I.
Лина плачет на нашей кухне. Каждый раз, когда приходит к нам в гости. Судорожно взвизгивая на долгом вдохе, на выдохе – захлебываясь гневным шепотом, который выползает из-под прикрытой кухонной двери.
В мягких лаковых сапогах Лины я вышагиваю по узкому коридору, громыхая массивными каблуками. Я дышу на свое отражение в темном зеркале прихожей – у отражения чужой матовый взгляд из-под волнистых полей шляпки Лины.
Мама громко разговаривает на кухне, а Лина горько-горько смеется.
И плачет, наконец, в полный голос. Наша красавица Лина.
Она могла бы выцарапать любое сердце: длинными, по-кошачьи загибающимися внутрь когтями Лина рвет свои перчатки. Даже Овчинникова, певица Камерного хора, которая живет в соседнем подъезде и приходит к нам в гости, сверкая искусственным жемчугом и розово-синей палитрой грима, только может мечтать о таких ногтях.
– Охотничьи, – шутит мама.
– Грядки такими рыхлить, – говорит бабушка вполголоса, когда Лина острым своим коготком утирает черные, тушью потекшие слезы.
Волосы Лины – желтые и блестящие, как у резиново-стройных германских кукол, которые появлялись в нашей провинции из дружественной ГДР и потому редко, и сама Лина – кукла, красивая и дорогая…
Когда Лина уходит, бабушка открывает форточку, чтобы выветрить «б...ский дух». Горькие цветочные ноты улетучиваются неохотно, мешаясь со звуками вечернего перекрестка и влажным запахом пыльных лип.
В окно я вижу, как темная фигура с высветленными прядями волос переходит проезжую часть: сначала с севера на юг, затем с запада на восток. В лаковых сапогах отражаются фары и фонари, и оттого долго еще светится слабыми огнями перекрестка удаляющаяся в темноту улиц Лина.
Мой отец не любит Лину. Он чует ее запах, даже вернувшись с ночной смены под утро, и глухо матерится, как умеют люди тяжелого физического труда – префиксами и суффиксами выстраивая особые новые смыслы.
В утренних снах, в звучании хищного «-ищ» и ласкового почти «-ушк» отцовских сквернословий, я вижу куклу Лину совсем без света (уличных фонарей ли на мягких лаковых сапогах или кухонной низкой люстры в сказочно-желтых волосах) и оттого потасканной, картавой и вечно плачущей. И узнаю ее лишь по дурманящей горечи цветов апельсинового дерева.
II.
Эта девочка не из нашего двора – глазастая Таня Шепелева.
– Я знаю вашу Лину, – говорит она мне, раскладывая картами на лавочке свое бесхитростное будущее. – Она два раза выходила замуж, а потом разводилась. И еще жила с наркоманом…
Наркоман – странное слово, грустного синего цвета. Я четко помню спеленатого мужчину с пеной изо рта под новогодней елкой в квартире Лины: он хрипел и безумно закатывал глаза. Мама уверяет, что это был сон – детский кошмар.
Еще они просят – эти старшие девочки – посидеть на карточной колоде, чтобы карты говорили правду. И Танька, остриженная модно, и раскормленная Юля Афтаева, короткими толстыми фалангами протягивающая мне карты, – девушки хоть и юные, но уже целованные (по их клятвенным заверениям): им сидеть на картах никак нельзя.
Конопатый Челенджерс* – бубновый король. Танька улыбается ему совсем по-взрослому: больше глазами, распахивая ресницы до самых удивленно вскинутых бровей, и совсем чуть-чуть уголками губ (Лина так улыбается моему отцу, когда он возвращается раньше, чем она успевает испариться вместе с запахом цветов апельсина).
Глазастая Шепелева улыбается, даже когда Челенджерс поднимает Афтаеву за шкирку и по швам трещит Юлина ветровка.
– Чей ребенок обосрался?
Сопящая Афтаева висит упитанным котенком в огромной лапе Челенджерса, юная и кем-то даже целованная…
III.
– Лина совсем одна, – говорит мама.
– Там разве что полк не квартируется, – бормочет бабушка.
В доме Лины большие напольные вазы – синие и терракотовые, в вазах – сухие букеты цвета папируса и запекшейся крови. Вазы дарили отцу Лины вместе с репродукциями Тициана и Рубенса (что еще дарить заведующему городским универмагом?); мумифицированные букеты хранились его женой и дочерью, изредка, в предгрозовые порывы ветра, забирающиеся в квартиру штормовыми сквозняками, осыпаясь давно забытыми восхищенными взглядами, улыбками, пожеланиями любви и счастья.
Кажется, в этих розах-мумиях засело-запряталось иссохшее Линино счастье, и оно так сильно пахнет горечью цветов апельсина.
– Все паласы отдала тетке, – говорит Лина, когда мы с мамой приходим к ней в гости, – на них следы отцовой крови. Последние дни он ходил и капал ею. Повсюду.
Косматый кот Лины не умеет прятать коготки (острые, как у хозяйки) и, тяжело переваливаясь, цокает по паркету вслед за нами.
Сегодня у Лины новый букет. Седовласый Валех темными влажными глазами гладит полные икры Лины и говорит: «Мадонна!», а Лина неестественно смеется, и громкое утомительное ее хохотанье выжигает весь кислород в комнате и моих легких. И становится непродохнуть… в горьком запахе цветов апельсина.
