Бригадир Пётр Васильевич Благов вышел на улицу, когда дымы над трубами начали таять. Решил, что соседку, Таисью Ручьёву, наряжать, пожалуй, не стоит. Скотину в стадо выгоняла, с Дарьей, его женой, стояла, разговаривала. Значит, знает, что опять на картошку сегодня.
- Кланя! - постучал в полудённое окошко избы, второй от его дома. Но вместо ответа в открывшуюся дверь, перевернувшись в воздухе, полетела кошка. Упав на лапы у самых ног бригадира, она на миг прижалась к земле и бросилась в сторону огородов, надеясь скрыться в увядающей картофельной ботве.
Ругая уже наказанную блудницу, на крыльцо вышла молодая хозяйка.
- Слыхала, дядь Петь, что на картошку. Свою тоже пора копать, - слизывая кровь, выступившую из царапины на руке, опередила она бригадира. – Дядь Петь, похолодало-то как. Может, сегодня на своей остаться, а потеплеет, тогда и на колхозную…
- Не дури, девка. Что тебе, процента лишние?! – беззлобно возразил бригадир. Поёжился: точно холодно. Выйдя из домашнего тепла, он сразу этого не заметил. А ведь Дарья предупреждала. Вернулся сменить брезентовую куртку на фуфайку.
…По бесконечно длинному полю за складами ползла картофелекопалка. Женщины, разойдясь по две на борозду, собирали клубни, разгибаясь только для того, чтобы отнести наполненные вёдра в тележку трактора «Беларусь», следовавшему за ними.
Захолодало сильно. Дул резкий северный ветер. В открытом поле он и вовсе был пронизывающим. Пока трактор отправился с нагруженной доверху тележкой к картофелехранилищу, бабы начали приплясывать, притопывать. Таисья Ручьёва легонько ударила по плечу Клаву: а ну, догоняй! Та догнала сразу, осалила её рукой. Теперь Таисья побежала за Галиной Митиной, полной, пожилой женщиной, догнала, запятнала. Галина отказалась бежать дальше, тяжело:
- Хватит, бабы, как малые дети, разбегались! Давайте-ка лучше попляшем. И-эх…
Пойду плясать,
Дома нечего кусать,
Сапоги да корки,
На ногах опорки.
Тяжелые валенки с галошами, проваливаясь в рыхлую землю, топтались на одном месте. Её поддержали.
Бригадир, бригадир,
Мохнатая шапка,
Кто вина поднесёт,
Тому и лошадка.
Навела напраслину на своего бригадира Фиса Никитина и засмеялась.
Не судите меня люди,
Я не подсудимая.
У меня на это есть
Мамонька родимая.
Заприсядала на одном месте Соня Мохова.
- А ну-ка, Клавка, давай с выходом цыганочку. Ай-ля-ля-ля-ля-ля-ля…
захлопала ладонями в такт плясовой перед носом у девушки Марья Лютикова.
- Тёть Мань, когда ума нет, как зовут? – спросила Клава Лютикову и отвернулась. Плясать перестали. Марья своей бестактностью остановила веселье. Перепачканные землёй, одетые, кто во что горазд, повязанные со лба до самых глаз, они уже не замечали холода.
- Бабы, трактор едет. Веруха, теперь ты полезай на тележку вёдра принимать, ты теплее всех одета, – распорядилась Полина, сестра бригадира.
И снова все уткнулись в борозды, быстро подхватывая с земли белые клубни и бросая их в гремящие пустые вёдра.
Пётр Васильевич ближе к вечеру приехал на вороном Ардыне в поле проверить наработанное да переписать в свой «талмуд» безотказных тружениц. Записывая Клавдию Удалову, вспомнил утреннюю кошку. Невольно подумалось, что чем-то похожи они: Кланька и кошка. Что за девка выросла?! Пожалуй, самая красивая на селе, а дикая какая-то. Правда, если с ней по-хорошему, то и она по-хорошему. Стоит повысить голос на неё – она вот-вот в глаза вцепится. Замуж бы ей да детей растить. Сашка Ручьёв звал, не пошла. В городе теперь жила бы с ним. И всё бы ладно, да на какую работу не пошлёшь её, отовсюду шабашку домой несёт. Правда, и другие бабы тоже…
Взять вчерашний случай. Задержался он около трактористов на севе озимых, припозднился к картофельному полю. Когда подъезжал, женщины уже шли навстречу. Некоторые из них, завидев бригадира, заволновались, поопрокидовали вёдра в придорожный бурьян. Клава же сломила ветку чернобыльника и, только когда подъехал бригадир, прикрыла ей своё ведро. Он слез с коня, строго поглядел на женщин:
- А ну-ка, соберите, что высыпали, да снесите туда, где взяли.
Бабы, оправдываясь, что, мол, бес попутал, вернулись выбирать картофель из бурьяна. Заметив повернувшую к бурьяну сестру, заругался:
- И ты, Полина, туда же… А ты, Дарья, что отстаёшь, что домой картошку не берёшь? Давайте, оскандальте меня, чтоб в глаза стыдно было людям смотреть! – досталось от него заодно и жене.
