КОДА

КОДА

                (Апокриф)


                ПРОЛОГ

1. В начале сотворил Бог небо и землю.
2. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою.
3. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
4. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы.
5. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.
6. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды.
7. И создал Бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.
8. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день вторый.
9. И сказал Бог: да соберётся вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так.
10. И назвал Бог сушу землёю, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.
11. И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя. Дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так.
12. И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду её, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его. И увидел Бог, что это хорошо.

1

   Над Землёй раздавались удары гигантского хлыста. Каждый его щелчок, подобный грохоту миллиардов молний, озарял всполохами пламени Землю на многие тысячи километров. Земля вздыбливалась, подобно воде на каменистых порогах и в зареве пламени можно было видеть, как обезумевшие люди оставляют в панике свои убежища и бегут прочь от надвигающейся опасности. Люди бежали, не разбирая пути, бросая близких, не оглядываясь и проклиная всё на свете. Рушились здания, вспыхивали сады; дым и смрад вперемешку со страхом, врывался в лёгкие и заполнял каждый уголок организма. Неукротимое пламя обжигало тела. От оглушительных щелчков хлыста лопались барабанные перепонки. Волны горячего воздуха подталкивали в спину и заставляли бежать ещё быстрее. Но никто не погибал в горниле разбушевавшихся стихий, обрушившихся на человека. Более того, искалеченная Земля, выворачивая свои недра, выпускала на свет тех, кто был погребен, и даже память о большинстве из них не осталась в истории человеческого рода.
   Много дней бушевала стихия под неумолимыми ударами, направляемыми чьей-то рукой. Много дней бежали люди, оставляя за собой бесчисленные километры безжизненного пространства. Толпа росла как живая, разноязыкая капля. Бок о бок бежали представители разных племён и национальностей, но не было никому дела друг до друга, и никто не помогал ближнему, ибо люди давно разучились делать это. Каждый спасал свою шкуру. И некому было спросить: «Что ж вы делаете?» И некому было воскликнуть: «Остановитесь!» И ни один не прошептал: «О, Боже!» И отовсюду было слышно на разных языках: «Черт побери!» Но невидимый загонщик знал своё дело, никого не пропустил, всё доглядел, не дал никому спрятаться, прошёл огнем каждую пядь земли, заглянул в каждый закуток, в каждую щелку, подхлестнул каждого человека, зорко следя за отстающими, щедро обдавая пламенем зазевавшихся.
   А высоко в небе, в треугольнике радужного сияния, всю эту картину созерцало всевидящее, беспристрастное, ни во что не вмешивающееся немигающее Око. Оно видело и загонщика, выполняющего свою миссию, и ничего непонимающих людей. Но люди не видели Око, ибо не было в эту минуту человека, которому пришло бы в голову обратить свой взор к небесам, и Око так и не услышало призыва к Всевышнему.
   Сорок дней бушевала стихия по планете, сорок ночей трудился загонщик. Истощённые, измученные люди не знали, куда толкает их неведомая сила, но если бы они могли охватить взглядом весь подлунный мир, то сразу стало бы видно, что толпы людские бегут с разных сторон к одной точке, к одному определённому месту. Волей невидимого пастуха неумолимый хлыст гнал людей в знойную Аравийскую пустыню. Там, в самом центре песчаного царства, среди раскалённых барханов, стоял гигантский трон, на котором восседал Его Величество Владыка Тьмы и Подземного Царства, именуемый в простонародье дьяволом. Он сидел, расслабившись, в своём ложе, с наслаждением дожидаясь момента, когда сможет приступить к суду над людскими пороками, и лениво отгонял облака, назойливо облепившие его голову. Вокруг трона суетились верные слуги-маммоны, целиком поглощённые подготовкой к великому таинству.
Время от времени Владыка обращался к кому-нибудь из слуг:
   — Так как, ты говоришь, называли меня эти ничтожные создания?
   — Они не очень разбираются в вопросах субординации, — отвечали ему, — Людишки даже не видели разницы между нами, твоими слугами, и между тобой, о Владыка. Они придумали нам множество названий, но самое мерзкое, на наш взгляд, то, что они противопоставляли нас какому-то Христу, называя нас Антихристами. Нам приходилось не раз сталкиваться с этим во время наших вылазок на грешную Землю.
   — А кто это такой... как его там... Христос, что ли?
   — Не стоит напрягать свою память, Владыка. Это тот назаретянин, которого в своё время распяли на Голгофе.
   — Ну, ну, вспоминаю. Людишки потом в его честь назвали одно из своих безумств. Что ж, очень мило с их стороны сравнить меня с ним. Неужели люди поклонялись ему?
   — Поклонялись, Владыка.
   — Почему же я не помню этого?
   — Потому что тебе, как всегда, было некогда заняться делами земными.
   — Не укоряй меня. Ты же знаешь, у меня полно своих дел в подземном царстве. Для дел земных существует Всевышний. Вот ему-то и надо было наводить порядок.
   — Но у него тоже полно своих дел.
   — Тогда вам надо было вмешиваться в нужные моменты.
   — Мы вмешивались, но нас не так уж много, и мы не успевали везде.
   — Ладно, не оправдывайся, в конце концов, мы не обязаны были с ними нянькаться. Пусть сами и отвечают за свои поступки.
   ...Все ближе и ближе слышны голоса людей, всё меньше и меньше остаётся живой земли, всё сильнее сжимается кольцо, и всё больше становится толпа, подгоняемая гигантским кнутом. И вот на сороковой день вся пустыня заполнилась измождённым человеческим морем.

2

   У проходной н-ского завода на стенде висело объявление в траурной рамке: «Администрация завода с глубоким прискорбием сообщает, что 25 мая 19... года скоропостижно скончался директор завода Иван Петрович Корнелюк. Вынос тела состоится 27 мая в 14.00 по адресу.......» Рабочие, направляющиеся на работу, на секунду задерживались у стенда, пробегали глазами чёрные строчки и спешили дальше. Особой реакции ни у кого объявление не вызывало, каждый был занят своими проблемами.
   Только один человек задержался у стенда дольше остальных. Это был молодой человек лет двадцати шести, крепкого сложения при высоком росте, в элегантном; костюме-тройке светло-серого цвета со слегка заметными белыми прожилками. Чёрные, удлинённые волосы, оставляющие открытыми только мочки ушей, подчеркивали глубину темно-карих глаз, а несколько великоватый нос с горбинкой нисколько не портил внешнего вида, но, наоборот, придавал ему то мужественное выражение, которого так не хватает многим современным мужчинам. В общем, молодой человек обладал видом весьма респектабельным и предрасполагающим к доверию. «Что ж, сегодня в два», — подумал незнакомец и удалился ровными, уверенными шагами.
   К выносу тела он немного опоздал. Гроб с телом покойного был уже установлен в кузове машины, родственники сидели на лавках вдоль бортов, а остальная масса людей, пришедших проводить в последний путь Ивана Петровича, старалась втиснуться в три автобуса. Правда, были и такие, которые могли позволить себе проводы в личном автомобиле, но наш незнакомец к ним не относился, и поэтому он вместе с остальной толпой влился в металлическое нутро общественного транспорта через разинутые пасти дверей. Духоту и тесноту, в которой пребывают люди внутри автобуса, описывать не стоит, все мы неоднократно бывали в таких давках и каждый раз зарекаемся избегать подобных ситуаций, но, тем не менее, регулярно в них оказываемся.
   Напор толпы прижал к руке незнакомца одну молодую и приятную девушку, да так, что он имел возможность ощущать все прелести её тела. Наш молодой человек покраснел из-за неловкости положения, в котором они оказались, но реакция девушки была неожиданной: она кокетливо стрельнула глазами и стала слегка ёрзать в такт раскачивавшемуся автобусу.
   Через несколько минут незнакомец попытался убрать руку, но не тут-то было. Девушка прижалась ещё сильнее и неожиданно как ни в чем ни бывало спросила:
   — А, Вы, наверное, наш новый молодой специалист?
   —Да, — пришлось  ответить  незнакомцу, — меня только что прислали к вам, а тут такое несчастье.
  — Что поделать, мы все опечалены. Я работаю секретаршей. Между прочим, меня зовут Лариса, — и она снова стрельнула глазами.
   — Очень приятно, Антон.
   В этот момент внимание Антона привлек один любопытный разговор между двумя мужчинами, один из которых был примерно того же возраста, как и незнакомец, а второй лет на пять старше.
   — Кто же теперь будет начальником? — поинтересовался молодой.
   — Кого-нибудь поставят.
   — Я думаю, что поставят Бориса Николаевича.
   — Нет. Борис Николаевич вечный зам.
   — Так он же всё производство тянет.
   — И будет тянуть. А начальник не для этого.
   — А для чего?
   — Чтобы отчитываться и награды получать. Вспомни, как покойничек, бывало, делал. Только экспортную партию начинаем выпускать, так у него сразу же кардиограмма плохая, стенокардия, и он в больницу недельки на три, а Борис Николаевич как угорелый носится, да экспорт комиссии сдает. Зато когда всё сдано, приходит с больничного Иван Петрович премию получать.
   — И правда, я сам замечал каждый год в начале лета, когда у нас экспорт начинается, у Ивана Петровича с сердцем плохо становилось.
   — С сердцем? Да он с похмелья к врачу сходит, вот и плохая кардиограмма.   
   — Так говорят, что он от сердечного приступа скончался.
   — От приступа? Какой ты наивный, да всем давно уже известно, что он после банкета ночью блевотиной захлебнулся. А ты говоришь — приступ...
   Меж тем похоронный кортеж подъехал к кладбищу. Последний отрезок пути гроб с телом покойного пронесли на руках и установили возле свежевырытой могилы.
   Толпа обступила яму плотным кольцом. Антон с увязавшейся за ним Ларисой решил держаться поближе к собеседникам из автобуса.
   — Сереж, а кто это? — спросил старший из них младшего.
   — Где?
   — Да вон там, возле гроба, в чёрном платье, дочка, что ли?
   — Ты что, с Луны свалился? Это же его жена.
   — Такая молодая?
   — Вторая. С первой он развёлся лет восемь назад, а на этой женат уже четыре года.
   В этот момент родственники стали прощаться с покойным. Вдова Ивана Петровича наклонилась над гробом и поцеловала его в лоб.
   — Какая нога, — томно выдохнул старший, — Серега, как ее зовут?
   — Машей... Ты что, Паша, ошалел? Нашёл место... похороны ведь...
   — Это всегда к месту. Ладно, давай подойдем, отдадим последнюю дань.
   Все присутствующие стали подходить к могиле, в которую уже опустили гроб, и бросать горсти земли на деревянную крышку, обтянутую красной материей. Затем к своей работе приступили могильщики, среди которых выделялся один — лет тридцати пяти, с переломанным носом и бегающими глазами.
   Вскоре над могилой вырос холмик, и присутствующие стали поминать Ивана Петровича стопкой русской горькой. Антон с Ларисой подошли тоже. Водка обожгла рот, внутренности и горячей волной растеклась по телу. Сразу стало как-то легче.
   Помянувшие направились к автобусу, и кладбище опустело.

