Драгоценная невеста главы из романа

Олег Говда
Олег ГОВДА 
ДРАГОЦЕННАЯ   НЕВЕСТА

ВТОРАЯ КНИГА ДИЛОГИИ
 «МЕЖДУ  РАЕМ  И  АДОМ»



Глава первая

Хуже нашествия саранчи, может быть только засуха.
Ослепительно-жгучее солнце безжалостно подмяло под себя степь, обдавая нестерпимым жаром ее обнаженные просторы. Обезвоженная земля, в поисках влаги, испестрялась извилистыми трещинами, местами достигавшими двухсаженной глубины. Даже обмелевшие реки отделились от собственных, увядающих берегов, широкими полосами окаменевшего ила, скаредно приберегая для себя быстро испаряющуюся, воду. Высокие, в рост человека, травы, на корню превращались в пересушенное сено, которым пренебрегали даже лошади. Достаточно было одной молнии, или слишком далеко откатившегося от кострища уголька, чтобы вспыхнул огонь, и выпустил на свободу степной пожар, – алчный и беспощадный, уничтожающий на своем пути все живое и поглощающий мили быстрее самой резвой скаковой лошади.
В бесконечной веренице лет, вот уже в который раз, Дикое поле засыпало и умирало, чтобы непременно воспрянуть после первого же прикасания к его задубевшей коже целительного арапника, свитого из дождевых струй. Но, сейчас – в расплавленных небесах – не было ни единого облачка. Даже легкой полупрозрачной дымки. И от этой невыносимой жары, вся Степь словно вымерла, прячась по норам и гнездам, в ожидании вечерней прохлады. Затаилось все живое… Кроме человека.
В конце июля, года тысяча пятьсот какого-то от рождества Христова, далеко уже после полудня, в направлении ближайшей переправы к правому берегу Днепра медленно приближался большой отряд конницы.
Странное это было воинство. Одетые, в вывернутые наизнанку короткие и изрядно потертые кожухи, вооруженные большей частью самодельными луками и привязанными витой кожаной бечевой к цепу конскими челюстями, они так ловко сидели на своих низкорослых лошаденках, что казались единым целым. А маленькие раскосые глазенки мужчин с одинаковой алчностью поблескивали из-под низко нахлобученных малахаев. Крымчаки!
Во главе отряда, на породистом высоком и тонконогом аргамаке ехал юноша, едва перешагнувший рубеж отрочества. И хоть молодой воин напускал на себя вид надменного безразличия, изо всех сил пытаясь выглядеть значительно, его круглое и безусое лицо так и лучилось счастьем и восторгом. Младший сын повелителя крымской орды – Махмуд-Гирея, Салах шел на Окраину брать первый ясырь.
В отличие от большинства своих воинов, молодой хан был одет не в овчинный тулупчик, а в богатый, обильно расшитый серебряными нитями халат. А эфес, заткнутого за широкий кушак, дорогого хивинского ятагана, играл хоть и не слишком крупными, но настоящими самоцветами. Время от времени юноша посматривал по сторонам с таким высокомерием, будто все Дикое Поле, принадлежало ему одному, и копыта его бахмата ступали здесь по праву завоевателя или первопроходца.
Вокруг вытянувшегося длинной змеей чамбула, на расстоянии полета стрелы, выискивая снулую добычу и возможную казацкую засаду, носились парные разъезды, а впереди – десяток Ибрагима, да только юный Салах-Гирей обращал на них внимания не больше, чем, к примеру, на парящего в небе орла. А то и меньше… Ведь птица была свободной, а все воины отряда принадлежали к роду Баурджи – данников хана, и на время похода – стали рабами его сына.
Настоящих воинов, прошедших хоть одну битву, сумели набрать только на должность десятников. Первый набег младшего сына ; событие важное и почетное, но трудное, кровопролитное и не сулящее богатой добычи. Особенно буквально накануне большого похода. Вот и отправляли стойбища, по зову хана, в безбунчужный поход, всех тех, кого было не слишком жалко: вступивших в зрелость последних отпрысков из многодетных семей; неугодных и провинившихся слуг; неплатежеспособных должников; доживших до почтенного возраста младших или единственных сыновей, восхотевших, пока дряхлость окончательно не приковала их к стойбищу, хоть раз в жизни попытать воинского счастья. По той же причине не сопровождал чамбул юного хана ни боевой шаман, ни даже первогодок, только что принятый в чародейское обучение.
В этом была суровая правда жизни, выстраданная вековым опытом кочевого и воинственного народа. Сумеет молодой хан, даже с таким воинством, вернуться с добычей, значит, боги милостивы к нему, и его правление принесет роду достаток и  благоденствие. А погибнет – значит, так тому и быть – не велика потеря. Ни он сам, ни сопровождающие его люди. Даже, наоборот... Иногда, приманенный легкой победой, недруг посчитает род ослабевшим и попытается захватить не принадлежащие ему земли, а встретит такой сокрушительный отпор, что еще и выкуп приплатит, лишь бы мир сохранить …
Замыкал, извивающийся, словно тянущийся по пыльной дороге размотанный аркан, чамбул одинокий всадник. Уверенная осанка, не дорогой, но добротный доспех, быстрый взгляд и отмеченное несколькими шрамами лицо, выдавали в нем бывалого воина. Это – аталык, воспитатель молодого хана в ратной науке, приставленный к нему с самого детства. И, если его выученик не пройдет испытание, аталыка ждет смерть. В бою, или от рук палача. Плохой наставник никому не нужен.
