Анюта

Татьяна Алейникова
                В.М.Шаповалову
Она появилась в палате в сопровождении медсестры и внучки. Маленькая, сгорбленная, с палкой в трясущейся руке. Свободных мест не было. Я предложила ей свою кровать, она подошла, примерилась, потом огорченно произнесла:

– Не, не подойдёт – высокая, чи не взлезу.
– Сейчас кушетку занесут, – успокаивающе произнесла медсестра.
Внимательно и неторопливо осмотрев нас, старушка негромко произнесла:

– Анютой меня звать.– И вопросительно посмотрела на меня.
Я представилась и уточнила:
– А по батюшке вас как величать?
Новенькая помедлила и негромко сказала:
– Тогда Нюркой зови.
Соседки по палате улыбнулись и опустили глаза.

– Тихоновна она. Ты чё, баб, чудишь, тебя серьёзно спросили, – откликнулась медсестра.
– Дак и я серьезно,– лукаво усмехнулась Анюта.– Почитай 80 годков скоро стукнет, а я по больницам шастаю, людей смешу.

– Какой уж тут смех,– отозвалась медсестра, протяжно и скорбно вздохнув.
 Взгромоздившись с помощью внучки на кровать пониже, которую уступила соседка, Анюта решительно объявила:
– Настил мне найдите, сама я не взлезу, а мне в уборную бегать надо.
– Угомонись, бегунья,– хмыкнула внучка, а медсестра, улыбнувшись, сказала:
– Сейчас что-нибудь поищем, Анна Тихоновна, только сама-то не волнуйся, а то вон как затряслась.

По отеческой интонации и тёплой улыбке медсестры поняла, что знакомы они давно. Рука и плечо у новенькой и в самом деле заходили ходуном, она прилегла боком- искривленный позвоночник не давал выпрямиться -и затихла.

У меня перехватило горло при виде этой маленькой скрюченной фигурки, неловко притулившейся поперёк кровати. Несколько мгновений Анюта привыкала к неудобной лежанке с высоко поднятым изголовьем, потом, помедлив, откликнулась, продолжая начатый разговор:

– Чего мне волноваться-то, Мань. У меня уже три операции было, да еще 24 камня вырезали. В каком годе это было, не припомню щас.

В палату вошла врач, все замолчали. Тихоновна внимательно наблюдала за ней, прислушивалась, покачивала головой, а днём, когда остались одни, неожиданно выдала мне:
– У нас в деревне бабы с ударом дня три полежат – и на кладбище, а по тебе незаметно, вон как шибко носишься, даже доктор приказывала, шоб не спешила. В городе, конечно, и болеют не так. Сама не старая ещё, что это тебя стебануло? Мужик, видать, доконал,– уверенно заключила собеседница.

– Да, нет, Анна Тихоновна, сама мужика довела, умер вот недавно.
– Молчи… Спился, небось, а баба остаётся кругом виноватая. Не бери в голову и никого не слухай, живи! У меня вон такой же несчастный. В больницу съехал, в район, днём автобус завернул, а его нет. Все глаза проглядела, по окнам скакать заморилась, помер, думаю, больно жалкий был, когда ехал.

Глядь, а он по огороду ползёт. Приподымется и опять упадёт, сердешный. На станции бутылку вина взял, выцедил всю, пока ехал, а с остановки ноги уже отказали. Так он не улицей, а огородами полез от сраму перед людями. И что! Всё одно с соседками в дом заволакивали – одной мне этого бугая не поднять. Моложе он от меня на три года и пожрать не дурак. Тоська – дочка моя, не успевает готовить и сумки нам с города возить.

-Дак  прогнала бы его, что возиться с алкашом,- отозвалась  мрачная, немногословная соседка, лежавшая у окна.

-Как прогнать, -вскинулась Анюта,- он муж мне. Богом даденый. И меня никогда не бросит. А пьёт… Мало ли потрудился по жизни, а сколько вынести довелось, вот душой и устал. Пошумлю на него, а потом и самой жалко. Мужик до работы  всегда жадный был, и не гулял. Ишь-ты брось. Грех это. Пробросались  вон дурёхи,  потом годуют в одиночестве, да жизнь клянут. Бога забыли, отсюда и беды все.