3

   Похоронный кортеж вернулся во двор дома, где совсем недавно жил Иван Петрович. Супруги Корнелюк занимали просторную трехкомнатную квартиру на втором этаже. Своих детей у них не было, а дети Ивана Петровича от первого брака давно уже имели свои семьи.
   В центральной комнате был установлен большой стол, за которым собрались знакомые и близкие покойного, дабы по русскому обычаю помянуть усопшего.
Антон с Ларисой успели познакомиться с Сергеем и Павлом и за столом сели вместе. К ним присоединился некто Александр Иванович — начальник цеха, в котором работали Павел — технологом, а Сергей — мастером.
   Кто-то произнес первую поминальную речь, гости встали и молча выпили первую рюмку. За столом было тихо, натянутая обстановка не предрасполагала к разговору. Все сосредоточенно закусывали.
   Кто-то тяжело вздохнул:
   — Упокой его душу, хороший человек был. Фраза повисла в воздухе, только вдова уронила скупую слезу. Однако после второй рюмки застолье заметно расшевелилось. Александр Иванович встал и сказал:
   — Я хочу выпить за замечательного человека, производственника, отличного семьянина Ивана Петровича. Его нет среди нас, но память о нем останется с нами.
   Все выпили, так и не заметив, что Александр Иванович оговорился и вместо: «Я хочу помянуть...» сказал «Я хочу выпить за...»
   После третьей рюмки разговор за столом пошёл на повседневные темы, а после четвёртой гости стали чокаться...
   — Я вот вам, молодые, — начал свое повествование изрядно захмелевший Александр Иванович, — хочу рассказать весьма поучительную историю про нашего многоуважаемого покойника и о том, как надо уметь устраивать свою жизнь.
   Гости обернулись на его слова, а вдова, сделав вид, что её это нисколько не касается, вся превратилась в слух. Между тем Александр Иванович, ничего не замечая, продолжил свой рассказ, доверительным тоном обращаясь к компании молодых людей, среди которых был и Антон.
   — Дело было два года назад. В ту пору работала у Ивана Петровича секретаршей молоденькая Зиночка, жена технолога пятого цеха. Случилось так, что я был вынужден задержаться на работе во вторую смену. Конец месяца, план горит, а тут, как назло, на складе кончились детали, какие, я говорить не буду, это к делу отношения не имеет. Да вот вся загвоздка в том, что детальки этой нет на заводе, да и точка, и достать её можно только на соседнем, да и то, если решить этот вопрос на уровне директоров. Иначе кто дефицитные детали отдаст в конце месяца? Что делать, не знаю, звонил к Ивану Петровичу — никто не отвечает. Видать, уже ушёл домой. Мечусь, места себе не нахожу. Решил, поеду к нему домой, пусть выручает. Выхожу через проходную, иду мимо заводоуправления и вижу: свет горит в директорских окнах. Я обрадовался: вот повезло. Поднимаюсь на второй этаж, вхожу в приёмную, дверь в кабинет приоткрыта и звуки оттуда какие-то подозрительные. Я потихоньку за дверь-то заглянул... ха-ха... И что бы вы думали, я там увидел?! Вот именно! Знаете, тот кожаный диван, что в кабинете Ивана Петровича стоит? Так вот, лежит на этом диванчике Зиночка в одной комбинации. Бюстик расстегнут, и лямочки от комбинации и бюстика с плеч спущены, обнажая упругую грудку. Снизу тоже задрано всё до пояса, ну, и естественно, без трусиков. Одну ножку Зиночка элегантно на спинку дивана закинула, другая на пол свешивается, а между ножек Иван Петрович трудится. Так старается, что у него, бедняжки, вся попка покрылась мелкими капельками пота. Да так они увлеклись, что меня и не замечают. Я это дело посмотрел и, как культурный человек, тихонько свалил оттуда. Нельзя же людям мешать. Месяца через два Зиночка уволилась, а вскоре я узнаю, что её муж получил квартиру в новом доме, без очереди. Вот так люди жизнь устраивают. Давайте выпьем по этому поводу. За верных и преданных жён.
Гости шумно чокнулись, а вдова встала и прошла в спальню. Закусив, один из гостей, солидный, раскрасневшийся мужчина, вдруг заунывно запел:
   — Степь, да степь кругом... Но тут его перебил Александр Иванович:
   — Что ты, Спиридоныч, как кота за ... тянешь. Давай что-нибудь повеселее, эх,
'                Ты ж мене пидманула,
  Ты ж мене пидвила...
   — А я ещё веселее знаю, — завёлся Спиридоныч, —
                Шёл я лесом
                Видел беса,
                Бес картошечку варил,
                Котелок...
   — Ты что, очумел, старый? — успел оборвать его Александр Иванович. — Здесь же женщины. Давай лучше нашу любимую:
                Как-то утром на рассвете
                Заглянул в соседний сад...
   Между тем Павел посмотрел, что за столом начался бардак, и вдрызг пьяным гостям нет никакого дела до того, кто чем занимается, потихоньку встал и прошмыгнул в спальню, где в одиночестве сидела молодая вдова и ревниво переживала услышанную ею историю.
   — Я очень Вам сочувствую, — сказал Павел и плотно закрыл за собой дверь.
   Из всех гостей только Антон заметил, куда ушёл Паша, но и он сделал вид, что ничего не видит. Что происходило за дверью, и о чём говорили молодая вдова с Павлом — неизвестно, только через некоторое время из-за двери послышался, сначала сдержанный и приглушённый, а потом всё более раскованный женский смех.
   Время было уже позднее, гости дружно встали и с песнями вывалились на улицу. Среди гостей не было только Паши. В тот вечер он так и не ушёл от молодой вдовы.
   Антон пошёл провожать Ларису домой. Она повисла у него на руке и нежно проворковала:
   — Сегодня ты останешься у меня? Лариса сказала это таким тоном, будто они виделись каждый день.
   — Зачем? — удивился Антон.
   — Ты же не оставишь меня одну.
   — А ты с кем живешь? — попытался он отделаться от неё.
   — С родителями, но пусть тебя это не волнует. Я женщина самостоятельная и живу, как хочу.
   Антон тяжело вздохнул и, поняв, что ему от Ларисы не отделаться, перестал сопротивляться.

4

   — А-а, — истошный крик раздавался над небольшой иудейской деревушкой Вифлеем.
   — А-а, — надрывно неслось над неказистыми глино¬битными домиками.
   — А-а, — врывалось в чёрное ночное небо и растворялось между звёзд.
   В доме бедного плотника Иосифа его жена Мария никак не могла разродиться первенцем, которому суждено было круто изменить историю человечества.
Все старания хлопотавшей возле роженицы повивальной бабки были бесплодны. Случай был трудный, и всего опыта знахарки не хватало, чтобы облегчить участь несчастной.
   Иосиф в тревоге метался возле дома в бесполезных порывах помочь жене. В мольбе он поднимал глаза к небу, но звёздная бездна молчала.
   — Я бессильна ей помочь, — сказала вышедшая из дома старуха, — она может умереть. Очень сложный случай. У меня такого ещё не было.
   — Что же делать?
   — Сегодня вечером в деревне остановился караван волхвов. Беги к ним, проси помощи. Им открыты таинства природы. Они знают силу слова. Спеши.., — Последние слова старуха говорила уже вдогонку.
   — Люди добрые... помогите. Не оставьте в беде, — Иосиф упал на колени. К нему подбежали три человека.
   — Ну, что ты, мил человек, встань. Объясни, что произошло?
   — Помогите, Вам известны все тайны природы... Жена разродиться не может.
   — Что же, пойдем посмотрим. Не стоит задерживаться, дорога каждая минута. Веди нас.
   Караван колдунов-прорицателей располагался недалеко от дома Иосифа. Вскоре Иосиф и странники были на месте. Двое волхвов сразу прошли в дом, а третий, самый молодой из них, сказал, обращаясь к измученному человеку:
   — Видишь, на небе разгорелась новая яркая звезда? Это добрый знак. Не волнуйся, всё будет хорошо, на то воля Божия, — и он тоже прошел в дом.
   Через некоторое время крики исстрадавшейся женщины сменились новым тонким, слабым, но настойчивым. Криком, возвестившим начало новой эры. Правда, этого никто в тот момент не знал, и скажи кому-нибудь, что история человечества совершила крутой поворот, он бы рассмеялся, и потому точную дату этого события никто не запомнил, да и до сих пор её никто не знает.
   Из дома вышли волхвы. Самый молодой из них подошёл к Иосифу:
   — Радуйся. Молись Богу, у тебя наследник.   
   — Чем отблагодарить мне вас?
   — Что нам с тебя взять? Ты бедный человек. Нам ничего не надо. Мы везде, где нужна помощь, а деньги мы берём только с тех, кто их имеет. В честь небесного предзнаменования назови сына Иисусом Христом, что означает — знамение Божие. Вот тебе динар, это мой подарок твоей семье, — и прорицатель протянул Иосифу серебряную монету.
   — Я всегда буду благодарен Вам. Как твое имя, о ком мне просить Бога, чтобы он защитил тебя?
   — Меня зовут Антоний. А вот благодарить не стоит. Человеческая благодарность имеет странное свойство, чем больше её выражают словами, тем меньше она существует на самом деле. Прощай!
   Волхвы ушли в черноту ночи, словно растворились в небытии. Иосиф остался стоять один с зажатой в руке монеткой. Часто, очень часто он будет вспоминать этого молодого прорицателя и его слова. Часто ему будет видеться в толпе высокая крепкая фигура. Часто будут вставать перед ним карие проницательные глаза на мужественном лице. Как часто, слишком часто, человеческая благодарность остается пустыми словесами...
   Если бы человек мог жить не отведенные ему природой и Богом шестьдесят—семьдесят лет, а несколько тысяч, и случилось бы так, что один и тот же человек случайно мог бы оказаться и в бедной иудейской деревушке и на похоронах у Ивана Петровича, то он без труда узнал бы в Антоне и Антонии одного и того же человека. Но человеческий век короток, и некому задуматься: кто этот человек? И человек ли?

   ...В гигантском, полутёмном зале, освещенном лишь всполохами чадящих факелов, на троне восседал Его Величество Владыка Тьмы и Подземного Царства. Он тяжело вздохнул, на некоторое время задумался, вздохнул ещё раз, приподнялся, и его трубный голос раздался во всех уголках преисподней:
   — Маммоны, слуги мои верные, я призываю вас к себе. Настал час, пришла пора действовать.
   В зале стали появляться маммоны — облеченные в плоть человеческие алчность, корыстолюбие, стяжательство. Люди не любят признавать своих недостатков и всегда стремятся оградить себя от того, чем они живут порой чуть ли не каждое мгновение своей жизни. Чтобы подчеркнуть, что они не имеют к данным проявлениям человеческого характера никакого отношения, люди придумали им множество названий: дьявол, черт, бес, нечистый, сатана — наивно полагая, что это изменит человеческую природу.
   Вскоре зал наполнился монотонным гулом постоянно о чем-то спорящих маммон, этих полупрозрачных существ, которые, к великому сожалению многих земных фантазеров, не обладали ни рогами, ни копытами, ни хвостом, ни бараньей шерстью, которыми столь щедро наделили люди свои же недостатки.
   Как только Владыка заговорил, споры затихли и маммоны замерли.
   — Долгие годы мы не вмешивались в дела земные. Всё было пущено на самотек. Люди перестали бояться сил природы, перестали преклоняться перед всемогущими стихиями. И, как итог всего этого, перестали уважать Друг друга, потеряли свой человеческий облик. Пора пойти всем нам на землю и самим увидеть, как всё это происходит. Некоторые люди ждут прихода мессии на землю, вот мы и будем этим мессией, а не тем, которого ждут они. По их же верованиям, перед приходом мессии должен на землю прийти... этот, как его, опять запамятовал... антихрист. Вот вас-то я и пошлю на землю, вы будете тем антихристом, который придёт в мир, дабы познать его грехи. Для того, чтобы вы могли испытать на себе все прелести жизни на земле, чтобы могли познать всю глубину падения земного бытия, я дам вам человеческую плоть со всеми её потребностями. У вас останутся некоторые возможности, чтобы вы могли ими воспользоваться в чрезвычайных обстоятельствах, но не стоит слишком злоупотреблять ими. Земля — не преисподняя, и все сразу раскусят, кто вы и что вы. Я разошлю вас в разные концы Земли, и там вы сами выберете себе необходимый внешний вид и подберёте себе земное имя. А чтобы мне было легче наблюдать за вами, возьмите себе имена, созвучные с этим... как его, ну что за напасть, антихрист. Идите, а то я уже устал.
   Маммоны стали по одному исчезать. Среди них и был наш герой — Антон. Правда, если бы вы попытались узнать его в этой однообразной толпе, вам это не удалось бы.

5

   Заснул Антон только под утро, и то это был скорее не сон, а какое-то забытье, в которое он провалился, не выдержав натиска Ларисиного темперамента. Проснувшись в полдень и заметив, что Ларисины атаки могут возобновиться, Антон сделал испуганно-расстроенную гримасу, и воскликнул:
   — Мне же надо быть на заводе!
   Лариса всё же предприняла попытку наступления, но тщетно. Через десять минут Антон, пообещав завтра зайти, уже шёл по оживленным улицам города. После вчерашних поминок и бессонной ночи раскалывалась голова, необходимо было что-то срочно предпринять.
   По счастливой случайности, а может быть, это было провидением, ему по пути попалось любопытное заведение, именуемое в народе «Шалманом», мимо которого, ввиду состояния здоровья, Антон никак не мог пройти. Что ж, задержимся и мы здесь, тем более, что события, происходящие на авансцене подобных заведений, не являются исключением в нашей жизни, а в нашем рассказе сыграли весьма и весьма заметную роль, выявив многие пороки, постигшие человечество.
   Несмотря на середину рабочего дня, очередь к прилавку была внушительной. Честно отстояв два часа, Антон купил две кружки пива и подошёл к одной из стоек. Ещё когда он стоял в очереди, его внимание привлекла компания, отличавшаяся от остальных неопрятным, замусоленным видом, но чувствующая себя здесь полноправным хозяином. Особенно выделялся среди них коренастый мужчина лет тридцати пяти, с переломанным носом и бегающими глазами. Антон всё не мог вспомнить, где же он его видел, и лишь после того, как сделал несколько глотков из бокала, его осенило. Ну, конечно же, вчера на кладбище. Это был один из могильщиков.   
               