Вот он внимательно огляделся, подержал над головой послюнявленный палец, посмотрел на солнце из-под приставленной ко лбу ладони, а потом тронул коня коленями и погнал вдогонку молодому хану.
– Останови отряд, повелитель! – крикнул еще издали, тем характерным для бывалого воина гортанным голосом, не создающим эхо.
– Что случилось, Кучам? – придержал коня юноша.
– Хоть молодой господин уже переступил тот порог, когда нуждался в моих советах, я все же дерзну напомнить, что до брода осталась всего пара верст.
– Спасибо за заботу, но нельзя напомнить то, что не забыто, – чуть надменно ответил Салах. –  Неужели мой наставник думает: я не ведаю, куда веду чамбул?
– Нет, светоч моих глаз, я так не думаю, ; с легким поклоном, спокойно ответил видавший виды воин.
– Тогда почему ты хочешь задержать меня на полпути к славе?! – удивился юноша, и мягкая улыбка на его лице сменилась выражением нетерпимости. Он ведь уже видел себя со сверкающим ятаганом в руке, которым налево и направо рубит вихрастые головы. Воспаленное воображение юноши живо рисовало ему захваченные урусские селения, горы золота и самоцветов... В его объятиях извивались прекрасные пленницы... А тут – какое-то досадное недоразумение, явно нарочито придуманное наставником.
– Потому, что сумерки только начинают опускаться на степь, и если мы будем двигаться дальше, то выйдем на речной берег задолго до наступления тьмы. А урусы  зорко стерегут свои земли.
– «Волк любит ночь»?
– Да, мой повелитель, – изобразил поклон аталык. – Слова, произнесенные твоим прославленным прадедом, пусть станут путевой звездой всем правоверным воинам, на пути к победе. Я уже достаточно стар и поэтому не так бесстрашен, как мой господин, а кроме того – давно не был здесь…
– Чего ты хочешь, Кучам? Говори яснее!
– Прежде чем соваться к переправе, пусть Ибрагим поглядит: что там и как?
Юноша на мгновение задумался, покачивая головой в такт собственным размышлениям, а затем поднял кверху десницу. Очертил рукой над головой круг и рывком кинул ладонь вниз. Чамбул с некоторым замедлением остановился, а десятники опрометью ринулись к хану за приказами.
; Тут где-то рядом, чуть левее, должен быть небольшой буерак, ; подсказал аталык.
– Нет, ; решительно отмахнулся юноша. – Зачем? Прятаться нам не от кого. А долго ждать не придется. Переправимся этой же ночью. Выслать к переправе разведчиков. Выставить дозорных. Остальным – отдыхать. Коней расседлать и напоить. Воды не жалеть. Река рядом. Огонь не разводить. Ждем наступления сумерек.
Десятники низко поклонились и рассыпались по отряду, а вскоре, только с высоты птичьего полета, можно было заметить среди пожухлых трав две сотни дремлющих лошадей и людей.
Юный хан разлегся навзничь на подстеленном слугой ковре, подложив под голову мягкую подушку, а рядом присел аталык.
– Хочешь еще что-то сказать, Кучам? – заметил нерешительность на лице старого воина Салах. – Говори, мои уши всегда открыты для твоих мудрых слов.
– Даже не знаю, как объяснить, достойный, – начал тот. – Тем более, что я сам советовал направить чамбул к Тивильжану...
– А теперь твое решение изменилось?
– Не подумай, повелитель, будто в душу старого воина закрался страх, и что я верю своим предчувствиям больше чем разуму. Но, они возникают не на пустом месте, а выписаны по моей шкуре казацкими саблями.
– Ни мой отец, ни я, никогда не сомневались в твоей храбрости, достойный Кучам. Что же касается твоего опыта, то долго придется искать в наших степях батыра, знающего о запорожцах больше  тебя. Говори, что тебя тревожит?
– На Тивильжанскую переправу нельзя идти. Чувствую, там нас будут ждать!
– Ну и что? Ты же сам рассказывал, что казаки никогда не держатся вместе большими отрядами. Так чем же нам сможет помешать горсточка гяуров? Вырежем столько, сколько сможем, а остальных – возьмем в плен. Нам нужны сильные рабы...
