.
А со стоговозом такая история вышла. Собралось нас как-то человек восемь, вот мы и шляемся по ночным улицам, не знаем, куда силы свои приложить. Вдруг, видим, у какого-то двора, стоговоз стоит. Если кто не в курсе, стоговоз – это такая громадная железная телега, похожая на арбу. На неё нагружают неимоверное количество соломы или сена, цепляют к трактору и вперёд с песнями! Стоит, значит, этот стоговоз и чернеет на фоне ночного неба, как скелет динозавра. И нам показалось, что будет очень остроумно, если мы откатим эту махину по улице к какому-нибудь другому двору. Ну, хотя бы к соседнему. Вот утром будет потеха, хозяин выйдет на улицу, а стоговоза нет! Начали мы эту арбу толкать, а она ни с места, уж очень масса у неё большая. Если бы мы столкнулись с такими трудностями в каком-нибудь полезном деле, например в решении сложной задачи по математике, то давно бы уже плюнули и бросили, а тут, проявили редкое упорство.
- А давайте его раскачать попробуем!
И что вы думаете? Ведь раскачали! И поехала эта телега в нужном нам направлении, помаленьку, потихоньку, по сантиметру, но поехала! Воодушевленные таким успехом, мы утроили усилия. Упираемся так, что штаны на нас трещат и пот в три ручья. Раскатили так, что к намеченному двору, он практически сам приехал, без нашего участия. Ну а раз приехали, надо тормозить и останавливаться. А вот и хренушки! В темноте-то мы не заметили, что дорога в ту сторону под уклон шла. Повисли мы на этой железяке, пытаемся пятками и подошвами затормозить, да куда там! Он тащит за собой нас, как муравьёв, и скорость всё веселей набирает. А нам уже не до веселья, мы уже почти бежим за ним и у всех сердце в пятках от страха. Прекрасно же понимаем, не дай Бог, кочка или ухаб на пути, и он свернёт с дороги, тогда катастрофы не миновать! Столб электропередачи, как карандаш сломает, если в забор врежется, то забор всмятку. На наше счастье, дорога ровной была, а проулок короткий. Через какое-то время наш стоговоз на приличной скорости самовольно выкатился на перекрёсток с улицей Ленина. Оглушительно громыхнув всеми железными суставами, он намертво засел в двух глубоких колеях всеми четырьмя колёсами. Перекрёсток был перекрыт полностью, во все четыре стороны. Отдышавшись, мы полюбовались на своё достижение и дали оттуда дёру. Как его потом вытаскивали, я не знаю. Да трактором наверное, как его ещё вытащишь?
Ну, эта история ещё так себе. Вот прошлым летом у Блинка с Куликом была история – так история!
В их стороне жил один дед. Дед был ещё не старый и вполне крепкий, а ещё он был очень вредный. Вредность деда заключалась в том, что свой сад, он охранял как зеницу ока, и никого к нему не подпускал. А по рассказам Блинка и Кулика там был не сад, а какие-то райские кущи. Всё там было, и яблоки, и груши, и сливы, и виноград с черешней, только вот залезть туда не было никакой возможности. С трёх сторон сад был обнесён хитроумной изгородью из ивовых прутьев, поставленных вертикально. Вроде и хлипкая ограда, а попробуй ты её перелезь! Опереться не на что, а если даже подсаживать друг друга, то верхние тонкие высохшие ветки начинают сразу ломаться и треск стоит такой, что мёртвого разбудит. Но деду этого показалось мало. По верху ограды он протянул колючую проволоку, а к ней через равное расстояние подвесил консервные банки, внутри каждой банки язычок с гайкой. Получилось что-то вроде колокольчиков. При попытке проникновения, не только сухие ветки трещали, а ещё и банки брякали. Как только начинала созревать первая черешня, дед переходил ночевать в сад. Там, в глубине у него стояло какое-то строение с навесом. Под навесом топчан и столик. С наступлением темноты дед брал два тулупа и подушку и устраивался на топчане, а на столике раскладывал десятка полтора молотков. Днём он в доме выдрыхнется, а ночью лежит, звёзды считает и прислушивается. Как только ветки затрещат или банки забрякают, он сразу громко спрашивает:
- Эй, ты, сволочь, куда лезешь? А вот я тебе сейчас твою дурную башку молотком-то проломлю!
Если тревожные сигналы и после этого повторялись, дед, натужно крякнув, запускал в ту сторону молотком. Запущенный снаряд, просвистев в воздухе, глухо ударялся о внутреннюю сторону изгороди. Были, конечно, и случаи ложной тревоги, птица крупная сядет или телёнок подойдёт об изгородь почесаться, но дед придерживался мнения, что лучше перебдеть, чем недобдеть. Про эти молотки все знали, и охотников залезть в сад через ограду, не находилось. Можно, конечно, было попытать счастья, и попробовать проникнуть в сад со стороны улицы через двор. Забор и ворота там были хоть и высокие, но из обыкновенных досок. Перемахнуть такую ограду любому деревенскому пацану – это раз плюнуть! Так что с забором проблем не было. Проблемы начинались за забором. Там, во дворе у дедушки жила собачка, которая, передвигаясь по натянутой проволоке, могла разгуливать по всему двору. Ростом эта псина была примерно с двухмесячного телка. К какой породе принадлежал этот пёс, не знал даже сам дед. Скорее всего, это была какая-то помесь московской сторожевой, кавказской овчарки и саблезубого тигра. И ведь нельзя сказать, что пёс был очень свирепым, скорее даже наоборот. Целыми днями, спасаясь от жары, пролёживал в тени своей огромной будки, часто дыша, и вывалив большущий розовый язык, с которого стекали на землю длинные тянучие слюни. Лаял пёс редко и то, только для того, что бы прочистить глотку. Но когда он гавкал, в соседних домах дребезжали стёкла, а если случалось в тот момент проезжать мимо по улице больничному конюху дяде Алдакиму, на своей Находке, запряжённой в телегу с бочкой, то кобыла от страха приседала на задние ноги и так всхрапывала, что ему стоило большого труда удержать её. Так что пробираться в сад через двор дураков тоже не было.
Блинок с Куликом, неделю кружили вокруг сада, как коты вокруг горшка со сметаной, и решили, что надо рыть подкоп. Две ночи они, разрыхляя землю щепками, выкапывали её руками, царапая ладони и ломая на пальцах ногти, а когда уходили, прикрывали подкоп лопухами и ветками. Ограбление было назначено на третью ночь.
