Система, слава богу, не разморозилась, но батареи оживали медленно, и Люба вылезла из халата в лыжный костюм – в толстый свитер, стёганые, но отлично облегающие фигуру брюки, в мягкие сапожки-дутыши. Всё это, подаренное ей Сокольниковым к прошлогодней поездке в Карпаты и теперь дополненное чёрным шарфиком, было ей очень к лицу и моментально поправило настроение. Так что чай у пылающего камина она собирала, уже забыв, как хныкала час назад.
Митрич, примостившись на краешке дивана, - глубоко садиться он считал неприличным. Да и опасался, что не достанет ногами до пола – смотрел на хозяйку с горделивой улыбкой, по которой Люба легко заключила, что нравится гостю, и что-то он ей припас…
- Про какие бумаги ты говорил по телефону?- спросила она, подсев к нему.- Чай сейчас быстро заварится под матрёшкой.
- Эх, дама какая тут!- покачал головой Митрич, оглядывая уклу-грелку, посаженную Любой на краснобокий фарфоровый чайник.- А не упреет он под таким-то подолом? Гляди-ко, вроде, яблоки-то на чайнике краснее стали!
- Ну, Митрич!- упрекнула его Люба.
- Это к слову. А бумаги тут вот какие,- достал он из-за себя солидную кожаную папку на «молниях».- Анатолий Сафронович наверно говорил, что дом этот – не его собственность, а стоит на балансе хозяйства в качестве дома для приезжих, гостиницы, по иному сказать?
- Я это знаю. И что, я должна освободить его?- Она заглянула Митричу в глаза. Тот чуть повёл левым плечиком, но смутился не шибко, не опустил с неё вежливого весёлого взгляда.
- Тут два варианта, Любовь Андреевна: или-или…
- Не поняла.
- Ну, освободить, это понятно. Но можно и остаться.
- Каким образом?
- Опять: или-или. Или выкупить его у колхоза, что, конечно, трудновато, поскольку, как я узнал, Любовь Андреевна заявления о приёме в колхоз не писала, да и дорогонько он, леший, влетел артели…
- И во сколько же он «влетел артели»?
Гость с явным удовольствием чиркнул «молнией», открыл малиновое, остро пахнущее новенькой кожей нутро папки, где держал единственный листок с длинным перечнем, и, откинув в меру дальнозоркости голову, стал читать:
- Дом для приезжающих, двухэтажный полезной площадью 240 квадратных метров, оборудованный индивидуальной котельной установкой на жидком топливе, с гаражом на два бокса при нём и баней типа «сауна» имеет балансовую стоимость сто восемьдесят четыре тысячи рублей и двадцать семь копеек. Оборудован гарнитуром мебели финского производства стоимостью сорок тысяч рублей, гарнитуром мебели румынского производства стоимостью три тысячи рублей, гарнитуром кухонной мебели производства Кстовской мебельной фабрики стоимостью четыреста восемьдесят рублей. Кроме того, в доме имеются: холодильники марки «ЗИЛ» две единицы, телевизоры цветные марки «Чайка», музыкальный центр производства Япония один, посуда…
- Итого?- спросила Люба.
- Итого четыреста двадцать три тысячи рублей семьдесят одна копейка.
- И всего-то?- засмеялась Люба.- Так, где они у меня лежат? В какую пудреницу я их положила? Ладно. Ну, а ещё что за «или»?
Митрич и сам ещё толком не знал, что он может предложить Любе такого, на что бы она клюнула и осталась тут на короткой привязи. Когда с утра пораньше он кругленьким почерком выписывал сегодня все эти циферки на листок, мысль у него была простая: прочитайте, мол, Любовь Андреевна, сдайте по описи и – счастливого пути! Не шибко мы вас ждали, не крепко будем и держать. Но вот дохнул одного с ней воздуха, посмотрел, как, отогреваясь, загорается она румянцем, как блестит река её волос, и закрутилась у него в макушке трепетная мыслишка: уж больно рыбонька-то хороша – неохота отпускать из рук.
Картину он ей обрисовал для податливости: ни кола, ни двора у неё тут нету, гуляй на все четыре стороны. Но и надежду подкинул, мол, коли хочешь тут пожить, поживёшь, однако попомни, кому обязана. Смех-то смехом, а она и уцепиться, вроде, готова, только вот за что?
