Пари
Не так давно в случайном дорожном разговоре с одним интересным собеседником, соседом по купе в вагоне поезда "Иваново — Санкт-Петербург", уже немолодым человеком, прошедшем войну разговорились о страхе смерти и об отношении к смерти разных людей в неочевидных обстоятельствах. Вообще о разных проявлениях страха в нашей жизни. Этот разговор прочно застрял в голове, и я ещё сам дома, наедине с собой поразмышлял о природе страха, поведении людей в чрезвычайных ситуациях. И вспомнил памятное событие своей юности.
Конечно, это была не какая-то сверхкритическая геройская ситуация, но такого страха я никогда в жизни, ни до того, ни до сей поры, не испытывал. А ведь мне сейчас уже порядочно лет стукнуло. Бывало и по-настоящему страшно. Да и служба в армии проходила у меня в весьма специфических условиях на дальневосточной границе. Жизнь иногда так круто замешивала, что пару раз и реально расставался с нею, но такого страха… Впрочем, пора переходить к рассказу. Иногда высказанное или написанное позволяет лучше вникнуть в суть явления. Заодно нелишне бы и понять, как страх способен у нормального, самого обычного человека в мгновение ока парализовать волю, сделать его почти (а иногда, думаю, и совсем) невменяемым. Очевидно, что здесь есть о чем задуматься, когда мы часто всуе судим о природе смелости или трусости в тех или иных жизненных ситуациях. Могу лишь отметить — слаб человек и в этой ипостаси.
Сентябрь в том 1965 году на Сахалине, в наших широтах, стоял такой, про какой, наверно, и говорят — "бабье лето". Было удивительно тепло и большей частью солнечно. Начался последний учебный год в школе. И мы, два одиннадцатых класса (тогда как раз шёл последний год хрущевской политехнической одиннадцатилетки), полюбили где-то с конца августа проводить вместе субботние вечера за нашей школой на мосту через своенравную горную речку Августовку. Раньше мы такой толпой никогда не собирались на этом старом японском мосту. Даже одним классом редко когда. Словно предчувствовали, что скоро разлетимся из родного гнезда кто куда после последнего школьного звонка. Уходили домой, конечно, группами и парочками, но хороводились все вместе. Было весело и беззаботно. Дурачились, строили планы на всю оставшуюся жизнь. Сейчас понимаю, что много фантазировали. Но фантазии и мечты наши были светлые. Мы выросли, образно говоря, на Чапаеве и фантастическом полёте Гагарина, когда «горизонта» нашим мечтам-надеждам, казалось, быть не может. Иногда вспыхивали жаркие споры, бывало, и ссорились, но никогда всерьёз и надолго. Как-то всем нам удавалось гасить в зародыше серьёзные скандалы и раздоры..
И вот однажды на этом самом мосту возникло со стороны наших девчонок (сейчас уже и не помню как конкретно, и кто первым вообще подал идею) предложение к нам, парням, испытать себя. Сначала просто в шутку, мол, кто из вас сможет, проявить, пусть сумасбродную, но отчаянную смелость, дабы угодить прекрасному полу. Или это только в красивых романах и кино бывает, а в жизни нет? Ну, например, вот сейчас, ночью, как есть, в одежде сиганёт с моста в речку. А высота была под семь-восемь метров. Дружно отвергли, посчитав такое испытание просто дуростью. Но вот возникло предложение: кому-то одному заключить со всеми пари на то, что он один сходит прямо сейчас на кладбище. А в награду смельчак вправе потребовать всего, чего захочет у всех остальных, хоть по отдельности от каждого, хоть от всех вместе. Прямо скажем, не бог весть какое оригинальное пари и мне оно не понравилось категорически. Я его считал глупым и шумно запротестовал. Может быть поэтому, но всё упёрлось именно в меня. Да ещё считалось, что я признанный заводила и ухарь, каких мало. Не знаю, как там насчёт ухарства, но трусом себя не считал.
Однако никто из присутствующих, кроме Валентинки, с которой мы просидели все школьные годы за одной партой, не знал, что после смерти отца, похороненного на этом же кладбище, когда мне не было и десяти лет, я старался никогда не бывать там. Хотя зимой, прямо у кладбищенской ограды, устраивались шумные катания на санках и лыжах едва-ли не всей поселковой ребятнёй, да и взрослыми тоже. Во всяком случае, зимой там бывали все, кроме меня. У нас и так хватало мест, где можно и покататься, и удаль свою выказать. Моя неприязнь к кладбищу наверно (пишу сейчас наверно потому, что тогда этого ясно не осознавал) была связана с внезапной смертью отца, пострадавшего в шахте. Я его обожал и гордился им. Известие, что папы больше нет — погрузило меня в шок. Забился в угол своей комнаты и несколько дней молчал. Никак не мог осознать этот горький факт. Говорят, что я всех тогда напугал своим поведением. Чтобы не травмировать меня даже не взяли на кладбище во время похорон.
