Купчины голландские после сего случая подходили к господину Александру, предлагали в дар государю и ему по баркасу, но только чтобы их уволить от таких увеселений.
Присматривался он здесь осторожно и к промыслам. Обратились к нему братья Со-ловьёвы, дело, мол, выгодное предлагаем, Ляксандр Данилович. «Поглядим, поглядим», - ронял он важно, а сам прикидывал да подсчитывал. А главное, чтобы Пётр Алексеевич лишнего не спознал. А то спознать тоды Алексашке придётся…
- Всё у тебя? – спросил недовольно у дьяка.
Тот заухал, завозился, ровно филин. Александр брезгливо раздул крылья носа:
- Чего ещё?
- С Коломенского письмецо от…
- Читай, - велел.
Письмецо было простенькое. Варвара писала купно от себя и от Дарьи. Варваора-Варвара, точно она. Её ехидца сквозит во всех вежливых словесах. А Дашенька от рядыш-ком сидела, очи потупивши, бровки содвинувши, губки кусавши. Представил, сам укусил губу, засмеялся одними глазами, в миг сей потеплевшими.
Знаемое ли дело?! Он, это ведь он тут вот стоит и, отворотившись от Дьяковых красных цепких глазок, улыбается. Петрушка какая получается!..
В двери сунулся Антон, царёв денщик:
- Господин гофмейстер, - выговор у него, португальца да жидовьева выкреста, чуд-ной, чужой. – Его величество гневается, что к столу не изволите.
- Передай, сей момент буду. Сей момент.
- Угу.
Александр ощерился на это «угу». Антон испуганно выпучил рачьи глаза. Понял, но вместо покорного покаяния нагло хлопнул дверью, обороняясь от жгучего взгляда все-сильного царёва «товарища».
«Наглый жидовчик! Далеко пойдёт, подлец», - подумалось.
- Ответствовать теперь будете, аль потом? – сощурились красные глазки.
Александр зыркнул на дьяка. У того уши поджались.
- Твоё дело пером скрипеть, стервец, - процедил господин гофмейстер. – А вопросы вопрошать, да языком болтать тебе без надобности, - слова скрежетали льдинками на реке, грозно сталкивались друг с другом.
В духоте вдруг пахнуло морозцем. Дьяк, потевший в своей ко..ре с утра, теперь по-крылся потом холодным.
- Рассуждать на печи у себя будешь. А теперь дело своё верши, да помалкивай, су-чье отродье. – закончил выволочку Александр Данилович.
Помолчал, унимая гнев. Дьяк осторожно перевёл дух, под столом закрестил пуп мелко. Покосился на патрона: молодой, балованный, предерзостный. Мог и по мордам надавать. Не стал мараться.
- «Дарья Михайловна, Варвара Михайловна, - выговорил чётко, быстро, не оста-навливаясь, Данилыч. – Здравствуйте на лета многа. Челом бью. За писание ваше благо-дарствую и впредь о том прошу». Всё. Дай подпишу.
Руки аж зудели от желания отвозить мерзавца, отвести душу. Не стал. Торопился. Самому бы от взбучки уйти. Быстро пошёл по переходам, палатам. Пахло свежеспилен-ным лесом: небольшой дом для государя сработали по приезде на Марковом острову су-против Новодвинской крепости, чтобы сподручней было. В прошлые приезды в Город Пётр жил в другом месте. По сравнению с теми хоромами, этот истинно был – домик. Лишних – никого, что для Петра Алексеевича особо дорого. Не терпит многолюдства, хотя и пригнал в Архангельск большую свиту. И своих, толстопятых, толстопузых, да и иноземцев много. С умыслом всё, каверза сия свидетелей вернфх требует. Это ясно. И дельные ведь все люди! С Нарвского конфузу затаил Александр недоверие ко всякому хитрому иноземцу. Но тут уж как ни юли, а признаться приходится: не обойтись пока ещё без них в государевом великого дерзновения деле, верно. Сего года Паткуля приняли на русскую службу, Кениг…., иных прочих. Хитроумный Фёдор Алексеевич важную бумагу сочинил: де, желая государству своему и люди вящего блага, великий царь и прочия и прочия приглашает на службу разного дела и знания иноземцев и обещает… В общем, с три короба обещает. Понаедут теперь… нейгебауэры разные. Вот таких бы, как Ламбер поболее. Инженер знатный, да и вообще – рубаха парень! Очень уж по нраву пришёлся Данилычу весёлый француз, а Петру Алексеевичу ко двору. Раскрымши рты оба сидели-слушали и россказни о французском дворе с ихним христианнишим Людовиком 14, и про взятия крепостей по всей науке, и об крепостей этих построение. Пётр, стесняясь, ноготь кусая, показывал учёному мужу свои чертежи, глаза от неуютства пучил, бесился внутренне, еле сдерживался. Затаившись в такие поры, блестел из угла Данилыч стекленевшими глазами, боялся срыва. Но бог миловал. Француз попался понятливый. И хвалил по делу, и хаял с оглядкой, без излишнего бахвальства. А где опять свернёт на кутёж. И в том обоим, может быть, напоминал бесшабашного Франца Яковлевича. Посмотрел бы господин адмирал, чего мы теперь достигли, каких дел наворошили!.. То уже не мечты твои, кутилка Кукуйский.