Но дед оказался тоже не лыком шит! Обходя днём свои владения, он видимо обнаружил землеройные работы под изгородью. Шума он поднимать не стал. Проявив завидную выдержку и холоднокровие, он дождался, когда подкоп будет готов, а потом взял и заминировал его. Вы спросите, как он его заминировал? Да очень просто! Спустил штаны, присел и заминировал, а мину присыпал сухими листьями.
В ночь ограбления эти два ухореза, максимально прижимаясь к земле, поползли в подкоп и вляпались в мину по полной программе! Отмываясь на перекрёстке под колонкой, они, чуть не плача от обиды и унижения, поклялись отомстить деду.
На следующую ночь (да почти под самое утро) они явились к саду, вооружённые двумя рогатками и с полными карманами щебёнки. Заняв позицию в бурьяне на противоположной стороне улицы, мстители дали первый залп по ограде. Затрещали сухие ветки, забрякали банки, а дед, из глубины сада сразу же поинтересовался:
- Эй, ты, сволочь, куда лезешь? А вот я тебе сейчас твою дурную башку молотком-то проломлю!
Спустя пару минут, залп был повторён. Дед крякнул, в воздухе что-то просвистело и глухо ударилось в изгородь. Через пять минут всё повторилось, потом ещё раз, и ещё раз. Щебёнки у ребят было много! Примерно после пятого залпа дед «сорвался с чеки» и, грязно матерясь, начал метать молотки со скорострельностью гвардейского миномёта Катюша. Последний молоток был самым увесистым. Запуская его в полёт, дед вложил в бросок всю силу и ярость и явно переусердствовал. Молоток, взмыв высоко вверх, пролетел метра на два выше изгороди и начал снижаться на середину улицы.
И тут из предрассветной мглы и тумана появилась эта тётка. Тётка, плавно покачивая крутыми бёдрами, несла на плечах коромысло с двумя вёдрами воды. Ну вот какой леший её в такую рань к колонке за водой понёс? Скорее всего, перед выгоном в стадо она хотела напоить корову, а воды в доме не оказалось. Разумеется, траектория полёта молотка, и маршрут движения тётки сошлись в одной точке. Слава Богу, что молоток не попал в тётку, а точно ударил в ведро. От мощного удара ведро сильно качнулось и из него выплеснулось треть воды. Тётку сразу перекособочило, и она, потеряв равновесие, шмякнулась в дорожную пыль вместе с вёдрами и коромыслом. Совершенно ничего не понимая, она ползала в грязи, творила молитву и тихонько выла. Кулик с Блинком чуть не задушили сами себя, зажимая собственные рты руками. Они готовы были лопнуть от смеха!
Кое-как опомнившись и придя в себя, тётка провела собственное расследование. Обнаружив на дороге молоток, а на ведре вмятину, она деда вычислила. Проводив корову в стадо, потерпевшая заявилась во двор к деду с нотой протеста. В качестве ноты она подняла такой визг, что всем чертям в округе стало тошно, а в качестве протеста, размахивала над головой штыковой лопатой. Кобель повёл себя довольно неожиданно. Вместо того, что бы вступиться за хозяина, он покрутил головой, сопровождая взглядом движения лопаты в воздухе, после чего предпочёл скрыться в будке. Всем своим видом, он как бы говорил:
- Извини хозяин, но это твои личные разборки. Делай со мной что хочешь, а против лопаты я не пойду.
Не на шутку перепуганный дед, умолял тётку так не шуметь и поклялся купить ей новое ведро, а молотки утопить сегодня же в ближайшем Лечебнинском пруду. Ведро он вроде потом ей купил, а с молотками, наверняка, надул.
Однако, воспоминания воспоминаниями, а основного вопроса собрание так пока и не решило. На небе появились звёзды, в пруду квакали лягушки, костёр догорал, а мы так и не знали, чем сегодня заняться
- Может, залезем в школьный сад, и хоть зелёных яблок нарвём? – предложил кто-то, – Всё равно делать нечего.
Предложение было так себе. В набеге на школьный сад не было никакого риска. Его никто не охранял и все входы и выходы были всегда открыты. Да и зелёные недозревшие яблоки – добыча не самая заманчивая, но делать было действительно нечего, и мы отправились к школе. Несколько яблонь росли прямо в школьном дворе, и мы решили, что в основной сад, за мастерские, ходить не стоит, хватит и этих. Минут за десять, мы набили полные запазухи твёрдыми и зелёными яблоками и, ощущая приятную прохладу под рубашками, вышли со школьного двора, как шесть беременных женщин. Рассевшись на скамейках стадиона, мы стали думать, что же нам теперь со всем этим богатством делать?
В траве стрекотали цикады, где-то во дворах изредка брехали собаки, а мимо станции не останавливаясь, прогрохотал товарный поезд. И тут кого-то осенило:
- А ведь скоро Воронежский должен подойти! Может пойдём, обстреляем какого-нибудь толсторожего этими яблоками. - Все даже подпрыгнули от такой прекрасной идеи. Толсторожими, мы называли пассажиров, которые ездили в купейных вагонах, и с ними, у нас отношения как-то не складывались. По ночам, мы часто приходили на вокзал к поездам и зубоскалили с проводницами. Парни и дядьки из плацкартных иногда угощали нас сигаретами, а мы их жареными семечками или яблоками. А вот публика из купейных вела себя высокомерно. Бывало, идём по перрону, а какой-нибудь упитанный пассажир, высунувшись из окна, окликает одного из нас:
- Эй ты, шкет, подойди сюда!
- Ну, подошёл, чё надо?
- Как ваша станция называется?
- Ну Раковка, а чё?
- Чё – чё, хрен через плечо! Ну и глухомань эта ваша Раковка, как вы только в такой дыре и живёте!?
На слово «шкет» обижаться никому не приходило в голову, а вот за Раковку было обидно. Потом, когда поезд трогался, мы, конечно, сообщали толсторожему, кто он такой есть на самом деле. Тот, узнав о себе такие подробности, покрывался пятнами, топал ногами и, брызжа слюной, грозил, что сейчас сорвёт стоп-кран, всех нас переловит и лично каждому оторвёт голову! Но мы только хохотали ему в след, показывали языки и кое-какие жесты, которые описывать подробно, я здесь, пожалуй, не буду.