Мы подолгу с ней оставались одни. Процедур у меня было мало, обследования и уколы, а соседке капельницы ставили в палате, так что времени на беседы хватало. Я читала, но Анюта недолго выдерживала молчание, заговаривала, я откладывала газету или книгу. Иногда сама начинала разговор, заметив, что та загрустила, ворочается беспокойней, громче вздыхает. Чаще вступала она:

– На руки я слабая стала, делать-то ими уже ничего не могу. Вишь, хворь какая непонятная прискипалась, руки не слухаются, а и то сказать, мало ими потяпала. Свекловичницей я в колхозе была. Да кабы еще ум был, а то хозяйство какое держала. Трое детей в городе, всем по поросёнку откормить надо, да корова, да птица. А на поле не выйдешь или запоздаешь – посадят.

– Анна Тихоновна, полвека уж не сажают за опоздания, молодость вспомнили?
– Да это я так, к слову. Не посадят, так оштрахуют. Чуть замешкаешься, бывало, бригадир так по окну саданёт, не захочешь, а выбегишь. Здоровая, больная – всё одно иди работай. А потяпайся с раннего утра, поле – конца-краю не видать. Осенью по морозу на буряках сидишь, чистишь их, чистишь, руки закостенеют от холода, поясница зАйдется.

Кое-как управишься с этим, глядь – темнеет. В мешки буряков накидала, обвешалась ими спереду и сзаду, да в руке еще полное ведёрко, и бегом домой, то-то и согреешься. За это не ругали, их всё одно под снегом до черта оставалось, буряков тех-то, перепашут – и всех делов. А дома скотину кормить надо. Оно и своего, можа, хватило б, а всё не удержишься, прёшь с дурьей башки. Подружка говорила: если с колхозу не утянешь – голова сильно болеть будет. Бригадир и председатель отворачивались, когда с мешками нас видели, понимали, что за так работаем.

Откуда, скажи, здоровье возьмётся. Страсть была, а не жисть, вспомнить жутко. По дому опять же управиться надо, в поле-то на весь день ушьешься, скотине и детям готовишь загодя. Какая спина и руки выдержат? Нонешний бы ум! А тогда кто наперёд думал.

– Кто ж вам помогал, Тихоновна?

– Ну, у свиней да у коровы прибраться, воды натаскать – это за мужиком моим было. Не отнимешь, тоже упахивался. На тракторе с утра до ночи в поле. Зимой в мастерских. Им-то хоть платили, а нам – всё больше шиш.

– Дети помогали: корову в стадо отгонят, курям дадут, за утями да гусями присмотрят, около дома грядки прополют. Мать по хозяйству управлялась, дак и у ней делов поверх головы. Огород – не четыре сотки, как у вас, городских, а глянешь с крылец – краю не видно.

– Сколько у тебя соток? Небось, тоже четыре-пять- вскинулась собеседница, приподнявшись на кровати.

– Совсем нет, Анна Тихоновна?

– А как же ты живешь, без огорода-то!

– Да так вот и живу, потихоньку.

– Да, – задумалась Анюта. – Я сразу поняла, что ты не из простых.

– Из простых я, Тихоновна, куда уж проще!

– Не, меня не проведешь. Вот ты не смеёшься надо мной, уважительная, тарелки после меня носишь, не гребуешь, я ж вижу. А вот вчера на уколах одна фря меня обсмеяла. Корчит из себя городскую, а сама – вылитая Ганька с трудоднями, хучь и одетая как на демонстрацию. Что ж я свою, деревенскую, не признаю? Да колпак на её надень – ухи немытые выглядать будут. – Она замолчала, припоминая обидчицу.

– Как это обсмеяла, Анна Тихоновна, за что?

– За косички. Мне их внучка заплела, я ж причесаться не могу. А еще Азой обозвала: мол, плечами трясу, как цыганка.

– А вы б её палкой шуганули, чего терпеть!
Анюта хмыкнула, заулыбалась, подхватила шутку:

– И не говори, надо бы по спине огреть, да вот силы в руках нет.
Она тихо засмеялась, стеснительно прикрывая рукой рот. Я, признаюсь, и не заметила, что из-под платка у неё выглядывают аккуратно заплетенные косички.

