В детстве все выходные, праздники и каникулы я проводил на Васильевском острове, у бабушки. Иногда даже я путался, где больше моя родина – хрущёбы и кирпичные трубы Невского района, или серые шестнадцатиэтажки Васильевского, как корабли, идущие по ветрам финского залива.
Мой родной микрорайон ограничивался с одной стороны Наличной улицей и Кораблестроителей, с другой заливом и Морской набережной. В детстве все эти слова звучали совсем по-другому, как камень и бумага… И даже трамваи, громыхающие на конечную остановку, в конце Наличной, или рогатые троллейбусы казались куда интереснее катеров и метеоров бессмысленно катающихся туда-сюда в проливе между Васильевским и Крестовским. На трамвае можно было бесплатно кататься. Уехать на аттракционы около Биржи, или даже на Смоленское кладбище…. Метеор нечто мифическое, на чём, разве что, летом можно уехать в Петродворец, и то – раз в году..
Васильевский – это вечный праздник, без детского сада и школы, это свободолюбивые каникулы в летнем ветре залива и визге чаек, в осеннем шёпоте вороха листьев и мелкого бисера дождя, в чистом, хрустящем снеге, ледяных горках и катках, в треске льда под ногами у причала метеоров, новогоднем салюте со студёного балкона бабушкиного девятого этажа и праздничной ёлке в старых советских игрушках и древних пряниках. И, конечно, в весеннем запахе цветущей черёмухи, в поту под тёплой курткой, в чернеющих огрызках старых сугробов. И ещё во многом-многом, что не описать.
И это другая компания. Мои друзья с Васильевского и Невского, как люди из разных измерений. Их невозможно было познакомить, сопоставить, или как-то совместить. Два разных мира, и два разных меня. Хотя, сейчас-то я понимаю, что всё это глупости. Я один и един.
Не помню, сколько мне было, когда мы все познакомились. Кажется, мы были знакомы всегда. Уже родились и знали друг друга. И Рауфа – дебила из сорок первого дома тоже. Когда я вспоминаю своё детство на Васильевском, я вспоминаю Рауфа.
Я так и не понял, настоящее ли это имя, или кличка, или фамилия. Никто не знал, да и не обсуждал
«У мальчика торпидная дебильность» как-то сказал папа Лены Кукловой – директор продуктового универсама и «невозможно полезный человек», как говорила моя бабушка.
Потом мы пытались кликать Рауфа «торпедой», но как-то не прижилось. Рауф остался Рауфом – яйеголовым мальчиком с большими, вечно пьяными глазами. Особенным уродством дебила являлись сросшиеся безымянный и средний пыльцы, такая кожаная перепонка, как у рыбы. Когда американские фильмы прочно впились в нашу жизнь и мы заговорили киношными словечками, часто приказывали Рауфу «Покажи фак, покажи фак. Нет! Левой рукой!» и хором смеялись.
С самого малолетства Рауф исполнял все наши приказы. Лизал подошвы башмаков и жевал кошачьи испражнения. Воровал из магазина спички (для вселенских «хотабычей», так назывался взрывающийся коробок), и клянчил деньги у прохожих, нам на мороженное. «Две копеечки мамуле позвонииииить». Люди жалели Рауфа.
У Рауфа не было родителей. Говорили, что он плод сексуальной потехи родных брата и сестры. Но никто точно не знал. Рауф жил с бабушкой. Старая карга иногда гоняла нас за то, что издеваемся над внуком. Только Рауф сам таскался за нами, как жестяная банка на верёвке, волочится за кошкой, сколько бы мы не пытались его сорвать.
Я помню, отношению к дебилу во мне дрогнуло лет в девять. Нет, он не стал моим другом, или даже товарищем. Это был бы ужасный позор. Но тогда я что-то почувствовал…
Мы играли в пятнашки на лифтах в моём доме.. ВОда сновал по этажам и пытался запятнать играющих, которые убегали на лифтах и по лестнице. Иногда бывает, поднимаешься на какой-нибудь этаж. А там, хоп, тебя поджидает вОда, и всё, ты засифачен, считаешь до пятнадцати, пока все не разбегутся по этажам. В какой-то момент я почему-то оказался в одном лифте с Рауфом. Он стоял позади, поджав голову в широкие плечи. Я стоял у пульта в боевой готовности. Остро помню бледный свет лифта и жирный запах палёных пластмассовых кнопок, копчёных стен и потухшей мочи. Двери распахнулись, в проёме вспыхнула фигура мужичка в синем, монтёрском комбинезоне.
- Ах, вы суки, гнилые, - завопил он, - я из-за таких, как вы, мразей, пальцы потерял!