Так что обстрел зелёными яблоками купейного вагона мы сразу расценили как справедливую акцию возмездия за все прежние обиды. Не долго мешкая, мы отправились в сторону станции и подошли к перрону со стороны сквера между зданием вокзала и багажным отделением. Позиция была очень удобной. Со стороны ярко освещённого перрона нас из-за ограды было видно только по плечи, да и то, очень смутно, потому, что мы стояли в тени деревьев.
Ждать пришлось совсем не долго. Поезд подошёл, точно по расписанию. Проводница, открыв дверь вагона, застыла в задумчивости, поднимать крышку над ступеньками или не стоит? Она посмотрела по сторонам и, убедившись, что к её вагону никто не подходит, решила, что поднимать не стоит. А прямо перед нами из окна вагона, как на заказ, высунулась голова белобрысого и полнощёкого румяного дядьки. Дядька сонно зевал и хлопал ресницами. Вид у него был очень добродушный. Он ни о чём нас не спрашивал и ничего про Раковку обидного не говорил, но это уже не имело никакого значения, участь его была решена.
Минуты через три где-то у нас над головами щёлкнул репродуктор, и женский голос с неповторимыми Раковскими интонациями объявил
- Будьте осторожны, с первого пути отправляется поезд Волгоград – Воронеж! Будьте осторожны!
Дядьке бы к этим словам прислушаться, но он продолжал равнодушно зевать, а зря! Как только вагон тронулся, мы, не сговариваясь, размахнулись и начали ураганный обстрел. Яблоки как горох застучали по стенке вагона. Ударяясь, они разбивались всмятку, оставляя на зелёной краске мокрые следы как от маленьких взрывов. Проводница что-то истошно кричала, а дядька сначала изумлённо вылупил глаза, а потом сообразил и упал под окно на пол.
Я успел бросить только два яблока, а когда размахнулся третьим, рубашка выскочила из моих штанов и все мои боеприпасы посыпались под ноги и покатились под горку назад. Чертыхнувшись, я развернулся и присел, чтобы собрать хотя бы часть, но тут поднял голову и… обомлел…
Прямо позади нас в кустах я отчётливо увидел милицейский УАЗ. Дверцы машины синхронно распахнулись и оттуда осторожно, почти на цыпочках, начали выходить четверо милиционеров.
- Атас, пацаны, менты! – не своим голосом заорал я и с низкого старта рванул в сторону бани. Крупный и немного мешковатый сержант, побежал мне наперерез. От страха я почти ничего не соображал, но в моей голове, совершенно отдельно от моего, объятого ужасом мозга, работал какой-то компьютер.
Не беги сразу быстро – спокойно и делово шептал он мне на ухо – потом, когда надо прибавишь. И я побежал в пол силы. Сержант, наверное, соизмерял мою скорость со своей. Он бежал широкими тяжёлыми шагами, размахивая правой рукой, а левой придерживал на голове фуражку. Расстояние между нами быстро сокращалось. И вот, когда до него осталось метра три, и я уже отчётливо видел его вытянутую руку с растопыренными пальцами, компьютер весело скомандовал:
- А теперь, давай!
И я включил вторую, или даже третью космическую. Этот манёвр, оказался полной неожиданностью для сержанта.
- Куда? Стой, стервец! Стой, всё равно поймаю! – взревел он, разворачиваясь и припуская за мною. Со стороны это всё, наверное, выглядело как погоня разъяренного носорога, за насмерть перепуганным оленем. Я мчался почти не касаясь земли ногами и не замечая хлещущих по лицу веток. Носорог, тяжело топая милицейскими говнодавами, начал отставать.
- А ведь я от него уйду! – пронеслось у меня в голове и как только оно пронеслось, тут и случилась катастрофа. Запнувшись ногой обо что-то, я на всей скорости грохнулся на кучу сухих веток и почувствовал, как сучёк раздирает мне левый бок.
- А вот теперь хана! Сейчас этот верзила обрушится на меня всей массой, и тогда мне точно хана!
Сержант, видя моё падение, кровожадно засопел, проламываясь прямиком через заросли. Но мой компьютер, оказывается, ещё не выключился
- Ты чего разлёгся, идиот?!!! – заорал он мне опять прямо в ухо – Вскакивай и беги, ещё сто раз удрать успеешь! – и я вскочил и побежал.
- Да что ж такое! – взвыл носорог – Ну, гадёныш, я ж тебя поймаю, все ноги вырву!
Но мои, пока ещё не выдранные ноги, уже вынесли меня на тропинку, прямо напротив бани.
- Куда? Налево, ни в коем случае! Там освещённый перрон и, наверное, полно народа. Только направо! По тропинке, через мостик, через дорогу, а там ищи свищи меня в наших закоулках!
Под кронами деревьев было очень темно, тропинка едва белела, но я здесь мог пробежать и с закрытыми глазами. Мостик из двух шпал я перемахнул, едва коснувшись его одной ногой, и уже через несколько метров вбежал в заросли высокой травы. И тут мне в голову пришла шальная мысль! Я не стал перебегать дорогу, а сделав три шага в самую гущу, упал и затаился. Трава была такая густая и высокая, что в ней и днём можно было надёжно спрятаться, а уж ночью, там хоть с фонарями ищи – бесполезно! Вот я и подумал – пускай сержант побегает в потёмках, а я пока полежу спокойно. Топот носорога был уже совсем близко.
- А ведь сержант-то явно не местный, про канаву с мостиком может и не знать – зачем-то подумал я. И только я успел об этом подумать, наступила тишина. Она длилась всего пару секунд, но я успел расслышать изумлённо испуганное:
- Ох ёб…!
А потом, я услышал всплеск. Звук был такой, как будто что-то большое упало в огромный чан с киселём. И опять тишина.
- Вот это да! – подумал я – Как бы шею он там себе не сломал – но ту т же раздался то ли всхлип, то ли стон, то ли вздох.
- Слава Богу! Это он, стало быть, вынырнул сердешный.
