Недальновидно полагать, будто бы Далила желала Самсону зла. Некоторые факты говорят о том, что она была вовсе не такой уж безжалостной женщиной.
Многие возразят: она, мол, связала его по рукам и ногам. Во-первых, это неочевидно. Я знал тех, кто имел привычку подслушивать под их окнами, и все они в один голос утверждали, что Самсон сам просил Далилу об этом, неоднократно.
На самом деле проблемы были, конечно, у Самсона. Ему всё казалось, что он недостаточно сдержан, и потому он часто обвязывал себя ремнями. Ему нравилось мучить себя. Как правило, он до крови стягивал себя веревками, а сверху надевал повседневное платье и шел заниматься обычными делами, целый день безжалостно и тайно истязая себя. Вы считаете, что это простительно? Ему, с его нечеловеческой мощью, казалось, что он все еще не слишком силен! И правда, чтобы выдерживать такие мучения, на которые он обрекал себя постоянно, ему приходилось сжимать челюсти и скрипеть зубами. А он хотел добиться того, чтобы такого скрежета не требовалось, чтобы спокойно ощущать боль и при этом не чувствовать ярости. Когда он возвращался вечером домой, Далила не знала, куда девать лицо, чтобы Самсон не видел, что она плачет от сочувствия и бессилия.
Второе возражение касалось ткацкого станка. Небезызвестно, что Далила часто вплетала в ткань сны Самсона, вместо нитей, потому что его сны она видела гораздо яснее, чем свои собственные. «Дорогой Самсон», - говорила она нежно, - «позволь мне бодрствовать, пока ты спишь, ведь так будет вернее: мои грезы, похожие на картонные декорации, не станут заслонять твоих, похожих на цветущие поля; на моря, занявшие место неба». Кто из разумных людей обвинил бы такую женщину в том, что однажды она перепутала сны Самсона с его волосами?
И тут мы переходим к третьему возражению. Оно самое популярное на сегодняшний день. Это, конечно, знаменитая история о том, как она остригла его наголо. Но не всякий сидел под их окнами в тот дивный вечер, и не всякий знает правду.
Самсон, боясь признаться ей в любви, в очередной раз признавался ей в своем ничтожестве; и еще он умолял Далилу оставить его по следующей причине: потому что ему, видимо, так и не стать совершенством, и он, видимо, все еще недостаточно силен, чтобы смириться с тем, что такой подарок небес, как Далила, достался ему совершенно бесплатно; он говорил, что, видимо, никогда не дорастет до того уровня альтруистического благородства, который был свойственен Далиле от рождения. И напоследок он просил ее отстричь у него локон, на память, в залог того, что однажды он все же попытает счастья вновь. Ошибочно считать, будто бы Далила остригла его спящим, это в корне неверно. Начнем с того, как долго не поднималась ее рука, как она топталась в нерешительности, как Самсон, наконец, сам схватил ее за ладонь, сжимавшую ножницы.
Почему же она отстригла у него не один локон, а все пятьдесят? – она не смогла выбрать подходящего, одного локона, который напоминал бы ей Самсона всецело, таким, какой он есть, был и будет. И если бы вы тоже были там, когда ворвались те люди и схватили его, онемевшего и возлюбленного, вы бы видели, что она стоит на коленях, перед ворохом его состриженных волос, впервые рыдая вслух, в голос.