Мне больше нравится Фунт – медно-рыжий Толик Фунтиков из нашего дома, токарь-балагур с укороченными на фалангу мизинцами. В обществе Лины, шумной и яркой, Фунт выцветает в бледно-желтого работягу с белой щетиной на щеках и подбородке. Но Лина сказала, что это Фунт формирует ей ракурс, в котором она выглядит подвальной шлюшкой даже в своей черной фетровой шляпе: с ней начинают здороваться небритые мужчины и спрашивать, не хочет ли она пива.
Лина пива не хочет. Она пьет вино и вспоминает, как в Сочи один француз заказывал для нее маслины к мясу. В нашем городе нет маслин и французов. Лина это отлично понимает и оттого так неестественно смеется, когда Валех забирается влажным взглядом все выше и выше – под юбку Лины.
Валех шепчет: «Мадонна!», и мыслями крадется отцовское скверное слово, суффиксом рифмующееся с именем Лины.
IV.
Одна – это невозможно. Невозможно так долго выбирать и плакать на чужих кухнях.
У Лины только больная мама в спутанном парике.
– Я беременная, – шепот Лины бьется о стекла кухонной двери, и я перестаю громыхать тяжелыми каблуками лаковых сапог. – Я позвонила и попросила сделать бронь в гостинице. Мой поезд в Минск был только утром, надо было переночевать в Москве… Я же не могла приехать к нему, как раньше. Там теперь живет его жена …
– С одной-то ночи? Ты подсчитала специально? Сказала ему?
– Нет пока. О чем говорить – сроку восемь недель.
– Линка – ты ведь у нас молодец, – успокаивает мама. – Справишься, я помогу, мы с Игорем поможем. Он ведь больше для виду матерится...
Лина – всемогущая. Если только она его выберет, если решится, этот офицер из Москвы сидеть будет у ее ног, в государственных знаках отличия… Красавец КГБшник из кремлевской охраны.
Женские голоса не приглашают его к телефону. Они говорят всегда одно и то же: «Бориса нет». Они боятся Лину, эти женские голоса, и даже прикашливают и плачут в трубку, когда она чеканит свое «Позовите!»
– Я поеду, – сказала Лина. – Подожду его у подъезда. Поговорю.
– И что скажешь?
– Скажу, как есть. Что ни на что не претендую.
Лина не вернулась в пятницу, как обещала, в субботу нам позвонили из узловой больницы в Рязанской области.
«… обильное кровотечение… на чистку не согласилась…»
Герой-стратонавт смотрит в небо посреди привокзального сквера, и бронзовое его тело не весит ни грамма: оно доверчиво сильному здесь южному ветру. Гранитный барельеф и табличные вывески параллельных, теряющихся концами в заводских окраинах улиц хранят фамилии навсегда поднявшихся в стратосферу.
– Они сказали, что не будет ручки или ножки…- всхлипывает опухшая от слез и капельников Лина. До ее дома всего лишь квартал, но мы ждем троллейбус, делающий круг у памятника стратонавтам**.
– Так не бывает – чтобы без ручки или без ножки. Или все или ничего.
Дома Лина пожаловалась, что у прошлого жуткий запах мертвечины и попросила выкинуть мумии цвета папируса и запекшейся крови.
V.
– Она нагуляла ребенка – эта ваша Лина, – сказала Таня Шепелева.
Если бы я была Трусовой Леной, переболевшей менингитом, – чужим несчастьем из соседнего дома, с заплетающимися ногами и языком – я закидала бы эту глазастую Шепелеву камнями.
– Наверное, я должна сказать родителям Бориса о внучке, – располневшая после родов Лина невесома, как стратонавт у вокзала. – И жене, что у их сына – сестричка.
– Жене, наверное, не стоит, – считает мама.
Сосед ВВСник огромного роста спускает нам коляску с пятого этажа. Мне не хватает лет семи, чтобы улыбаться ему, как Лина. Разворотом плеч он перекрывает свет в проеме подъездной двери, и если Лина выберет его за орлиный профиль и молодость, только очень могущественные силы будут способны ей помешать.
– Он мечтает о военной академии, – рассказывает Лина, – работает в летной школе в Л***. У парня большое будущее, потому даже семьей не обзаводится.
У подъезда полированный автомобиль. Лина любит автомобили, как маслины и французов, и правая рука ее загорела по локоть этой ранней весной. Она оставляет нам коляску и склоняется к человеку с выступающими скулами: он смотрит на Лину сквозь приоткрытое окно автомобиля.
– Отлично выглядишь, – говорит новый знакомый Лины.
Его выраженные азиатские черты не скрыть даже огромным солнцезащитным очкам.
– Я узнал, что ты просила, – знакомый Лины достает записную книжку и зачитывает что-то в полголоса – фамилию, имя, дату. – «… погиб при исполнении служебных обязанностей». Извини, на подробности моих связей не хватило. А вот кладбище, сектор и номер могилы…
Мужчине в полированном автомобиле никогда не увидеть, как плачет Лина по офицеру кремлевской охраны. Сухими глазами смотрит она в весеннее небо – там потерялся взгляд бронзового стратонавта и парня из летной школы в Л***.
Невидимый лайнер чертит белую линию в нижних слоях стратосферы. Давят, сбивая дыхание, двадцать заветных километров – так высоко взлетит боевой самолет.
Лина не будет покушаться на чужое большое, стратосферой зовущее будущее… только слегка вольется в него горьким запахом цветов апельсина.
______________
*Челенджерс – герой рассказа «Дембель для Челенджерса».
** Памятник героям-стратонавтам Павлу Федосеенко, Андрею Васенко и Илье Усыскину, в январе 1934 года поднявшимся на стратостате «Осоавиахим-1» на высоту 22 км. При спуске стратостата произошла авария и участники полёта погибли.