Мыча что-то не членораздельное, носорог какое-то время ориентировался в новом для себя пространстве, а когда сообразил, с какой стороны прилетел, начал выбираться на берег. Он несколько раз поскальзывался и падал, но потом все-таки вылез. И сразу на берегу его начало чистить. Выворачивало сержанта капитально минут пять, а то и больше. Наконец, отплевавшись от всех головастиков, он отдышался, а потом выступил с пламенной речью. К кому эта речь была обращена, было для меня неразрешимой загадкой. Предположить, что сержант догадывался о том, что я нахожусь от него в каких-нибудь десяти метрах, было совершенно невозможно. Скорее всего, ему просто очень хотелось высказаться по поводу случившегося.
Первым делом, он сообщил, что очень хотел бы вступить в весьма близкие отношения с Волгоградским генералом, потом, не дав себе ни секунды отдыха, то же самое проделал с Михайловским полковником. Надругавшись над высоким начальством, любвеобильный сержант, разохотившись, буквально растлил «всю эту ё…ную Раковку» не пожалев ни стариков ни грудных младенцев. Но, разумеется, самым желанным во всём этом длинном списке был, конечно же, я. Слушая откровения сержанта, я живо вспомнил рисунки в привокзальном туалете и готов был целовать собственные ноги за то, что они унесли меня от этого маньяка и извращенца.
Огуляв за несколько минут не менее двух тысяч человек, носорог устало замолчал, а потом затеял какую-то возню у самой воды. Я только потом понял, что он вылавливал из канавы палкой слетевшую с головы фуражку. Когда хлюпающие шаги начали удаляться, я не без ехидства подумал: Побрёл докладывать начальству о результатах погони!
Бережёного Бог бережёт. Чутко прислушиваясь к окружающим звукам, я пролежал в своём убежище ещё минут десять, а когда окончательно понял, что опасность миновала, выбрался и перешёл через грейдер к старому летнему саду. К дому я побежал чуть ли не вприпрыжку.
- Теперь скорее к пруду на плотину! Там, наверное, уже все наши собрались, ух, я им сейчас и расскажу!
Но только я об этом подумал, как что-то тоскливое и тревожное вползло в меня и, свернувшись комочком, легло под самым сердцем. Обычно ещё в таких случаях говорят «противно засосало под ложечкой»
- А все ли наши собрались? А вдруг кого-нибудь поймали? А если поймали, то ведь будут допрашивать!
От таких мыслей я похолодел. Надежды на то, что пойманные на допросе будут молчать как старые большевики в царских застенках, по правде говоря, было мало.
- Могут и не выдержать, смотря как допрашивать будут. А не дай Бог, к допросу носорога допустят, тогда вообще кранты! Уж этому они признаются в чём угодно, даже в поджоге рейхстага в 1933 году.
Как-то незаметно, мои ноги сами изменили маршрут и понесли меня к перекрёстку, где стоял старый сельсовет. Через пять минут я осторожно выглядывал из-за угла забора, и внимательно изучал обстановку. То, что перед сельсоветом не было ни души, меня немного успокаивало, а вот то, что там во всех окнах горел свет, сильно тревожило. Вскоре все мои опасения подтвердились. Со стороны вокзала подъехали две машины. Одна – уже знакомый мне милицейский УАЗ, а другая – колхозная с крытой будкой. Из УАЗа вышли милиционеры, и один из них, нелепо растопырив руки и ноги, сразу поспешил в помещение. Другие остались курить на улице и, давясь от смеха, начали о чём-то переговариваться.
Из кабины колхозной машины, вышел дядя Витя Химичев. Он обошёл машину сзади и открыл дверь будки. Первым оттуда выпрыгнул Усан, а за ним три до боли знакомые мне фигуры. Это были Фома, Клоп и Мотыль. Их построили в колонну по одному и завели в сельсовет. Шли они как заправские арестанты, опустив головы и заложив руки за спины.
Ну и что мне теперь оставалось делать? Скорее идти домой, ложиться на свою раскладушку (спал я в саду) и ждать, когда за мной приедут. А если приедут, говорить, что давно сплю и знать ничего не знаю – может ещё всё и обойдётся. В овражке перед домом я освободил карманы от всех криминальных предметов. Спички, перочинный нож и отлитая в ложке свинчатка, были надёжно спрятаны в секретном месте. Вытряхнув из карманов табачные крошки и натерев руки полынью (чтобы куревом не пахли), я вошёл во двор и, раздевшись, улёгся в постель. Потянулись томительные минуты ожидания. Через полчаса послышался звук приближающейся машины. Колхозный газон с будкой, проехав мимо нашего дома и дома Мотыля, остановился у двора Фомы. Минут через десять, машина снова завелась и подъехала к Мещеряковым. Через штакетник я видел, как водитель вошёл во двор, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. В доме загорелся свет и через минуту сонный голос отца Мотыля, дяди Вани, спрашивал через дверь, какого чёрта принесло в столь поздний час.
- Это я, Иван, – водитель назвал себя, – одевайся, тебя велено в сельсовет привезти.
- Зачем?
- Да там твой Серёжка с пацанами чего-то набедокурил.
- Чего ты брешешь? Наш Серёжка дома спит, он и не выходил никуда сегодня – попытался схитрить дядя Ваня
- Сам ты, Иван, брешешь! Я его лично час назад в сельсовет с вокзала привёз и ещё двоих. Там милиции из района понаехало не меньше взвода! Так что давай поторапливайся, а мне ещё к Моховым надо заехать, ты прямо к ним подходи.
- Ну вот и всё! – почему-то с облегчением подумал я и натянул одеяло на голову.
Из-под одеяла я глухо слышал, как машина подъехала к нашему дому, как водитель стучал в окно и как открывал ему отец и они о чём-то разговаривали. Потом мне показалось, что я услышал голос матери, а потом приближающиеся шаги отца.
- Ну вот, начинается – подумал я и крепко зажмурил глаза
- Василий! – я ни гу-гу.
- Василий! – отец затормошил меня за плечо.
- А, чё, батя?
- Это почему за тобой из сельсовета приехали?
- Из какого сельсовета? Я сплю давно.
- Ладно, вставай и одевайся, поедешь туда с матерью – и отец, было, направился в дом, но потом развернулся, и опять подошёл к раскладушке.
- Ну, если что, гляди у меня! – и я увидел у себя под носом выплывший из темноты кулак.
Матери, водитель любезно предложил ехать в кабине, а передо мной, гостеприимно распахнул двери будки. Как только я шагнул в её темноту, меня довольно грубо схватили с двух сторон и усадили между собой папаши Фомы и Мотыля.