   Толька Козлов был бичом. Нельзя сказать, что он был на сто процентов бич, нет. Природа наделила его золотыми руками и недюжинной коммерческой хваткой. Так что при случае Толику цены не было. Да вот беда, нет-нет, но вылезет наружу его первое качество, и чем дальше, тем чаще давало оно о себе знать. Причем, все его природные дарования так хитро переплетались, что невозможно было определить, какую цель он преследует, берясь за очередное дело: то ли сорвать очередной куш на неумении обывателей делать элементарные вещи, то ли просто создать видимость бурной работы, чтобы под эту лавочку преспокойно бездельничать. В определённом кругу Толик, благодаря своим качествам, имел довольно высокий авторитет и мог бы, забросив всю свою деятельность, беззаботно жить не один день и даже месяц и быть при этом и сытым, и пьяным, пока бездомная мафия не раскусит, что он уже выдохся и что с ним пора прекратить считаться. Но Толик не собирался прекращать свои аферы, более того, жажда действий переполняла его.
   Толпа московских обывателей со стороны выглядит как стадо послушных овец, погоняемое невидимым пастухом. Но это впечатление обманчиво. В своем плавном, бесконечном течении эта толпа способна, подобно разбушевавшемуся горному потоку, всё снести на своем пути. Особенно это проявляется, если в толпе произойдет какой-нибудь инцидент, и кто-нибудь поймает вора.
   Побить вора всегда считалось на Руси действом всенепременным. В Москве же это действо переродилось в такую форму, что по степени озлобления толпы его можно сравнить только лишь с судом Линча, с той лишь разницей, что в конечном счете вора не вешают, а в бездыханном состоянии отдают в руки правосудия. При этом толпа стоит с видом исполненного долга, так и не разобравшись до конца: за что били, кого били и... того ли били? Бывало, что происходили такие казусы: на асфальте оставался лежать безвинный человек, в то время как истинный виновник переполоха спокойно ехал в электричке куда-нибудь в сторону Щёлково. Но мнение толпы оставалось непоколебимым — вор!
   Новое дело, за которое решил взяться Толик, ничем оригинальным не выделялось от прочих его дел. Просто он решил заняться фоторемеслом, чтобы подзашибить деньгу на запечатлении на память различных событий жизни людей. Для начала нового предприятия нужно было обзавестись самым необходимым инструментом — фотоаппаратом. После некоторых раздумий Толик решил, что для него самая удобна я «модель — это «Зенит», и с легкой душой пошёл в магазин. Но... тут-то он обнаружил, что нужный ему модели нет, более того, на него посмотрели с таким удивлением, что Толик сразу понял, он наткнулся на очередную проблему нашего общества — дефицит. Для того, чтобы очистить душу от сомнений, Толик зашёл ещё в пару магазинов, но с тем же результатом. Поняв, что этим методом ничего не добьёшься, он решил воспользоваться тайными каналами сарафанного радио, коими незримо опутан весь мир. Для этого он направился к ближайшему пивному павильону.
   Надо отметить, что завсегдатаи данного заведения представляют собой некое субобщество, живущее своей жизнью и по своим законам. Здесь можно встретить представителей любых профессий и всех возрастов: от грузчиков до профессоров, от шестнадцатилетних юнцов, только попавших в лапы пенящегося дурмана, до седовласых старцев, отдающих последнюю дань своему ячменному богу. Всех этих представителей объединяет одно — в сущности, это люди потерянные. Не для общества — для себя, ибо ни один уважающий себя человек, как бы не любил он пиво, не пойдет утолять жажду в эту клоаку общества. Есть множество других способов побаловаться пивком, например, купить несколько бутылок в магазине и в спокойной обстановке выпить их дома. Но вся эта разношёрстная толпа всего лишь рядовая масса — толкающаяся, клокочущая, поглощающая. Не она задаёт здесь тон. Вся эта империя поделена на своеобразные волости бичующими пивными графами и маркизами, обшарпанными, замызганными и, где-то далеко в глубинах остатков души, крайне самолюбивыми. Зайдите в пивнушку и оглянитесь попристальней вокруг себя: вот он, местный феодал, идет с отрешенным, казалось бы, ничего не замечающим взглядом между стоек. Но не попадитесь на обманчивость внешнего вида: око его не дремлет и взгляд, как бы невзначай, внимательно ощупывает поверхность каждого столика, и ничто не скроется от цепкого прицела его затуманенных глаз. Продолжая курсировать между столиками, хозяин этой части павильона наконец-таки высмотрел добычу. Вон там, на четвёртом слева столике кто-то оставил треть бокала пива и остатки воблы, мелко раскрошенной на измятом куске позавчерашней газеты. Не сбавляя и не ускоряя шага, наш объект наблюдений направляет свой курс ближе к заветной цели, делает пару кругов вокруг стойки и, улучив момент, останавливается как раз рядом с кружкой. С видом, как будто он стоял на этом месте уже больше часа, он берёт кусочек воблы, кладёт её на зуб (если оный имеется) и с наслаждением запивает его остатками пива.
   Иногда, особенно по утрам, можно наблюдать иную картину: человек восемь бичей выворачивают свои «дырявые» карманы и с трудом наскребают денег только на одну кружку пива. Но не сомневайтесь, содержимое этой кружки будет честно разделено на восемь частей.
   Вся компания становится в плотный кружок и, передавая бокал из рук в руки, делает маленькие глотки.
   К такой компании и присоединился Толик, купив пиво за свой счёт. После того, как кружка опустела, Толик обратился к своим дружкам:
   — Ал-ле, честной народ, дело есть.
   — Че случилось?
   — Задумал я дело нужное, да вот проблема, мне фотоаппарат не найти.
   — Какая марка-то?
   — «Зенит», зеркальный.
   — Приходи в два, что-нибудь узнаем.
   В два часа пополудни Толик Козлов снова появился в пивном шалмане. Компания уже ждала его.
   — Раскошеливайся ещё на кружку, — сказал один из бичей.
   — А есть ради чего?
   — Есть, есть, не бойся.
   Толик смело обошёл длинную очередь и подошёл прямо к прилавку:
   — Зинуля, нацеди кружечку, плачу наличными. Очередь попыталась возмутиться, но праведный гнев мгновенно усох под злобным взглядом Зинули, толстой, прям-таки расплывающейся женщины далеко не первой молодости, с красным, опитым лицом и руками, на одной из которых можно было прочитать корявые буквы «Зина».
   — Ну, рассказывай, — спросил Толя, пуская кружку по кругу.
   — Всё как нельзя просто. Фотоаппараты марки «Зенит» будут продаваться сегодня, после обеденного перерыва в магазине фотопринадлежностей на Калининском проспекте, — с довольным видом торжественно объявил один из бичей и уже нормальным голосом добавил. — Хочу предупредить, толпа уже набежала неимоверная.
   — Ничего, нам толпа нипочём.
   — Как сказать, это тебе не здесь, одним «Зинуля» не отделаешься.
   — Ничего, что-нибудь придумаем.
   Приходилось ли Вам когда-нибудь стоять в очередях? Странный вопрос. У нас на Руси без очереди никогда не обходится. А приходилось ли Вам стоять в очередях в Москве? Если нет, то Вам определенно повезло. Не всякий отважится отстоять очередь, зная, что он в этой очереди тысяча двести четырнадцатый.
Когда Толик встал в очередь на Калининском проспекте, то ему на ладони руки написали номер семьсот двадцать девятый. Так что можно считать, что ему повезло, могло быть и хуже. Но Толик не был бы сам собой, если бы стал добросовестно стоять в очереди, и потому, когда за ним заняли очередь, он пошел вдоль внушительной толпы в надежде, не захочет ли кто-нибудь продать свое место поближе к прилавку.
   Бизнес по продаже места в очереди — это ещё одна из привилегированных особенностей Москвы. Существует даже тарифная стоимость столь необычного товара — десять рублей. Обычно этим бизнесом занимаются вечно голодные и вездесущие студенты, зарабатывая таким образом себе на жизнь, может быть, не очень красивую, но обязательно с небольшим шиком, присущим молодости. Случается, что очередь продают и другие представители нашего общества, но они чаще всего это делают скорее по необходимости, из-за сложившихся обстоятельств, например, в случае, если человек куда-нибудь не успевает.
   Но как назло в этот раз студентов не было, и потому оставалось надеяться, что кого-нибудь выгонят из очереди непредвиденные обстоятельства.
   Пройдя несколько раз вдоль толпы, Толик заметил стоящего недалеко от прилавка мужчину в форме капитана, всё время беспокойно посматривающего на входную дверь.
   — Земляк, ты часом не уходишь? — полушепотом поинтересовался Толик, а сам, как бы невзначай, посмотрел на ладонь капитана. На ней был написан номер — сто восемьдесят третий.
   — Да нет, жена в магазин побежала, а все деньги у неё. Уже пятнадцать человек осталось, а её всё нет.
   Слово за слово они разговорились, капитан оказался приезжим, женатым недавно, в Москве проездом, в общем, разговор шёл ни о чем и обо всём сразу, обыкновенная, ни к чему не обязывающая беседа. Когда осталось до прилавка шесть человек, наконец-таки пришла жена капитана.      
   — Где тебя носит, очередь пройдет, — высказался теряющий терпение капитан.               
   — Ну, вот уже и на минуту нельзя отойти и уже начинаются упрёки.
   — Ладно, ладно. Становись здесь, номер помнишь?
   — Помню.
   — Тогда стой. Очередь подойдёт, покупай фотоаппарат, а я сейчас подойду.
   — Ты надолго?
   — Могу же и я по своим делам пройтись. Во время этого диалога Толя стоял вплотную к очереди, чуть повернувшись в сторону прилавка. Капитан ушёл, но Толик уходить не собирался. Он стоял с таким видом, как будто всё происходящее вокруг его не касается. Жена капитана, по-видимому, всё время отсутствовавшая, не придала никакого значения появлению постороннего лица в очереди. Тем временем очередь сокращалась, и вот уже перед Анатолием никого не осталось.
   — Следующий, — объявила продавщица.
   — Сто восемьдесят третий, — негромко сказал Толя, подходя к прилавку. Продавщица проверила фотоаппарат, уложила его в коробку и передала продавщице, сидящей за кассой. Анатолий уже расплатился, и в тот момент, когда чек, подаваемый ему продавщицей, коснулся его пальцев, он услышал, как жена капитана сказала:
   — Сто восемьдесят три.
   У Анатолия оставались считанные доли секунд. Молниеносно в голове пронеслась мысль: «Сейчас узнают, что я влез без очереди, и отнимут фотоаппарат. Так не бывать же этому». Рука его протянулась к коробке с «Зенитом», когда продавщица ответила:
   — Сто восемьдесят третий уже был. Следующий.
   — Как, — возмутилась жена капитана, — это номер моего мужа. Он стоял здесь, в морской форме. И люди подтвердить могут.
   — Да, да, — раздались возгласы в толпе, но Анатолий успел уже сделать два шага от кассы и, решил, что ждать больше не стоит, так как он уже начал чувствовать испепеляющие взгляды на спине, и, не дожидаясь вопроса: «А с какой стати вы влезли в очередь?», он рванул, что было духу к выходу из магазина.
   — Держите его, — раздался чей-то крик. В дверях Толик столкнулся с капитаном, отпихнул его плечом и побежал по проспекту. Сзади за ним неслась, нарастая, толпа обывателей с воплями:
   — Держи... держи вора.
   Так уж повелось на Руси: раз ловят — значит, украл чего-нибудь.
Анатолий бежал, сжимая в одной руке коробку с фотоаппаратом, в другой — чек. В голове крутилась мысль: «Если поймают, то изобьют. Одно спасение, попасться на глаза милиции... чек бы не потерять, а то не докажешь, что ты не вор». Но обычно назойливой и сующейся не в своё дело милиции нигде, как назло, не было видно. И быть бы беде, если бы не спасли Анатолия подземные переходы и хорошее знание этого района Москвы.