Свои тоже не отстают. Вон, Мишка Шепотев, стервец, выюлил, дело какое тянет, выслуживается. Алексашка скрипнул зубами. Вспомнил Алёшку-царевича, зубами скрип-нул вдругорядь. Перед самым покоем остановился, натянул улыбку вежливую – кого за царским столом сей раз увидеть доведётся? – для всех должен быть ровен, приветлив и недосягаем, усвоил. Вступил.
Алексей сидел насупленный, бледный. Вяземский перед ним суетился. Александр на мгновение прикрыл глаза.
- А к вам, господин гофмейстер, к обеду трижды кланяться посылать?! – от окна проворчал к нему Пётр Алексеевич.
Александр Данилович только брови воздел домиком удивлённо. Медленно и молча с достоинством всем поклонился рогатым париком, прошёл мимо стола к государю. Оба, опершись о подоконник, высунулись в окно. На той стороне через проливчик раскинулась крепость. Вчера Ламбер ругал фортификатора Егора Резена – тоже иноземца. Пётр Алексеевич жарко спорил. Теперь разглядывал прищуренными колкими глазами равелин возводимый, вал, недовольно покусывал чубук трубки, сплёвывал во двор. Переодеваться после работ на строительстве не счёл нужным, да и жарко. Оглядел искоса принарядившегося Алексашку, фыркнул.
- Почту разбирал, - сказал тот, глаза заблестели у него, засмеялись.
- Чего ещё?
- Де Круий.. денег домогается.
- Сие известно. Ещё чего?
- А, по мелочи. Своим умишком справлюсь, авось.
- Ну-ну, гляди мне.
- Гляжу, премилостивый, гляжу.
Постояли ещё, в окошко поплевали. Александр, развалясь на подоконнике, вытянув длинные ноги в башмаках и чулках, обернулся к трапезничающим. Перемигнулся с Вяземским: «Государь, де, опять к инфанту в претензии?», - в мыслях для себя вворачивал ламбертовы словечки, для памяти, на будущее. Царевичев дядька пожал осторожно плечами.
- Алексей Петрович, - обратился Александр Данилович к наследнику, почувство-вал, как недовольно завозился на подоконнике Пётр Алексеевич, - по здорову ли? Ковы-ряешься, свет мой, в едове… Шли бы отдохнули. А то ведь батюшка и не возьмёт завтра на бастионы. Обращал ли к тебе, государь, сыне просьбишку свою?
С двух сторон на него взглянули одинаково угрюмо и недовольно. «О чём это он?»
- Позволишь ли мне, государь-царевич?
Алексей только натужно кивнул, явно не соображая, о чём речь.
- Изъявил государь-царевич желание, - глядя в мальчишкины угрюмого зраку глаза, продолжал Александр, - поглядеть на пушечки, да сведать, как палят они. Как палили в знаменательный тот день, когда отбивалась крепость от свеев геройски. Так ли я передаю, Алексей Петрович?
Наследник закивал веселее.
- Так уж изволь, Пётр Алексеевич, уважь просьбишку, умилосердствуй.
Пётр крякнул, уставясь в спасительное окно, стал выбивать трубку о подоконник.
- Сие верно, Алёшка? – спросил, на сына не глядя.
- Верно, батюшка, - ломко ответил царевич, косясь на Меньшикова.
- Что ж ты?.. А сам что? Аль отец за спрос прибьёт?
Алексей засопел носом испуганно.
- Ладно, ступай, буркнул Пётр. – Завтра кликну.
Царевичева свита повскакивала с мест, не успев закончить трапезу. Данилыч дви-нулся проводить Алексея Петровича. Остановил его за дверью, тряхнул крепко, держа за плечи.
- А теперь слушай меня, Алексей Петрович, да на ус мотай: будешь батюшку огор-чать… - придавил слегка к стенке. – Понял ли?
Царевич ойкнул, сжался весь, глаза глядели невидяще. Свитские стояли поодаль, не смея вмешиваться. Меньшиков отпустил воспитанника, тот запоздало взъерепенился, нахохлился.
- Скажу батюшке, что ты меня лицемерить учишь.
- Угу. Скажи. – в ответ коротко.
Но царевич уже не слышал. Не удостаивая господина гофмейстера более ни сло-вом, ни кивком, убежал. Предерзостный царёв фаворит, не обращая ни на кого больше внимания, вернулся в трапезную.
Фёдор Алексеевич ласково на него сматривал. А от Пётр Алексеевич ни на кого не глядел. Сердито хлюпал и чавкал, угрожающе хрустел разгрызаемыми костями. Алек-сандр Данилович сел за стол подле. Есть не ел. Поглядывал исподволь на минхерцевы руки. Подрагивали.
- Я ведь о чём? Вьюноше всегда сие за любопытное есть. – сказал.
- Почто врал?
- Да я, мин херц…
- Заступник, мать ети!.. Он и то у меня… Взгляда живого не углядишь. Юлит всё, что угорь твой. Не пойму его. Бог свидетель, не пойму.
- Дитя он ещё, Пётр Алексеевич. С воспитателей спрашивать надоть.
Пётр вдруг бросил кость, схватил Алексашку за отвороты, глаза были бешеные.
- А за него теперь ты в ответе, слышишь ли? Ты! С тебя и спрошу. – внезапно ус-покоился, усмехнулся.
Отпустил, посмотрел на сальные руки:
- Господин обер-гофмейстер… Ешь давай. Остыло уже.
Благо, что за столом все свои были… Фёдор Алексеевич, бросая осторожные взгляды на государя, начал рассказывать передаваемые в депешах нашими посланниками разговоры при европейских дворах.