- А ну признавайся, чего вы там натворили?
- Ничего я не знаю! Я спал давно, а меня разбудили.
- Да слушай ты его больше, так он тебе и скажет! Сейчас приедем, всё сами узнаем.
Когда мы вошли в помещение сельсовета, я увидел всю нашу банду, стоявшую шеренгой у стенки справа. Не хватало только меня. Пристраиваясь в конец шеренги, я зло шепнул Фоме:
- Как менты про остальных узнали? – Фома вздохнул, закатил глаза к потолку, и ничего не ответил.
Вдоль противоположной стены, сидели на стульях родители, а за письменным столом у окна, сидел капитан и что-то сосредоточенно писал. Рядом стояли наш участковый и Василий Усан. Никого из Михайловских милиционеров, в комнате не было, и это меня порадовало. Я очень боялся очной ставки с Носорогом.
Дописав, капитан отложил бумаги в сторону, и обратился к присутствующим. Что он там говорил, я сейчас слабо помню. Что-то про показатели детской преступности в районе, об ответственности родителей и ещё о том, что всех нас, теперь поставят на учёт в детской комнате милиции. Всё время, пока он говорил, матери горестно вздыхали, а отцы, свирепо тараща глаза, украдкой показывали кулаки своим чадам. Чада, понуро опустив головы, переминались с ноги на ногу, и каждый наверняка, мысленно рисовал себе картины предстоящей расправы дома. В конце своей речи, капитан предложил всем родителям, расписаться в протоколе, который он завтра обязан передать районному начальству, а уж это начальство и будет решать нашу дальнейшую судьбу. Потом всем разрешили идти по домам.
Домой мы шли по улице Раковской. К моему удивлению, мать меня почти не ругала. Впереди нас, метрах в двадцати под конвоем отцов шли Мотыль и Фома. Из темноты то и дело доносились звуки затрещин и жалобный скулёж моих подельников
- Что-то меня ожидает дома? – тоскливо думал я, прекрасно зная, как крут бывает на расправу в минуты гнева отец.
Когда вошли во двор, мать сказала:
- В дом сейчас не ходи, ложись спать на своей раскладушке. Я поговорю с отцом, попробую его успокоить.
Как же я был ей благодарен!
- Теперь главное, чтобы он не вышел первые двадцать минут, – мысленно прикидывал я варианты, затаясь под одеялом, – очень не хотелось бы под горячую руку попасть, а потом-то он отойдёт быстро.
Свет в окнах горел долго, но ко мне в ту ночь, так никто и не вышел.
Обычно летом по утрам меня никогда не будили. Родители завтракали и уходили на работу, а я на своей раскладушке держался до последнего и терпел, сколько мог. Первыми мне начинали портить жизнь петухи. Они орали по очереди - то наши, то соседские - и вызывали у меня чувство глубочайшей ненависти. Потом начинали донимать мухи, и я ненавидел мух ещё больше, чем петухов. А потом поднималось и начинало припекать солнце, и тут уж я не выдерживал и перебирался в дом, где благополучно спал почти до обеда.
Но на следующее утро всё изменилось, меня разбудили и позвали к завтраку.
- Значит, предстоит разговор – сразу понял я.
За завтраком все молчали, а когда отец закончил с едой, он встал и объявил:
- Значит так, ремнём наказывать тебя я не буду, ты уже вырос, а улицы лишаю до конца лета.
Сняв с гвоздя кепку, он направился к выходу, но в дверях задержался
- Узнаю, что со двора хоть шаг сделал, пеняй на себя! – и ушёл.
Я сидел с открытым ртом, как будто меня поразило громом. Такого разворота событий я почему-то не ожидал. Да как же это так, до конца лета? Нет! Уж лучше любая порка! Мать погладила меня по голове, и сочувствующе вздохнула
- Вот так-то вот сынок! – и тоже ушла на работу.
Весь день я пролежал на диване, глядя в потолок и думая, как же мне жить дальше? Вымаливать у отца прощение не позволяла гордость, и тогда я твёрдо решил заслужить свободу, встав на путь исправления. Каждый день, ползая на коленях, я начал мыть полы во всём доме. Совершенно добровольно, чего раньше со мной никогда не бывало, почистил курятник и однажды даже помыл посуду. Правда мать, придя с работы, перемыла её заново. На столе у моей кровати появились книги и даже два учебника. Книги я читал на самом деле, а учебники не открыл ни разу, но их присутствие явно поднимало настроение у моих родителей. А ещё я придумал одну дьявольскую штуку – почти перестал есть. За завтраком и ужином, поковырявшись в тарелке, я отодвигал её в сторону, выпивал чай и уходил из-за стола, всем своим видом показывая, как чахну и угасаю я в неволе. Для отца это было сущей пыткой. В приступе гнева, он мог исполосовать мне задницу ремнём, но видеть, как его единственный сын недоедает… В конце тридцатых годов, когда деда арестовали по доносу, а потом ещё больше во время войны, они сильно голодали. На руках у бабки их осталось четверо, и отец рассказывал, что в детстве даже опухал от голода. Поэтому, видя, как я отказываюсь от еды, он кипятился, стучал кулаком по столу, а сделать ничего не мог, не кормить же меня принудительно.
Хочу теперь покаяться - играл я тогда нечестно. Когда родители уходили на работу, я доставал самую большую сковородку и жарил на ней примерно десяток яиц с салом. Кур у нас в хозяйстве всегда было много. Яйца стояли в коридоре в двух вёдрах и их никто никогда не считал. Употребив содержимое сковородки, я её тщательно мыл и ставил обратно на место. Да, играл я нечестно, но уж очень высока была ставка в этой игре – ВОЛЯ!
Через несколько дней на отца было жалко смотреть, а мать как-то подошла и сказала:
- Попроси прощения у отца, он простит тебя.
Но я упрямо замотал головой.
Сложилась тупиковая ситуация: я не хотел выпрашивать прощения, а отец не мог просто так взять свои слова обратно. Нужен был повод. Вечером меня пришёл навестить Фома, и мы с ним долго шептались, стоя у забора.