6

   Это было несколько дней назад. А сейчас, стоя за стойкой в шалмане, Антон заметил, что Толик тоже на него поглядывает. Через некоторое время Козлов что-то шепнул стоявшему возле него невысокому мужчине лет пятидесяти с давно не бритой седой щетиной на лице и в соломенной шляпе, которую редко можно увидеть в наши дни на улицах городов, да и деревень тоже. Антон на минуту отвернулся, а когда снова повернул голову в сторону странной компании, с удивлением обнаружил, что мужчина в шляпе стоит возле него.
   — Здравствуй, сынок, — неожиданно, как ни в чём не бывало заговорил мужчина.
   — Здорово, папаша.
   — Смотрю на вас, молодых, и завидую, хорошо живёте. Не то что мы. У нас молодость в войну прошла,— тут Антон обратил внимание на то, что у мужчины на правой стороне пиджака приколот орден «Отечественной войны» второй степени, а на другой стороне несколько орденских планок. Мужчина между тем продолжал:
   — Вот ты в армии служил?               
   — Служил, — соврал Антон.            
   — Да ты не стесняйся, угощай старика.
   — Пожалуйста, — сказал Антон и пододвинул один бокал мужчине.
   — Вот за что уважаю, за то уважаю. Нравится мне, что молодежь уважительно к нам, фронтовикам, относится. Так вот, я и говорю, вам что, вы в мирное время два года отслужили, и всё. А мы свои лучшие годы в окопах, всю войну. Вот помню...
   — Погоди, папаша, — прервал его Антон, — ты уж не обижайся, но я что-то не пойму. Тебе сколько годиков-то в войну было? Пять или шесть?
   Тут мужчина понял, что разоблачён, его лицо стало розоветь, но отступать нельзя было, тем более, что вариант разоблачения тоже был продуман. Он сделал обиженно-оскорбленное лицо, и наигранно задыхаясь от гнева, закричал:
   — Люди добрые, посмотрите, что делается. Я за него кровь проливал, а он меня посреди белого дня оскорбляет.
   — Тише, тише, папаша, — пытался успокоить его Антон, боясь привлечь внимание посетителей. По правде сказать, никому до них не было дела, но мужчина не успокаивался:
   — Нет, вы посмотрите, он ещё пытается мне рот заткнуть.
   Тут к ним подскочил Толик.
   — Сидорыч, что случилось, кто тебя обидел?
   — Да вот этот, молодой сопляк.
   — Что же ты, братишка, — обратился к растерявшемуся Антону Толик, — Сидорыч у нас человек уважаемый, а ты его оскорблять вздумал. Нехорошо, он тебе в папаши годится, а ты себя так хреново ведёшь. Успокойся, Сидорыч, — Толик положил руку на плечо мужчины, — молодой человек сам понимает, что виноват, погорячился. Он у тебя сейчас прощения попросит, и мы это дело обмоем. Не может такого быть, чтобы в таком большом портфеле, — с этими словами он скосил глаза на портфель Антона, который стоял у стойки, — не было бы маленькой бутылочки беленькой, для бедных тружеников советского производства. Я Вас правильно понял? — угрожающе спросил Толик у Антона.
   — Да, да, конечно, — пробормотал Антон, усмехнувшись про себя. Теперь ясно, для чего был нужен весь этот спектакль. Что ж, у каждого общества свои законы. Впервые за время пребывания на Земле, Антон обратился к своим способностям, благо что ими можно было воспользоваться незаметно для всех, и в его портфеле появилась бутылка.
   — Ты уж извини меня, Сидорыч, — сказал Антон, выставляя водку на стол, — с кем не бывает.
   — Вот и хорошо, — потер руки Толик. — Ну-ка, Сидорыч, организуй стаканы и закусь. Мигом.
   «Да, что-то не видно, чтобы ты его очень уважал»,— подумал Антон, но решил, что лучше помалкивать.
   В мгновение ока на столе оказалось всё необходимое, стаканы наполнены и выпиты.
   — А я вижу, ты парень ничего, — сказал Толик,— свойский, только вот мне вроде показалось, что у тебя там ещё что-то звякало.
   — Куда торопиться, это ещё не выпито, — ответил Антон.
   — Это? Ну, этот вопрос мы сейчас решим, — Толик разлил оставшееся содержимое бутылки.
   Пришлось Антону ещё раз слазить в портфель.
   — Ты, парень, на нас не серчай, — было видно, что Толик захмелел, — мы люди для жизни потерянные.
   — Ну почему потерянные? — попытался возразить Антон.
   — А, что ты о нас знаешь? Только и знаете, что вот, мол, они бичи, и всё. Что же, я, по-твоему, всегда таким был? В том-то и дело, что нет! Только вот беда, втягивает эта жизнь тебя, и вырваться практически невозможно. Я думал, когда сел: вот отсижу свой срок, и всё, начну по-новому жить. Куда там! Ещё труднее стало. И хочешь выбраться, да тебя назад толкают.
   — Так ты что же, сидел? — спросил Антон. — За что?
   — А! Дурацкая история. Были мы с маманей в деревне у бабки. Я остался дома, а все ушли в ягоды. Когда мать вернулась из ягод, рассказала она следующее. Сосед, живущий напротив бабки, с которым мы и не общались-то никогда, подходит к ней и говорит: «Будешь в ягоды здесь ходить, я тебя поймаю и кишки выпущу». У меня, понятно, кровь закипела. За мать я глотку кому угодно перегрызу. Пошел я к соседу и так это популярно объяснил ему, что я его сам прибью, если он ещё раз голос свой подаст. А через несколько дней вызывают меня в милицию и заявляют, что я кидаюсь на людей ни с того ни с сего и угрожаю расправой. И по этому поводу поступило к ним заявление, в котором они должны разобраться. Я попытался объяснить всё, да куда там — и слушать не стали. Дали полтора года. Только там эти полтора, года полуторами десятилетиями кажутся.
   — Расскажи поподробней, а мы с тобой ещё чего-нибудь потом сообразим, — решил разговорить Толика Антон.
   — Сейчас, одну минутку, — и Толик повернулся к своему дружку из компании, который тихонечко стоял рядом. — Вот тебе, Сидорыч, твои сто грамм, — сказал он, наполняя стакан, — бери кружку пива и оставь нас одних. Ты уж извини, нам поговорить надо.

   — Ну, что тебе рассказать, — начал Толик, когда они остались вдвоём, — весёлого там мало. Камера, в которую меня посадили, представляла собой весьма гнетущее и удручающее зрелище. Желто-коричневый потолок и стены, до половины окрашенные светло-коричневой облупившейся краской, были похожи на картинную галерею наскальной пещерной живописи. Здесь можно было прочитать всё: кто сидел, за что сидел, сколько дали. Особое место было уделено эротическим сценкам сексуальной фантазии обитателей камеры. Угол возле параши описать ещё сложнее, так как он был неопределённого цвета от бесчисленного количества плевков и закопчёных пятен. Вся стена возле него была забрызгана мелкими точками зубного порошка, вылетающего из ртов усердно чистящих зубы зечков.
   Прямо перед входом (или выходом, это смотря с какой стороны смотреть) стоял большой деревянный стол на двенадцать персон. Но в данный момент в камере нас было четверо (остальные ушли на этап), и за столом было просторно. Вдоль стен стояло четыре двухъярусные шконки (железные нары), ещё две располагались между двумя окнами, прорубленными на противоположной стене от входа. Окна представляли зрелище, достойное отдельного описания. Внутренние рамы отсутствовали, точнее, они были выломаны когда-то вместе с петлями. За внешними рамами, оклеенными кое-где обрывками газет, в стену была вделана массивная решетка из четырёх горизонтальных пластин и семи вертикальных прутьев, пронизывающих пластины и намертво приваренных. В довершение всего с наружной стороны оконный проём закрывали изобретённые каким-то умником железные жалюзи, через которые ничего, кроме кусочка неба, не было видно. Хорошо хоть кто-то постарался и отогнул некоторые пластины, и можно было сквозь щели видеть несколько домов и поле, выглядывающее из-за каменного забора. Но район здесь был тихий и безлюдный, так что смотреть сквозь эти щели, в общем-то, не на что.
   В двери, закрывающей вход в камеру, сделано маленькое окошко, через которое пупкари (контролеры) время от времени осматривают, что творится в камере. К сожалению, мы посмотреть в него не могли, так как с наружной стороны окошко закрыто отодвигающейся заслонкой. Под окошком откидывающаяся кормушка, через которую три раза в день мы получали пищу. (О пище говорить не буду, не в санатории, это и так понятно.) С левой стороны от двери на стене висит инструкция о том, что нам можно делать, а чего нельзя. Попутно мы её использовали как календарь. С правой стороны к стене прибита деревянная вешалка, а над дверью в стену замуровано радио, работающее с шести до десяти часов утра и с шести до десяти вечера.
   Больше в камере ничего не было, если не считать двух батарей отопления, расположенных под окнами, и лампочки на потолке, не гаснущей ни днем ни ночью. Потолок, надо сказать, тоже был весьма живописного вида, местами обвалившийся так, что видны доски чердачного перекрытия, сплошь усеянный горелыми спичками, потолок, казалось, вот-вот рухнет. Но он не рушился, и лишь только изредка кусочки штукатурной дранки сыпались нам на головы.
Но это в камере. Угнетающая замкнутость является только лишь преддверием того ада, который поджидает всякого, кто попал в эту мясорубку. Я сказал бы, даже душерубку, ибо калечится здесь в первую очередь душа.
   Находясь в колонии, иногда складывается впечатление, что ты попал в пионерский лагерь для умственно отсталых детей, вот только ещё и работать заставляют. А с другой стороны, нигде, даже в московском метро, я не видел, чтобы так много читали. Причем читать начинают даже те, кто дома книгу отродясь в руки не брал. Не из-за того, что вот, мол, там сидеть малина, а просто придёшь на барак вечером, и одна радость у тебя в жизни — взять книгу и забыть про всё на свете. У многих, кто там не бывал, сложилось впечатление, что в колонии одни уркаганы сидят. Ничего подобного. Конечно, всякие встречаются, но подавляющее большинство — самые обыкновенные люди, такие же, как повсюду, на воле. Встречаются и подонки, что там говорить, но большинство из них озлобилось уже в колонии из-за произвола, который творится там на каждом шагу. Ну а таких, каких иной раз показывают по телевизору, тут днём с огнём не сыщешь. Угнетающая обстановка. Угнетает всё — и бесчеловечное отношение администрации, которая в тебе видит только рабочую скотину и больше ничего, и грубое отношение контролеров. Но на это быстро перестаёшь обращать внимание и за людей ты их тоже уже не считаешь. Угнетает больше всего то, что тебя лишают многих элементарных повседневных потребностей, свободы выбора действий. Туда не пойди, этого не делай, а вот это обязан делать, хоть сдохни. Как там говорят: осужденный должен и осужденный обязан, и больше никаких прав. Заболеть на зоне — это самое страшное, я имею в виду по-настоящему заболеть, а не симулировать. На работе вкалывать заставляют, сам понимаешь как, а условия труда не обеспечены, и дела до этого никому нет. На лицевой счёт тебе за работу идут копейки, а накормить нормально не могут. Вся пища низкокалорийная, витаминов нет, — практически ноль.
   Что ещё характерно, подъем в шесть, и всех поголовно выгоняют на зарядку. Зачем? Кому это надо? Вот и стоит какой-нибудь старичок и, кряхтя, машет руками. Идиотизм какой-то. Вокруг все взрослые люди, которые всю жизнь сами умели распределять свой день, как им угодно. Нет же, им навязывают то, что написано где-то кем-то. В десять часов отбой, телевизор выключают, а по программе что-нибудь интересное. На воле ведь никто в такую рань не ложится спать. Ведь я сам знаю, что мне завтра на работу и сам рассчитываю, смогу я отдохнуть или нет. Так почему же меня гонят спать? А не лучше ли будет, если я сам решу — спать мне или смотреть телевизор? Ведь положительные эмоции подчас полезнее отдыха.
   Сидит по колониям большей частью молодежь, а потом мы удивляемся, почему рождаемость низкая, почему проституция развивается. Проституция ладно, а вот почему девчонки гулящими становятся? Знаешь, сколько семей распалось, потому, что муж попал в колонию? Не потому распалось, что вот, мол, он преступник, а потому, что женщина, она ведь тоже человек, она ласки, заботы хочет, но вместо этого её только и попрекают со всех сторон, а мужик-то сидит у тебя, а ты его, дура, ещё и ждешь. Вот и кидается бедняжка под первого, кто слово доброе скажет, не выдерживает. Вот и получается, что женщины по рукам идут, а в это время их мужья занимаются половыми извращениями. Онанизм на зоне нормальным явлением считается. Этого даже не скрывает никто, более того, даже хвалятся этим. А гомосексуализм? Это на воле только недавно начали о нём поговаривать, а ведь на зоне он процветает давно. Существует целая прослойка осужденных, которые продают себя. Это самая низшая категория людей. А как быть с теми, кто их покупает? Какой только народ не сидит в колонии! Я понимаю — молодежь, дешёвая рабочая сила. Но вот был у нас там один любопытный старичок. Слепой и без одной руки. Я тебе сейчас расскажу, за что он сидел. Жил он в доме для престарелых. И вот однажды подошел к нему другой старичок и стал у него деньги требовать на бутылку. Ну, а наш-то (Петровичем его звали) и говорит: «С какой стати я тебе деньги давать должен?». Тот в ответ ругаться начал, вот мол денег куры не клюют, в могилу с собой всё равно не заберёшь, и стал он нашему Петровичу в лицо плевать. А Петрович ничего ведь не видит, рукой своей единственной, машет вокруг себя и случайно, всё же, схватил этого дедка. Схватил и что есть силы толкнул от себя, да и сам упал вместе с ним. Прямо на него. А надо сказать, что Петрович старичок был крупный, больше ста килограммов веса. Вот этой всей массой он и упал на своего обидчика. Тот такой тяжести не выдержал и помер. Судья Петровичу попался сердобольный, дал он ему от своих щедрот шесть лет. Что? За что? Непонятно. Хорошо хоть за Петровича жалобу написали и ему три года скинули. Но ведь три-то года оставили! Что он такого совершил? Кому выгодно, чтобы этот инвалид доживал остатки жизни своей в нечеловеческих условиях? Лично мне не понятно. А ведь он такой не один. Ты не подумай, что я ратую за то, чтобы все тюрьмы распустить. Нет, но к каждому случаю надо подходить очень и очень осторожно. И не плохо бы тех судей, что сажают, не разбирая, всех подряд, самих туда посадить на пару годков. В следующий раз будут рассматривать внимательней, действительно человек стал преступником или он оступился и его не обязательно лишать свободы. Ведь и тому и другому сидеть вместе. Как они друг на друга в той обстановке повлияют? Сможет ли человек устроить в дальнейшем себе нормальную жизнь, неся на себе такое клеймо — «судим»! Да и без этого жизнь поломана. Хорошо, если родные от тебя не отвернулись. А то ведь и такое бывает. Человеку поддержка нужна в трудную минуту, а вместо этого самый близкий человек вдруг от тебя отказывается. И ведь не скажешь ничего. Как ни крути, а ты же во всем и виноват остаёшься. Я вот тебе рассказываю, что сам видел там, где сидел, но ведь приходят люди по этапу с других зон и говорят, что есть места и похуже. На кого я только не насмотрелся в колонии! Там человек весь, как на ладони. Сразу видно, кто он и что он. Вот ещё про одного расскажу.

