О, достоевскиймо бегущей тучи!
Велимир Хлебников
Не расскажешь про тайну мою, а как жить с этим?
Феденька давеча совсем извел, так что и за жизнь его опасалась. Домой прихожу, а он выпимши.
- Давай,- просит, - по- иному люблением развлечемся, чего прежде не знали. Я, - говорит,- теперь стану солдатом. Это потому как лицом на него похож, простолюдина. Всю жизнь того стеснялся, бородку себе как Толстухин завел, да нет толку…
Вот вернулся я, служивый, с войны турецкой, а ты - женой его блудливой встречай, что мужу верности не хранила. Я тебя за то пытать буду и наказывать, ну а ты извращайся, вины не признавай.
Привыкла уже к тому, актриса я театра погорелого. А по-иному с Феденькой и нельзя, чтобы счастья гению не составить.
- Поиграем,- я соглашаюсь.- А как испугаешься и обратишь все в шутку? Или падучая на тебя найдет, как намедни сталось? Когда девчонкой тринадцатилетней быть заставил, сам сознание свое драгоценное чуть не потерял.
- Нет,- говорит как никогда серьезно. - А то ночи белые с ума сводят, невмоготу мне.
И я не спорю, на все согласная. Боюсь, как возражать буду, припадком все обернется.
Покраснел он тогда, аж жилы на лбу вздулись, вот и кричит:
- Ты почто, Анюта, неверна мне сталась? Пока турку бил, кровь проливал, полдеревни в опочивальне нашей побывало! Не на то, жена, мы пред иконами святыми обручалися, кольцами златыми менялись. За блуд твой подлый стану тебя наказывать.
Тут и я с горы понеслась:
- Ой, не слушай ты сплетников окаянных, Феденька, языков злых, пустобрехов. Дай сапоги сниму благодетелю, ножки слезами омою да волосьями вытру. Тогда и простишь, хоть за что и неведомо. Видать, зря я в спальне холодной маялась, когда не было кому вдовство мое соломенное пожалеть.
Сапожки-то я с Феденьки снимаю, портяночки развернула, а сама слезами заливаюсь, горемычная, каждый палец хозяина целую. Приятственно то ему и весь в удовольствии осклабился, разнежился что дитятко. Корытце я принесла, ножки его умыла, полотенцем с петухами вытерла и еще раз облобызала.
- Нет,- говорит Федя.- То, что ты ноги мне вымыла, то твоя работа женина и есть – сапоги с мужа снимать. А щас буду тебя наказывать и уму-разуму учить. Раздевайся, нагой отхлещу, чтобы дурь похотливую выбить.
- Ой, не надо, Феденька, - я плачу, но велению мужнему послушна.- Пожалей ты меня, родимец, впредь никогда не ослушаюсь.
Да не милует изверг, и в лице удовольствие унижением моим светится.
Раздеваюсь, а он ручки мои белые пеньковой веревкой неволит и ведет из светлицы в прихожую, а там к гвоздю привязал. Не противлюсь я, хоть и знаю, добром не кончится.
Достает он кнут, глаза яхонтами сверкают, вне себя весь и гневен. Я же пугаюсь, а самой любопытственно.
- Пожалей ты меня горемычную,- господина прошу, а сердечко млеет.
Размахнулся он, хлыстом угощает. Больно мне, стыдно, а и сладко. Тут сама не знаю как, а «ещё» попросила. Удивляется Феденька, смотрит и опять приложился. Потеряла себя вдруг и нутром стала слаба, оно во мне теперь разрезвилось, баломошничает. Кнут врезается, исхожусь от боли, а потом истома. Порченая я, знать, так и поняла.
- А слабо тебе по-настоящему исхлестать? Да норови туда, ближе к естеству женскому,- я потребовала.
Потому и пропадай все пропадом, получается, сама я себя не знала. Тут нашло на меня, стала на Феденьку своего кричать, помыкать им:
- Урод, злыдень, хоть убей, а твоей не буду, старик! Вот и сделать со мной ничего не можешь, лишь кнутом горазд. Никогда верна тебе я не станусь!
Побледнел тут Феденька, из себя вышел, и давай хлестать, так что уже и не забава вовсе. Бьет он меня, не милует, я же кричу, губы закусываю, под ударами извиваюсь, а внутри гиена жжет и безумит.
Устал Феденька, весь в поту, а потом и говорит с обидою:
- Хватит, Анечка, наигрался, и тебе, красотка, досталось. Унизил и оскорбил донельзя.
Я тогда на него с жалостью посмотрела, поняла, что не будет далее. Отпустил он меня, от пут освободил, маетный, сам не свой, ну а я чувствую, что всего мне мало.
Говорю мужу:
- Федор Михайлович, ты уж прости меня, дуру, за обоих старалась. А сейчас, коли захочешь, любить тебя стану, солдатик. Только ты мне обещайся, что на исповеди батюшке о том рассказывать не станешь. Я тебя ласками запрещенными удивлю, потому как бесовство мое не унялось.
Испугался родимец, но меня слушается.
- Вот тебе крест, не смалодушничаю. Готов я тайну в могилу унесть, только ты меня в том не обманывай. Хочу, говорит, с тобой в удовольствиях до конца дойти инфернального, о чем думать-то боязно.
- Ты тогда в опочивальню назад иди, а я следом. В ложе нашем супружнем и покажу, на чем свет горазд.
Подхожу я к нему, склоняюсь, а он, сердечный, побледнел весь, скорчился. Судороги по телу пошли, сознание потерял. Падучая у него опять…