- Чаёк-то не готов ещё?- захотел он потянуть время.
- Сейчас будет,- ответила Люба и, положив ему на руку свою теплую ладонь, ещё раз спросила:- Так что там за «или»?
Масляный блин ему голодному не дёргал так кадычка, как дёрнула хрящи на горле близкая теплота Любиной ладони.
«Вот так так!- изумлённо подумал Митрич.- Вот это горгона!»
Он поспешно встал с дивана, озаботясь состоянием батарей отопления. Обошёл гостиную, пощупал радиаторы, покачал головой, но не от того, что они ещё холодны, а что кровь у него, оказывается, и не остыла совсем, вон как вскипает – чуть только тронь. Вопрос, конечно, кто трогает… И сообразил в дальнем углу гостиной, что может предложить Любе.
- Дому-то, что жилому, что гостиничному, нужна хозяйка,- заговорил он делово.- Пока есть вакансия, можешь её занять, с комнаткой здесь, конечно. Когда гости, будешь жить у себя, а когда никого, он весь твой, ночуй, где душа просит. За котелком приглядывать штат дадим, можно уборщицу будет выделить, ну, а уж остальные обязанности лягут, извините, на Любовь Андреевну.
- И много их ляжет?- подчеркнула она слово, которое Митрич лишь чуть оттенил.
- Да уж по договорённости, по обоюдному, как пишут, согласию.
Люба осеклась. Не так, оказывается, прост её гость. На лету намёки ловит, как игривый кобелёк кусок сахара.
- Прошу,- пригласила она к столу.- Чай покрепче наливать?
- Чай – любой, а к чаю можно и покрепче. Вчера мы, грешные, после вашего ухода так напровожались, что нынче голова чего-то, как с чужого плеча.
- Придётся вернуть её на место.- Люба достала из бара недопитый вчера коньяк, протёрла салфеткой широкобокие рюмки.
Митрич бочком, будто не он теперь этому дому хозяин, бедным родственничком прошмыгнул мимо неё к столу, а та м освоился моментально, оперевшись локтями о спинку дивана, выпятил из-под пиджака цыплячью грудку, прикрытую засаленным цветастым галстуком давнишних времён. Спросил про бутылку:
- Может, чего попроще найдётся для возврата головы? А коньяк-то бы для чего другого пригодился?
- Голова болит при сужении сосудов, а коньяк их как раз расширяет…- Люба налила ему полную рюмку, себе – чуть-чуть и, подняв рюмку за донышко, улыбнулась ему из-за неё.- Поправляйтесь.
Митрич, в отличие от Игоря, не плеснул коньяк меж разверстых челюстей, а зажмурился и выпил обстоятельно медленными, звучными глоточками. Выпив, скривился, закусил кусочком сахара.
- Я вот, грешник,- заговорил он подсластившись,- два института кончил, грамотней меня никого в районе нет, а особого вкуса этого напитка до сих пор не понял. Так, смешение какое-то гибкости с крепостью, лозы с дубом. Это всё равно, что изворотливость на тупости замешивать, И не знаешь, что лучше: тупая изворотливость или изворотливая тупость.
- Митрич, миленький, неужели два института? А работаешь тут…
- Так уж у меня выходит, что одно с другим никак не стыкуется.- Он разглядел за чайником розетку с нарезанным лимоном. Достал ломтик, завернул в него кусочек сахара и аккуратно отправил вилкой в рот. Любе даже завидно стало, как ловко это у него получилось Вот Сокольников ел небрежно, размашисто. Тот же лимон он ухватывал ногтями за корочку и просто кидал на язык, а потом чавкал не морщась. Пепел сигареты мог, не глядя, стряхнуть в тарелку, а этот мужичок, видать, другой совсем, а она его и не замечала никогда.
- Ты вот всё Митрич, Митрич,- продолжал он,- и всё так. А почему не по имени-отчеству?
- Не знаю,- пожала плечами Люба.- А верно, почему?