- А тебя, что, не касается? Иди, высыпь картошку на току. – И он сдёрнул чернобыльник с клавиного ведра.
- Не трожь, дядь Петь, не твоё несу. – Голос у Клавы спокойный, на лице ни тени смущения.
- Смотри, попадёшься на глаза председателю!
Пока бабы толпились вокруг бригадира, подшучивая над своей жадностью, не зная, идти им, или бригадир ещё чего-то скажет, Клава, не сгибаясь под тяжестью ведра, уже подходила к селу.
То было вчера, а теперь, переписав всех, Пётр Васильевич, пошёл по полю, ведя под уздцы Ардына. Он смотрел на борозды, не осталась ли в них картошка. Хотя знал, что женщины работают на совесть, и холод тому не помеха, однако надо было им показать, что бригадир он и есть бригадир.
«Хочу казаться строгим, а ведь не настоял вчера, чтобы Клавка картошку высыпала, - думал он. – Жалею, что ли, её?» Он, действительно, жалел эту дикую, словно кошка, дочь покойной полуцыганки-полурусской горбуньи Антониды, которая из-за своего уродства никогда нигде не работала и жила с дочерью на мизерную пенсию. Когда просили, гадала на картах, платили за гаданье, кто чем мог. Уйдя в потусторонний мир, она оставила пятнадцатилетней девчонке хозяйство, в которое тянула из колхоза всё, что плохо лежит. Тем и содержала козу да овечек. Теперь же у Клавы и корова, и овечки, и поросёнок, и дом поправила…
Да вот никто не знал, что у девушки на уме, потому и сторонились её. «Вроде у всей деревни на виду росла, а как была загадкой её мать, так и дочь осталась для всех загадкой», - копался бригадир в своих переживаниях, ища и не находя причину того, почему ему было жаль Клаву.
…Ночью ветер с северного сменился на восточный, стало теплее.
Но над полем в этот день не было слышно ни песен, ни басен. С самого утра небо хмурилось. Во второй половине дня колхозницы всё чаще оглядывались на тяжёлую тучу, быстро наползавшую на небо с востока, большой дождь несла она. И всё же надеясь: авось, успеем, женщины торопились добрать борозды до конца. Но небесные хляби разверзлись, едва туча оказалась над полем. Вывалив набранную картошку на борозды, подняв перевёрнутые вёдра над головами, женщины побежали к складам, под спасительный навес над током. «Беларусь» тоже мчался по бороздам в сторону склада. Копалка, выполнив свою работу, уехала раньше.
А под навесом оказались ещё пленники ливня: бригадир и председатель. Здесь же стоял, хрупая овсом, Ардын.
- А ну, кто просил дождичка, чтоб уродилось поспать? – начал, было, бахорить Венька Долов, тракторист с «Беларуся», но, заметив, что начальство чем-то озабочено, умолк. Расселись, кто на вёдра, кто на брезент, покрывавший залежавшийся ворох овса. Только Клава в нерешительности остановилась в стороне. Разрумянившиеся щёки, закудрявившиеся от дождя чёрные волосы, полные тревоги большие чёрные глаза делали её лицо таким очаровательным, что Венька неожиданно для себя вслух прошептал: «Красавица!» Бабы засмеялись, как привыкли смеяться над всем, что ни сморозит этот балагур.
Клава, казалось, не слышала ни Венькиной непроизвольной реплики, ни того, что над ним смеялись, она, прислонившись к столбу, подпирающему навес, во все глаза смотрела на председателя.
- Да, красивая у нас Клава Удалова, да вот не всегда красиво поступает, - сказал Фёдор Павлович, председатель колхоза. – Коль уж вынудил нас дождь собраться вместе, давайте-ка поговорим по-товарищески, что будем дальше делать. Это всех касается.
Колхозницы непонимающе загалдели, заговорили…
- Тише, товарищи, я сейчас всё объясню. Еду я недавно в седьмом часу вечера мимо складов, смотрю, человек идёт, на горбу несёт что-то. Я остановился. Он – тоже. Вышел из машины, подхожу. И ведь не убежала. «Что несёшь, Клава?», - спрашиваю. Молчит. Только поклажу на землю положила. Пнул ногой в торбу – овес шумит. Взорвался, было, я, да сдержался. Говорю, снеси обратно, а завтра приходи в правленье – выпишем, если овёс нужен.
- Корове, что ль, овёс-то парить? Вся в мать. Кошка сблудит, так её за шиворот да вон из дома, а бабу за шиворот не возьмёшь… - снова обозначился шум словесного прибоя.
- Тише, по одному. Предлагайте, что делать? – предупреждающе поднял руку председатель.
Бабы примолкли. Только дождь монотонно колотил по толевой крыше навеса.