- Не долго им куражиться. – зло выговорил Александр Данилович, перебивая.
Пётр Алексеевич зыркнул на него, но смолчал.
- Ипат с Михайлой доносят, что дело движется с поспешанием, и что дорога в ис-правлении будет в двадцать дён. – сказал государь глуховато, отодвинул блюда, ткнул Алексашку. Тот бросил разглядывать жирные пятна на отворотах, встал, принёс из смеж-ного покоя карту. Развернули её с Петром на освободившемся месте. Государь тут же за-сыпал её табаком. Сказал, трубку набивая:
- Муханов-стоерос всё ближе к селениям вострится быть. Указал ему на неразумие его. Щепотев, тот подмётки на лету рвёт, всё верно понимает, чертяка.
- Да уж, - осклабился Меньшиков, - таким уродился! Ты, мин херц, пошли в подмо-гу им кого, да и для пригляду. И чтоб от неприятеля вельми сторожилися укажи – шуму не то наделают, сиволапые.
- Тебя не спросил. Посланы к ним Михайло Волков да Автамон Головин.
В это время вошёл Ламбер. Свежий, выбритый, улыбчивый.
- Мой госюдарь. Господа.
- Ламберка! Поди сюда, гляди, - Пётр Алексеевич радостно облапал француза, по-тащил к карте, чуть не носом ткнул в извилистые линии рек и речушек.
- Пардон, - легко улыбнулся Ламбер, выпрямляясь и вытесняя от карты Меньшико-ва.
Пётр и Ламбер заговорили, перемежая в речи французские, голландские и немец-кие слова. Ламбер говорил быстро, пытаясь вспомнить слова и русские. Оттеснённый Да-нилыч напряжённо вслушивался, подсказывал французу. Тот благодарно улыбался.
Работы велись в двух направлениях: с севера и с юга. От пристани на мысе Варде-горы вдоль реки Нюхчи. И от Повенца в направлении Волозера, Маткоозера и Телекин-ского озера. Дорога по болотистой дикой местности, через водоразделы и непролазные леса. Осударева дорога, по которой пройдут Преображенцы и Семёновцы, а также ожи-дающие сейчас на Вовчуговской верфи своего спуска на воду корабли «Святой дух» и «Курьер». Государя не интересовало, как будут действовать Щепотев, Муханов, Головин и Волков. Он повелевал – дороге быть и кораблям идти по суху от Белого моря до Онеги. И так тому быть должно и так будет.
5.
Ну и штуку выкинул разлюбезный Ламберка! Ну, удружил, вот ведь отличился! Сукин сын…
Данилыч мокал лыко не вяжущего француза в бочку со стоялой, зацветшей уже во-дой. Тот вяло отбивался, но Меньшиков молча и сноровисто сильными движениями раз за разом опускал того в зеленоватую воду и придерживал там: «Поостынь, голуба моя!»
Когда совсем уж перестал отбиваться, вытащил, бросил на завалинку, отхлестал по щекам, чтобы в себя помалу пришёл, да и душу отвести. Опустился рядом, устало всхрап-нул, утёрся собственным кружевным галстухом, пустил горький матерок. Этого только государю и не доставало в сём путешествии.
В Вовчуг прибыли на исходе прошлой седмицы. С шумом и добрыми возлияниями спустили на воду «Святой дух» и «Курьера». Очень доволен был мин херц местными на-вигаторами и промышленниками Осипом и Фёдором Бажениными (ловкие мужички!), одарил их лесом на кораблестроение доброе, зачислены они были в именитые люди гос-тинной сотни (развернутся дельцы теперь ещё более!). По сему поводу весь Вовчуг со го-сями гулял у Бажениных. Данилыч на что крепок да привычен по этому делу, сам всего не вспомнит, чего было-то… А тут!
- Чего ж ты наделал, аспид ты этакий? – с тоской спросил.
Упились Немчины. Куда им с нами-то в сем тягаться. Упилися и пошла у них сва-ра. Наша-то свара чем закончилась бы? – переломанными рёбрами, да потом ещё братани-ем-примирением с возлияниями же. А у них что?
- Дуель, ети его в корень, - пробурчал, челюстью поигрывая.
Ну, Памбург дебошир известный, норов у него вздорный, всем ведомо. Вспомнил теперь Данилыч, как скрипел государь зубами, сожалея, что не было его при том, как этот болван, будучи капитаном «Крепости», что для поддержания миссии Украинцева в Стам-буле стояла чуть не напротив султанского дворца, упившись по случаю встречи со стары-ми знакомцами, открыл пальбу из всех пушек, чем и поднял на уши мирно спавшие досе-ле город. Дело Украинцеву пришлось улаживать. Да… покутил в своей жизни Петрушка Памбург голландец, упокой, господи, душу его.
- Так. Слухай сюда: тому, как ты его проткнул, я так понимаю, свидетелей не было, потому – зачинщик он, понял? Ему ничего, всё равно уже, а тебе шкуру спасать. Я-то сло-вечко замолвлю. Ты Петру Алексеевичу шибко по сердцу. Авось обойдётся. Усёк?
- Уви, - квакнул Ламбер.
- Под замок его! – гаркнул Александр Данилович. – Да полегче, полегче, ироды. Человек учёный, книжный. Препроводить со всем уважением. Не трусь, - подмигнул, - Осип Каспарыч.