И взмахнул рукой. На сухой, изрытой венами кисти не было нескольких пальцев. Розовые культяпки зловеще двигались. Я застыл, парализованный в сердце. Лифтёр замахнулся. Мне показалось, я уже почувствовал удар, и как отлетаю к задней стене лифта, и как умираю. А он продолжает тыкать в мои раны ужасные культяпки. Как Рауф вскочил между нами, и огрызенный кулак лифтера попадает ему в голову. Мне даже показалось овальная голова Рауфа приплюснулась в момент удара. Он охнул и упал на коленки. Я выпал из оцепенения, согнулся и рванул в щель между проёмом и столбовой ногой лифтёра. Я добежал до самого дома Пашки Цыплакова, и долго не мог отдышаться. Мне казалось, Рауф умер. Что-то внутри требовало вернуться, помочь, но жуткий страх сковывал и ноги и язык. Я даже не смог рассказать о случившимся ребятам. Они сами разбежались, когда узнали о лифтёре.
Но Рауф не умер. Через неделю, на следующих выходных, когда я приехал на Васильевский, он как не бывало вышел на улицу и подошёл к нам. Только бледное, фиолетовое пятно на лбу напоминало о тех злополучных пятнашках. Я так и не смог ничего сказать Рауфу. Сначала откладывал на потом, а после что-то говорить уже глупо.
Лет в десять – одиннадцать мы сидели в подвале детского садика (там была дырка с улицы), играли в «кис-кис мяу». Девчонки смеялись, а мы ребята строили из себя крутых парней и говорил, что целовать что попало, дело Рауфа. Рауф сидел здесь же с нами и только моргал своими луновидными, огромными веками.
- А давайте Рауфа надышим! – предложил Андрюха Ляпка. Ляпка – самый старший из нас, знал толк в играх. «Кис кис мяу» всем надоела. Да и целоваться никто не хотел. Все горячо поддеражли идею. Кто-то быстро сбегал за «моментом» и целлофановым пакетом. Ляпка профессионально выдавил клей из тюбика в мешок и натянул Рауфу на голову.
- Дыши глубоко! – приказал Ляпка.
Рауф покорно задышал. Он был похож на бандита из комедий про ограбления банков. Серый пакет затягивало в дырку рта, и выдувало, когда Рауф выдыхал.
Через определённое время, пакет сорвали. Все уставились на Рауфа. Он сидел, не двигаясь, ошалело вращая глазами по сторонам. Потом будто изображение передёрнулось в его глазах, щёлкнул тумблер. Яйцевидная голова Рауфа заболталась на шее, как игрушка «Шалтай-болтай». Он беззвучно, по-рыбьи открывал рот, а потом зашептал «Мама, мамочка. Мама, я боюсь…»
Он никогда не произносил этого слова, он никогда так не говорил, даже стоя на обрывке крыши самой большой высотки района
«Мамаочка…»
Хохот оглушил подвал. Он скакал от стекловатных, меховых труб до серых, глухих стен, прыгал и взрывался. Смеялись все, даже девочки. Ляпка схватился за живот. Я вскочил, крикнул: «Долбоёбы!» и потащил Рауфа из подвала.
Мне долго потом пришлось отвоёвывать авторитет компании, доказывая, что я не друг дебила. И это было вдвойне сложнее, так как я был приезжим, и появлялся в районе только по выходным и праздникам. Но меня быстро реабилитировали, когда отец подарил мне «Зекс спектрум» и каждый мечтал придти ко мне в гости и поиграть в «Командо».
Это случилось, когда нам было уже по тринадцать лет. Рауф всё ещё слонялся за нами, но теперь его замечали мало. Иногда лишь он служил мальчиком на побегушках, сбегать в магазин, купить пива. Полулитровой бутылки «9» тогда хватало на всю компанию. Пашка начал встречаться с Богдашей и они, не скрывая своих чувств, часто сосались при всех, сидя на лестнице. Подвал детского садика давно законопатили, мы пересекались в парадняках, на широкой площадке с крышкой мусоропровода. Часто мы любили поорать в мусоропровод всякие песни, чтобы весь дом слушал.
Зашёл спор, у кого самые крутые джинсы. Пашка вскочил, стал вилять своими «варёнками», а Козырь смеялся и говорил «польское говно». Дело едва не дошло до драки, пока Лена Куклова не воскликнула: «Что вы тут письками меритесь?!». И Козырь предложил в самом деле помериться письками.
- Начнём с Рауфа, - сказал он. Все повернулись к нашему дебилу, он стоял у крышки мусоропровода и допивал пиво, или точнее мусолил пустую бутылку.
- Давай, - показывай, - засмеялись девчонки, - будем мерить у кого больше.
Рауф изменился в лице. Я заметил растерянность и детский страх, хотя он был старше меня и даже Пашки на целый год.
- Снимай, - сказала Лена.
Почему-то мне показалось, Рауф не сделает этого. Совершенно точно, не сделает.
Но он, с тем же растерянным выражением лица, расстегнул ремень и стянул допотопные, матерчатые брюки, потом и трусы…
- Ого, - протянул Козырь с нескрываемым удивлением.
- Да-а, - поддержали другие.