– К сожалению, это не так легко сделать, достойный Салах-Гирей. Казаки хорошо вооружены и к битве привычны. Много твоих воинов погибнет. Тогда как старый хан больше всего гордился бы своим сыном, если б ты и ясырь богатый привел, и отряд сохранил. Как и подобает истинно великому воителю. Поэтому, нам следует, не встревая в открыты бой, незаметно перебраться на левый берег и захватить врасплох какое-то селение. Не бедное, но и не слишком большое. А если с казаками сцепимся – неприметно уже не удастся. Нас везде поджидать будут. Седмицы две таиться придется, пока тревога поутихнет. А отряд не брал припасов на столь длительный поход. Считаю, что нам лучше обойти переправу стороной. Выше по течению, в дне пути отсюда, еще один брод есть. Он не такой удобный, как Тивильжанский, зато о нем мало кто знает, значит и стерегут не так тщательно…
Салах понимал, что совет опытного аталыка хорош, но ему уже надоели разные задержки. И горячность брала верх над рассудительностью, что явно читалось по лицу молодого хана. Он уже начал подбирать слова, которыми, помимо прямого повеления, смог бы убедить своего наставника в беспочвенности тревог, когда послышался топот копыт. А мгновение спустя, один из воинов, высланного в дозор десятка, круто осадив коня, птицей слетел на землю и упал к ногам хана.
– Чата Ибрагима поймала гяура, повелитель! – выдохнул гонец.
«Мой первый пленник»! – сверкнула радостная мысль в голове юноши, но он не подал виду, а наоборот, как можно безразличнее, произнес:
– Веди его сюда... Послушаем, что он нам споет.
– Слушаюсь, повелитель. Только он... – воин замялся в непонятной растерянности.
– Что?
– Странный он какой-то.
– Говори понятнее!
– Появился неизвестно откуда и убегать не стал, когда мы к нему кинулись... А со всего имущества при нем – старое седло.
– Коня не уберег, вот и оседлал самого себя, – хохотнул аталык. – А убегать не стал, потому, что оцепенел от испуга…
– Га-га-га! – рассмеялся хан немудреной шутке.
– Нет, не похоже, – отрицательно покачал головой воин. – А самое странное, что он сразу попросил провести его к тебе, повелитель.
– Ко мне?!
– Да, повелитель. Он так и сказал: «Проведите меня к Салах-Гирею. У меня к нему важный разговор имеется».
Юноша удивленно моргнул и взглянул на аталыка. Этот поход готовился со всеми необходимыми предосторожностями. И появление у самой переправы странного гяура, ожидающего именно его отряд, настораживал.
– Чего там думать, – ответил на немой вопрос, удивленный не менее сиятельного ученика, Кучам. – Пусть ведут... Сейчас сам все расскажет.
– Слушаюсь, – поклонился воин, одним прыжком взлетел в седло и погнал к дозору. А вскоре вернулся в сопровождении еще двоих воинов, которые спешились неподалеку, поднесли ближе жалкого, щуплого человечка и бросили его, как куль, к ногам повелителя. А рядом с ним – старое седло. Изрядно потрепанное, с разошедшейся по швам, обшивкой.
От незнакомца воняло неприятно и странно, будто перед Салах-Гиреем оказался не человек, а трухлявый пень, побитый гнилью и обильно поросший поганками. Раздавленными поганками…
Странный гяур был одет в несусветное рванье, а его лицо по самые брови покрывала густая нечесаная поросль, цвета мокрой ржавчины. А из этих зарослей на хана посверкивали два хитрых глаза.
– Кто такой? Куда шел? Откуда? Отвечай! – грозно бросил Кучам.
– Здешний я, – пожал плечами человечек, от чего исходящая от него вонь сделалась еще невыносимей. – Кличут Паньком, а шел я к достойному Салах-Гирею, предложить свою помощь. В обмен на союз…
– Какой еще союз? – опешил от такой неимоверной наглости юноша.
– Ведомо мне то, что старый хан отправил тебя, впереди всей орды, за первым ясырем. Как ведаю и о том, что если вернешься победителем, то ожидают тебя многие почести и славное будущее. Зато – коли не оправдаешь надежд отца – лучше б тебе, молодой батыр, в бою погибнуть, да навеки в степи остаться. Верно? – он цепко взглянул в глаза юноши и увидев там ответ, удовлетворенно продолжил. – А мне, как раз такой союзник понадобился. Очень важное дельце провернуть надобно… О священной реликвии православных небось слыхал? За которую султан щедро наградить обещался?
Салах непроизвольно кивнул.
– Вот и хорошо. Есть у меня одна задумка, как святыню заполучить, но сам – не осилю. Вот и предлагаю тебе свою помощь, в обмен, на твою поддержку. Не сомневайся, хан, если сделаем все по уму, то и ясырь хороший возьмешь, и воинов уберечь сумеешь. А в стойбище вернешься с большой славой и богатством. Женщины в юртах и кибитках станут слагать песни о твоей доблести и мудрости. Мужчины уважительно будут кланяться и уступать тебе дорогу. Лучшие батыры прискачут под твой бунчук, когда ты решишь собирать следующий поход. И не только по праву рождения, а из личного уважения и доверия к твоей удаче... А меня, хан, отблагодарить не трудно будет. Причем, и в этом случае, вся слава и добыча тебе достанется. И не сомневайся...
Суеверные татары настороженно переглянулись.
– Шайтан, – прошептал аталык, делая пальцами «козу». Жест отгоняющий злых духов.