Жозеф Гаспар Ламбер де Герэн не успел оскорбиться на пощёчины от господина Александра, а вот «Осип Каспарыч» его задело, а особливо и перво наперво – «не трусь». Трусом он никогда не был, аванюристу осторожность без надобности. А надо быть чело-веком авантюрного складу, чтобы отправиться в эту варварскую диковинную и дикую страну и искать здесь счастья. Доискался. Но эти московиты увидят, что француз умеет отстоять свою честь, что оскорблённый благородный человек не мог иначе поступить, что!.. Что? Что он скажет этому неистовому человеку с глазами навыкате и тиком лица в минуты гнева?
Говорить особо не пришлось. Когда привели на самоличный государев розыск, Пётр не стал долго слушать его гордую, но сбивчивую речь. Посидел, грызя ноготь, уг-рюмо уставившись в пол, потом вдруг засопел угрожающе, в груди у него засвистело хри-пло.
- Мин херц, - блестя из угла тревожными глазами, произнёс Меньшиков предупре-ждающе.
- Молчи, Александр! Лучше молчи.
Подлетел к французу, вращая окоянным выпученным глазом, схватил за грудки.
- Я… Ты! Думал, ты дельный человек, а ты!.. – рот у него повело на сторону, Ламер задохнулся.
- Мин херц, - подскочил к ним Меньшиков, заговорил, преступая волю государеву, - родной, пожалуй, не гневись, а? – взял его за локоть, заглянул в глаза, оттесняя Ламбера. – Пшёл вон, - тихо шикнул и громче: - Увести!
Опешивший Ламбер был уведён и далее ничего не мог видеть.
Александр усадил Петра. Не переставая поглаживать его локоть, дотянулся до штофа, налил чарку рейнского, поднёс. Государь смотрел на него пристально, но будто не видел. Постепенно взгляд его стал осмысленнее, он глубоко вздознул, тряхнул головой. Данилыч тоже перевёл дух, потопился.
- Чего ты ему обещал? – услышал.
- Я?
- А он тебе?
- Мин херц…
Помолчали.
- Ты что на этот счёт думаешь? – спросил Пётр Алексеевич.
- Дело, конечно, премерзостное, - ответил Александр, наливая рейнского и себе. – Но я думаю, что Ламбер этот – нужный человек, а Памбурга уже не воротишь.
На том и порешили.
6.
Фрегаты тянули волоком, поставив их на полозья. Впрягали в упряжь до 120 коней, по шести в ряд, да сотню единиц двуногой скотины, сиречь крестьян да солдат. Так же по чатям и переправам, построенным командой Щепотева, тащили артиллерию, подводы с припасами, фураж. Шла армия. На карте все эти речушки озерца выглядели незначительными, пальцем проведи – вот он, Повенец-то, ан, человек-то предполагает, а господь располагает. Ещё когда выгружались в Нюхче, зарядил серый вовсе осенний уже дождь. Мостки и чати раскисли, наступишь – брызжет болотная жижа. А уж фрегат тянут – и-и-и!..
Люди от сырости, от болотной гнили, от недоедания, изнуряющей работы хворали, слабели, умирали… Работный люд потянулся в леса, подальше от каторжной непонятной, непосильной «осударевой дороги». Их вылавливали, как зверьё, иных для острастки ве-шали, остальных багинетами гнали тянуть фрегаты.
Переправы не выдерживали, ломались, корабли увязали в топях. Приходилось на месте решать, как их вытягивать на дорогу снова. Подкладывали брёвна-катки, те лома-лись, срывались, подминая под собой не успевших увернуться. Их растаскивали, вместе с больными оставляли в лесу. Павших коней забирали с собой – мясо. Людям же Христа ради оставляли сухарей, да вяленой рыбы. И шли дальше, дальше в серый туман и дождь, как в дурманящий назойливый сон.
Тимоха-солевар пристроился тянуть пушку. Веселил пушкарей своими прибаутка-ми, его и кормили солдатским, приняли за своего и не выдавали. Ночи были холодные, Тимоху пускали греться к костру. Артиллеристы ставили шалаш на ночь. С прежней сто-янки к ним, словно тени, порой подтягивались отлежавшиеся, нашедшие в себе силы идти дальше, а не помирать, где оставили. Затемно в лагере начинался гул, трубы играли подъём, раздавались зычные команды, кто-то начинал ругаться. «Раз-два, взяли!» - слышалось. И скрежет, скрип колёс, всплеск, чваканье, заунывное пение.
Тимоха часто видел царя Петра. Ежели б ему не сказали, не поверил бы: в простом Преображенском мундире, грязный, длинный, худой, он появлялся как раз в том месте, где дело, казалось, было безвыходным. Распоряжался сорванным голосом, иногда срывал-ся на петушиный крик; как простой унтер-офицер пускал в ход кулаки. Он был выше на голову любой толпы, но не это делало его заметным и всегда узнаваемым: где появлялся царь, там со страху – он был страшен – дело двигалось веселей, люди невольно подтяги-вались, из последних сил выбивались, но тащили свой странный и непосильный груз. Иногда Тимоха оставлял своих пушкарей и пристраивался поближе к царю, рассмотреть было любопытно: в народе говорили, что царь – антихрист.
На пятый день пути, ближе к ночи, от фрегата «Святой дух» раздался страшный скрежет, покатились брёвна-катки, сипло и дико закричали люди. Весь лагерь вяло отреа-гировал – привыкли. Тимоха сбросил лямку, подмигнул солдату-пушкарю.
- Куда ты, егоза?! – попытался остановить тот, но Тимофей ринулся к фрегату.