- А потому, что сразу вылезет несуразность сочетания: Аскольд Дмитриевич Настёхин. Митрич Настёхин – ещё туда-сюда, а Аскольд Насёхин – дурь собачья. Хотя имя это тоже имеет деревенское начало. Папаша мой вовсе не «Аскольдову могилу» Верстовского имел в виду – он этой оперы слыхом не слыхивал, равно, как и не знал, что был такой древнекиевский князь Аскольд. Зато отец слыл активистом коллективизации деревни и имечко мне сочинил как прямое производное от этого движения. Я ведь местный кадр, а знаете, как тут первый колхоз назывался? «Ассоциация коллективистов деревни! Сокращённо - Аскольд. Вот так! Слава бога «Колхозом» не окрестил, а то бы был теперь Колхоз Дмитриевич Настёхин. Звучно, правда? А еще звучней Любовь Колхозьевна Дурандина. Это если бы дочка у меня за Стёпку Дурандина вышла. А ведь и Дурандины, хоть Стёпка и дурак, тоже не от дурости произошли, а от дуранды. Так жмых льняной называли.
- Зато сейчас отчество звучит красиво,- отозвалась Люба,- представь: Олег Аскольдович!..
- Не подходит. Это Олег убил Аскольда в Киеве. Олег не подойдёт. Ассоциация всё равно, что Авель Каинович. У меня проще: Колька Настёхин, Васька Настёхин. Это уж если в люди выйдут, будут Аскольдовичами. Но главное, чтобы ростом вышли не в меня. А то опять гляди, какие противоречия: при моей голове – такой рост. Метр шестьдесят на каблуках и в шляпе. Стыдно сказать, обувь ношу тридцать пятого размера. Говорят, маленькая собачка до старости щенок? Точно. Так и у меня. Сорок лет стукнуло, а всерьёз никто не принимает. Я сначала учительский институт закончил. Там ладно, терпи издёвки длинных мотылей, думал. Доберусь до школы – дети сами не великаны. Что ты! Два года еле выдержал. В классе половина девчонок выше учителя. Куда годится? Сбежал в деревню, устроился счетоводом. Тут всё больше за столом сидишь и за человека сходишь. Кончил заочно финансовый, стал бухгалтером, даже главным. Могли председателем избрать. Было даже решено. А тут Сокольникова и подвезли. Мужчина! Рядом нас поставить – кто же за меня проголосует?
Митрич поёрзал на диване, усаживаясь глубже. Остроносенькое лицо его с хорошими серыми глазами пошло пятнами.
- А ведь так-то сказать, какая вроде бы разница? Ну, не вырос, так и что из этого? Голова-то варит похлеще, чем у иного длинного. Но народу, оказывается…- Митрич закрутил указательным пальцем спираль, и стало видно, что хмель достал его.- Народу в председателе и рост – не последнее дело. Видно, неосознанный инстинкт самосохранения действует. Люди боятся маленького начальника, потому что серёдкой чувствуют: в каждом большом он видит себе укор или даже злой умысел и будет вымещать ему любую мелочь. Говорил тебе кто-нибудь из недоростков такое?
- Нет,- серьёзно призналась Люба.- У меня никогда не было таких поклонников.
- Ну, положим, они всегда были и есть,- поправил её Митрич.- Просто вы не знали об этом, и они никогда не признавались, боялись быть обиженными отказом. Мы, грешники, очень обидчивы.
- А что тут такого? Рост, разве, главное в человеке? Могут быть и другие достоинства.
- И ещё какие!- согласился Митрич и весело дёрнул головой, однако лукавинка, которую он держал в глазах, вдруг пропала. Словно он решился на что-то сверхважное.- Однако ж, давайте, не отходя, как пишут, от кассы, проверим значение роста в сравнении с другими достоинствами. Вот я предлагаю вам заменить Анатолия Сафроновича, что вы мне на это скажете?
- В каком смысле заменить?- искренне не поняла Люба.
- Во всяком. В хозяйственном, в духовном, в плотском.
Митрич ещё глубже сел в диван, уже нарочно оторвав ноги от пола и, скрестив руки на груди, с хмельным вызовом поглядел на Любу: крутись, мол, теперь, матушка. Что ты будешь плести, я заранее знаю, но погляжу, как покрутишься.
И она действительно закрутилась.
- Митрич!- изумилась Люба до того, что встала из-за стола и подошла к нему, положила руку на плечо.- Что ты, миленький? У тебя же семья.