7

   Много людей пришлось мне повидать на своем веку, как, впрочем, и каждому из вас! Только некоторые из нас не обращают внимания на окружающие лица. Иные же присматриваются и наблюдают за каждым. Я по своей натуре отношусь к первым. Но на этого человека я обратил внимание и часто незаметно наблюдал за его поведением, впрочем, не очень-то увлекаясь этим занятием. Привлек же он меня тем, что однажды в чьем-то разговоре я случайно услышал, что Михайлов Иван Николаевич во время войны был полицаем. Проще говоря — предателем. А надо сказать вам, что зона — это место, где характер человека обнажён и вывернут наизнанку. Вот и Иван Николаевич весь был вывернут наружу — вечно брюзжащий, чем-то недовольный, ненавидящий мир и ищущий повод сделать кому-нибудь какую-нибудь подлость. Ни для кого не было секретом, что Михайлов постоянно пишет доносы на своих же собратьев по несчастью. На его лице так и застыла маска брезгливости ко всему окружающему.
   Среди осужденных был у нас также некий Семёнов Михаил Егорович, ветеран войны, партизан. Было интересно наблюдать, как дядя Миша прогуливался по локальной зоне с Иваном Николаевичем, о чем-то постоянно беседуя. Странно складывается порой жизнь: в войну они были по разные стороны жизни, а здесь по одну. Оба признаны социально опасными: и предатель, и бывший партизан. О чём они беседовали? О жизни, о деревенских заботах, но никогда не касались они темы войны.
   Иван Николаевич любил смотреть телевизор (впрочем, а кто не любит?), особенно фильмы про войну. Как только начиналась картина с военной тематикой, он сразу как бы сжимался в комок. А когда по ходу действия показывали бесчинства карателей, то в его глазах появлялся какой-то недобрый огонек и казалось, что свет голубого экрана, отражавшийся в его очках, отсвечивает красно-жёлтыми всполохами, а его лицо, всегда раскрасневшееся в такие моменты, казалось красным не от внутренних переживаний, а от пламени пожара, опаляющего его лицо. Как когда-то в сорок втором...
   ...Горел дом председателя колхоза. Горел, подожжённый карателями. Из-за плотно запертых ставней были слышны крики погибающей семьи председателя. А указал на этот дом он, Иван Николаевич Михайлов. Сколько ему было тогда, в сорок втором? Семнадцатого года рождения, ему было двадцать пять лет, самый расцвет сил и молодости. Когда началась война, и весь советский народ поднялся на защиту родной страны, он, молодой, полный сил, решил отсидеться дома, а когда пришли немцы, быстро понял, что с новой властью шутки плохи, и если хочешь хорошо жить, надо как-то угодить новоявленным хозяевам. И Иван Николаевич; точнее, его тогда все звали Ванькой, пошел служить полицаем.   
   Сейчас он стоял в стороне, наблюдая, как языки пламени всё больше охватывают деревянный дом, и его лицо освещалось бликами разыгравшейся смерти. Ванька очень жалел, что в доме вместе с семьей не погибает сам председатель, находящийся в это время где-то на фронте. Его мучили мысли: а вдруг пересекутся пути-дорожки председателя и его, Ваньки. Ведь за всё придется ответить. В одном он был уверен: всех подробностей произошедшей трагедии никто уже не узнает, ибо основные свидетели погибают сейчас в пламени огня.
   ...За день до этого ничто не предвещало беды, когда неожиданно под вечер в дом председателя ввалился Ванька, красный от мороза и самогона.
   — Ну, что, стерва, молись богу. Завтра немцы сюда придут. Мне заранее приказали подготовить списки семей коммунистов и колхозных активистов.
   — Да ты что, Вань, — испуганно запричитала жена председателя, — деток пожалей. У меня их аж семь душ. Они-то в чём виноваты? Не губи, Ванюша, я с тобой рассчитаюсь. Проси чего хочешь, всё отдам.
   — А чего мне с тебя взять? Вот как бы старшая твоя пришла ко мне, да попросила. Я бы может чего и придумал. А с тебя толк какой.
   — Окстись, Ванька, она же ещё ребенок. Да и мыслимо такое? Что ты, господь с тобой.
   — Какой там ребенок, девке уже семнадцать лет. А то, как знаешь, надумаешь чего, так я дома буду,— сказал Ванька и хлопнул дверью. На беду весь этот разговор слышала Нюра, старшая дочь, которая в это время находилась в соседней комнате.
   — Уходить надо, — сказала ей мать, — только куда идти по такому морозу с малыми детьми?
   — Что-нибудь придумаем, а пока я схожу к Маше, предупрежу их, — ответила Нюра и стала торопливо одеваться.
   — Сходи, предупреди и сразу возвращайся. Не задерживайся долго.
   Нюра вышла из дома. Но не к подруге был её путь. Нюра пошла к Ваньке. Понимала ли она, на что идет? Наверное, понимала, но не видела другого выхода, да и надеялась, а вдруг обойдется.
   В Ванькиной избе было жарко натоплено.
   — А, это ты пришла. Проходи, раздевайся, у меня жарко, — сказал Ванька, вставая из-за стола. Нюра разделась и прошла в избу.
   — Садись, выпей, — почти приказал Ванька и налил ей стакан самогона. Нюра села, отхлебнула и поперхнулась. Такой гадости ей никогда не приходилось пить.
   — Ничего, ничего, привыкнешь, — сказал стоявший за спиной Ванька, — это поначалу, с непривычки не идёт.
   Нюра откашлялась и, не оборачиваясь, робко спросила:
   — Пожалейте нас.
   — А меня ты пожалеешь? — спросил Ванька и сзади, из-за Нюриной спины взял своей лапищей её за грудь.
   Нюра рванулась, потрясенная таким бесстыдством, но было поздно. Ванька другой рукой крепко держал её за косу.
   — Ну, куда ты дергаешься, — злорадно прошипел он и рванул за косу. Нюра упала с табуретки. Ванька с остервенением поволок упирающуюся Нюру через всю комнату на кровать. Швырнув её, как котенка, он навалился на неё всем телом, дыша ей в лицо перегаром.
   — Не надо, не надо, — шептала Нюра, упираясь ему руками в лицо.
   Но что она могла сделать. С треском расползлась кофточка, обнажая девичью нетронутую грудь. Как коршун впился в неё Ванька. Ещё несколько мгновений пыталась сопротивляться Нюра, но было бесполезно. С протяжным стоном расставаясь с девичеством, вся залитая слезами, она ослабла, лишь судорожно перебирая ногами, по инерции ещё пытающимися оттолкнуть от себя изверга. Долго куражился над нею Ванька. Лишь поздно вечером отпустил он её домой.
   Встревоженная мать, увидев Нюру, всё поняла и не стала ничего спрашивать. Заботливо уложила дочку, вздыхая над горем, посетившим их дом. Теперь-то идти никуда не надо. Что случилось, не поправишь, потом рассчитаются с подонком, ну а теперь, когда он насытился, то более страшная беда должна пройти мимо их дома.
   Но Ванька и не собирался выполнять своего слова. Наоборот, когда проснулся утром после похмелья, он явственно понял, что ему такое никогда не простят и теперь надо заметать следы.
   Когда немцы въехали в деревню, то первым делом он показал на дом председателя колхоза.
   И полыхнуло пламя, унося жизни безвинных людей...
   ...Блики голубого экрана, отражавшиеся на толстых линзах очков Ивана Николаевича, казалось, вспыхивали красным отблеском далекого сорок второго, когда он был предателем. Нет не только был, он есть. Ибо предательство — свойство души, точнее, отсутствия души и оно неискоренимо. А на Руси предателей никогда не прощали.

8

   Вот видишь, какие разные люди сидят вместе, и вырваться из этого ада практически очень трудно. Даже когда ты уже дома, и то он тебя преследует и преследует с самых неожиданных сторон. Знаешь, каково выслушивать, когда кто-нибудь из твоих «друзей» вдруг тебя попрекнет, как бы невзначай даст тебе понять, что ты теперь человек иного сорта.
   Я, когда из колонии вернулся, в школу родную пошёл, как раз вечер встреч был. Школа — это храм, я туда грехи свои замаливать пошёл. Иду по коридору, смотрю на портреты. Подходит ко мне кто-то из преподавателей и говорит, что, мол, случилось, почему Вы не в актовом зале? Я и говорю: вот, смотрю я на лики просвещеннейших умов российских и больно мне за них. Как же так случилось, что даже их гениального озарения было мало, чтобы предвидеть, что их благородные порывы изменить сознание людей к лучшему останутся тщетны, что их заслугу перед русской культурой будут измерять только одним критерием: в каком объеме изучается их наследие в школьной программе. Разве могли предвидеть Пушкин и Гоголь, Некрасов и Тургенев, что их бессмертные произведения будут изучаться из-под палки, и что в итоге у человека на всю жизнь останется предвзятое отношение к ним, и на вопрос, а читали ли Вы...?, мы, не задумываясь, отвечаем: мне этим ещё в школе все уши прожужжали.
   И что, ты думаешь, мне ответили? А ничего! Они меня за ворота выкинули. Ещё милицию грозили позвать. Кричали: напился, да ещё в школу осмелился прийти. А я-то трезвый был...
   От выпитой водки Толика совсем развезло.
   — Ну, мне пора, — сказал Антон.
   — Э, так дело не пойдёт. Мы ведь с тобой ещё выпить собирались.
   — Не беспокойся, я об этом не забыл. Вот, как обещал, — Антон достал из портфеля бутылку белой, — а вот выпить больше с тобой не могу. Рад бы, да нельзя. Сам должен понимать, дела.
   — Ну, что ж, раз такое дело, иди. Жаль, конечно, что ты уходишь. С тобой можно кашу сварить. Свойский ты мужик.