Человек лежал, придавленный катком, который надломился под фрегатом, да там и остался. Вытащить мужика теперь было делом немыслимым. Человек тяжело хрипел, посеревшие губы хватали воздух. Работный люд растерянно ходил вокруг, кто крестясь, кто матерясь. Тимоха один склонился над несчастным (таковых за сегодня было немало, к этому тоже привыкли).
- Сам зазевался, - сказал кто-то угрюмо.
Тимоха зло сверкнул на умника глазами. Закусил губу – в человеке, придавленном фрегатом, он узнал Севастьяна.
- Севастьян, - заговорил, - Севастьян, слышь? Люди добрые!
- Чего уж теперь?
В это время к ним подскакал молодой ладный офицер на приземистой крепкой сы-той лошадёнке.
- Чего встали?! – гаркнул, склонился. – Эх, мА! – сказал как бы про себя. – Не сто-ять, не глазеть, - заорал снова, багровея лицом.
Он оттолкнул Тимофея, раздал несколько зуботычин, и дело пошло. Через некото-рое время фрегат со скрежетом, медленно пополз вперёд.
Когда затрубили к отдыху, Севастьян был ещё жив, а «Святой дух» остановился чуть поодаль от его раздавленного, разломанного тела.
- Вот так! – сказал офицер, отирая грязь и пот с холёного и холодного лица своего, перекрестился скоро и, оседлав свою лошадёнку, подведённую ему предупредительным преображенцем, потрусил вперёд, к голове колонны.
- Антихристы, - выдохнул Тимоха.
Глава
«Орешек» («Шлиссельбург»)
1702 г.
1.
Царевич Алексей Петрович был же в походе… Ребёнок ещё более побледнел и осунулся. Беспрестанно молился и испуганно пучил глаза на мёртвых. Не скулил, не про-сился в Москву. Он вообще мало разговаривал. Только молился, только молился. Страшен Алёше был этот переход. По прибытии на место отец решил-таки отправить его домой в Москву, сжалился.
- Ты, твоё высочество, - прощаясь, говорил Александр Данилович без усмешки, - почитай, самое многотрудное дело со всеми прошёл. А боевое крещение, что ж, воспри-мешь в следующего года кампании. А на Москве тебя новый учитель дожидается – барон Гюйсен. Ученье – это для твоей милости ноне наиважнейшее. – прибавил.
Алексей смотрел на него без улыбки: «Избавился от меня? Рад-радёшенек? Ну, так и мне не без той же печали, погань ты этакая».
А Пётр Алексеевич усмехнулся недобро:
- Как заливается! – чистый соловей. Может, тебя вместе с воспитанником отпра-вить, господин обер-гофмейстер, а?
У Александра Даниловича длинное его лицо ещё более вытянулось, Пётр Алексее-вич засмеялся обидно: знал он, что Алексашка спит и видит себя на стенах «Орешка», с одной тоненькой шпагой берущим на аккорд древнюю крепость. Впрочем, спал-то он столько же, сколько и сам государь, а тому высыпаться давно не приходилось. Пётр осу-нулся, посерел лицом от усталости и хвори. Здоровьем он особо крепок никогда не был (только, может, в сравнении со старшими братьями), била его лихорадка. Но до конца пу-ти держался в строю, подбадривая людей не столько понуканиями, сколько примером и делом. Зная, что бесполезно – и небезопасно может быть – лезть к нему с просьбами о том, чтобы поберёг себя, ежели не для здоровья своего, то хотя для нас, сирых. Александр шикал на иных доброхотов, чтобы не раздражали, сам угрюмо помалкивал. Его тоже, как и Петра Алексеевича, видели то тут, то там. Суровое слово, увесистый тумак или забори-стая шутка, и так же сильные руки, и известная всем смекалка Данилыча, приложенные к месту – он это хорошо понимал – были куда как действеннее, чем любые уговоры и слёз-ные просьбы. И он не жалел себя, а ночами в походном их наскоро поставленном жилище не отходил от бредившего Петра. Спал вполглаза. Чего в таком разе не привидится?
Алексей был отправлен с Вяземским, Дмитриевым-Ммоновым и прочей свитой в Белокаменную, где ждал его новый учитель. С души камень ушёл. В Пов…це ждал гонец, о радости нечаянной известие имевший: отряд казаков под командой полковника Тыртова на лодках атаковал на Ладоге эскадру шведского вице-адмирала Нумерса. С потерями Нумерс сей отступил и ушёл в Выборг. Ладога была свободна. Радостной новостью поделился и Шереметев – на Чудском озере взяли на абордаж 12-пушечную шведскую яхту «Виват».
- Сей «Виват» - им не в виват вышел, - устало пошутил Пётр Алексеевич, в дере-венской избе, проверенной и перепроверенной денщиками на предмет насекомых, нако-нец в более или менее сносных условиях отходя ко сну.
- Он зато нам в виват. Мин херц…
- Спать, спать, спать. – ответствовал государь. – Завтра собираю совет. Решать бу-дем про «Орех», как его грызть. Потому ноне – спать, Алексаша.
- Я насчёт «Орешка» и говорю…
- Завтра будешь говорить, не зуди. Спи. Али больно сладко спалось на лапнике в шалаше?
- Ни сладко, ни солоно. Вовсе никак, - признался.
- Вот. Чего ж ты жилы мои тянешь?
- Пётр Алексеевич, дай мне хоть казачьи соединения под руку, хоть калмыков, а? А то – преображенцев…
- Запела! Спи, говорю, Аника-воин.