- А семья – дело наживное. Сегодня есть, завтра – нету. Вы это не хуже меня знаете.
- Митрич, ну, ты же такой умный, не говори глупости.
- Этим и спасаюсь!- вздохнул он и потянулся к бутылке, налил полную рюмку и выпил так же обстоятельно и звучно.- Меня, к примеру, не мучает вопрос существования Бога. Его нет, ибо Бог – это прежде всего соразмерность и справедливость, а их нет. Значит, нет и его. На том и поладим.
Любе было бог с ним, с богом, а вот с Митричем как-то бы надо поладить так, чтобы он не ловил её на слове, не ставил перед таким выбором, где выбор невозможен. Не оставлять же его у себя, в самом деле! Этого обмылка ей только не хватало… Значит, он прав насчёт роста. Коротель хороша в моркови, а мужчина должен быть мужчиной. То ли дело Степан!
- Да, Митрич, мы не договорились о деле,- стала она переводить разговор.- Значит, я могла бы остаться здесь?
- Вполне. Но опять же как смотреть на жизнь. Если нужен только угол да хлеб, - этого дома хватит. Если замуж выйти, детей растить, можно и без этого дома в селе остаться – мужики в Агропроме теперь не шибко в большой цене. Вон как раз Стёпа Дурандин к дому катит – он любую дюжину их наделает. Но за него-то и не надо выходить. Поясню почему. Сколько Дурандиных в округе, все одинаковы. Дом они хорошо могут поставить, деток у каждого – гляди, не обсчитайся, но баб своих не жалеют ни грамма, детьми и хозяйством заматывают до основания, да кулаков им для них не жалко. Вот! А если серьёзно о счастье говорить, то не здесь, конечно, ваше место. Здесь ни обзора, ни выбора. А женщина такой красоты должна иметь выбор. Внешность ваша – вся, как есть – это же подарок судьбы, как талант. Погубить её проще простого, но закапывать то, что должно принадлежать не только вам, грешно.
- То есть?
- А то и есть, что такая красота – большая редкость, и распоряжаться ею надо уметь.
- И что же я, по-твоему должна делать?
- Любить. Одаривать любовью того, кого изберёшь для этого.
- И всего-то?
- А это много. Любовь ведь дело большое, и не для всех оно только личное. Моя вот любовь, к примеру, одного меня касается, ну, жены ещё, конечно, да Кольки с Васькой, поскольку она обычная – для семьи только, для продолжения рода. Я ведь, как это ни обидно мне, человек рядовой, заурядный. Как галька на морском берегу. А по росту если, так и совсем песок… А ведь может быть и такая любовь, что одаривает человека крыльями, а он чёрт-те в какую высоту может подняться на них. Откуда весь мир будет виден. Данте, к примеру, на любви к Беатриче постиг все силы и слабости человечества. Или Орфей. Этот стал богом музыки. Он любил Эвридику. Да мало ли ещё примеров на земле, когда женщина такую любовь зажигала в человеке, что он сам себя превосходил.
- Интересно,- проговорила Люба.- Как ты про женщин…
- Интересно-то другое,- перебил её Митрич.- Интересно, что любовь мужчины к женщине на неё вот так не действует. Кавалер де Грие уж как любил Манон – пустое дело. Была шлюхой, шлюхой и осталась.
Люба отошла к камину, и, кошачьи выгнувшись, уставилась оттуда на гостя, которого, оказывается, совершенно не зная, она считала мусорным мужичонкой. Так, мол, болтается метр с шапкой под ногами у Сокольникова. А метр-то этот такие речи ей тут говорит, каких от Сокольникова она не то что не слышала, а даже и не ждала!
- Я бы любовь красивой женщины считал большим общественным достоянием и брал на особый учёт, как большую вдохновляющую силу,- продолжал Митрич.- И даже бы направлял её на исключительные нужды. Вот, скажет, есть молодой учёный. Люди ждут от него такого открытия, которое весь мир перевернёт. А он в хандре работу бросил, вот-вот запьёт. Вот тут к нему и подводят женщину редкой красоты. Он в неё – по уши, готов миллион алых роз к ногам бросить, а она говорит: лучше ты мне посвяти своё будущее открытие. И он сгоряча его действительно делает. Прекрасно ведь, а?