– Да, нет же, – небрежно отмахнулся странный человечек. – Шайтаны и прочие джины больше вашему Аллаху да его пророку Магомету служат, а у нас, у православных, – при этом он с опаской, скосил глаза на небо, будто опасался оттуда разящей молнии и, немного понизив голос, закончил. – Существ, подобных мне, православные христиане называют нечистью. Ну, а меня люди кличут и вовсе попросту – Нечистым, Лукавым или Босоркуном. Но, мне самому больше посердцу, когда Паньком называют. Рудым Паньком... Так какой будет твоя воля, Салах, сын Махмуда? Ударим по рукам?
Вызывающе панибратское поведение странного и неимоверно вонючего гяура настолько возмутило молодого хана, что разом вывело из оцепенения. Он вскочил на ноги и велел, стоявшим рядом, нукерам:
– А-ну, причешите эту баранью падаль, против шерсти! Да как следует! Чтобы не забывался, с кем говорит!
Воины незамедлительно выполнили приказ, и два кнута одновременно потянули Панька по щуплой спине.
– Ой-ой-ой! – заверещал тот от боли, а затем свирепо повел глазами с одного басурманина на другого. – Чтобы вам к земле прирасти! – и как-то странно махнул левой рукой. Потом шагнул вперед и наклонился к самому лицу седого воина. – Кучам-ага, успокой своего чересчур вспыльчивого ученика. Я же к вам с миром пришел, а он меня, словно пса шелудивого – кнутами велел угостить...
– Да как ты смеешь, вонючий кусок дерьма подыхающего верблюда! – взвился от этих слов юный хан. – Возьмите его!
Но оба верных нукера даже не пошевельнулись.
Нечистый криво улыбнулся, оскаливши белые и острые, словно волчьи клыки, зубы и неожиданно веско приказал:
– Сядь, Салах! Веди себя, как положено воину и мудрому повелителю! Не уподобляйся глупой бабе, на сносях! Если хочешь вернуться в орду с почетом и богатым ясырем, слушай меня! А коли считаешь, что постиг все знания и опыт, то мне здесь делать ничего... Пропадайте… Иблис с вами!
Но вмешательство умудренного жизнью наставника не понадобилось. От столь разительной перемены в поведении странного незнакомца, юноша до того растерялся, что едва не бросился наутек. Но, в последний миг сумел совладать с необъяснимой паникой и остался на месте. Будучи суеверным, как и все кочевники, он понял, что видит перед собой кого-то, чье сверхъестественное могущество гораздо сильнее ханской власти.
– Хорошо, Панько-ага, – пробормотал тихо юноша. – Я внимательно тебя слушаю.
– Вот и ладушки, – довольно кивнул головой Рудой Панько и присел на землю прямо там, где стоял. – Хотя, если быть до конца искренним, ничего чрезвычайного в моем совете не будет. Собственно, не советовать я хочу, а – предложить свою помощь. Подождите здесь до полуночи, и затем смело выступайте к Тивильжанскому броду. Казацкая чата, к этому времени, будет крепко спать.
– Да, может ли такое быть? – недоверчиво переспросил Кучам. – Если уж казаки стерегут переправу, то делают это, как должно. Ведь уснуть на посту, для сечевика – вечный позор и бесчестье! Хуже – только откровенная трусость. За такую провинность, в Сечи, я знаю точно, даже не смертью наказывают, а – изгнанием из товарищества! 
– А вот это – мои хлопоты. Как для начала, я тебе уже и так слишком многое сказал…
– И все-таки, с какой стати, гяур, мы должны тебе верить? – не давал убедить себя до конца бывалый воин. – А, может, все обстоит как раз наоборот, и ты нас в засаду заманиваешь?
– Жизнь прожил, а ума не нажил, – буркнул Панько. – Зачем мне вас куда-то заманивать, если вы и так, будто на ладони... Бери голыми руками. И будь я казацким лазутчиком, то за время, пока мы лясы точим, ваш отряд уже б давно окружили и выстреляли как куропаток. Одним словом – будем считать, что договорились, верно парень? И постарайтесь не опаздывать, потому что надолго я казаков усыпить не смогу. С первыми петухами дозорные проснутся.
Сказав все это, он сделал какое-то неуловимое движение пальцами и пристально поглядел юному хану в глаза. Тот дернулся и поспешно отвел взгляд.
– Я верю тебе, шайтан… – отозвался чуть погодя. – И для того, чтоб мой отец мог гордиться своим сыном, сделаю так, как советуешь.
– Вот и славно, – Рудый Панько поднялся с земли. – Будь уверен Салах, что не пожалеешь, о принятом решении. Слава и почести ждут тебя столь же неизбежно, как близкий закат. Ну, я пошел исполнять свою часть уговора, а ты не спеши, но и не медли!
Произнеся эти слова, Босоркун подхватил с земли свое седло, шагнул немного в сторону, и в то же мгновение сильный порыв ветра сыпанул татарам пылью в глаза. А когда они, наконец-то протерли веки и смогли оглядеться, по их странному союзнику уже и след простыл.