– Хочешь сказать, что не видала кос? Да ты и виду не подашь, хучь и заметишь. Ну, вот не обсмеяла ж меня, а она с ходу, яловка!

– Не обращайте внимания Что взять с глупой женщины?

– Какая там женщина! – вскинулась соседка. – Макитра она, а не женщина.

Анюта замолчала, отвернулась, о чём-то задумавшись. Я тоже отложила книгу, обдумывая услышанное. Досталось ей в жизни, бедолаге. Родилась в голодные тридцатые в семье раскулаченных, отрочество пришлось на войну, отец на фронте погиб, в колхозе работать рано начала. Потом замужество, трое детей, мать с навалившимися болезнями. Дети выросли, завели свои семьи, а беда, что с рожденья её высмотрела, так по пятам и ходила.

Один из двух сыновей, осевший в городе, погиб молодым. Забыл дома ключи, полез через соседский балкон и сорвался. Умер в больнице, оставив больную жену и троих детей. Жена ненадолго пережила его, а сирот – младших двойняшек – растила старшая дочь.

Анюта смахнула слезу и закончила горестно:
– Думаешь, помнят, сколько на них тянулись, пока росли. Всё лето у нас с дедом, а уедут, мы давай копеечки складывать, помогать-то надо. А вырос младшенький и запил. Носа в деревню не кажет, знает, что ругать буду. А чтоб помочь старикам, и в мыслях такого не держит, одна забота – бутылку добыть. Сын мой тоже пьющий, но он хучь ума не теряет, уважительный: приедет, поможет. Щас вот воду нам с дедом взялся в дом проводить.

Тоська в город на зиму зовёт. Но я сказала, шо, пока живая, с места не стронусь. Всё ж разворуют! Колхоз накрылся, работы нет, молодежь стариковские пенсии пропивает да буянит. Оставь дом – до последнего всё выметут, по дощечкам растащат. Совесть совсем потеряли. Свои ж, соседские, а глаза зальют и тянут, шо под руку попадётся.

Да и в клетках ваших городских сидеть не хочу, шо мне, как обезьяне, по окнам скакать. Дочь-то хорошая, всё нам возит. И холодец, и котлеты, и колбасу, и хлеба вдоволь. Мы с дедом только разогреваем. Устала она мотаться к нам. Прискочит, воды натаскает, выкупает нас в корыте, и на автобус. Ехать-то неблизко, так день и уходит. У самой-то работа тяжелая. По молодости на булгахтера выучилась, да от цифер голова у ей пухнуть стала, пошла крановщицей на завод. Зарабатывает неплохо, дитё одно, да ты её видала, она меня сюда привела, Тоська на смене была

– А деньги дочери даёте?– вступила я, чтоб поддержать разговор.

– Тю! А куда нам их девать? Зятю на бензин даём, Тоське – на продукты, да на ремонты всякие. То обои не те, то ванну обделать надо, шоб как у людей, это ж город, одна перед другой выкобениваются, вот и тянёмся с дедом. Квартиру внучке помогли купить. Мы денег не держим. Зачем они нам? На всём готовом живём. 18 тысяч вдвоём получаем – мы сроду таких денег не видали. От лекарств бесплатных отказались. Поначалу ездили за ними в район каждый месяц. Двести рублей на маршрутке проездим, а на 16 рублей капель да таблеток привезём.

Потом приехала Тоська, обозвала нас придурками, отвезла на машине в район отказываться от пакетов каких-то. Кто их видал те пакеты? Можа, в городе их выдают, а в деревне никто не получал. Теперь деньгами отдают, как отказались. А что с тех лекарств? Какие брать да что пить – кто знает?

Фершалку не дозовешься, за ней на машине ехать надо, пешком теперь ходить никто не хочет. Это к лежачим, а кто дойти может – ползут, как могут. Я уж не дойду, а на машине зять только в выходной приехать может. Старый фершал был, ночь-полночь за ним бегут, никогда не отказывал. А молодежь теперь к больному не затянешь.

К нам из района раз в месяц врач приезжает, да разве достоишься к ему? Всё село сходится лечиться. Вот дожили! В соседней деревне на фершалку нажаловались, так после того медпункт совсем закрыли. Вызывайте, мол, скорую помощь из района, а сельсоветский начальник нехай тот вызов подтвердит. Пока родня помыкается, больной концы отдаст. Вот и вымираем теперь, не успевают на кладбище возить.