- Прекрасно! А ей после этого говорят: сделай своему шизику ручкой, нам теперь нужно открытие в другой области, и ты, деточка, дуй-ка в постель вон к тому лысому зануде. Так, по-твоему, надо?- спросила Люба, переметнувшись на другую сторону красно отсвечивающего очага, где мужчина-огонь трепетал над пожранными им головешками.
Митрич тоскливо замотал всклокоченной головкой.
- Господи,- горестно выдохнул он,- никто меня не понимает! Никто. Одни несуразности кругом. Уж вы-то, Любовь Андреевна… Ваш-то образ мыслей должен бы, вроде, соответствовать облику, а вы: «Дуй в постель»! Впрочем, ваша ли тут вина? Я ещё в первом институте говорил, что надо учить людей любви и чувству, и действию. А то мы как в самом замшелом монастыре. Для женщин – вся наука – лекция в клубе «о красоте и гордости девичьей», а мужикам и того нет. А ведь человечество издревле почитало любовь как высшее наслаждение и накопило на пути к нему массу опыта, которого мы не то, что не знаем, а даже вроде как стыдимся и узнать. И преподавать его нам стесняются – мораль мешает. А что мораль эта недоумками да скопцами надумана, понимать не хотим. Ну, ладно, на заре, когда все энтузиазмом горели, говорили, что любовь мешает строить новую жизнь. А сейчас она чему мешает? Толкуем про профориентацию. На доярок ориентируем, на трактористов – ориентируем, на продавцов, на швейников – тоже. А на любовь? На неё, говорят, и не надо. Она – зов природы, сама придёт. Но приходит-то только один инстинкт. А он ещё не любовь, а только так называется. А чувству-то, чтобы красивое было, тоже надо учить. Да и действию – тоже. Лично бы я, если бы такую власть дали, девчонок, особенно красивых, в специальную бы школу отправлял, чтобы уж действительно их любовь была как дар.
- А некрасивых?- поддела Люба.
- А их и тем более. Вот… И отбор, главное, прост. Красоту сразу видно. Она, если есть, так есть, и чего там Виссарион Григорьевич Белинский на эту тему разорялся – не знаю. Красота – для всех красота. А пока что получается? Дал, скажем, бог певице голос, и мы кудахчем вокруг: божий дар, божий дар. Чтобы послушать её, рвёмся к кассе. Я в Москве как-то хотел на Пугачёву попасть – все бока обмяли, а билета так и не досталось. С рук купил за десятку. И не пожалел. Или так. Сочинил писатель исключительную книгу, мы за ней во-о какую очередь стоим. Всё законно. Хочешь к великому приобщиться, не скупись и умей потерпеть. А вот на красоту, на истинный божий дар поглядеть – ничего не определено. Увидел и гляди, пока близко.
Сказав это, Митрич нетерпеливо вылез из-за столика, мотнулся к окну и оттуда, скрестив на цыплячьей грудке руки, как картину в галерее, докучливо стал разглядывать Любу.
- Ах! Ну всё-то у тебя на месте! Что нога под тобой, что пальчики на руках, что грудь и так далее… Исключительно всё!- сказал он смачно и, протянув ручёнки, будто приглашая Любу к танцу, пошёл к камину. Серые его глаза смотрели, однако не на неё, а куда-то в себя, а может, и вовсе ничего сейчас не видели за тем блеском, какой засветился в них вдруг. Любе блеск этот был знаком, и ничего желанного он ей не обещал. Она быстро отошла за кресло и оттуда приостановила Митрича вопросом:
- Значит, ты хочешь, чтобы на красивых женщин тоже билеты продавали? На блондинку – по рублю, на брюнетку – по полтиннику? Или наоборот? И чтобы в кассу – очередь? Всё, как в приличном публичном доме?
- Ну, Любовь Андеевна!- Митрич остановился у камина.- Разве я это хотел сказать? Публичный дом – это просто. Захотел и пошёл. Не у нас, конечно. Но там же – ремесло. А я говорю про искусство, где любовь и красота вместе. Про дар судьбы. Его в очередь не купишь. Даже с рук не продают.- Он качнул головой в такт этой невесёлой для него мысли и поглядел на Любу уже другими глазами. Чуть хмельными, но совершенно разумными.