- Ну, Полина Васильевна, выступи, - припоминая вчерашнюю оплошность своей сестры, съязвил бригадир.
- А чего, Пётр Васильевич, выступать-то? Тебе, братец, с нами, с бабами, построже надо…
- Ты про Кланьку давай, - подтолкнула её соседка Марья Лютикова.
- Про Кланьку? Да ведь она сама не без языка, расскажет про себя.
- Пусть расскажет…
- Ну-ка, Клавдия Ивановна, ну-ка, цыганочка-молдаваночка, исповедайся перед честным народом, - приговаривая с ехидцей, вышла на круг Лютикова. – Судный день твой сегодня. И Фёдор Павлович, да и мы не прочь тебя послушать, а то гордая больно. Всё молчком. Застукали. Отвечай.
Клава вышла из-под навеса в дождь.
- Хватит, бабы, чем мы её лучше? Сами норовим ухватить чего-нибудь, когда никто не видит. Все мы – цыганки, - вступилась за девушку Таисья Ручьёва. Её поддержали другие. Дальше на глазах председателя пошёл вершиться самосуд, то есть судили бабы сами себя. Досталось от них и Марье Лютиковой, недалёкого ума женщине и первой сплетнице на селе.
- Ишь, ты, нашли, кого защищать, воровку, - возмутилась Марья. – Ей всё можно, а мне и слова не скажи… Бригадирова угодница…
- Ну-ну, ты говори, да не заговаривайся, - прервал Лютикову бригадир. В дочки она мне годится. А жалею её, точно. Гордая она, жалость-то нашу не примет. Вот ты говоришь, Полина, построже мне с вами надо быть. Верно. А к Удаловой всё-таки с добром бы надо. Чего зароптали. Да, дикая она, как кошка, сторонится всех, а всё потому, что с детства цыганка да цыганка, воровка да воровка. Материн грех – да на её голову. Потому и ворует теперь. А Клавка не пропащий человек, верьте мне, изменится. Добро да ласка – лучшая указка. А шабашкам, бабоньки, шабаш. Ясно?
Когда Клава, не сказав ни слова, ушла, председатель, словно обезоруженный, растерялся и только слегка пожал плечами. А теперь, молча, сторонним наблюдателем, слушал самобичевание женщин. Похвалил бригадира:
- Да ты у нас мыслитель, Пётр Васильевич! Молодец! Ну, пережидайте тут… - и он, выйдя под ливень, побежал к своему газику, стоявшему неподалёку.
А Клава шла, подставляя себя хлещущим струям дождя, из зашедшегося обидой сердца рвались рыдания. Удерживая их, Клава широко открыла рот, дождевая вода затекала в него. С трудом проглатывая воду, она, наконец-то, почувствовала, что дождь стал солёным, а сердце обмякло. И она побежала…
Дома, не замечая ни мокрого платья, ни грязных ног, забралась на печь и в голос ревела так, как не плакала со дня смерти матери. Жалея себя, она вспоминала и оплакивала свои обиды. «Цыганка, цыганка…» - дразнится Сашка Ручьёв. «Цыганка», - вторит за ним вся мальчишечья ватага. Черноголовая девчонка хватает палку, бросается за обидчиками. «Цыганка», - слышит девчонка со всех сторон и, затравленная, бежит домой, к матери, единственной её жалельщице. Цыганка – значит, воровка. Только так в селе истолковывалось это прозвище.
И была осень. Яблони в колхозном саду ломились от небывалого урожая. Всех колхозниц нарядили обрывать их. В тот день уход работниц из сада никто не проследил. Все несли домой по ведру яблок. Клава тоже несла целое ведро. До дому нужно было пройти всем селом. Пока шла, ловила на себе недобрые взгляды. Казалось, все кричали ей «цыганка». Тогда же решила: раз, им так хочется, будет она «цыганкой»…
Вспомнила, оплакала и другое. Ей – восемнадцать. Сашка Ручьёв признался в любви и ушёл в армию служить. Переписывались. Вернувшись, устроился работать в городе. Предложил пожениться и уехать вместе с ним. В город она не хотела.
В действительность её вернул стук пустого ведра, поставленного в сенях. В избу вошла Таисья Ручьёва.
- Ведро я твоё принесла. Клав, ты где?
Увидев девушку на печи, забралась по ступенькам к ней, села на краешек, на тёплые кирпичи. Клава спрятала заплаканное лицо в подушку. Таисья погладила её курчавые, уже высохшие после дождя волосы, потрогала лоб.
- Ишь, горячая какая. Не температура ли? Да не дичись ты, дочка, народу-то. Разве люди не видят, как тебе трудно?! А тут ещё лютиковы подначивают.
- Тётя Тая, я не воровка, я нарочно так, назло…
- И полно-ка. Затравили девчонку. А Сашка письмо прислал, домой насовсем едет. Нет, говорит, для меня в городе невест… Ты, чай, не разлюбила его?
- Нет, - прошептала Клава и прижалась щекой к Таисьиной руке.