На следующий день было воскресение. После обеда к нам во двор пожаловала делегация из трёх пацанов. Пришли Фома, Клоп и Мотыль и заявили, что хотят поговорить с дядей Федей. Удивлённый отец вышел к ним, и они уселись в палисаднике за столик под двумя клёнами. Я тайком подслушивал всё происходящее из чулана.
Первым взял слово Фома. Он сказал, что все мы осознаём свою вину и глубоко раскаиваемся в содеянном. Но, в то же время, от лица всей делегации он уполномочен заявить, что Васька наказан несправедливо жестоко, хотя виноват меньше всех, «всего-то два яблока успел бросить». Далее Фома сообщил, что из-за моего ареста, футбольная команда нашей улицы терпит поражение за поражением, потому что «лучшего вратаря, чем Васька, не найти во всей Раковке». Роль дипломата-посредника, видимо, Фоме очень понравилась, и он начал заигрываться и пороть отсебятину.
- Дядь Федь, всыпал бы ты ему ремня, и отпустил на все четыре стороны, а?
- Вот скотина! – скрипнул я зубами в чулане – На счёт ремня уговора не было!
Потом слово взял Клоп:
- Мы вот по какому делу пришли, сегодня вечером в клубе будут показывать кино. Эту книжку в следующем году мы будем проходить по литературе, и учительница перед каникулами говорила, чтобы мы обязательно это кино посмотрели. Может, отпустите с нами Ваську, а?
Врал Клоп безбожно. Фильм, который мы действительно очень хотели посмотреть, был американской комедией и назывался «Этот безумный, безумный, безумный мир». Представить себе, что наша пожилая учительница по литературе Фима Петровна, педагог строгих правил и Сталинской закалки, рекомендовала нам просмотр такого фильма, было просто невозможно. Но отец не знал всех этих тонкостей. Он с серьёзным видом выслушал делегатов, потом побарабанил пальцами по столу, встал и пошёл в дом.
Я метнулся из чулана в комнату, схватил книгу, грохнулся на стул и мгновенно «погрузился в чтение». Отец вошёл и, глядя куда-то в сторону, объявил:
- Сегодня вечером можешь сходить с ребятами в кино.
Отложив книгу в сторону, я смиренно склонил голову, а сам был готов от радости выпрыгнуть из штанов. Это была победа!
- И вот ещё что, отпущу только в том случае, если нормально поужинаешь.
За ужином я сожрал почти целую курицу и половину сковороды жареной картошки. На следующий день меня на часок отпустили искупаться на пруд, а вечером мы всей ватагой допоздна сидели на лавочке у соседнего дома. На следующий день все ограничения были сняты. Так кончилось моё заточение.
Стоит ли говорить, что до конца лета мы вели себя тише воды и ниже травы. Матери удалось как-то замять эту историю с поездом и яблоками, и вроде нас на учёт в милиции не поставили. Родители строго настрого запретили нам распространяться на эту тему, и когда к нам приставали с расспросами, мы помалкивали. Когда начался учебный год, в наших дневниках, впервые за последние годы, появились положительные оценки по поведению. Не знаю, как сейчас, а раньше такие ставили в конце каждой четверти и по итогам года. Но как только началось следующее лето, и нас распустили на очередные летние каникулы, у нас, как говорится, опять «засвербело». Мы долго перебирали всякие варианты ночных приключений, отметая их один за другим из-за боязни опять попасться. Наконец, один парень с соседней улицы придумал более менее безопасную затею.
- А пойдёмте ночью Ивана Кардыла подразним
- А как мы его дразнить будем?
- Постучим в окно, разбудим и спросим закурить, а когда он вынесет – удерём
- И всё что ли?
- Минут через двадцать всё повторим и опять удерём
- Так и будем всю ночь стучать?
- Зачем всю ночь? Уж на третий раз он наверняка нас за углом поджидать будет, и если не увернёмся, обязательно кого-нибудь колом или держаком от лопаты по хребту огреет, а в темноте он вряд ли кого узнает.
- Ну, так бы сразу и говорил! Это ж совсем другое дело!
И мы пошли дразнить Ивана Кардыла.
Иван Васильевич Кардаильский жил на улице Орджоникидзе почти на самом краю Раковки. На вид ему было лет 65 – 70. Почти все, кто его знал, сходились в том мнении, что более ленивого и флегматичного человека они не встречали никогда в жизни. Был он высокий, худой, а когда ходил, сильно сутулился и шаркал ногами, почти не отрывая их от земли. Была у него когда-то жена Елена, но она умерла несколько лет назад, и к тому времени Иван Васильевич жил один. Рассказывали, что пожив в одиночестве и соскучившись по борщам и оладьям, он сделал ещё одну попытку устроить свою личную жизнь и подался на хутор Черёмухов «в зятья». Но новая жизнь не сложилась. Раньше дома Иван Васильевич ничем, кроме своего мотоцикла, не занимался, а у его новой избранницы оказалось крепкое хозяйство со скотиной, птицей и обширным огородом. Поворочав с утра до вечера вилами и лопатой, он через пару месяцев разлюбил и борщ, и оладьи, а заодно и новую жену, собрал манатки и вернулся в Раковку в свою хатёнку. С тех пор так и жил бобылём. Хозяйством своим он не занимался, и оно вскоре пришло в совершенный упадок. Сараи покосились, а двор зарос травой.
Почти каждый день, вволю выспавшись, Иван Васильевич совершал выход в свет. Надев башмаки и захватив авоську, он шёл в магазин, где покупал всегда один и тот же набор – буханку хлеба, две пачки сигарет Памир и бутылку самого дешёвого вина. В дни, когда выдавали пенсию, и по праздникам он позволял себе шиковать, и тогда к обычному набору прибавлялась банка консервов и ещё одна бутылка. Затарившись, Иван Васильевич выходил из магазина, усаживался на ступеньке и закуривал. Так он мог просидеть час, а то и два. Приходящие в магазин односельчане, здоровались с ним и справлялись о здоровье, а он улыбался, кивал головой, и иногда отвечал невпопад:
- Ага, ноне потепле! – Добиться от него каких-то других слов было почти невозможно.