9

   Владыка с высоты своего трона осматривал людское море. Маммоны перегоняли людей из одной толпы в другую, сортируя грешников по злодеяниям, совершенных ими на Земле. Отовсюду был слышен ропот, заглушаемый плачем и стенаниями. Стали находиться смельчаки, которые предприняли тщетные попытки найти своих близких, но маммоны не дремали и быстро пресекали своеволие. Нашлись даже такие, которые стали устраивать между собой что-то вроде барахоловки, выменивая на одежду драгоценности, которые оказались на некоторых людях в трагическую минуту. Дух торгашества не оставлял людей даже перед лицом гибели цивилизации.
   Но особо выделялись в толпе проповедники. Когда первая волна паники схлынула, то тут, то там можно было увидеть, как служители культа обращаются к народу и читают библейские песни. Особой популярностью пользовались проповеди из Откровения Иоанна Богослова, разъясняющие случившееся на основе предсказаний Апокалипсиса.
   — Смиритесь, люди, — взывали они, — ещё в Священном Писании сказано, что приде на землю антихрист и будет Страшный суд, но грядёт мессия и будет битва между силами добра и зла — Армагеддон, и восторжествует войско небесное, и пребудет на земле Хилиазм — тысячелетнее Царствие Божие, и да будет так.
   Проповедники читали свои проповеди, несмотря на наказание, ожидаемое непослушных в случае, если маммоны настигнут их в толпе. В любую минуту можно было ждать удара бича. Иногда между проповедниками вспыхивали конфликты. Дело в том, что среди миссионеров были, и Кришнаиты, ссылающиеся в своих проповедях на Махабхарату, и буддисты, ждущие прихода Ботхисатвы, и имамы, ожидающие появления Магомета. Как только вспыхивал очередной теологический диспут, порою переходивший в потасовки, тут же вмешивались маммоны и ударами бича наводили порядок. Все служители культов сгонялись в отдельную толпу.
   Толпа политических деятелей была более сплоченной. Здесь вовсю происходило обсуждение сложившегося положения. Выдвигались различные программы дальнейших действий, но прийти к единому решению им тоже не удавалось, не устраивала политическая ориентация того или иного плана.
   Владыка, восседая на троне, в полглаза наблюдал за всем происходящим и только посмеивался. «До чего же они наивны, — думалось ему, — даже в последнюю минуту они остаются сами собой. Пора это кончать». Он приподнял руку, и при виде этого столь незначительного, но ничего хорошего не обещающего жеста, толпа умолкла и в ужасе замерла.
   — Ну, что вы разгалделись, словно галчата? Пришла пора ответить за свои грехи. Многие века вы жили, предоставленные сами себе. И чего вы добились? Человек боится человека! Всё ваше существование направлено на то, чтобы обмануть друг друга, отобрать лучший кусок. Унижать друг друга вам доставляет удовольствие, а при случае вы просто уничтожаете себе подобных, не задумываясь, что следующей жертвой можете стать вы сами. И всё это вы любите прикрывать красивыми словами. На каждом шагу вы лицемерите и протягиваете руки к небу, прося Всевышнего быть свидетелем ваших благих намерений. Но руки-то ваши в крови. Фарисейство стало нормой вашей жизни. Вы ждете Хилиазма? А заслужили ли вы его? Все надеетесь, что грянет Армагеддон. Что ж, я вам его обещаю, коль вы его так жаждете. Это будет кровавая бойня. Готовьтесь! С каждым я разберусь отдельно...

10

   Чтобы хоть как-то убить время до вечера, Антон слонялся по улицам. Его маршрут был крайне запутан и нелогичен, что подчеркивало его бесцельность. Заходить в магазины вскоре надоело, любование архитектурными формами старых московских зданий тоже вскоре приелось. Плутание по улицам и улочкам гигантского города привело Антона на железнодорожный вокзал. Здесь он вышел на перрон пригородных поездов и сел в первую попавшуюся электричку.
   Я думаю, читатель знает, что днем в электричках не бывает много народа, и поэтому Антон, пройдя заплёванный тамбур, выбрал себе место у окна и стал любоваться пейзажами, мелькающими за окном. До самого горизонта можно было видеть прямолинейную белизну новых микрорайонов Москвы. Кое-где неожиданно проскальзывали скудные островки зелени, но они тут же исчезали, и вновь всё заполнялось каменными параллелями.
   Антон, скучая, смотрел в окно. Электричка останавливалась на каждой станции. На одной из таких остановок в вагон ввалилась шумная молодёжная компания. Принимая во внимание наличие невесты, порхающей среди возбужденных девушек и парней, это была свадьба. Оккупировав несколько проходов, все уселись так, что в центре оказалась невеста и, судя по всему, жених. Невеста была, что называется, девочкой — аж пальчики оближешь; томный взгляд, припухлые, соблазнительные губы и аккуратный, курносый носик. Жених же явно не вписывался в данную компанию: рыжеватая, слегка вьющаяся прическа среднерусского интеллигента, щурящийся взгляд и козлиная бородка, посредине которой время от времени появлялись кривоватые зубы. Остальные представители сильной половины компании являли собой обладателей могучих торсов и коротких полуспортивных причесок.
   Один из парней, обращаясь к другому, сказал:
   — Ну, что ты ждешь? Свидетель ты или нет? Доставай.
   Свидетель раскрыл большой портфель и стал вытаскивать из него бутылки с водкой.
   — Ребята, может быть, подождем? Ведь, только что выпили, — робко стал возражать жених. — А вдруг кто пойдет, стыда не оберёшься.
   — Не дрейфь, братуха, — панибратски обнял его один из парней — у нас демократия. Что хочу, то и делаю. Наливай.
   — Мальчики, нам сначала налейте, и мы пойдем с девочками в тамбуре поболтаем, — вмешалась невеста.
   Мужчины уступили дамам, допустив их к стакану первыми, и девушки удалились в тамбур, оставив парней расправляться с зелёным змием.
   Выйдя в тамбур, невеста сразу заявила:
   — Сигарету мне! Покурим, девочки.
   — Тебе какие: «Родопи» или «Опал»?
   — «Опал», дабы это никогда не случилось в семейной жизни.
   Сделав пару затяжек, невеста решила похвастаться:
   — Ну, девочки, я вам скажу, повезло мне.
   — С одной стороны, конечно, хорошо... инженер всё-таки. Но с другой — какой-то он тихоня, мямля.
   — Это он на вид только такой, — защитила жениха невеста. — А как до этого дела доходит, так прямо зверем становится. Там он не тихий. Но опять-таки, всё чинно, культурно и интеллигентно. Здесь на днях говорит мне: «А как Вы смотрите на то, чтобы немного разнообразить наши отношения, сделать нашу интимную близость более раскованной?». Я ему, так это, скромно и говорю: «Если Вы мне растолкуете, что к чему, так я не против». Он мне два часа пытался по культурному объяснить то, чему я сама его могу научить так, что он, сердешный, с кровати свалится. Но я вида не подала, внимательно всё выслушала, а потом как выдала... Лежит он, притихши, а я, так это, скромно и спрашиваю его: «Вы теперь после этого со мной не захотите дела иметь». Вот тут-то он забегал: «Что Вы, что Вы, мы же люди современные...»
   В этот момент дверь из салона открылась, и в тамбур вошёл один из парней. Девушки сразу отступили от невесты, стоявшей около входной двери, и ретировались в салон.
   — Поговорим.
   — Ой, что ты, Саша, а вдруг Женя сейчас войдёт?
   — Не войдёт. Его сейчас отвлекают. Разлюбила, значит, меня?
   — Ну, что ты, глупенький, я тебя по-прежнему люблю.
   — Чего ж за него замуж выходишь?
   — А за кого выходить? Он с положением, я за ним как за каменной стеной буду. А ты — это для души. Любить и так можно. Ты же меня не забудешь. К тому же я беременная...
   — Давно?
   — Третий месяц. Только он ещё не знает. Я с ним-то ещё только два месяца, так что попозже скажу, чтобы он, дурашка, не догадался.
   — Так от кого ребенок?
   — А ты не понял? Он твой. Пойдём, а то нас искать будут. Ты заходи ко мне, я тебе подскажу, когда...
   Через несколько остановок вся компания покинула вагон, и внимание Антона переключилось на разговорчивого старичка, который подсел к нему. Вот какую историю поведал он Антону...

11

   Эта история произошла в небольшом шахтёрском городке Ростовской области в пятидесятые годы. Жили в Н-ске два друга, Николай и Сергей. Дружили так, что, казалось, водой не разольёшь. Вместе на работу, вместе с работы. После работы, бывало, зайдут в буфет и (чего там греха таить) по сто грамм пропустят, в те годы это грехом не считалось. На работе старались помочь друг другу, да и дома тоже, если кому из них необходимо было сделать ремонт или дров заготовить. Ну, а если какой-нибудь праздник или торжество, так, конечно, семьями отмечали, за одним столом. Бывало, идут по утопающему в садах городку и все им вслед переговариваются: «Не разлей вода — друзья». Даже завидовали многие их дружбе.
   В шахте наши друзья работали проходчиками, всегда в паре друг с другом. Так как все знали об их дружбе, то даже на работе старались их не разлучать, тем более, что работали они хорошо, на совесть, и работа у них ладилась. По-стахановски работали.
   Так и в тот злополучный день были друзья в забое вместе. Тяжёлый труд шахтера, что и говорить, да и опасностей много подстерегает их во время работы: то газ появится в шахте, то обвал.
   Смена подходила к концу, и часть шахтёров уже покинула забой. В конце тоннеля оставались только наши друзья, когда неожиданно все почувствовали резкий толчок оседающего грунта. Обвал! Наших друзей отрезало от всего мира. Представьте, на глубине сто двадцать метров оказаться заживо замурованному! Никто, к счастью, не пострадал, но там, в конце тоннеля осталось два человека, и все шахтеры бросились выручать товарищей. Надо быстро откопать завал.
   А в это время, с другой стороны завала, в отрезанной от всего мира гробнице сидели в растерянности два друга, по прихоти судьбы не разлучившей их даже в беде. Трудно сказать, кто виноват в том, что произошло потом, ведь в такой обстановке нервное напряжение на пределе человеческих возможностей.
Первым заговорил Сергей:
   — Что с нами будет? Когда до нас доберутся? Ведь если нас долго будут откапывать, то мы здесь подохнем с голода.
   А Николай, в шутку, чтобы хоть как-то разрядить напряженность, возьми да и скажи, не подумав:
   — Кто первый помрёт, того второй и съест. Глядишь, и выживет.
   Эффект этих слов был очень неожиданным. Сергей схватил кирку и бросился на Николая. Николай еле увернулся.
   — Ты что? — недоуменно спросил он.
   — Что, съесть меня задумал? Не выйдет! — и снова бросился на Николая. Николай снова увернулся, схватил свою кирку и попытался успокоить своего друга:
   — Ты что, шуток не понимаешь?
   — Не заговаривай мне зубы. Не подходи, не то убью, — ответил Сергей, прижавшись к одной стене забоя.
   — Да остынь ты, — но говорить было бесполезно, Сергей не желал ничего слушать.
   Их раскопали через шестнадцать часов. Когда пробили лаз, они так и сидели друг против друга с кирками в руках. Никому ничего они не объяснили, но только с тех пор дружба их закончилась. Прошло более тридцати лет. Сначала умер Сергей. Потом погиб Николай, но они так ни разу даже и не заговорили.

