За кулигою в овраге ходит трахтур на конной тяге.
За трахтуром бегат Ерошка, собират гайки в лукошко.
За ним следом – Егорка, кидат болты в ведёрко.
Последним бредёт дядька Евсей, тянет кардан от трахтура на себе.
Сверху на них спушшен пятилетний план, на капоте стоит водки стакан, а сзади волочится вша на аркане.
Впереди у них – светлый путь, и с энтого пути им никак не свернуть.
Давно эка беда стряслась, до войны ишше… Сведушши-то люди тогда уж ни в царей, ни в вождей и ни в каки други привилегии не верили. Жили строем, пили запоем, пели хором, спали под забором, ели, что добыли, а про богатства-то и знать забыли.
Аккурат по ту пору в одном передовом сельпо числились в списках за мылом Клаша Тошной с жонкой своей заполошной. Прописаны оне были по одному и тому же адресу, но детей обшших не имели, а имели лишь дырявы карманы, запушшено хозяйство да завистливых соседей. Жили – бедовали, век свой без соли доедали. То пашню спашут – посеять забудут, то траву скосят – сено согноят, а то в лес зайдут – выйти не могут.
Вот одиновы припёрла их нужда к раздумьям, жонка-то Клашина и запричитала вконец: «Да доколи же мы будем на полатях лежать да во сне себе пенсию поджидать?! А то гляди, Клаха, – во всём житьи остался утюг ржавой да последня-от рубаха!» А Клаха свесил ноги с печи и говорит ей в ответ: «Нать бы нам, мать, председатель в дом зазвать. Быват и научит, как зажить нам получше!»
За тем и собрались: скидали в чугун буселой репы сухой прошлогоднёй да черёв рыбьих моделых, залили всё водой дождевой с под потоку, добавили силосу да керосину для запаху и сунули горшок с усоем в печь – запаривать. А сами вырядились как на последнёй парад, выперлись двоима на задворки, поворотились к лесу задом – лицом на запад, трижды ударили лбом об накат, начертали палкой на коровьей лепёшке букву «херъ» по книжному на латыни, семь раз прошептали слово «сельсовет» и ушли спиной вперёд обратно в избу. Забрались поскоре на полати и уснули там аки по расписанию.
Средь ночи слышат вдруг: шоркаится, чавкат и урчит будто кто-то в потёмках. Прикрыл Клаша устье заслонкой и спрашиват грозным шопотом: «Кому здесь нать до свету обряжаться?!» А из печи отвечат ему голос чужой буде утробной: «Выпустишь меня на волю, сослужу тогда вам службу – помогу вне очереди быт в семьи наладить!» Не удержался Клаха – сдвинул заслонку, а с поду как порхнет вдруг гарью чёрной да копотью кислой, как выметнет букса тёмна под опечье, токмо ухваты с полагушками и сбрякали!
Клашка-то с жонкой до утра сняться с полатей не решились, а как рассвело, смотрят: вместо горшка в загнёте красет што-то, буде стяг ли барабан, одним концом на шастке распёрт, а другим (дулом-то) к трубе самоварной прилажен. Внутри всё светится голубым и шшелчит тихохонько так – на манер тлеюшшей лучины. С одного боку вертлюжок медной на шпонку посажен да вороток деревянной на сутугу притянут, а с другого шкив ржавой на орёмке мотается да гжатень гнутой из кожуха торчит. Снизу патрубок фуркат, в поддон выведен, а сверху, скрозь конфорку чугунну, дымок вьётся сизюлевой – в глаза застит так, да обратно в сон забират.