– Ей! Панько-ага! А как же мои нукеры?! – воскликнул досадливо Махмуд-Гирей, но уже и сам видел, что обездвиженные чародейством воины, вместе со всеми протирают глаза.
– Шайтан! – с полной уверенностью произнес Кучам и зашептал слова Корана, которые должны защищать правоверного от козней нечистой силы.
А молодой хан подумал:
«Что ж, если надо, то и с шайтаном подружусь... Я должен любой ценой достичь успеха! И если священная реликвия христиан окажется в моих руках, то отец сможет по праву мной гордится. А там – поглядим. Неужто, не смогу расплатиться с нечистым духом? Это же не мангус…»



Глава вторая

Сумерки, прохладные и влажные, как собачий нос, для уморенной летней жарой, степи, были целебным бальзамом, заботливо наложенным на истерзанную болью, воспалившуюся рану. А умытое вечерней росой и усеянное блестками, словно девушка на вечерницах, небо низко склоняется к дремлющей земле, будто прислушивается к ее благодарному шепоту... И укутывает тогда все вокруг, баюкаемая стрекотаньем цикад, уютная тишина. Ни одна былинка, ни один листочек, не колыхнется, не зашелестит без особой надобности. Даже шаловливый легкий ветерок не смеет дыхнуть. Задержится, забьется где-то в буераках и замрет до рассвета.
В такое время исключительно хорошо лежать в благоухающих травах, смотреть на огромные звезды, и мечтать... О чем? Да, о чем угодно! Слава, Богу, у каждого человека завсегда найдется хоть одно заветное желание!
Вот и сейчас, на левом берегу Днепра, как раз напротив островов Тывильжан и Перун, на невысоком кургане сидит молодой казак. Глаза у парня закрытые, по изгвазданным темным пушком губам блуждает улыбка, и хоть рукой он при этом поглаживает лежащего рядом здоровенного гепарда, явно не шум битвы и победоносные походы грезятся молодому запорожцу, а что-то более желанное и приятное на ощупь, нежели мягкая шерсть зверя.
Это Остап Байбуз – низовой казак и, несмотря на юный возраст, полный товарищ Корсунского куреня... Он сам, Семен Лис и Максим Кавун – летний дозор Тывильжанской переправы. Этой ночью, с полуночи и до рассвета – бдеть выпало Остапу. А с противоположной стороны кургана, подальше от сырости и комаров, спят его товарищи, завернувшись в конские попоны. Там же руками дозорных выстроен просторный шалаш, но, залезать в его душное нутро в такую паркую ночь, станет только сумасшедший.
Неподалеку, держась вблизи отблесков тлеющих в кострище углей, пасутся казацкие кони. Умных животных и стреноживать нет надобности – сами от хозяев далеко не уйдут. Знают, что человек, хоть и натирает спину седлом, но – и от волков защитит, и накормит. Особенно зимой, когда в мертвой, засыпанной снегами, степи царит голод и холод.   
Дозорный казак удобно разлегся возле «фигуры» – высокой треноги из связанных жердин, увенчанной огромным снопом из, щедро облитого смолой, камыша – и мечтает! Но, не в ущерб службе, как может показаться со стороны. Казак доверил наблюдение за переправой более острому, нежели человеческое, чутью гепарда Пайды. Шестилетний зверь хорошо знает, что на том берегу начинается чужая степь... Что именно оттуда приходят пропахшие смесью дыма, бараньего лоя и лошадиного пота, смертельные враги хозяина. Мелькнувшая в голове зверя мысль о врагах заставила Пайду нахохлить загривок и недовольно заурчать.
В то же мгновение молодой запорожец открыл глаза и рывком приподнялся, насторожено прислушиваясь к ночным звукам. Но на реке все спокойно... Ни одна тень не закрывает отраженные в воде яркие звезды.
– Чудиться тебе что-то, Пайда, – проворчал недовольно Остап. – Такое дивное видение спугнул. Ну, да ладно, чего там. Служба – не тетка. Перекусим, что-ли, если не спиться? 
Байбуз опять удобно устраивается и вынимает из-за пазухи ржаной калач. Гепард тут же подводится на ноги и принюхивается.
– Что, утроба ненасытная, опять проголодался? Держи… – улыбается Байбуз и протягивает своему четвероногому другу на ладони пайду хлеба. Почти такую же, как горбушка, давшая когда-то гепарду имя.
Увидев в руках Остапа повизгивающего щенка, куренной кашевар заявил, что не станет кормить звереныша за счет товарищества. Но, атаман, засмеялся и сказал, что курень не обеднеет на пайду хлеба, а щенок – глядишь еще и пригодится. И – как в воду глядел. Не было в Сечи надежней стражи и удачливее охотников, чем та ватага, к которой присоединялись Байбуз с Пайдой.
– Бери, чего ты? – удивился Остап, видя, что гепард не обращает внимания на гостинец, а продолжает беспокойно принюхиваться, слегка обнажая клыки.
– Тихо ж вокруг? Или в самом деле слышишь что-то? – удивляется казак, недоверчиво прислушиваясь к замершей ночи, но на всякий случай прячет хлеб и берет в руку саблю.