- Мин херц, я оправдаю, ей-же-ей!
- Алексаха! – рявкнул, отвернулся.
Александр Данилович повозился под овчиной – тёпло было непривычно. Покусал губы, повздыхал.
- Резервом командовать будешь, - глухо буркнул Пётр Алексеевич.
- Но…
- Я сказал! – и, помолчав ещё, - Спи уже.
Обстрел артиллерийский длился целых две недели. Стоящая на острову посреди Невы крепость была строена в 13 веке пращурами добротно. Стены её были высоки и мощны. Гарнизон крепости, хоть и немногочисленный, надёжно защищён от нападения. Поперву коменданту от имени Шереметева – главнокомандующего – (руководивший опе-рацией государь, как обычно, предпочитал оставаться в тени) было послано предложение о сдаче, де- превосходство сил на нашей стороне подавляющее. Но тот попросил на раз-думье четыре дня, связаться с комендантом Нарвы Горном, которому он, комендант Шлипенбах, подчиняется, и просить его о совете. В лагере решили – сикурса ждёт, лиса. И на совете приняли решение – бомбить.
Так вот, бомбили уже две недели. Бомбандиры старались отменно. Так даже, что из города пришла петиция от местных дам, с тем, чтобы их от пожарищ и дыма выпустили бы из крепости. Война войной, но это же не женское дело…
В палатке у Шереметева читали это послание ввечеру за ужином с непримерными возлияниями. Читали, похохатывали.
- Смешного мало, - тоненько улыбаясь, сказал Кениксек, недавно принятый на русскую службу (ходил героем: под его командой небольшой отряд переправился на дру-гой берег Невы и разорил шведские шанцы; государь к нему благоволил), - рыцарское от-ношение к женщине отличает настоящего воина.
Русские обидно рассмеялись.
- Это, может быть, при дворе высокочтимого нами короля Августа, прозванного Сильным, - съязвил Меншиков, - оно и так. А у нас издревле воина отличало со-о-всем другое.
Его поддержали дружным гоготом. И, оглядываясь на Петра Алексеевича, что при-страивался что-то писать на столе – сердился, что не было места, Александр Данилович продолжал:
- И политес тут разводить нам невместно, - подошёл к Петру, подставил спину вместо стола, - а коли хотят выйти, так и мужиков своих пущай забирают. На том и сговоримся.
- Вот чёрт! – буркнул Пётр Алексеевич. Александр было обернулся к нему, но тот только пхнул его в затылок, чтобы не мешал, и продолжал скрипеть пером. Потом передал бумагу Репнику. Тот пробежал глазами. Захихикал.
- Чти вслух. – сказал Пётр.
- Так, так, так, - Аникита Иванович ещё раз всхрапнул смехом и возгласил: - Дамам свейским ответствует некий бомбардирский капитан Пётр Михайлов и заявляет, что просьбу их передать господину своему фельдмаршалу не отважится, «понеже ведает под-линно, что господин его фельдмаршал тем разлучением их опечалить не изволит, а если изволят выехать, изволили бы и любезных супружников своих с собою вывести купно».
Дружный хохот снова взорвался в палатке. Шереметев хмуро посмотрел на госуда-ря, потом тоже закрутил тяжёлой головой, заухал.
- Так что и мы могём быть галантными, Алексаша. – хохотнул Пётр.
- Слышь, Кениксек, сидя на корточках у ного государя, споймал Александр Кеник-сека за полу кафтана. – Мы тоже того, галантными могём быть, коли надоба будет.
- О, уи, - любезно подтвердил Ламбер, генерал-инженер, что осматривал перед оса-дой крепость, и под чьим командованием рыли апории.
Кениксек бросил тревожный взгляд вниз. «Что имеет в виду этот выскочка?» Данилыч улыбался от уха до уха разлюбезнейшим образом. На Москве у саксонца сложилась слава под стать самому Августу. Говорили разное… На Кукуе у Анны Ивановны его видели часто. Александр чувствовал, что Монсиха с прошествием времени стала тяготиться своим положением. Кто помогал ей скрашивать безрадостные вечера? Уж не этот ли галантный во всех отношениях кавалер, втиравшийся в доверие всё более и более ноне к государю?
Александр Данилович разлюбезно улыбался, а Кениксек думал, что этот Менши-ков, этот царёв комрадт, опасный он человек, и раздражать его не следует, может навре-дить и преизряднейше.
С седьмого октября стали готовиться к штурму, охотникам раздали лестницы, ком-плектовали по командам на лодки.
- И что нам авантажу, что мы внезапно под носом у свеев из лесу откуда ни возь-мись объявимся, - видя, как замкнулся, построжел Пётр Алексеевич, осторожно делился Александр Данилович с Ламбером.
- Внезапность есть хорошо. – уверенно возразил Осип Каспарыч (привык), - Есть залог успеха. Да.
- Плевали они со стен своих несокрушимых на наши залоги. Деды наши не дураки были, крепко Орешек ставили, мать ети так-то…
- Что?
- Не важно.
- Крепость хорошая. – согласился Ламбер. – Да манёвр касударя с флотом посуху тоже дорогого стоит.
- Ай, - махнул рукой Данилыч.
И сам он не раз певал эту же песню. Пётр Алексеевич отмалчивался, покусывал ноготь на пальце. Видно было, как раздражался, но сдерживал себя. Чего это ему стоило, Александр хорошо знал. Штурм назначили на 11 октября, воскресенье.
