Глава 14
Я ползал по «малому радиусу», осматривал ближайшие впадины. Как назло, все лужи были сухими. — Осень выдалась без дождей. А во рту пересохло настолько, что язык прилипал к небу. Все мысли сом о воде. Какие тут могут быть планы?! Как жаль, что нельзя возвращать из прошлого, то, что тобою туда не положено!
К причалу плавмастерской подходил между тем пассажирский катер «Михаил Карпачев». Наверное, боцман готовил его к покраске. — Пятна свинцового сурика смотрелись очень неряшливо на его белоснежной надстройке. Так что был он таким же «меченым», как тот, кого матерят, заслышав это название.
Розыскные собаки и люди столпились у главного трапа. Наверное, Жорка нащупал более «перспективное» место, и срочно бросает туда свой личный состав. Крытые машины, стало быть, на обратном пути будут ополовинивать выставленные посты. А значит, и нам пора. Потихонечку, не торопясь, по-пластунски…. Главное, поменьше шуметь и держаться «золотой середины»: между дорогой и открытым пространством у берега.
Если б не было грустно, я бы посмеялся над Жоркой. Ишь ты, каков хитрец! Ведь катер у плавмастерской — это ловушка для дураков. И он, на моем месте, точно туда бы сунулся! — Смешаться с толпой дело нехитрое. Погрузив своих «волкодавов» на катер, он, скорее всего, устроит тотальный шмон. Заставит личный состав подозрительно всматриваться в рожи друг друга: Не затесался ли кто-нибудь лишний? У него ведь сейчас какой интерес? — Ему не поймать меня важно, не выманить из укрытия, а узнать для себя: жив ли я, или действительно утонул?
Нет, Жорка, так бывает только в кино. А я просто приду. Я просто приду в тот ведомственный номер гостиницы «Арктика», который сейчас занимаешь ты. Я открою его дубликатом ключа, который лежит у меня в кармане. Я просто не могу туда не прийти. Потому что именно там, в этом же самом номере, для меня заложен тайник.
Неожиданно для себя, я подполз к железной ограде. Рядом еще и еще…. Тьфу ты, да это же кладбище! У одиноко стоящей могилы, я сразу приметил литровую банку с живыми цветами. Там должна быть вода!
Я шагнул к ней, почти не скрываясь, выдернул из земли….
С железного памятника смотрела на Кольский залив разбухшая от давних дождей фотография Игоря ; парнишки из нашего экипажа, утонувшего полгода назад.
Я поставил банку на место, присел на скамейку.
— Что, Игорек, — спросил я его, — водки поможешь купить? В море я больше не нужен. Ты не поверишь, — целых четыре года ждал этого дня, а теперь вот, хочется плакать! Дело такое, что все равно надо обмыть! Ты здесь подожди. А я мигом!
Теперь я все больше забирал влево. — В сторону единственной в поселке многоэтажки, несущей в своем основании продовольственный магазин. Водки в нем отродясь не бывало, что сказывалось не в лучшую сторону на его репутации в рыбацкой среде. Лишь изредка завозили «Стрелецкую». А что такое «Стрелецкая» для здорового мужика? Так, одно баловство! — И во рту насрато, — и деньгам растрата! — Лучше тогда уж, одеколон! Но ежели сильно приспичит, квалифицированный «конь» покрывал расстояние туда и обратно за неполные двадцать минут.
В этом доме жила и работала наша Маманька. — Единственный человек, к которому можно сейчас, без особого риска, обратиться за помощью. Ее знали все, а она — только тех, «кто вхож». Скажешь, «Маманька» — и каждый поймет, что это о ней. И наша, постоянно мигрирующая с берега в море братия, была для нее «на одно лицо». Звала она всех одинаково, чтобы не перепутать, — «Сынулька».
Маманька — типичный советский продавец. Со свойственными этой профессии достоинствами и недостатками. — Стопроцентный типаж для «Доски почета» и «Фитиля». Вот вспомнил о ней, и на душе посветлело…
Бывает общая радость. Бывает общее горе. Бывают случаи массового психоза, когда всему коллективу край, как хочется выпить! И те, кто вчера крепко поддал, и даже другие, что вообще не считались пьющими, вдруг зажигаются общей идеей: что-нибудь сообразить. Когда судно стоит на ремонте, частенько такое случается. Ведь люди устают от безденежья намного сильней, чем от каждодневной пахоты на измор. И если душа коллектива желает праздника, — нет преград на его пути.