12

   Так Антон катался несколько часов, пересаживаясь с одной электрички на другую, то приближаясь, то удаляясь от Москвы. Только когда стало прибавляться народа в вагонах, он решил, что пора возвращаться и, последний раз сделав пересадку, направился в столицу. Электричка привезла его к перронам Курского вокзала.
   Был час пик, конец рабочего дня. На перроне бурлила толпа. Нельзя было разобрать, кто приезжает, кто уезжает, все двигались, как молекулы при наблюдении броуновского движения, хаотично и беспорядочно.
   Одна сцена привлекла внимание Антона. Посреди перрона стоял некий гражданин и ревностно охранял внушительную кучу чемоданов, сумок, сумочек, пакетов, портфелей и узелков. При этом сей гражданин время от времени приподнимался на цыпочки, высматривая кого-то в толпе, очевидно, он ждал жену, которая отправилась выяснять, на каком пути стоит нужная им электричка. Рядом, почти вплотную к этой поклаже, облокотившись на фонарный столб, стояла миловидная девушка, одетая в легкую блузку и джинсы. Весь вид девушки был непринужденный, только глаза беспокойно бегали и задерживали свой взгляд только на сумках пассажиров. Улучив момент, когда незадачливый гражданин в очередной раз привстал на цыпочки, девушка нагнулась, взяла одну из сумок и быстрым, непринужденным шагом затесалась в толпе. Всё произошло так быстро и естественно, что пропажа обнаружилась не сразу, а когда обнаружилась, то кричать было, увы, поздно.
   Антон, который видел всю эту сцену, благоразумно решил, что лучше не вмешиваться. Выйдя из вагона, он стал выискивать нужный ему людской поток с тем, чтобы он его вынес к вокзалу. Поток был найден, всё шло как нельзя лучше, но неожиданно у Антона на пути выросли четыре крепких парня: коротко стриженных, в серых рубахах с закатанными рукавами и в клетчатых брюках. Антон попытался было обойти одного из парней стороной, но не тут-то было.
   — В чем дело? — изумленно спросил Антон.
   — Надо же, какой нахал, — оскалился парень, преградивший ему путь, толкается, а потом ещё претензии предъявляет. Приборзел.
   — Я не понимаю, что происходит?
   — А дело всё в том, Что нам не нравится твой галстук.
   — Да какое вам дело до моего галстука?
   — Придётся объяснить.               
   Не успел Антон опомниться, как один из парней сделал выпад вперёд, всё закружилось, и наш злополучный герой оказался на земле. Он попытался подняться, но как только он выпрямлялся, то был снова повергнут на землю сильным ударом в челюсть. Когда Антон падал второй раз, он успел увидеть, что толпа почтительно расступилась вокруг них и продолжала двигаться, не обращая никакого внимания на избиение, происходящее у всех на глазах. Меж тем парни решили не ограничиваться тем, что сбили свою жертву с ног, и продолжили своё дело уже ногами. Видя, что дело плохо, Антон прибегнул к крайнему средству. Он весь сконцентрировался и... исчез.
   —Слинял, падла, — ругнулся один из парней, и вся компания пошла дальше, выискивая новую жертву.
   Появился Антон совсем рядом, на том же вокзале, только с противоположной стороны, там, где располагаются тарные склады и багажное отделение. Не успел он сделать и несколько шагов, к нему подошла какая-то чересчур размалёванная девица.       
   — Ой, миленький, что с тобой? — спросила она и протянула к его лицу руку, — кто это тебя так?
   — Нашлись желающие.
   — Пойдём ко мне, я тебя пожалею.
   — Ну, что Вы, мы ведь даже не знакомы.
   — А нам и не надо знакомиться. Да ты не стесняйся, я много не беру.          
   —Чего много не беру? — не понял Антон.
   — Да ты что, с Луны свалился? Шалунишка! Ну, что, у тебя червонца не найдется?
   — Зачем?               
   — Издеваешься? Или цену хочешь сбить? Так дальше уж некуда, и так по дешёвке предлагаю:
   — Ты собой торгуешь?
   — Что имею, тем и торгую, — совсем разозлилась девица. — Что, интеллигенция сраная, рожу кривишь? Думаешь, галстук нацепил, и издеваться можно? Давай трёшник за неустойку, и катись к е... матери.    
   — Какой трешник ещё?
   — Я что, по-твоему, задаром, что ли, тут с тобой время трачу? Гони трёшник, а то сейчас закричу. Потом доказывай, что ты ничего не делал.
   Антон понял, что ему попалась прожженнейшая шлюха и, благоразумно решив, что лучше не связываться, покопался в карманах, достал мятую трёшку и сунул её во влажную ладонь девицы.
   — На, только отстань!
   — Но, но, потише на поворотах. Появится желание, заходи.
   Я так думаю, что это желание у Антона теперь вряд ли появится, хотя, с другой стороны, он шёл, ругая себя. Ведь ему было приказано всё испытать на себе, а вместо этого он от всего шарахается. Критично оглядев себя, Антон решил, что вид у него несколько чопорный для вечернего времени и надо что-то срочно предпринять. Оглянувшись вокруг, он увидел небольшой тупичок, в котором его никто не мог видеть, зашёл туда и вышел уже в новом облачении. На нём был слегка вытертый джинсовый костюм, свитер и кроссовки на ногах. Кровоподтёков уже не было видно.

13

   Тут сработала одна из человеческих потребностей, которую Антон получил, когда его посылали на Землю, его вдруг приспичило в туалет... по-маленькому. Недолго думая, он направился в здание вокзала. Обойдя вокзал, Антон вошёл в железобетонную громадину с центрального входа и оказался в гигантском зале, в котором располагались один из залов ожидания, железнодорожные кассы и кафетерии. Но всё это ему было ни к чему. В центре зала он увидел эскалатор, опускающий людей под землю, над которым светилось несколько указателей. Среди них была табличка с указанием цели его маршрута. На счастье Антона, народа было мало и свободных мест предостаточно.
   Не успел он пристроиться к эмалированному писсуару, как сбоку от него стал какой-то средних лет мужчина и разгорающимся взглядом стал смотреть на процесс происходящий... Антону стало не по себе, тем более, что наблюдатель не собирался отходить.
   — Что Вам надо? — недоуменно спросил Антон.
   — Извините, что Вас беспокою. Это вопрос весьма и весьма пикантный... Вы только не смущайтесь... Я хотел бы с Вами познакомиться.
   От удивления у Антона открылся рот:
   — А... э... и что дальше? — еле выдавил он из себя.
   — Ну вот. Вы уже смутились. Хотя, поверьте, в этом нет ничего предосудительного. А зовут меня Слава, но для лучших друзей можно Света. Ведь мы станем друзьями, не правда ли?
   «Только этого не хватало, — подумал Антон, — одно дело, я понимаю, женщины, а тут... Он же мужчина. Хотя, впрочем, какой же он мужчина, коль так себя ведёт. А с другой стороны... Совсем запутался. Как бы от него отделаться? Ещё не хватало и это на себе пробовать!»
   Подмога появилась неожиданно, в туалет вошло несколько парней.
   — А, Светка. Тебе сколько раз говорили, чтобы ты не шастал здесь. Тоже нашел себе место клиентов искать.
   — Ребятки, что вы, не надо, я сам уйду, — залепетало Слава-Света.
   — Давай проваливай.
   Когда Антон направился к умывальнику и стал мыть руки, к нему подошёл один из парней.
   — Ты я вижу, парень ничего. Только не теряйся в следующий раз. Здесь их полно шляется.
   — Да я и не растерялся. Просто неожиданно как-то.
   — Приезжий?
   — Да нет. Просто здесь не часто бывать приходилось, — и Антон окинул взором парней. Все они были одеты примерно так же, как и он, с легкими отклонениями и вариациями. Только волосы у всех были длиннее, чем у него.
   — Пошли, посидим, поговорим.
   Компания парней оккупировала угол умывальной комнаты, соорудив из ящиков и досок, оказавшихся здесь, что-то вроде скамеек.
   — Деньги у тебя есть? — спросил один из парней.
   — Найдутся.
   Тут парень перешёл на шепот:
   — Ширнуться по вене не желаешь?
   — А что это такое?
   — Я смотрю, ты совсем не приспособлен к жизни. Элементарных вещей не знаешь. Укол сделать не, хочешь? Есть одна дурь, круче любой водки.
   —И дорого стоит?
   — Один укол в два кубика — червонец. Не сомневайся, дурь — самый шик. Оттуда, — многозначительно сказал парень.
   — Откуда оттуда?
   — Из-за бугра.
   — Хорошо, а где делать будем?
   — Можно и здесь. Вода уже остыла, так что давай деньги.
   Антон протянул десять рублей. Парень достал стакан, всыпал туда какой-то порошок из полиэтиленового пакетика, залил его водой из банки и тщательно разболтал. Потом один из его дружков достал завёрнутый в тряпочку шприц и промыл его водой из крана.
   Все стали закатывать рукава, Антон последовал их примеру. Парень, который достал шприц, стал подходить к каждому из них по очереди, накладывал на руку жгут и, проколов вену, вводил в неё содержимое шприца.
   После этого он переходил к следующему, набирал жидкости из стакана и, не меняя иглы, делал следующую инъекцию. Гигиены не соблюдалось никакой. Дошла очередь и до Антона.
   — Надо же, давно не видел чистых рук. А вены-то, мечта любого наркомана. У меня тоже такие же когда-то были. Не трухай, паря, всё будет в лучшем виде,— и парень проделал всю операцию с Антоном.
   Компания сидела, расслабившись, бездумно рассматривая стены, выложенные белым кафелем. Взгляды постепенно стали затуманиваться. Антон почувствовал, как горячая волна прошла по телу, спутав мысли в голове. Потом началось невообразимое. Он пытался сравнить те ощущения, которые испытывал, с тем, что ему приходилось видеть на протяжении своего бесконечного существования. Его бросило в жар. Внутри загорелся какой-то незримый пожар, неукротимый и всеиспепеляющий, выжигающий и внутренности, и сознание. По сравнению с этим ощущением пламень адских печей, исходящий из глубинных недр земли, казался тепленькой грелкой.
   Только Антон стал хоть как-то осваиваться со своим состоянием, как его охватил озноб, от которого он покрылся мелким, липким потом. Ему вспомнились подземные пещеры, со стен которых капала такая же влага. Но там, в тех пещерах, можно было найти покой, передохнуть от забот. Сейчас покоя не было. Тело трясло и корёжило. Сознание совершенно отказывалось работать, всё смешалось в невообразимом хаосе, из которого стали появляться какие-то видения. Это напомнило Антону того старика-отшельника, который мучил себя затворничеством много лет, чтобы приобрести святость. Тогда маммоны подшутили над полубезумным несчастным стариком и подсунули ему в пещеру женщину. Старик, а это был тезка Антона — святой Антоний, поначалу обрадовался, но когда понял, что уже ни на что не способен, стал изображать из себя праведника. Тогда маммоны, потешаясь, стали посылать Антонию видения, то искушая его, то запугивая. Шутка превратилась в издевательство. Старик окончательно сошел с ума. Сейчас Антон вдруг вспомнил его. Что-то было общее в их галлюцинациях. Абсурд? Безысходность? Или, может быть, ещё что-то?
   Антон перестал замечать, что он уже не следит за своими действиями, и его способности стали вырываться наружу. Первое, что он сделал — разрисовал кафель причудливым узором из всех известных Антону цветов. Чтобы проделать всю эту работу, ему было достаточно только провести взглядом по стенам. Вся компания давно уже ушла в себя, и никто из них ничего не заметил.
   Когда тело стало трясти, Антон стал метаться, не выдержал, вскочил, раздвинул стену, на глазах изумленной толпы выскочил через пролом, поднялся в центральный зал, вырвался на улицу и взмыл в небо, в мгновение ока исчезнув за облаками. Это было неслыханно! Антон хотел провалиться сквозь землю, но инъекция сделала своё дело. Потеряв контроль над собой, он по ошибке не туда направил свои усилия. Скандал! Маммона вознесся в поднебесье!
   На очень большой скорости Антон окунулся во мрак космоса. Но его полёт продолжался недолго. Чья-то гигантская рука схватила его за голову.
   — Изыди, сатана, — прогремел голос, и рука швырнула Антона назад. Посреди ясного подмосковного неба сверкнула молния...