Между крепких, мускулистых ног Рауфа висел большой, длинный член, как у мужиков в румынских порно журналах, которые Пашка прятал в деревянном пенале чертёжного набора.
- Вот это монстр – убийца, - сказала Ленка Куклова.
Рауф опомнился, натянул штаны. И толкаясь сквозь нас побежал прочь. Никто больше не стал обнажаться, да наверное, и не собирался.
На следующий день меня разбудил нудный звонок в дверь. Я лежал в постели, слушал бой заливного ветра о стёкла. И совершенно не хотел вставать. Это были осенние каникулы. Я хотел отоспаться, и отдохнуть перед тренировкой. Но звонок не смолкал. Бабушка, видимо, ушла к соседке. С трудом пересиливая себя, я поднялся.
На пороге стоял Рауф. Возбуждённый, с клочками вместо причёски, в детской, болоньевой курточке грязно красного цвета, которая давно была мала, и рукава обрывались, не дотягиваясь до запястья.
- Макс, привет, - сказал он, - мне нужно с тобой поговорить.
- В такую рань? – спросил я и демонстративно растянулся в зевке. Хотя спать мне уже совсем не хотелось. Не часто увидишь Рауфа в таком виде, да ещё на пороге.
Он остро смотрел на меня, давая понять, что дело очень важное.
- Ладно, подожди, - говорю, - сейчас оденусь.
Я быстро облачился в треники и рубашку, и натянул ботинки. Мы вышли на лестничную площадку. На высоком подоконнике продолжала стоять вчерашняя пустая бутылка «девятки».
- Мне нравится Лена, - сказал он. – Я понимаю, я всё понимаю. Я никогда… То есть, мне бы хватило просто смотреть на неё. Я и не думаю…
Он сбивчиво лепетал, а я смотрел, наверх, на узкую бойницу окна, через которое виднелся лишь серый кусок осеннего неба.
- Я не спал всю ночь.
- И что? – спросил я. – Что ты от меня-то хочешь?
- Я не знаю, что мне делать. Кого спросить.
- Что спросить?
Рауф смотрел на меня широким взглядом, его зрачки дёргались, стреляя по мне, но ничего внятного произнести он не смог.
- Я боюсь, что теперь она не захочет меня видеть совсем.
Я молчал.
- Я показал этот свой член. Она испугалась. Что мне делать?
Небо сквозь коричневую бутылку совсем не просвечивало.
- Ничего не делать, - сказал я. – ты что дурак, не понимаешь, что дело не в члене.
- В члене. Она испугалась. Может быть как-то…
- Рауф, ты что, не понимаешь? Дело не в этом. Она и так... – Я осёкся.
Иногда мне казалось, что, может, он и не был дебилом, может, это мы сами придумали? Когда он рассказывал всякие истории из книг, которые, судя по всему, он читал пачками, даже Пашка не называл его дебилом.
- Чёрт, да не в члене дело! – крикнул я.
Но Рауф продолжал твердить своё.
- Чёрт, ладно, - сказал я, - попробуй, подойди к ней. Поговори. Расскажи о своих чувствах. Может, она изменит свою отношение к тебе…
Ещё много лет я думал об этом совете. Зачем я вообще, что-то посоветовал, будто сам разбираюсь в женщинах. Да я с женщинами вёл и веду себя похлеще любого дебила. Кривляюсь, трясусь и мучаюсь. А ещё полез, будто учёный...
Не знаю, что там случилось. Не знаю, что сказала ему Лена. Может, они не ходил к ней. Рауф спрыгнул с крыши своей шестндацатиэтажки.
Прибежал Пашка, и сказал «бежим, там Рауф разбился».
Мы побежали.
Усталый милиционер без куртки ежился на вечернем холоде и безразлично косился по сторонам. Врач из скорой что-то записывала на листик бумаги. Старушки сгрудились у парадной и шевелили губами, как восставшие мертвецы, без членораздельных звуков, только «жу-жу-жу, жу-жу-жу». Рауф лежал на асфальте животом. В своей грязнокрасной маленькой курточке, будто набитой песком. В луже бордовой жидкости. Ноги нелепо выкручены. Голова будто приплюснута. Глаз над лужой был открыт и смотрел чуть в сторону. Я присел рядом на корточки. Бессмысленная пустота затянула сердце. Я поднялся и пошёл домой.
Зимой умерла бабушка. Её квартира досталась старшему сыну, то есть моему дяде. Он перевёз всю свою семью из Воркуты в Ленинград, и я перестал приезжать на Васильевский.
Теперь, спустя многие годы, когда мне удаётся попасть в те места, особенно осенью, под шёпотом кленовых листьев и подвывание морского сквозняка в гулких дворах кораблей Морской Набережной, я вспоминаю своё беззаботное детство, друзей, игры и Рауфа… Его мёртвый глаз, пронизывающий пустоту, в котором, кажется, отражался я сам..