Однажды, поджидая кого-то из пацанов, я стоял у магазина с велосипедом, и был свидетелем такой сценки. Рядом с магазином находилось питейное заведение, именуемое в Раковке биндежкой. Из дверей биндежки вышел дядя Лёша Пивоваров. Судя по цвету лица, он только что хорошо принял перцовочки и теперь жаждал общения. Увидев сидящего на ступеньке Ивана Васильевича, дядя Лёша очень обрадовался и сразу же подсел к нему. Я стоял рядом и слышал, как дядя Лёша жалуется на какого-то толи родственника, толи соседа, который чем-то сильно его обидел. Жаловался он долго, а Иван Васильевич всё это время кивал головой, улыбался и ничего не говорил. Наконец, дяде Лёше это надоело
- Иван! Ты чего как бык головой мотаешь? Хоть бы слово сказал! Ты вот рассуди, я прав или не прав?
Иван Васильевич сделал последнюю затяжку, затоптал ногой окурок и рассудил:
- Ага, ноне потепле!
Потом встал и пошёл домой. Ни здрасьте, ни до свидания.
- Тьфу ты пропасть! – дядя Лёша в сердцах плюнул под ноги, – Поговорили называется!
Он тоже встал и пошёл, но не домой, а опять в биндежку.
И вот такого человека, как Иван Васильевич, нам предстояло довести до белого каления. Прямо скажем, решить такую задачу было трудно, почти невозможно.
К его дому мы пришли около полуночи. Через кособокую, висящую на одной петле калитку, проникли во двор, и подошли к окну. Стучим, через открытую форточку слышим скрип кровати и натужный кашель злостного курильщика.
- Хто тама?
- Это мы, Иван, у тебя курить есть?
- Есть
- Ну вынеси нам, а то у нас всё кончилось.
- Ага, ну щас!
Опять слышим скрип кровати и шарканье босых ног по полу. Сразу же перебегаем к крыльцу и как только Иван Васильевич появляется в дверном проёме, как стая воробьёв срываемся со двора и мчимся по улице до угла забора.
Стоим за углом минут 15 или 20, выглядываем, нет ли погони, всё тихо. Пробираемся к окну во второй раз, опять стучим.
- Хто тама?
- Это мы Иван, вынеси нам закурить
- Ага, ну щас!
И опять, как только хозяин появляется на крыльце, мы срываемся и бежим за угол.
Теперь уже выжидаем минут 30 и в третий раз подходим к дому со всеми осторожностями, заглядывая за углы и изгородь – нет ли засады. Вроде всё тихо. Стучим в третий раз.
- Хто тама?
- Да это опять мы Иван! Ты нам курить вынесешь или нет?
- Ага, ну щас!
Мы застонали от бессилия, этот человек был непробиваем! Вышли за калитку и, обсуждая полный провал нашей затеи, уселись на бревно под забором. Иван Васильевич вырос за нашими спинами совершенно беззвучно, как привидение.
- Ну вы чё ж убегли-то?
От неожиданности мы подскочили и изумлённо уставились на хозяина дома. Он стоял у забора, изогнувшись вопросительным знаком, босиком, в кальсонах и старой, растянутой под мышками майке.
- Чё ж убегли-то?
- Да мы… Мы думали, ты нас ругать будешь.
- Ху! Ды чё ж я вас ругать буду? Вы ж табаку просили.
- Ну да, просили.
- Так курить-то будитя?
- Будем.
- Ну, тада пошли в хату, папиросы-то у меня там. И я с вами заодно подымлю – и он повернулся и пошёл к крыльцу. А мы, сами не зная почему, гуськом потянулись за ним, как крысы за дудочкой крысолова.
Проведя через тёмный чулан, Иван Васильевич впустил нас в своё жилище. С самого детства я бывал во многих Раковских домах. Случалось заходить и к пожилым людям, и к одиноким, и к пьющим, но такой убогости и неухожености, какую увидели мы, войдя в дом, я не встречал нигде. Сразу было понятно, что женские руки не прикасались здесь ни к чему с тех пор, как умерла хозяйка. На полу валялся мусор, затоптанные окурки и земля, нанесённая ногами с улицы. На одном из двух окон висела грязная занавеска, а на другом прибитая двумя гвоздями тряпка, бывшая когда-то женской юбкой. Лавку, стоящую у стены и два стула, занимал какой-то хлам, от которого свободной была одна табуретка, стоящая у стола. Кровать хозяина была застелена непонятно чем, единственное, что можно было сказать об этом «постельном белье», так это то, что оно было одного цвета с полом. На стене над кроватью немного криво висела деревянная рамка с дюжиной пожелтевших фотографий. Фотографии были засижены мухами, которые в великом множестве дремли на стенах и потолке. На столе у стенки красовалась большая чугунная сковорода с остатками пищи, подёрнутой зеленоватым пушком плесени. Был там и огрызок огурца, и грязный стакан и пачки с таблетками и сигаретами. Стояла пустая бутылка из-под вина, а под столом десятка три таких же бутылок, покрытых пылью. Пожалуй, единственным светлым пятном не только на столе, но и во всей комнате, можно было считать новенький комнатный градусник. Градусник был изготовлен из белой пластмассы и представлял собой копию монумента Мать-Родина, который стоит в Волгограде. Такие сувенирные градусники продавались в нашем магазине КУЛЬТТОВАРЫ и стоили копеек 15 или 20. Да ещё над столом светлела какая-то грамота, подсунутая под шнур электропроводки.
Иван Васильевич, рассаживая нас, бестолково и неуклюже суетился, сбрасывая хлам со скамьи и стульев прямо на пол. Когда мы расселись, он дал нам сигареты, потом сунулся сначала в один угол, потом в другой, затем подошёл к столу, повертел в руках пустую бутылку и растерянно развёл руками
- Вот ведь бяда какая! Гости в доме, а угостить нечем. Посля обеда оставалось чуток, так я допил, када вечерял. А у вас с собой ничё нету?
- Нет, Иван Василич, нету, – ощущая всё больше чувство неловкости, отвечали мы, – мы ещё не пьём, нам рано.
- Не пьётя? – изумился хозяин – Ага! Ну и правильно! И не пейте никада, ну её!
Он тоже закурил, уселся на кровать и замолчал. Повисла неловкая пауза, и надо было как-то поддерживать разговор.
- Иван Василич, а откуда же у тебя такой градусник красивый?
- Это мать героиня-то? – оживился хозяин.
- Это мать-Родина, а не героиня.
- Ну и хрен-то с ней, одна разница! Это мне нонешней вясной от властей подарок преподнясли и вон ишо – он ткнул грязным пальцем в сторону грамоты.