- Интересно ты со мной говоришь, Митрич,- сказала она и вышла из укрытия, села к столику.- Со мной никто так не говорил. Правда, в прошлом году один грузин сказал мне на пляже: «Быть такой красивой, как вы, так же трудно, как таким знаменитым, как я. Ко мне лезут за автографами, а к вам, наверно, за контрамаркой на более приятные вещи?»
- И, небось, спросил, не найдётся ли у красавицы пригласительного билета для него?
- Да что-то похожее спрашивал, а ты откуда знаешь?
- А вы ему что ответили?
- Не помню. Что-то такое ответила, чтобы не приставал. Я ужасно не люблю, когда пристают… А чай-то у нас – хорошо, что под куклой. По чашечке?- Люба разлила перепревший чай, не разбавляя его кипятком.- Я покрепче сделала, ничего?
Митрич сел на своё место, коротко махнул рукой, мол, какой есть, такой и ладно – в чае ли сейчас дело? Хороша была рыбка, да малу раскинул зыбку. Уплывает, хоть острогой бей.
- Насчет контрамарки грузин молодец. Это не Кикабидзе был?
- Нет, другой какой-то.
- Контрамарка – дело разовое, но тоже великое. Смотря на что её дают. Мне судьба счастливого билета не приготовила, но контрамарку-то, может, и получу когда, а, Любовь Андреевна?
Глаза у него стали тяжёлыми и глядел он на неё теперь не робко: видно всё уже решил для себя.
- Это смотря на какой спектакль,- спокойно отшутилась Люба.
- Да куда меня можно пригласить? Только на водевиль какой-нибудь. На высокой драме месса мне, как я понял, не отведено. А комедию ломать тоже уже неохота – не мальчик. Давайте опускать занавес. Значит, решим на том, что пару дней вы ещё посоображаете, что да как. Я бы на вашем месте поехал, конечно, куда-нибудь.
- Интересно, куда бы ты поехал на моём месте?- спросила Люба постным голосом. Она никак не ожидала, что этот маленький и хитрый кавалер так скоро успокоится, и даже слегка обиделась на него.
- Куда бы? А хоть в Москву пристроился бы на первый случай.- Митрич так и эдак поглядел на Любу, соображая, куда она годится «на первый случай», и сообразил:- Пристроился бы диктором а телевидение. Ага! Диктором. Работа видная, обзор хороший – вся страна перед тобой.
И это было неожиданно для неё от него, но не обидно, а интересно.
- Митрич, миленький, да я же глупа, а там, наверно, надо умной быть. Это во-первых…
- Во-первых,- перебил он её,- человек, говорящий, что он глуп, не так глуп на самом деле – проверено историей. Во-вторых, всем можно научиться. Думаешь, Пешков Алексей Максимович кончал литинститут имени Максима Горького? Или Шаляпин? Да его поначалу даже в хор не брали. А в какие столпы вымахали! Вас, Любовь Андреевна, красота защитит лучше всякого диплома. Их там вон сколько всяких, а с вами сравнить некого. А потом – тоже проверено временем – красота одна не даётся. К ней обязательно что-то прикладывается природой. Чувственность, ум… Глупость, конечно, тоже не исключается, но это не про вас.
Митрич словно спохватился чего-то, засобирался из дома. Листок с описью имущества колхозной гостиницы прижал кулачком к столу, чиркнул «молниями» модной папки.
- Словом, моё дело было посоветовать,- сказал он легко.- И ещё просьба будет: вдолбили бы вы Дурандину, чтобы он дурака-то не валял и слушал, чего ему велят. А то утром говорю: давай-ко уазиком займись, а он – когда, мол, председателем будешь, тогда и распорядишься, а пока сам знаю, чего мне делать. И, гляди, опять у вас во дворе бензин палит.
- И что же я должна ему сказать?
- А то и скажите, чтобы дурака не валял. Потом, такое дело… Глаз он на вас давно положил, Любовь Андреевна, и теперь, поди, считает, что час его настал. Дело, конечно, хозяйское, но я про Дурандиных всё сказал. Я вам ростом не пара, он – головой.
(Продолжение последует).