А кладбище, заложенное ещё японцами, располагалось поодаль за мостом, метрах в трёхстах. Граница посёлка проходила почти по берегу реки и ограничивалась железнодорожной насыпью. Из шахты, которой и жил наш посёлок, уголь вывозили вагонами электровозы к маленькому портику на берегу моря. И именно через наш мост шла из посёлка единственная дорога в мир: к другим населённым пунктам, городам, аэропорту. Под насыпью был проложен примерно десятиметровой длины бетонный тоннель для этой дороги, которая, плавно поворачиваясь, забиралась вверх вдоль пологой большой сопки. На склонах этой сопки и располагалось кладбище, а напротив главного входа на обочине дороги стоял верстовой знак с цифрой 1. У нас кладбище все так и звали — "Первый километр".
Если бы не Валентинка, ни за что не согласился на пари. До скандала бы дошло, но не пошёл. Был настроен решительно отказаться и всё тут, даже уйти домой. Страха не было. Просто во мне сидело многолетнее предубеждение и само пари мне показалось не просто глупым, но ещё и отвратительно-безнравственным. Народец наш и в первую очередь пара-тройка девчонок, считавших себя белой костью, которых, откровенно говоря, не жаловал, как, впрочем, и они меня, взялись довольно зло зубоскалить и язвить, мол, вот вам и признанный по всем статьям лидер и смельчак-чемпион! Я начал свирепеть. Друзья мои, не очень понимая, с чего вдруг так вызверяюсь, взялись как-то сглаживать углы, сводить к весёлому базару. Да не тут-то было! Кто-то сразу припомнил, что на зимних катаниях я никогда здесь и не бывал. Эти девчонки сразу загалдели, мол, наверно неспроста, такая вот у него «ахиллесова пята» оказывается… В общем, отбивался как мог. Однако вопрос встал, что называется, ребром — пойду или нет. Именно я и никто другой. В известном возрасте, что тоже хорошо известно, ребятки бывают неосознанно жестоки. Да ещё надо понять, что все мы выросли в небольшом сахалинском посёлке, где розами-мимозами не пахло и в помине, и особых там душевных сантиментов друг другу не дарили. А понятие трус для парня нашего — это лучше сразу заживо умереть. Такая вот совсем и не шутейная оказия приключилась на ровном месте. Все склонялись к тому, что надо идти. Мои друзья и сами вызвались было. Но теперь-то речь шла только обо мне. Откровенно говоря, собрался послать их всех ещё и потому, что обиделся. Все на одного, а я им что — рыжий! И тут моя зазнобушка, признанная в школе красавица и отличница, со слезами на глазах, вцепилась в меня и тихо произнесла: "Толька, неужели ты дашь им растоптать себя, куда же я-то потом денусь, ты подумал?! Иди, умоляю!".
И я пошёл. Нет, я почти побежал. Гулко бухали прямо по голове шаги в чёрном провале тоннеля. Злость и негодование на себя, ребят, Валюшку, на этих красоток-задрыг, вообще на весь мир вокруг толкали меня вперёд. Внутри меня всё клокотало и бурлило… Никакого страха я не испытывал, только неистово твердил про себя: "Я вам покажу! Покажу, как издеваться надо мной! Ага, нашли «пяту страха», как же, как же… Покажу вам, красотки писаные, кто у нас трус! … И эта туда же… Разревелась, как дура!.."
За тоннелем, как говорил уже, дорога шла вверх, и я поневоле умерил свой полубег, а вскоре почти совсем успокоился. Светила полная луна и всё вокруг, включая кладбищенскую ограду, придорожные кусты, деревья, надгробные памятники и кресты показались мне на редкость умиротворенно-красивыми. Серебристо-матовый свет заливал всё вокруг. И было отчётливо видно каждую отдельную былинку на обочине дороги, но не так, как днём при солнечном свете, а как-то загадочно холодновато и безжизненно. Причудливо тянулись по дороге чуть колышущиеся длинные тени от деревьев. Какой-то фантастический, космический пейзаж! И было тихо-тихо. Совершенно успокоился. Подошёл к центральному входу, открыл калитку и вошёл на территорию кладбища. По условиям пари надо было нарвать последние отцветающие лесные лилии-жарки, которые почему-то только за кладбищенской оградой и росли. О чём все знали.
И я их вижу, вот они эти жарки. Поднимаюсь мимо могил по склону, удивляюсь редкой тишине и покою, серебряной красоте вокруг… как внезапно прямо в лицо упёрся ослепительный свет мощного прожектора!!! От неожиданности буквально окаменел. Какой, к чёрту, прожектор на старом кладбище! Не помня себя от страха, помимо своей воли, завопил истошным криком! И…, не услышав ни звука в ответ! Так ошеломил меня внезапный испуг! Во рту, также внезапно, стало невыносимо сухо, язык мгновенно одеревенел и заполнил весь рот, мгновенно стянуло всю кожу лица… Чувствую, как дыбятся волосы на голове… Пытаюсь вскинуть руки и защититься от этого безумного слепящего света, а они просто не повинуются мне! Не могу пошевелить ни единой частью тела. Всего вдруг парализовало и чувствую, как холодеют ноги и руки, свинцовой тяжестью наливается всё тело… Не знаю, сколько я пробыл в таком состоянии. Прорвавшийся откуда-то из глубины почти замороженного сознания неведомый доселе жуткий, никогда не испытываемый мной необъяснимый животный страх, что прямо сейчас, вот тут, на этой кладбищенской дорожке умру, швырнул меня, почти обезумевшего, вперёд на слепящий свет!