В один из таких моментов кто-то вдруг вспомнил о бочке с селедкой. Ее когда-то «прихватили по случаю» у рыбака-«карела», с которым делились топливом в Белом море. Такую селедку в нашей стране едят в одном-единственном месте. — За высокой кремлевской стеной. Обитает она, как ни странно, тоже в единственном месте. — На Соловках, в уникальном островном микроклимате. Если интересуетесь, — почитайте «Красную книгу». Там о соловецкой селедке много чего написано.
Бочку мы тогда привязали к пелорусу на палубе верхней надстройки. Да так про нее и забыли. И чуть ли ни год спустя, она дождалась своего часа.
Судно стояло четвертым корпусом. При помощи веревочных талей, стокилограммовую бочку опустили на палубу. А дальше — вручную! Задача по воплощению коллективного замысла в конкретный конечный результат была возложена на Леху Маленковича.
Леха — это наша легенда! Дружбой с ним гордятся, как орденом. Таких здоровенных мужиков попросту не бывает! До прихода в колхозный флот, он несколько лет ударно трудился молотобойцем на кузне. Как-то, в один присест, мы «скушали» с ним семнадцать бутылок водки, а потом порешили «сходить в кабачок». По дороге в «Рваные паруса» я неожиданно «вырубился». Но Леха не бросил друга в беде. Он занес меня в ресторан, усадил за стол, попробовал заказать выпивку и закуску.
Халдеи, естественно, «встали в позу», пригрозили вызвать милицию. Но Леха — на то и Леха, чтоб гасить любые конфликты:
— Тише! — сказал он. — Не разбудите! Это спит специальный корреспондент «Комсомольской правды»!
И ему почему-то поверили. Наш столик обслужили на цыпочках. Пока я спокойно спал на его необъятной груди, он пил осторожно, не чокаясь. Отоспавшись, я начал с нуля, а Леха продолжил! Никто, никогда не видел Маленковича пьяным. Впрочем, и трезвым тоже…Леха в море мог быть кем угодно: рабмастером, тралмейстером, боцманом, а то и простым матросом. В зависимости от того, где требовалось срочно «заткнуть дыру».
— Ах ты, гад! — говорило начальство. — Водку пьянствуешь, разлагаешь! Ну-ка быстро на «Альдебаран»! Он без боцмана на отходе стоит…
Наверное, Леха был ненастоящий еврей. Его не жаловала даже родня, по слухам, обитавшая где-то в Москве. А за что его жаловать? У него никогда не было ни денег. Он делился с друзьями последним.
Леха болел за общество. Вот и тогда он пер эту бочку, чуть ли ни на себе. Остальные просто «присутствовали». И продавцом назначили, опять же его:
— Ты, Леха, еврей, — сказал Сашка Прилуцкий, доставая из сумки синий халат с нарукавниками, — тебе и селедка в руки!
Цену за товар мы определили смешную. Не помню точно, но смятые трояки и пятерки уже не вмещались в карманах огромных штанов. А народу привалило с округи! Как за водкой сейчас!
Еще незнакомая нам Маманька, как обычно, в одиннадцать, открыла свой магазин. Покупателей не было. Ожидая развязки, стояла она в позе Наполеона, со скрещенными на груди руками. Время от времени, укоризненно покачивала головой.
Увидев ее, Маленкович посчитал свою миссию выполненной:
— Остальное так разбирайте! — крикнул он озадаченным покупателям, и рванул к магазину.
— Людей пожалели бы, ироды! — сказала тогда Маманька. — Вишь по рылу друг друга хлещут! Чисто как при коммунизме! Вы б занесли вашу рыбу ко мне. Я бы с вами по-человечески рассчиталась, и покупателей не обидела, и сама что-нибудь заработала…
С тех самых пор, так мы и делали. Маманькин телефон на «Двине» знали все наизусть, как телефон диспетчерской. И свято блюли единственное условие. Среди «продавцов» должен быть хоть один из тех, кого она «хорошо знает». Иначе, — «никаких разговоров»! ОБХСС, как и враг, не дремлет.
После каждой такой «операции», в разряд «абсолютно надежных» переходили новые лица. И никто, никогда Маманьку не подводил. Поэтому за нее я был абсолютно спокоен.