– Чужой? Враг? – переспрашивает шепотом. В ответ Пайда утробно урчит, и кончик хвоста зверя при этом нервно подрагивает.
Полноватый месяц, буквально только что выползший на небо, довольно ярко освещает все вокруг, но как Остап не напрягает глаза, на водной глади Днепра видны только отблески обычной ряби, от играющих рыбин и неспешно плывущих к морю, речных волн. 
– Чудишь? – Байбуз треплет за уши зверя, но Пайда не поддается любимым ласкам, а отпрыгивает в сторону и беззвучно скалит клыки, не сводя глаз с укрытого  в ночной тьме берега реки.
– Ого! – Остап привстает и весь превращается в слух. Подобное поведение гепарда, может означать лишь одно:  приближается чужой. – Тихо, Пайда! Ждать!
Гепард припадает к земле, как перед прыжком, и замирает.
Остап терпеливо ждет и, спустя какое-то время, ему тоже удается расслышать шаги. Идет один человек. Шаркая по земле ступнями, устало подволакивая ноги и особо не таясь, но, кто знает, что за этим кроется. Поэтому Байбуз, манит гепарда и вместе с ним тихо пятится за курган. К товарищам. Дикое Поле не прощает ротозейства, а береженного, как известно – и Бог бережет.
Те широко разметавшись, места хватает, шумно сопят. Лис при этом негромко похрапывает, а Кавун – сладко причмокивает во сне губами.
– Семен! Максим! Вставайте! – шепчет в ухо каждому. – Кого-то к нам в гости несет... И его запах не нравиться Пайде.
Оба юноши, еще толком и не проснувшись, привычно хватаются за оружие и отползают подальше от огня. Если кто из своих заплутал, то объявится ему никогда не поздно, а врагу лучше не знать – сколько казаков находиться в дозоре.
– Пугу, пугу! – доносится тем временем от фигуры голос еще невидимого во тьме человека. – Есть рядом живая душа, или отсвет костра мне всего лишь мерещиться? Отзовитесь, люди добрые! Я – свой!
– Пугу-пугу, – отвечает Байбуз, поднимаясь на ноги и кладя руку на эфес сабли, а потом строго спрашивает. – Кому это ночью на одном месте не сидится? В такую пору добрые люди по свету не бродят. Назовись-ка, странник божий!
– Казак с Лугу!
Байбуз облегченно вздыхает и треплет за холку все еще неспокойного гепарда.
– Это свой, Пайда. Слышишь, зверюга, свой! А ты, товарищ, подходи ближе к огню. Не бойся, гепард ручной, без команды не тронет...
Приземистый силуэт уже довольно четко вырисовывается на тле звездного неба, но, путник не спешит приближаться. Он тоже знает о коварстве степи и хочет удостовериться, что у костра действительно казаки. И только спустя некоторое время из темноты выступает неказистый, чуть скособоченный человечек. Сутулясь под тяжестью, заброшенной на спину, кульбаки и от того кажущийся гораздо ниже ростом, нежели на самом деле. Одетый в такую несусветную и вонючую рванину, что и глядеть неловко.
– Сало, гу-гу! – поздоровался он невнятно, словно перекатывал языком горсть фасоли.
– Слава навеки, Богу нашему, – ответил, не задумываясь, на довольно странное приветствие Байбуз. Людям вообще свойственно слышать то, что им хочется, а не – сказанное. Тем более, когда произносятся звуки привычные и соответствующие данному моменту. – Присаживайся, незнакомец, будь добр. В ногах – правды нет.
– Не спорю, – проворчал человечек, положил рядом с костром свою ношу, и довольно неловко уселся на него сверху, протягивая к огню закоченевшие руки. – Всю истинную правду люди давно поселили в то место, откуда эти самые ноги и произрастают.
Остап вежливо хохотнул и, – видя, что Пайда, хоть и продолжал брезгливо принюхиваться к незнакомцу, от которого, к слову сказать, шел еще тот дух, но смирно умостился рядом, чего умный зверь никогда б не сделал, чувствуя прямую угрозу, – поднял вверх руку, призывая к костру товарищей.
Лис и Кавун вышли из засады и тоже подсели к огню. Чутью гепарда казаки доверяли безоговорочно. И если Пайда лежит спокойно, значит, в округе никого чужого больше нет.
– Да разве ж я похож на басурманина, панове запорожцы? – обижено скривился человечек.
– Береженного, как известно, и Бог бережет, – рассудительно ответил Лис, крепкий, высокого роста двадцатилетний парень, с ниточкой рыжих усов под носом и такого же цвета пышным «осэлэдцэм» (особым образом выстриженным чубом) на голове. И прибавил, обращаясь к незнакомцу. – Ты и сам, по всему видать, человек бывалый и от жизни досыта всякого лиха натерпелся, поэтому – и других, за предосторожность, корить не должен. Накорми гостя, Остап. Видишь, у человека, от холода и голода, глаза – словно у хорька, посверкивают.