Накануне Пётр велел раздать солдатам по чарке. В холодном октябрьском тумане жгли костры, варили едово в кострах, готовились. Днём Пётр осматривал крепость. Взял с собой Александра, Ламбера, Кениксека, Михаила Галицина. Ехали молча. Меншиков несколько раз про себя успел недобрым словом помянуть нарвскую конфузию, глядя, как сжимает зубы государь, и как оттого напрягается подбородок и дёргается ус петровский. Хотелось по-старинке выкинуть штуку какую дурацкую, разрядить обставновк, но знал, что не поможет. Испортит только. Да и Мишка Галицин, князь, свой-потешный, годом моложе, что чин имел подполковника, смотрел по сторонам с таким спокойствием и соз-нанием собственной значительности, стервец…
- Проломы-то высоки, - резко вдруг обернулся Пётр Алексеевич к Ламберу. - А, ге-нерал от инженерии?
И, не ставши слушать ответа, отвернулся. И вот вечером, отпустив от себя всех (отогнав), ходил по лагерю, от костра к костру, сурово и скупо разговаривал с солдатами – многих из них помнил в лицо, по именам, – требовал каши из котла, чарку водки. Смотрел в лица долгим неприятным взглядом. Иные из потешных смотрели на него с обожанием. Обожания он не хотел.
- Мин херц, поздно, а?
- Иди спать, смола.
Александр Данилович не слушался, спать не шёл. Но, чтобы не раздражать Петра Алексеевича, держался поодаль, время от времени только подходил к костру:
- Пётр Алексеевич, чай не железный. И тебе когда-никогда отдыхать треба.
Протягивал озябшие руки к яркому в холодном воздухе пламени. Не дождавшись даже и взгляда, снова отступал в тень, кутаясь в плащ. Шёл к своим резервным, перепро-верить наличие и надёжность лестниц, исправность фузей.
Штурм был объявлен троекратным выстрелом мортир. Александр Данилович от батарей с холма над Невой следил за тем, как от берега одна за одной отходят лодки. Как последние капли в чарке, опорожнённой не тобой! Раздражался, но, косясь на Петра Алексеевича, только скрипел зубами.
Пётр закрылся от всех подзорной трубой, ни на кого не смотрел. Смотрел только туда, на остров, где его тысячная армия, собранная и приведённая под стены древнего «Орешка» с такой изобретательностью и дерзостью, держать изволила ответ: стоит она чего или всё ещё способна только побеждать в мелких стычках. Шереметев с Репниным стояли тут же. Солидные, надутые, но с потупленными тревожными взглядами: непред-сказуем государь!
Штурм продолжался. Приступ за приступом защитники крепости (гарнизон в 450 человек) отбивали с лёгкостью. Штурмовые лестницы оказались короткими. До разломов не добрался ещё ни один нападающий. Они карабкались отчаянно, вставая друг другу на плечи, но шквал огня сметал их прочь.
- Да что же вы, сиволапые! – не выдержал Меншиков.
Пётр только притопнул ботфортом.
- Говорить-то легко, Александр Данилович, - осторожно отозвался Аникита Ивано-вич.
- Я хоть сейчас, - сорвал с себя Данилыч парик, но так и остался с фальшивыми этими волосами в руках.
Пётр Алексеевич зыркнул на него страшно и опять уставился в трубу.
Наши несли огромные потери. У Петра от напряжения нелепо тряслась ляжка. Александр уткнулся в парик лицом, выматерился, рванул зубами, сплюнул, отбросил ис-порченную дорогую вещь в сторону. Ушёл куда-то.
Атака за атакой захлёбывалась, казалось, бессмысленно гибли люди. Час за часом. Борис Петрович, не смея говорить, засопел где-то за плечом у государя, завозился, пере-минаясь с ноги на ногу.
- Ну, что? – бешено выкрикнул ему Пётр. – Говори!
- Людишки гибнут, Пётр Алексеевич. – округляя рачьи глаза, просипел Шереметев – главнокомандующий. – А толку – чуть. Может оно…
- Знаю, знаю! – не дослушал, крикнул преображенца, стоявшего неподалёку. Лупо-глазый детина, веснушчатое лицо, рыжий.
- Отправляйся. Найдёшь господина подполковника князя Галицина Михал Миха-лыча, скажешь, я отступление приказал. Уразумел?
Тот только головой мотнул – в горле со страху пересохло.
Подошёл Александр Данилович с остекленевшим взглядом. Пётр посмотрел на не-го. Тут же отвернулся.
- Барабанам бить отступление. – сказал.
Данилыч раздул ноздри, поправил на голове треуголку.
- И то, - выдавил из себя. – Почитай, как часов восемь уж бьются.
Пётр пошёл в палатку, растянутую у батареи, ни на кого не глядя.
- Вот так вот, Ламберка, - оскалил зубы Меншиков, хлопнул по плечу Ламбера, ту-по глядевшего на клубящуюся едким дымом крепость. Отсюда казалось, что какие-то ма-ленькие существа непонятно копошатся вокруг неё, смешно и неестественно двигаются, дёргают конечностями, спотыкаются, падают.
- Как есть рюсский поговорка: На миру и смерть красный, есть?
- Красна, Ламберка, красна. – вздохнул Данилыч, стёр усмешку с лица. – Смотри, как красна. Весь остров зелёными кафтанами усеяли. Мать твою не так-то… Эх, ма! – Мин херц! – побежал догонять Петра.