Поселок находился в низине. Он залег вдоль залива широкою лентой, и смотрелся с горы, как одна сплошная окраина. До нужного дома оставалось метров сто пятьдесят. Постепенно редеющий перелесок сменился чахлым кустарником. В старой воронке от авиабомбы, я наткнулся на довольно глубокую лужу. Наконец-то напился, и привел себя в относительно божеский вид. Там же переоделся в не совсем еще старые джинсы, легкую югославскую куртку из мягкой кожи, и замшевые ботинки. Они мне приглянулись на распродаже. — На каждом из них имелись маленькие кармашки для зажигалки и сигарет. От старого рыбацкого костюма тоже избавился кое-как. Все завернул в прорезиненный рокон, а то, что получилось, забросал мелким мусором и прелой листвой. Если найдут, пусть знают, что я еще жив.
К военно-морскому причалу, где базировался вспомогательный флот, подходил еще один пассажирский катер. Поисковые группы были готовы к погрузке. Шла перекличка. Для меня это самый оптимальный момент для броска. Я взбежал на второй этаж.
Маманька, будто специально поджидала меня за дверью. Увидев, что это я, почему-то испуганно отшатнулась:
— Ф-фу, сынок, напугал! Я-то думала, это сестра! Беспокоюсь я за Татьяну: у нас тут страсти неслыханные! Какого-то «бандюка» по поселку с собаками ищут. Ты проходи, и рыбу свою заноси. Или много принес?
— Бери выше, Маманька! — бодро ответил я, выкладывая содержимое сумки на стол. — Сегодня вернулись домой со Шпицбергена. Теперь это заграница. Приобрел там по случаю. Все это тебе, — подарки от верных гвардейцев. Вот только магнитофон…. его бы хотелось продать.
В глазах у Маманьки вспыхнул азарт:
— Сколько?
— Мне в принципе, все равно, хватило бы на билет. Дашь сто рублей, — не обижусь. Дашь больше, — спасибо скажу!
Азарт сменился разочарованием:
— Дешевишь! Контрабанда, что ли?
— Да нет, беда у меня. Улететь срочно нужно. Не буду ждать даже аванса. Только вот, если ты разрешишь, разок позвоню?
— Умер кто?
— Пока вроде нет.
— Так позвони. Телефон вот, на полке. Я сейчас звук в телевизоре уберу, да схожу за деньгами.
Маманька скрылась в соседней комнате. Захлопала ящиками сервантов и секретеров.
По «телеку» шли новости. Диктор беззвучно вещал какие-то страсти. Потом появился видеоряд. Настоящий, крутой боевик! Какие-то танки, бронемашины…. Люди с железными прутьями, сомкнулись в живую цепь. Попробуй, скажи им сейчас, что демократия в принципе невозможна, что ее не бывает. Покажут они тебе «права человека»…
— Что там, в Москве, за бардак? — спросил я, набрав номер.
— Какую то ГКЧП будут громить! — отозвалась она из соседней комнаты. — Что это за слово такое, можешь не спрашивать, сама покуда не разобралась. Ты, сынулька, звони, звони...
Московский номер не отвечал. Может, попробовать питерский? Я снова затарахтел наборным диском, выждал четыре безответных гудка….
— Алло! — затрепетало над миром. — Алло! Папочка, это ты?! — И тут же отчаянный крик, — Уходи-и-и!!!
Где-то рядом с Наташкой послышался шум, гул рассерженных голосов. А потом телефон замолчал. Как отрезало.
Я тупо уставился в телевизор. Изображение дрожало и прыгало. Наверное, оператор бежал. Потом появилась расплывчатая картинка, будто украденная из моей памяти. Широкая московская улица, старенький тесный дворик. Окна знакомого дома почему-то распахнуты настежь. Потом, крупным планом, фотография Векшина… чье-то тело под простыней. Тело какое-то усеченное. Там, где широкие плечи должна венчать голова, белое полотно резко оборвалось.…
Я как будто ослеп. Потом все заполнили огромные маманькины глаза. Она отняла у меня телефонную трубку, осторожно вернула на аппарат:
— Что? Плохо?
Я упал на ее плечо и заплакал.
Откуда-то появился граненый стакан с коньяком.
— На, выпей! Может, полегче станет?
— Легче уже никогда не станет. Ладно, пойду. Мне нужно идти!
— Вот, — сказала она, — здесь ровно три тысячи.
Ее оборвал колокольчик, затренькавший в тесной прихожей. И сразу же стук в дверь:
— Федоровна! Открывай! Это участковый! — и уже из-за предохранительной цепочки: — К тебе можно войти?