От этих слов незнакомец вздрогнул, будто ему кнутом по спине врезали, и торопливо потупил взгляд.
– Можно и накормить, если гость не побрезгует нашей вечерей, – ответил Байбуз и придвинул ближе к гостю котелок с остатками загустевшей и окончательно разомлевшей на углях тетерей.
– Такой пан, как я, и обглоданной кости рад бывал, – попытался изобразить благодарную улыбку на лице гость, доставая из-за пазухи абы как выструганную ложку. Да, то ли и в самом деле слишком продрог, то ли с лицом у него было что-то неладно, но гримаса, искривившая губы и пробившаяся наружу сквозь дебри густых зарослей, походила скорее на звериный оскал, нежели на искреннюю улыбку.
Поспешно проглотив предложенный казаками скудный ужин, он вытер травой ложку, сунул ее обратно, но руку не вынул, а усердно зашарил ею в своих лохмотьях.
Парни, улыбаясь, переглянулись промеж собой, мол, гляди-ка: роется за пазухой, словно богач в мошне, а у самого, наверняка, окромя блох и нет ничего. Но, незнакомец не зря терял время, потому что вытянул из-под остатков одежды неожиданно довольно объемистый тючок.
– Вот такой из меня казак, – промолвил с неприкрытой гордостью. – Сам гол, как сокол, зато седло и ложка своя. А также – папуша табака имеется... Да еще и не какого-нибудь. Настоящий Трапезундский! Угощайтесь, – торжественно протянул сверток Кавуну, по внешности и степенности манер признавая его старшим над молодыми хлопцами. – А я вам пока о себе расскажу.
; Спасибо, ; казак чуть брезгливо развернул грязную тряпицу, пропитанную застарелым конским потом. И присвистнул от удивления – когда в его руках очутился изящно расшитый мелким речным жемчугом, замшевый кисет.
– Вот так цяцька, – присвистнул Лис. – Да за нее в базарный день, можно пару жеребых кобылиц сторговать.
– Возможно, – равнодушно пожал плечами человечек. – Я в этом мало понимаю... Да и зачем мне табун? Вот если б кто небольшую пасеку предложил, – он мечтательно прищурил глаза... – Эх, люди, если бы вы знали, какая у меня когда-то была пасека, – он опечалено покачал головой. – Все с дымом пустили... Ага, – вдруг опомнился он, – я же так и не сказал своего имени... Рудым Паньком или Нечистым меня кличут. Это кому, как больше нравится, а мне – без разницы. Может, приходилось слыхать?
Парни отрицательно помотали чубами.
– Ну и ладно, – махнул рукой человечек. – Степь большая, всех знать – голова треснет. Курите, курите, – спохватился, видя, что казак не спешит натаптывать люльку, а продолжает внимательно рассматривать кисет.
– Обязательно, – пробормотал тот, распуская шнуровку и доставая из кисета пучку табака. – Чудится мне, что я уже когда-то видел похожую цяцьку. Вот только никак не припомню, в чьих руках именно.
– А ну-ка… – заинтересованно потянулся к кисету Лис. Оглядел внимательно и к явному облегчению Панька отрицательно помотал головой. – Нет, мне он точно не знаком. Потом сунул пальцы внутрь и со словами: – А тут что-то есть! – вытащил наружу большой нательный крестик на толстой серебряной цепочке.
– Вот это да! – воскликнул Кавун, окидывая Панька внимательным взглядом из-под прищуренных век. – А чего это ты, добрый человек, крестик не на шее, как положено доброму христианину, а в кисете с табаком носишь? Или это не твой? И ты его вместе с кисетом с мертвого казака снял? От того и вышивка мне знакомой кажется? Ну, признавайся, вражина! Да всю правду говори, как на исповеди!
 – Придумал тоже, – с обидой в голосе потянулся за кисетом Панько. – Я ж не из церкви иду, а с басурманского полона сбежал. За крестик на шее, там мигом голову потерять можно. А в кисет спрятал, поскольку табак для басурман самая бесполезная вещь. Никогда не тронут… А значит, самое надежное место сберечь что-то ценное. Понятно?  Отдайте табак, если уважить не хотите…
– Ну, извини, – Лис примирительным жестом протянул Рудому нательный крестик. – Не хотели обидеть. Но, согласись, странно находить святыню в табаке.
Тот что-то невнятно проворчал в ответ и демонстративно напялил на шею цепочку, прямо поверх лохмотьев, как поп поверх ризы. Мол, я теперь на своей земле, так пусть все видят и больше не сомневаются, что перед ними христианин, по крайней мере именно так подумали запорожцы.
А еще спустя пару минут все натоптали свои трубки, но не стали их раскуривать, поджидая хозяина угощения.