Но скоро вышел из палатки один, обозлённый, как чёрт, красный и шипящий себе под нос что-то непонятное, но злое. Бухнулся на пригорок, уставился невидящими глаза-ми на крепость.
«Мишка Галицин, он герой, конечно! Сколь людей положили. Половину… Поло-вину! И теперь отступать?! Господи… Неужели?.. Ничего?.. А? Вот так всё и?..»
- Что он делает, что он делает? – услышал над собой удивлённый шёпот Бориса Петровича, взглянул на него, потом на крепость.
Там, пригибаясь под шквалом огня, несколько Преображенцев споро и сноровисто сталкивали лодки с берега в реку. Их подхватывало течение, уносило прочь.
- Петрович, видишь? Это князенька велел, чтобы не отступать. Ай, да Мишаня, друг разлюбезный! Настырный, а?
- Но государь велел…
- Знаю! Он может не знать! А может и знать, а?
- Ну-у-у, - пожал главнокомандующий плечами.
- Пётр Алексеевич, - беспокойно позвал Репнин.
Пётр вышел из палатки смурной, в крайнем раздражении. К нему подбежали сразу несколько человек, окружили, загалдели, указывая на остров.
- Кажись, не получается отступления, - виновато как-то протянул Аникита Ивано-вич, развёл руки в стороны.
Пётр Алексеевич, щурясь, вглядывался в происходящее на острову – трубу в палат-ке оставил. Александр дерзко возник перед ним, закрывая собой панораму штурма, по-смотрел в упор долгим взглядом, и, заорав: «Авдеев, за мной!», - умчался вниз по склону к оставшимся лодкам.
Там уже стояли его ребята из резерва, держали лестницы, связанные попарно креп-ко-накрепко. Разбились по лодкам. Алексашка ещё успевал что-то им объяснять, говорить, втолковывать. Отчалили. Пётр видел, как он, толконув одного из преображенцев, скинув кафтан в воду, сам сел на вёсла. Его лодка быстро обошла остальные. И не было, видно, ему зябко в вечереющей октябрьской прохладе – река была упряма, не хотела их пускать против течения.
- Трубу мне! – велел Пётр.
Судьбу штурма решили трое: подполковник князь Михаил Галицин, не услышав-ший (или не пожелавший услышать) команду к отступлению; поручик Александр Мен-шиков, приведший к крепости новые силы и с таким азартом демонстрировавший своим и противнику безудержную и отчаянную отвагу, что наши приободрились невольно, а свеи дрогнули перед этим натиском; и рыжий верзила преображенец, который так и не добрался до Галицина и не передал ему волю государеву.
Государь назначил Александра комендантом отвоёванной крепости. Крепость на-звали «Шлиссельбург», то есть «Ключ-город».
2.
Первый снег выпал ещё в конце октября. Грязь и слякоть осеннюю прикрыл, се-рость тоскливую сменил на ослепительную пушистую белизну. Тихо стало, покойно. Ду-ше радостно…
Роща дубовая походила на храм с белыми куполами, а церковь Казанской Божьей матери казалась большой и громоздкой посреди снежного сего величия. Даше всегда бо-лее нравилась суровая красота церкви Христова Вознесения, что поставлена повелением государя Василия Ивановича в год рождения сына его, царя Грозного. И всегда при взгляде на неё захватывало дух, так за душу брала её строгая и стройная устремлённость вверх, к небу, к Создателю. И не привыкнуть никак. Но даже она не так ноне радовала. Видно, всё же, чего бы ни создал человек дерзновением своим во имя Божие, а Божья красота всё же слаще душе человеческой. Мы только дети его…
Даша гуляла по роще, любовалась узорами белых ветвей по тёмному серому небес-ному своду. По детской ещё привычке, украдкой оглянувшись, снявши варежку, брала пригоршню чистого колючего холодом своим снега и пробовала его на вкус.
Заутреню она отстояла. Чуть раньше выбежала из церкви, пошла на «Лукошко» - родник, что бил из недр и не замерзал даже зимой. Только по краям «лукошка» была крошка некрепкого ещё льда.
Наталья Алексеевна забранит, что сбежала зараньше. Ну и пусть! Ныне всё Да-шеньке в радость. Наташа вчера объявила о счастливом государевом возвращении из-под стен «Орешковых», да с победою. Их с сестрой, да с девицами Меншиковыми особо ото-звала, передала им поклон от Александра Даниловича. Даша вскинула на неё глаза. Ната-лья глядела суровенько. Дарья потупилась, губы кусала, да радость сильнее стыда – щёки горели, глаза блестели лукавством, не спрячешь! И понимала, что не надолго приедет свет-Алексашенька, да только одним глазком бы поглядеть, удостовериться, что жив-здоров радость пресветлая, услышать хоть одно слово ласковое!..
В Москве готовились встречать победителей. Роман Юрьич с Тихоном Никитичем расстарались, нашли умельцев, чтобы триумфальные ворота поставили, и потешные огни чтоб были, как государь любит. Наталья Алексеевна тоже рук не складывала, вместе с Кунштом обдумывала, где лучше всего установить потешную хоромину, да подарком братцу киятру учинить в день празднования преславной виктории.
Потому с первым снегом и засобиралась со всей своей свитой на зимнее жительст-во в Белокаменную. Туда же велела прибыть и царице Прасковье с дочками, да царице Марфе Матвеевне. Дабы шествие смогли посмотреть царские особы женского полу из специально освобождаемых для этого домов. И нечего им затворничать! Петруша велел.
Даша готовилась увидеть Александра Даниловича.