Думаешь, легко в больницу попасть? Мне вот операцию в железнодорожной делали, там сын в охране работал. Если б камни из меня не повынали, давно б подохла. Закрыли её, больницу ту, жалость какая, лечили долго, хорошо. Как дети мои голосили, когда слегла!

И сюда вот попала, спасибо Маньке, медсестре тутошней. Она наша, сельская, договорилась с врачами или еще с кем, с весны на очередь поставили, и вот взяли в такую-то красоту. Можа, еще подлечат, можа, еще поживу. Долго тут держат, небось, пока не вылечат?

– Огорчу вас, Анна Тихоновна, – недолго. Обследования закончат, лекарства попробуют, как переносите, а лечиться дома придётся. За десять дней такое не лечится, может, двенадцать подержат, на большее у врача прав нет.

– Значит, и здеся брехня одна. Толку-то, шо у меня болячки найдут, а лечить как? На центральной усадьбе больницу закрыли, куда теперь нам подаваться, если и в городе не помогают?

Замолчали обе. Не по себе мне от этих слов стало. Как объяснить ей, что на  медпункты в богом забытых селах и деревнях, где доживают такие вот старики, денег не нашлось, что в реформу здравоохранения, сочиненную наверху, они не вписались, будто их вообще нет. Не сегодня это началось, не вчера. Если раньше в колхозах паспорта отбирали, чтоб не бежали в город от земли, то теперь последней помощи лишают, наверное, чтоб недолго задерживались на ней. Перевела разговор на другое:

– Скажите, Анна Тихоновна, а когда лучше жилось, прежде или теперь?

Собеседница от удивления даже привстала на кровати.

– Да, рази ж можно сравнивать? Нам, старикам, если дети хорошие, только и жить теперь. Что я видела по молодости? В четыре вставала, скотину покормлю, поесть абы что сварганю и в поле, оттуда прискачу, дома работы невпроворот. Малых не видала, как зря поели, в чем зря в школу пошли. Прибежишь вечером, накормишь всех, а самой и есть уже не хочется. То, что на поле перехватила из рукава, и вся еда. А теперь. Дети нас не бросают, чуть прихворнём, уж так голосят…

Столько гордости было в её протяжном «голОсят». Закрылась я газетой, чтоб глаза заблестевшие не заметила.

– В тепле живём, красивую жизнь по телевизору глядим. Соседи приходят погреться, а нам с дедом веселей, словом с людями перекинемся, новости разные узнаем, зимой-то не выходим почти. Я без помощи и не оденусь уже, руки не слухаются. Дети приедут, воды натаскают, уборная в сенцах. Зять в стулке дырку вырезал, да под им ведро ставим, удобно. А другого нам и не надо, лучше других живём, абы хуже не было.

Она перекрестилась, задумалась и замолчала.

А мне  горько стало при мысли, что за всю свою многотрудную жизнь люди так и не обрели простых житейских удобств. Вода в колодце, до которого в непогоду не добраться. Купанье в корыте, когда из близких кто наведается. Хлеб раз в неделю автолавка привозит. Из всех благ цивилизации – газ, а без него вообще пропали бы.

Да и с газом большинство односельчан, по рассказам собеседницы, в холоде зимуют. Больно недёшево обходится старикам голубое топливо. Это Анюте с Фёдором дочь запретила экономить, пригрозив, что в город увезет, если застанет в холоде.

Хотелось плакать, глядя на эту сгорбившуюся, едва переставляющую ноги женщину. Какую нужно было прожить жизнь, чтобы свою беспомощную старость, с заработанными тяжким трудом болезнями считать благополучной и счастливой?

Эх, Русь-матушка, доползла ты с клюкой в дрожащей руке до счастливого будущего. Огляделась с изумлением. Вот они – райские кущи. Кизяки лепить да хворост собирать – нужды нет: газ в избе, спичку поднеси и отогревай застывшую душу. В горнице телевизор с двумя программами зазывно подмигивает, а в нём чужая, но до того красивая жизнь плавно перетекает из одной серии в другую, смотри – не хочу. Хорошо-то как, Господи!



http://fotki.yandex.ru/users/psv111166/view/56690/?page=0