– На меня не глядите, я и от еды захмелел так, будто оковитой хлебнул… – сказал Панько, вынул из огня тлеющую веточку и поднес ее к люльке Лиса. – А ты, парень, чего ж, не угощаешься? – обратился Рудый к Байбузу, заметив, что парень единственный, кто не потянулся за кисетом. – Обидишь… Я же от всей души предложил. Или ты еще годами не вышел и мамка не разрешает? – поддел его насмешливо. – Курите, братцы, а я тем временем вам о своей горькой доле поведаю, если интересно будет послушать…
Остап неуверенно хмыкнул, потому что и в самом деле не любил смолить табак, а трубку носил лишь для того, чтобы придать себе вид бывалого сечевика, но после подобной подковырки отказываться не стал. И в самом деле: зачем выставлять себя на посмешище, а заодно – обижать хорошего человека? Парень нехотя натоптал филигранно вырезанный дедом Карпом чубук, прикурил, затянулся один раз и сразу же поднялся.
– Пойду дальше караулить, – объяснил остальным. – Не забудь, Максим, на рассвете меня сменить.
Пайда больше для порядка, еще раз рыкнул на отчего-то все ж неприятного ему незнакомца, оскалив клыки, и прыжком метнулся за хозяином. А Нечистый украдкой провожал их обеспокоенным взглядом, до тех пор, пока молодой запорожец и негостеприимный зверь не скрылись от его глаз на вершине кургана.
– Не обидишься на нас, – спросил у Панька, зевая во весь рот Лис, – если мы еще подремлем немного? Что-то совсем не выспался.
– Буду только рад, – искренне ответил тот. – Я ведь и сам едва на ногах держусь... Да и куда нам спешить? Когда придет день, еще обо всем успеем наговориться.
– И то верно, – кивнул головой Кавун. – Тогда бери Остапову попону и ложись, где хочешь. Хоть и в шалаш забирайся…
Панько еще раз вяло поблагодарил запорожцев за оказанное гостеприимство, завернулся с головой в предложенную ему попону и прикорнул прямо там, где сидел. Со стороны должно было казаться, что человек так умаялся – что уже и на ночь не в силах как следует умоститься. И добился желаемого эффекта.
Глядя на него, запорожцы только головами сочувственно покачали, мол, эка судьбина человека заездила… А еще через несколько минут и сами крепко и беззаботно уснули.
Но, как только костер угас настолько, что жар в нем едва теплился, Панько поднялся и подошел к спящим казакам.
– Лис! Кавун! – позвал довольно громко. – Эге-гей, казаки! Уснули, что ли?!
Но парни даже не пошевелились.
Тогда Панько склонился над ними, какое-то мгновение прислушивался к их размеренному дыханию, а потом с силой дернул младшего за плечо.
– Вставай! Татары!
Но, Лис и не думал просыпаться.
Тогда человечек изо всех сил зло пнул запорожца под ребра и довольно рассмеялся, когда в ответ тот лишь что-то невнятно проворчал и перевернулся на другой бок.
– А что, по вкусу вам пришлось мое угощение, сосунки?.. Теперь будете спать, пока мои косоглазые приятели каленым железом вас не разбудят, хе-хе. А то удумали со мной шутки шутить. Один прячет, что ни попадя в седло, другие – догадки строят… – приговаривая все это, Рудый брезгливо стащил с себя крестик и снова засунул его в кисет. – Так-то лучше… – вздохнул облегченно. – Пойду, еще взгляну, как там ваш третий пан-товарищ себя чувствует?..
Панько неспешно выбрался на вершину кургана и захохотал во весь голос, уже совершенно не таясь.
Байбуз тоже спал крепким сном, навеянным зельем, заранее подмешанным Паньком в табак Куницы.
Один лишь Пайда скалил клыки на подлого незнакомца и тихо рычал. Он бы охотно разодрал в клочья это вонючее существо, но хозяин не отдавал такого приказа, и гепард не осмеливался сделать это по собственному желанию. Несмотря на все исходящие от него недобрые флюиды, которые Пайда ощущал не мене отчетливо, чем запах гнили.
– Что, смотришь? – сплюнул в сторону зверя Рудый Панько. – Хочешь сказать, что у тебя одного ума побольше, нежели у всех твоих хозяев, вместе взятых? А толку-то? Все равно ты ничем им не поможешь... Скоро с того берега сюда татары переправятся и повяжут казачков, как кутят. Только, чего это я с тобой время теряю? – спохватился. – Надо ж, со зверем, как с человеком разговаривать стал. Видно, и в самом деле, пора мне где-то на время свой угол заводить. В человеческом обществе пожить, а то – совсем одичаю и на нежить похожим стану. А может, действительно пасеку завести? Вот выполню задание и отпрошусь на десяток-другой лет у… – Нечистый суеверно бросил взгляд себе за спину и смачно сплюнул. – Ладно, размечтался… Сначала такую милость заслужить надо. Вроде я обмозговал все как следует, но вдруг опять какой-нибудь конфуз приключится? Хорошо, хоть сам посмотрел сперва, что в седле зашито, а не кинулся на радостях к ногам… – Рудый опять суеверно сплюнул. – Пойду, взгляну, что из добра запорожцы при себе имеют, пока ордынцы не обобрали их до нитки. Может, сгодится, в новой-то жизни? Га-га-га…
И Панько, круто развернувшись на пятках, двинулся в сторону шалаша и смирно пасущихся казацких лошадей.