- А за что же тебе такие подарки?
- Как за что? А я ж ваявал! И поранило меня на войне, а то как жа.
Он ещё что-то говорил, а мы сидели, всё ниже опуская головы, и от стыда хотелось провалиться куда-нибудь под землю.
- Пошли отсюда скорее, – толкнул я Фому в бок, – это ж надо так было вляпаться!
Скорее всего, Фоме уже тоже было невмоготу, он поднялся и сказал:
- Спасибо, Иван Василич, за курево, нам пора!
- Да чё ж вы так скоро? – огорчился хозяин.
- Поздно уже, нас ругать дома будут.
-Ааа! Ну раз надо… А то б посидели, подымили.
Провожал он нас до самой калитки и, прощаясь с каждым за руку, всё спрашивал:
- А може ещё када зайдёте?
- Зачем? – не поняли мы.
- Посидим, подымим. Я бутыли завтра сдам, вон их скоко у меня под столом набралось, папирос вам куплю. Пришли бы, а? – Он заискивающе пытался заглянуть нам в глаза - А то чё ж, я всё один да один, один да один и никто ко мне никада не зайдёть.
Мы не знали, куда девать глаза. К острому чувству стыда, прибавилось щемящее чувство жалости к этому одинокому и безобидному старику. Наскоро ещё раз попрощавшись, мы зашагали прочь, а Иван Васильевич, так и стоял у калитки в кальсонах и майке, и было слышно, как он бубнит уже сам с собой:
- Ага, и бутыли сдам и папирос вам куплю, а то в гости пришли, а мне и угостить нечем…
Как только отошли на почтительное расстояние, все сразу же набросились на инициатора этой затеи:
- Ну ты и сволочь!
- Ага, я сволочь, а вы все хорошие! – окрысился инициатор. – А чего ж вы согласились и пошли? А теперь один я виноватый, – его голос дрожал от обиды, – нет уж, если сволочи, так все!
Что мы могли ему возразить? Он был абсолютно прав. Расходились по домам молча и без привычного рукопожатия.
И что-то после той ночи в нас изменилось. Пошли на убыль наши ночные забавы, даже набеги на сады почти прекратились. Единственным человеком, который не хотел ни принимать, ни понимать этих изменений, был Мотыль. Будучи младше нас на 3-4 года, он требовал новых приключений, а когда мы, снисходительно глядя на него, отмалчивались или отказывались, злился и называл нас ссыкунами. Ну как мы могли объяснить ему то, чего сами ещё не понимали? А объяснялось-то всё просто. Наверное, уступая место юности, уходило в то лето от нас детство, а случай с Иваном Васильевичем, только подтолкнул и ускорил этот процесс.
Прошло несколько лет, и я, окончив школу, поехал поступать в Ростовское военное училище. Не могу сказать, что карьера военного, была моей мечтой с детства. У меня на тот момент, вообще никаких светлых мыслей в голове не было. Просто большинство парней ехали поступать в военное, ну и я за компанию поехал. Да к тому же ещё, именно это училище, заканчивал мой старший брат.
Первые два экзамена я сдал успешно. Сочинение написал на четыре, а за экзамен по истории, вообще отхватил пятёрку. Но походив строем в столовую и на занятия, я вдруг отчётливо понял, что совершенно не имею желания посвятить всю жизнь Советской Армии. Третий экзамен (математику) я завалил и уже через пару дней прибыл обратно в Раковку к огорчению родителей и великой радости моих друзей. Теперь осенью мне «светила» армия.
Что бы не висеть у матери и отца на шее, я устроился работать на железную дорогу в бригаду путейцев, к Василию Усану. В конце октября пришла повестка из военкомата, и перед тем, как рассчитаться с работы, я, согласно неписаной традиции, в последний день принёс три бутылки водки. Наш начальник, Ловягин, выпивок на работе не любил, но моя причина считалась уважительной. Забирая у меня водку и пряча её в свой стол, он сказал:
- Во время рабочего дня, даже не думайте, а после работы, так и быть, посидим. Тут дело такое!
Слово он своё сдержал и вечером мы пили водку прямо в конторе. Посидев за общим столом, я вышел покурить на улицу и уселся с сигаретой на скамейке. Следом за мной вышел Усан и присел рядом.
- Значит, в армию уходишь, когда же в военкомат с вещами?
- Через неделю, девятого ноября.
- Так-так! Ну что же, армия для парней вещь полезная, послужить надо. А то какой же ты казак без службы? Так – одно название!
Усан положил мне руку на плечо.
- Васька! Все равно уж теперь тебе в армию, да и лет-то уже сколько прошло, скажи ты мне Христа ради, кто того сержанта в канаву загнал? Мне же до сих пор страсть как интересно!
Я с улыбкой вспомнил историю с зелёными яблоками и рассказал её всю, от начала и до конца.
- Вот, я так и знал!
Усан восторженно хлопнул себя ладонями по коленям
- Так и знал, что ты, больше некому! Эх, нравишься ты мне, тёзка! – он опять обнял меня за плечи – Я, парень, давно к тебе приглядываюсь. Вроде и работаешь ты с ленцой, а голова-то у тебя светлая! Котелок варит дай Бог каждому, с выдумкой!
Он прищурился, как будто что-то припоминая.
- Я в ваши годы, тоже бедовый был, да ещё, пожалуй, и похлеще, куда вам! Ох, мы и чудили!
Усан вздохнул и задумчиво улыбнулся
- А если тебе сказать по правде, я и теперь в душе точно такой же, только вот голова полысела, да виски седыми сделались. А на счёт армии, не переживай!
- Да я вроде и не очень переживаю
- Вот-вот! Два года пролетят, и не заметишь. У меня вон, Васёк, вся жизнь считай, пролетела, а я и оглянуться не успел
Он ещё раз вздохнул и замолчал, уставившись в одну точку. Наверное, что-то вспоминал или думал о чём-то, я не знаю. Дунул короткий порыв ветра, и по заиндевевшей, тронутой уже не первым заморозком траве, понёс жёлто-коричневые опавшие листья. Мы сидели и оба молчали, было и хорошо и грустно. А на западе с левой стороны от Казённого пруда в розовом мареве медленно садилось в овраги большое и кроваво-красное, холодное ноябрьское солнце.
Сентябрь-ноябрь 2010. Санкт-Петербург.