14

   Антон очнулся на голой земле возле орешника. Уже кончалось утро, и в иссушающих лучах солнца перед ним открылась живописная картина русской деревни. Рубленые избы вперемешку с кирпичными домами утопали в розово-белом облаке цветущих садов. В одном конце деревни стояло белое здание с красным флагом над входом, в другом конце, возле самой речки, возвышалась церковь, увенчанная ажурными крестами над пузатыми куполами. Где-то прокричал петух, заглушаемый дребезжанием трактора, с другой стороны заскулила собака, хотя не было видно луны. Только солнце, успевшее дойти почти до середины дневного пути, по давней своей привычке согревало нашу грешную Землю.
   Антон встал и направился к реке, чтобы смочить прохладной водой раскалывающуюся голову. От орешника тропа шла мимо церкви. Входная дверь была приоткрыта.
   Антон постоял с минуту, размышляя, как же быть, и решив: «будь, что будет», зашел. И прежде маммоны часто бывали в храмах Господних, но это случалось во время богослужений, а сейчас в церкви никто не пел литургий, поп с амвона не чадил кадилом, и народ не молился усердно, воздавая хвалу тому, кого никто никогда не видел и никогда не увидит.
   — Заходи, не стесняйся, — раздался чей-то голос. От неожиданности Антон даже вздрогнул, оглянулся и увидел батюшку.
   — Добрый день.
   — Проходи, проходи. Для страждущего всегда найдётся убежище в лоне Христовом.
   — Может быть, я пойду, вроде как не вовремя?— смутился Антон.
   — Когда бы ты сюда ни пришел, всегда будет вовремя. Это хорошо, когда люди тянутся к Богу. Да, я гляжу, тебе совсем плохо. Ты, видно, вчера переусердствовал в возлияниях?
   — Есть такой грешок.
   — Иди за мной, не бойся, мы здесь одни. Тебя как величать?
   — Антон.               
   — А меня отец Сергий.
   Поп провел Антона за алтарь в небольшую комнатку. Там возле окна находился стол, на котором стояла бутылка с красным вином и стакан. Батюшка подошел к шкафчику, висящему на стене, и достал второй стакан.
   — Только, тс-с-с. Между нами. Тебя мне сам Бог послал. А то знаешь, как-то даже неудобно, как алкоголик, в одиночку пью.
   — Тоже, значит, грешишь?
   — А ты не ёрничай, сын мой. Я хоть лицо духовное, но тоже человек, — и поп разлил вино в стаканы, — пей, не брезгуй, это кровь Христова.
   — Что, что? Какая ещё кровь?
   — Это так называется, вино церковное — кагор.
   — А-а. Значит, причастимся.
   Разлитое по стаканам вино было выпито.
   — Ты не осуждай меня, парень, я и сам понимаю, что нехорошо это, но вот никак не могу избавиться от этой скверной привычки. Да и как избавиться? Ты посмотри, в какое время мы живем. По сравнению с тем, что творится вокруг, мой грех — маленькая шалость! Иль не ведаешь ты, что алкоголизм и наркомания буквально затопили всю страну? Говорим об этом, бьёмся — толку никакого. Да что там алкоголизм, а отношения между людьми? Человек на человека волком смотрит. Только и ищут способы, как бы обмануть, отнять, унизить, раздавить. Ладно, если это чужие друг другу люди, но ведь и между близкими людьми происходит то же самое. Сколько матерей бросает своих детей?
   Есть супруги, клянущиеся в вечной любви, но как только случается беда, тут же всё забывающие. Как быть с детьми, которые считают нормой наплевательское отношение к родителям? И ведь это не единичные частные случаи. Это массовое явление. Воровство стало обыденным явлением. Воруешь — значит, умеешь жить, не воруешь — дурак. И ни у кого не возникает мысли: да куда же мы катимся! Забыли заповеди Христовы. Да и не только заповеди, историю свою и то под корень стараемся вырубить. Дошли до того, что даже все исконно русские названия городов переименовали. Стерли с лица страны историю. А сколько способов убивать друг друга изобрел человек? Сейчас подняли панику вокруг СПИДа, ищут способы побороть его. Зачем? Пусть будет, что будет. Мы его вполне заслужили! Ведь мы же — эхо, безмолвное тупое эхо! Что нам ни скажи, мы всё повторяем, не задумываясь, что нам вдалбливают. Ох, забыли люди Бога, забыли. Тут и самому недолго забыть, разувериться. Иной раз смотришь на происходящее, и, волей-неволей, возникает вопрос, да был ли когда-то Христос?
   — Был!
   — Так почему же он на всё это смотрит и не вмешивается?
   — Не знаю.
   — Вот то-то, что не знаю. Вот и забирает иной раз сомнение — был ли.
   Тут у Антона промелькнула озорная мысль:
   — А ты хотел бы всё увидеть сам?
   — Спрашиваешь.
   — Только смотри, не разочаруйся.
   — Не богохульствуй! И вообще, я что-то с тобой заболтался. Чёрт те до чего договорились.
   — Я вполне серьезно. Стой, не дёргайся. И что бы ты ни увидел, ничему не удивляйся и ни во что не вмешивайся.
   Всё закружилось, потемнело, потом опять стало светло, и они очутились на базарной площади в Иерусалиме. Был яркий, солнечный день, на площади полно народа. На каждом шагу шла бойкая торговля. Торговали буквально всем: фруктами и овощами, ремесленными товарами и старым тряпьем.
   Рядом с Антоном и перепуганным отцом Сергием стояла группа людей и о чём-то оживленно беседовала.
   — Это пора кончать, сколько можно терпеть. Рим требует новых налогов, а наш царь не смеет даже слово вымолвить против этого произвола, — разгорячено говорил один из них.
   — А ему-то что, не с него же три шкуры дерут, — вставил другой.
   — Ему мы тоже налог платим, — подтвердил третий и, обращаясь к первому, спросил: — скажи, Пётр, что делать?
   — Надо восставать, — опять воскликнул второй.   
   — Не горячись, Павел, — остановил его Пётр, — это не так просто. Я думаю, что Марк, задавая свой вопрос, хотел бы услышать обдуманный ответ, план конкретных действий. Фома, как ты думаешь, сколько народа мы сможем поднять, и хватит ли этого, чтобы прогнать легионеров? — обратился он к ещё одному заговорщику.
   Фома на минуту задумался и произнес:
   — Людей мы сможем поднять много, но чем их вооружить?
   — Лука обещал поговорить с кузнецами, — ответил Фоме Марк, — но выйдет ли что из этого? Всюду римские наушники.
   — Да, трудное положение, — вздохнул Пётр, — но надо рисковать. Будьте осторожней. У меня есть сведения, что римляне напали на наш след.
   В этот момент на площади поднялся шум. К заговорщикам подбежал ещё один человек.
   — Иуда, что там случилось? — спросил Фома.
   — Поймали блудницу Марию. Она опять путалась с легионерами. Люди хотят побить её камнями, — ответил Иуда.
   — Давно пора, позорит наш народ. Пойдёмте посмотрим, — предложил Пётр, и вся компания пошла к месту происшествия. Антон подтолкнул попа, и они тоже стали пробираться сквозь толпу.             
   В центре образовавшегося посреди толпы круга на земле лежала женщина и затравленно озиралась на толпу.
   — Чего смотреть, бейте её камнями, — выкрикнул из толпы Иуда, и в женщину полетело несколько камней.
   — Стойте, люди, остановитесь, — чей-то голос старался перекричать толпу, и к женщине подскочил тщедушный мужчина лет тридцати—тридцати пяти. На его изможденном болезнями лице выделялись глаза, источающие безумный блеск.
   — Кто это? — не удержался поп и обратился с вопросом к стоящему рядом Павлу.
   — Сын несчастного плотника Иосифа. Бог лишил его разума, и с детских пор он слывет малохольным. Он всегда встревает в какие-нибудь истории и тем самым потешает людей. Сейчас наверняка тоже будет что-нибудь интересное.
   Поп хотел было спросить что-то ещё, но его толкнул Антон и прошипел:
   — Ты что, забыл о том, что я тебе говорил?! Или ты, батюшка, хочешь оказаться на кресте вместо того полудурка?
   — Молчу, молчу, молчу, — успокоил его отец Сергий.
   Между тем в центр толпы вышел Пётр и, подойдя к наклонившемуся над женщиной мужчине, сказал:
   — Ответь тогда нам, Иисус, сын Иосифа, почему ты всё время суешь свой нос куда не следует?
   — Вы звери. Надо любить друг друга, — ответил Иисус.
   Толпа засмеялась, но Пётр жестом остановил её.
   — Ну, что ж, — продолжал он, — вот перед нами женщина блудившая. По закону Моисееву мы должны побить её камнями до смерти, но ты учишь нас возлюбить друг друга. Так как же нам быть? Соблюдать законы предков или послушаться тебя, наш учитель? — и Пётр засмеялся.
   Иисус растерянно посмотрел вокруг и неожиданно ответил:
   — Первый, кто из вас без греха, кинь в неё камень.
   Пётр даже опешил, никто не ожидал такого ответа.
   — Что ж, будь по-твоему, мы не тронем её. Можете уходить.
   Толпа расступилась, и все стали заниматься своими делами. Только заговорщики стояли, провожая взглядами уходивших Иисуса с Марией.
   — Подождите, сейчас мы проследим за ними. Не может быть, чтобы всё кончилось так просто.
   — Этот безумец поплатится за свой язык. Тем временем Иисус провел Марию в дом своего отца, находившийся рядом с базаром. Мария прилегла на лежанку, Иисус осторожно приложил мокрый лоскут ткани к кровоподтекам, которые оставили камни на теле женщины.
   — Как ты себя чувствуешь?
   — Уже лучше, — прошептала Мария, — посиди со мной.
   Иисус осторожно присел рядом на край ложа, но женщине этого показалось мало. Она приподнялась и прильнула к нему всем телом.
   — Ты мой спаситель, я тебе так благодарна, — с этими словами Мария повалила Иисуса на лежанку, сама легла на него сверху и стала вытворять руками бесстыдные вещи. У Иисуса не было сил сопротивляться.
   В этот момент в дверь ворвались заговорщики, все видевшие в щели, которых было в изобилии во всех стенах убогой лачуги.
   — Посмотрите на нашего святошу. Совсем недавно ты что-то лепетал о милосердии и чести, а теперь занимаешься грязным грехом. Понятно, для чего ты спас эту блудницу от смерти, — злорадно закричал Пётр, первый ворвавшийся в дом.
   Тут произошло самое неожиданное. Не успел Пётр закончить свою тираду, как вслед за ними в дом ворвались легионеры.
   — Что тут происходит? Нам донесли, что кто-то возмущает народ своими крамольными речами. Отвечать, кто? — заорал начальник легионеров.
   Заговорщики замерли, ожидая, что будет дальше, только Иуда не растерялся:
   — Вот, это все он, — сказал он, показывая на Иисуса, — это его речи наводят смуту. Он сегодня призывал к прелюбодеянию.
   — Да, да, — стали торопливо подтверждать остальные.
   — Взять его, — раздался приказ, и несчастного безумца уволокли римские легионеры.
   Отец Сергий и Антон тоже видели всю эту сцену.
   — Что же будет дальше? Надо помочь ему. Ведь пострадает невинный человек.
   — Разве ты не знаешь, что его судьба предрешена?
   — Но как тогда он стал символом веры?
   — Сейчас услышишь.
   Легионеры удалились, уведя Иисуса. Заговорщики вышли на пыльную улочку.
   — Ну вот, с этим полудурком покончено, — злорадно сказал Фома, — надо сообщить людям радостное известие. Теперь не будет крутиться под ногами и трепать языком о всеобщей любви.
   — Не торопись, — остановил его Пётр, — всё не так просто. Мы сейчас удачно прикрылись им, и у меня родилась интересная мысль. Уже завтра многие будут жалеть Иисуса, народ всегда жалеет малохольных. Мы создадим из него символ великомученика, мы развернём из его образа целое учение, веру, которая расшатает и свергнет ненавистное римское иго. Он будет символом нашей новой религии. Мы пойдем по свету и везде будем рассказывать о Иисусе Христе, взявшем на себя наши грехи. Людям нужен символ, некий идеал. Чем он не подходит?
   — Теперь ты понял? — спросил Антон попа, — а теперь нам пора назад.
   Снова всё завертелось, и они очутились в церкви. Отец Сергий подошёл к столу, налил стакан «Кагора» и залпом выпил.
   — Что это было? — спросил он.
   — То, что видел, то и было.
   Поп недоверчиво посмотрел на Антона.
   — Что-то не нравится мне всё это, — и он стал по¬тихоньку отступать к выходу, — ты кто сам-то будешь?
   — Стоять! — выкрикнул Антон, и сущность маммона стала брать, верх над человеческим началом, — хочешь знать, кто я? Не догадался ещё?
   — Я так и думал. Допился до чёртиков!
   — Это не пьяный бред, у тебя нет белой горячки. Всё, что ты видишь, происходит наяву.
   — Но этого не может быть. Церковь — это святое место, и вдруг в храм божий приходит чёрт. Нет! ОН этого не позволит!
   — Позволит, не позволит! Уже позволил. Хватит рассуждать. Лезь на звонницу, вдарь-ка по колоколам. Пришел час. Делай, что тебе велят. Живо!
   Перепуганный отец Сергий пулей взлетел на колокольню и трясущимися руками дернул за верёвку. Раз! Другой! Третий... После третьего удара над Землей раздался удар гигантского хлыста. Затряслась земля, запылала деревня, и отец Сергий с криком «Что же я наделал!» первый побежал навстречу последнему дню...

15

   И настал Армагеддон! Сошлись в великой сече силы добра и зла. Бешеные порывы ветра срывали с земли многометровые сугробы снега, многокилометровым фонтаном подбрасывали их вверх, с тем, чтобы серо-белой сумятицей, кружа и вьюжа, разбросать по земле и снова зашвырнуть в бездонное разверзнувшееся небо. И во всей этой сумятице невозможно было определить, где же здесь зло и добро, ибо некому уже было ломать голову над бессмысленностью этого вопроса. В невообразимом хаосе ветра и снега не было ни одной живой души. И только безмолвные невидимые лучи могли рассказать своим присутствием, что произошло. Но ветер разрывал завывающую пустоту, и только эхо отвечало ему, соглашаясь во всём и со всем.

ЭПИЛОГ

— 12. И увидел Бог, что это плохо. И не производит земля зелень, траву, сеющую семя по роду её, и дерево не приносит плод, в котором семя его по роду его.               
— 11. И сказал Бог: не произрастит уже земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так.
— 10. И называл Бог сушей землю, а собрание вод называл морями. И увидел Бог, что это плохо.
— 9. И сказал Бог: да разольётся вода, которая под небом, по всему миру, и да исчезнет суша. И стало так.
— 8. И называл Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день предпоследний.
— 7. И разрушил Бог твердь; и смешал воду, которая под твердью с водой, которая над твердью. И стало так.
— 6. И сказал Бог: да не будет тверди посреди воды, и да не отделит она воду от воды.
— 5. И называл Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день последний.
— 4. И увидел Бог свет, что он плох, и смешал Бог свет со тьмою.
— 3. И сказал Бог: да не будет света. И не стало света.
— 2. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою.
— 1. В конце уничтожил Бог небо и землю. И станет так.

08.10.87— 20.03.88

Геннадий Моисеенко