…Очнулись Клаха с жонкой опять и видят: в избы-то светлым-светло стало, в горницы половицы со стенами вышорканы набело, по полу латники цветасты устелены, герань на подоконниках пестрет и крахмальны занавески по обоконьям развешены. Потолок с печью извёсткой начисто вымазаны, а на столе скатерть расшита узорами лежит и самовар шаборчит медной с медалями! В печи пироги напечёны, нога баранья и уха из стерляди преют в горшках. А посуда-то на блюднике вся нова рассована: сплошь фаянц китайской да турецко серебро! На стене радиво ненаши песни играт, в красном углу машинка швейна немецка строчит без перерыву, отрез мануфактуры аглицкой на фасоны раскроен, а за стенкой кухонной слыхать, как дохтур иноземной всех на осмотр зазыват. В окнах дальни дали заморски видны стали и три диковинных светила под радугой двенадцатицветной ходят-перемежаются: фиолентово солнце, трёхугольна луна и вечной элестрической фонарь! Клаша с жонкой от экого чуда совсем онемели, на печи сиднем сидят – не пьют, не едят да во все глаза глядят. Страсть, как всё искусно сделано!
А соседи-от, сколь ни завистливы были, на них враз документ в район и сочинили: «…в дом не пушшают, на ругань не отвечают, продразверстку не выполняют и в очереди за мылом не отмечаются. А сами пользуются дорогима импортныма удовольствиями!»
Милиция опосля приезжала с проверкой по доносу, однако запрешшонного не нашли ничего: «…указанные Тошной с жонкой его заполошной ведут себя скромно: сидят глаза выпучив на сломанной печи, в избе дымом вонят, на дворе - хошь шаром покати, лозунгов не выкрикивают никаких, а на все вопросы отвечают, што, мол, утюг от ржавчины тут сами очишшают». Даже протокол не стали составлять, а у доносчиков изъяли самогонной аппарат, браги ушат да бредень двадцатисаженной с мотнёю снаряжонной и укатили с добычами восвояси.
А председатель, ишь, дождала, как милиция-то умчала, и знай опять наяриват, с-под опечья вышныриват – по нову быт налаживат: то шатунцы солидолом смажет, то стеколышко на кожухе ветошью протрёт, а то штуцер прочистит, жиклёр продует да газку поприбавит на форсунку…
Эх! Недолго Клаха с жонкой так-от с жиру бесились да богатства-те в руках перебирали! Одна нужда – зависть людска, а друга беда – глупость женска. Сполошилась как-то утресь жонка Клашина орехов дармовых поколоть. И никако друго на ум ей не попало, как сунуться под кожух. Приладила орех в прореху да и дерьганула гжатень аварийной во всю мочь! Сей момент свет кругом погас, радиво замолчало, игла у швейной машинки лопнула и дохтур иноземной с квартиры съехали.
А с голбеца-то в горницу как повалила нечись всяка - дикось безобразна: гобьяны, шиши да шулихоны! Сами махоньки таки, вертлявы и все в железны каски, в драны кожанки да кирзовы сапоги переодеты! Принялись шастать по двору, повсюду гадить, бить посуду да вопить дурныма голосами: «Матка, аллес! Шнугель, шнугель! Дафай!» И видать, как-будто ишшут што-то! А председатель-то враз перепугалась, в подпечье забилась да оттуда им подсказыват: «Да, не шумите, черти окоянны, вон он, шнугель-то ваш, на шастке, спрятан лежит! Сама там даве увидала!»
И в одночасье нечись вся со шнугелем, столовым серебром, машинкой швейной да самоваром медным вызнялась мотугой дикой в небо тёмно и пала чёрной тучей в чарусьё за дальним лесом! Всё вынесли из дому подчисту! Токмо председатель никуды с има не полетела, а сцедила потихохоньку остатки керосину с ланпы, скочила на ухват, подцепила ржавой утюг своёй пакшой и скрылась незамеченна в чулане. А у печи в поду што-то синим пыхнуло, в подпечье протекло и стихло всё...
Соседи-от завистливы, слышь, долго опосля ишше по лесам да по болотам шастали, шнугель тот волшебной всё достать искали, но так досих обратно воротить его и не нашли.
Ну, а Клаша Тошной с жонкой его заполошной таки дождали своего: оправились от испугу, отстояли в очередь, получили пенсию по инвалидности, сдали её в госзайм под проценты да и умерли от безделия двоима в один день на собственных похоронах…