Жгучая боль в груди мгновенно привела в чувство. С размаху налетел на острые пики могильной оградки и… нашёл причину ослепительного света!
Теперь меня охватил озноб, и стало трясти как в лихорадке. Холодный пот струился по спине, груди, ногам и я дико, в полный голос захохотал. Вдруг прорезался голос! Да не голос. А голосище! Хохотал так, как никогда в жизни. Приказывал себе прекратить, пробовал руками закрыть рот, щипать и колотить себя... Бесполезно… Мелкая дрожь пронизывала всю мою жалкую плоть, и я почти рыдал от безостановочного, обессиливающего смеха. Страх теперь пропал. Страх — это ведь неизвестность. А я теперь-то причину знал! И то, что происходило теперь со мной было неконтролируемой релаксацией организма, последствием только что испытанной невероятной жути. Осознал всё это, конечно, потом, как и то, что появился внезапно пропавший голос. Хотя всякий раз при воспоминании об этой ночи меня ещё долго бросало в озноб.
А тогда кое-как спустился к ограде и нарвал прямо с землёй целую охапку этих лилий и выбрался за кладбище, продолжая хрипло смеяться. Навстречу из провала тоннеля бежали ребята. Они, конечно, потихоньку пошли за мной почти сразу. Мой неестественно дикий и как они потом говорили все, страшный смех застиг их ещё до тоннеля. Кое-кого из девчонок этот сумасшедший ночной хохот остановил на дороге, и они не решились войти в тоннель, а остальные, вместе с Валентинкой, даром, что ли чемпионки района по бегу на короткие дистанции, решив наверно, что я внезапно свихнулся, бросились ко мне.
Первыми кинулись ко мне друзья. А я, продолжая бессильно захлёбываться смехом, взялся бессвязно объяснять им: "…понимаете, прожектор, ха-ха-ха, луна там…охо-хо, ха-ха-ха, карточки, ха-ха-хо, ну, как прожектор… свет такой яркий…аха-хо…" Никто конечно ни черта не понял. Спустились к реке. Снял с себя свитер и рубаху, напился воды, смыл кровь с груди, умылся, оделся и, более или менее успокоившись, хотя от пережитого испуга меня ещё лихорадило, рассказал им, что так напугало меня.
Такого внимания к своей персоне, как к рассказчику, хотя у меня зуб на зуб не попадало и нёс почти околесицу, я больше и не припомню. В общем, причина оказалась в лунном свете, упавшем на фотографию под стеклом на могильном обелиске, и отразившемся прямо в мои глаза. Неожиданность и необычность обстановки, полная расслабленность после только что пережитого сильнейшего стресса сделали своё дело. Недаром ведь говорят, что у страха глаза велики.
Мой рассказ привёл к тому, что всем вдруг захотелось увидеть своими глазами этот эффект лунного света на кладбище. Теперь все отправились гурьбой, оживлённо обсуждая только что услышанное от меня, весело подтрунивая и пугая особо нервных или желавших казаться такими девчонок. Если бы кто увидел со стороны, то точно, обалдел бы вусмерть! Шумная процессия из почти трёх десятков весело гогочущих молодых оболтусов, шествующих глубокой ночью на место последнего людского упокоения... Та ещё картина! Какой тут страх. Известно ведь, что гамузом и батьку бить не страшно.
Я их привёл на то же самое место и испытал теперь жгучий стыд! Никакого тебе прожектора или какого-то направленного пучка света! Лишь слабый отсвет от стёклышек могильных надгробий. И хотя поднялся ветерок, зашелестевший в кустах и ветвях деревьев, жутковато было только некоторым девчонкам. Я же чувствовал себя последним обманщиком и трусом. Мою честь спас Толька Аликин. Мы как-то позабыли, что луна сошла уже с той точки, что была в прошлый раз. Толя тихонько позвал нас к себе и изумлённо произнёс, что, конечно, на прожектор не тянет, но на свет мощного китайского фонарика вполне похоже. Тут разом многие ребята стали ловить лунное отражение и в других местах кладбища, признаваясь, что вообще-то жутковато, а если одному, так вообще… Не знаю, сколько бы мы ещё стали болтаться по кладбищу, да ветерок нагнал тучки и когда луна стала в них прятаться, становилось так темно, что хоть глаз выколи. Девчонки завизжали и стали выбегать за ограду. Вскоре и мы все отправились назад. Но теперь все молчали. Может, представляли себя на моём месте, а может просто пресытились ночными впечатлениями, да и устали уже все порядочно.
А я могу только ещё раз подтвердить, что никогда мне не было так безотчётно страшно, как в ту ночь и никогда ещё, Господь милостив!, не был так близко к потере полного самообладания и, наверное, на грани помешательства. Слаб человек.
15. 02. 2003. Деревня Базыки.
Александр Цой.