— Входи уж!
Я втиснулся в узкую щель между плотной гардиной и открытой балконной дверью.
— Спасибо за приглашение. У тебя посторонних нет?
— Кроме тебя, никого. А ты, вроде, не посторонний….
Удивленная пауза. Даже я ей поверил.
— А деньги в руке для кого? Взятку мне предложить, наверное, хочешь?
— Ну, ты, Огородников, скажешь! Мы не ГКЧП. Законов не нарушаем! А денежки я для сестры приготовила. Татьяна моя с час назад позвонила. Достала она по великому блату импортный холодильник, а три тысячи не хватает. Я и подумала, что это она, заполошная!
— Танька твоя тю-тю! Разве что утром приедет. Дорога на Мурманск все еще перекрыта.
— Что ж вы? Ловили, ловили, да никак не поймали?
— А кого тут ловить? — участковый крякнул с досадой. — Ветра в поле? Ни фотографии нет, ни толкового описания. Запер я в нашем «клоповнике» пару бомжей. Знаю их как облупленных, а пришлось задержать. Приказано брать под арест всех, кто здесь не прописан! Ну ладно, Федоровна, бывай! Мне еще сто восемнадцать квартир обследовать надо…
— Вот, — сказала Маманька, возвращаясь в квартиру и к прерванному разговору, — здесь ровно три тысячи. Если нужно еще, скажи.
— Не стоит того эта «мыльница», — попытался возразить я.
— Бери, бери! — мягко настояла она, втиснув деньги в мою ладонь. — Мне лучше знать, стоит или не стоит. Коньячок тоже выпей. Куда мне его теперь? Обратно в бутылку? Так разолью половину.… А знаешь что? (Эта мудрая женщина будто читала все мои мысли.) Дам ка я тебе парочку «Плиски». За деньги в аэропорт тебя вряд ли кто повезет. Во-первых, ; опасно, а во-вторых… Деньги они что? Сегодня они есть, а завтра уже пыль! А коньяк ; валюта стабильная. Ты, сынок, если хочешь незаметно уйти, прямо с балкона на землю шагни! У меня тут не высоко. Этаж вроде второй, а гора под балконом повыше первого.
— Спасибо тебе, Маманька! — искренне поблагодарил я и пожал ее теплую руку. — А это тебе от души!
Золотая цепь и кулон с двумя бестолковыми рыбками легли на ее ладонь. Я купил их в подарок Наташке, но не довез. И почему-то не жаль.
Я спрыгнул прямо с балкона на рыхлую землю и пошел, почти не таясь. В памяти отпечаталось обезглавленное тело под казенной, не знавшей любви простыней, и бурые пятна крови.
Векшин знал, что мне к нему ни за что не успеть! Отправляя письмо, он, как всегда, отвечал за каждое слово. Прости, отец! Может быть, когда-нибудь я научусь успевать вовремя, несмотря ни на что. Вот только к тебе я, бесконечно уже опоздал.
Еще я увидел его глаза с прыгающими в зрачках зелеными бесенятами:
— Антон, иди скорее сюда! Иди, пока Наташка не видит! Смотри!
Рыжие веснушки на его широкой отцовской спине были все в кровавых царапинах.
— Залез ненароком куда?
— Не «куда», Антошка, а на кого! — смеялся отец, опуская голубую тельняшку. — Ох, и баба! Гренадер, а не баба! Губищи такие, что полморды так и засасывают! Снаружи только глаза. Я вырвусь, чуть воздуха хлебану, а она опять целоваться! Вот только, сучка, больно царапается! Отучить бы! Да как, если это у баб вроде инстинкта?
Дня через два он, опять же тайком, показал мне две мягких байковых рукавички. Были они пришиты к розовой шелковой ленточке. Евгений Иванович снова продемонстрировал свою широкую спину, и с гордостью пояснил:
— Понял, сопляк, что такое техника безопасности?
Отец никогда не был женат. — Служба не позволяла. Наташку он удочерил, когда она была уже школьницей. Ее родители, разведчики по линии ГРУ, погибли, уходя от погони, под городом Ла-Рошель. Теперь уж никто не поверит, что наш всемогущий шеф боялся своей дочурки пуще провала. Наверное, потому, что больше Наташка была для него матерью, чем он для нее отцом.
Прости родной! Но я навсегда запомню тебя таким!