Злой Петрушка

Николай Николаевич Николаев
   Иллюстрация художника Светланы Максимовской   http://www.proza.ru/avtor/svodsvedmaks               
      

               
               


                На мой отвердевший    язык
                Положили холодный   ассарий.
                Я сразу к нему привык.
                Двух малых птиц на   базаре
                Мог бы купить на  него,
                Если бы был живой...

                Дмитрий Болдырев. (http://www.proza.ru/avtor/dmtry)
               
         
     Поспать мне удавалось, наверное, не больше четырех часов. Точно, не больше четырех. Уходил спать, когда стрелки на главных вокзальных часах показывали полночь, а возвращался на привокзальную площадь где-то в четыре часа, иногда чуть меньше.
     Я боялся проспать. Тут всё дело в том, чтобы успеть вовремя, до прихода уборщиков осмотреть все урны. Начинал я от гостиницы и дальше двигался по кругу, не пропуская ни одной мусорки.
     Шёл мимо кафе «Старая крепость», останавливался на миг и пробовал, как пёс, носом воздух – но тщетно, я не ощущал аромата жареного мяса или чего-нибудь съестного. Словно кафе было   нарисовано на картоне, а не сложено из кирпичей.
     Затем я двигался мимо прокуратуры Железнодорожного района. Потом, игнорируя подземный переход, перекидывал ногу через ограждение и пересекал все шесть полос проезжей части, оказываясь на другой стороне, ближе к вокзалу.
     Проходил магазин «Книги»  и устремлялся к станции метро, что у нового вокзала. Бронзовые, трехметровые пассажиры с бронзовыми саквояжами в руках, замершие из прихоти скульптора на привокзальной площади, весело смотрели, как я безуспешно рылся в мусоре. Их насмешливые взгляды я чувствовал спиной, пока не уходил за старый вокзал, снова к гостинице, завершая круг, чтобы тут же начать новый.
     Мусор в урнах накапливался постоянно и также неведомым образом исчезал.
     Что я искал? И почему в мусорке?  Не знаю. А где еще? Я просто следовал своей внутренней убежденности. Мне казалось, что в  мусорке  не просто мусор – а символы моей  прошлой забытой жизни.
     Но пока что мне попадался только мусор: пивные банки, окурки, банановые ошметки. Ничего, что заставило бы вздрогнуть и если не прозреть, то хотя бы вспомнить, что со мной произошло.  Мои пальцы нетерпеливо перебирали всё это и всякий раз натыкались на опустевшее закопченное дно мусорки. Снова и снова  приходилось убеждаться – в мусорке нет ничего кроме мусора.  Не исключено, думал я,  всему виной уборщики.  Забирая мусор, они могли забрать
и то самое, то самое, что мне надо.
     Я так и не уловил закономерности в их работе. Они очищали мусорки,  как Бог им положит на душу. Беда была еще в том, что их совсем не было видно.
     Надо сказать, и других людей вокруг я тоже не видел. Вообще никого не видел. Не видел также машин, поездов и даже собак и кошек. Не видел и не слышал. Кругом была безжизненная пустота. Только привокзальные часы жили, составляя мне компанию в опустевшем мире.
     Этого Петрушку я заметил  неожиданно. Не оборачиваясь, он шел впереди меня и бесцеремонно рылся в мусоре. Судя по тому, что его не интересовало вторсырье – он искал то же, что и я.
     Вот тогда-то меня и осенила страшная догадка. Прямо-таки пронзила! Все мои поиски оказывались безуспешными, потому что  он  опережал меня! Я шел за ним и буквально переживал момент истины – вот оно! Вот оно в чём дело! Мир, наверное, готов был сейчас  перевернуться. Похоже, еще немного и я  стал бы различать людей вокруг себя, видеть собак и кошек, видеть в небе птиц, слышать шум мира. Так поразило меня неожиданное открытие.  Петрушка – а как ещё назвать этого чертова клоуна? – нацепил на себя такой же синий женский плащ как у меня! На мне женский плащ? Как?  Ну, да ладно. Так вот, этот Петрушка не поленился и стоптанные башмаки, один к одному как у меня, где-то откопать!
     Мало того, его  рыжая бороденка поразительно напоминала мне мою собственную бороду. Хотя нет, моя, все-таки, должна быть погуще.
     Однако он просчитался в своем желании  сойти за меня – он нахлобучил себе зачем-то этот шутовской колпак морковного цвета. На какой только помойке  откопал эту  лыжную шапку? Идиот! Точно, Петрушка!
     Я шел за ним, даже не делал попытки как-то замаскироваться, и без конца повторял про себя: «Вот оно в чём дело-то! Вот оно в чём дело!»
     Петрушка исчез также внезапно, как и появился. Зашёл за угол, где стояла очередная урна, и исчез. Но главное я понял. Мои поиски завершались ничем из-за этого пройдохи.
     Я вернулся в свой подвал ещё до полуночи. Прекратил поиски раньше, чем обычно. Надо было как-то осмыслить появление Петрушки.
    Согласитесь сами – когда ты находишься на необитаемом острове, то любой незнакомец для тебя становится чрезвычайным событием. Не говоря уж о том, что этот незнакомец к тому же ещё и твой двойник.
     Я улёгся в белую ванну на витых ножках, стоящую посередине подвала – это было моё ложе – и, закурив сигарету, задумался.
     Как долго я уже в этом подвале – не знаю. Иногда,  возвращаясь в подвал, я видел моющуюся в этой ванне женщину. Видел её изящную шею в белой пене, тонкое плечо, круглую коленку. Но было понятно, что это всего-навсего мои грёзы.
     Да, в своём одиночестве я сам себе выдумал женщину. Теперь уже многое в жизни мне кажется моими собственными выдумками и грёзами, пустой игрой воображения. Но, как сказать! Тот, увиденный впервые в детстве железнодорожный вокзал, пусть  и воспринимается мной теперь всего лишь сном, навсегда определил все мои жизненные установки. Тогда я был поражён, увидев машинистов в строгой и красивой форме, их суровые лица. Они знали, как и куда вести свой тяжёлый состав. Женщины у вагонов в такой же нарядной форме, с флажками в руках – мне хотелось, чтобы они, такие красивые, обратили на меня внимание, ведь я иду, хотя и рядом с матерью, но уже сам несу свою сумку – меня не замечали, но это и понятно. Им было не до маленького мальчика, они организовывали всё это сложное движение на станции.
     Многотонные машины, сверкающие рельсы, уверенные люди, красивая форма и умные команды, эхом разносящиеся по громкоговорителю до самого горизонта, заставили меня поверить в огромную значимость всего  человеческого движения. Мне не терпелось поскорее вырасти и включиться в  жизнь таким же знающим и умелым человеком. Вести свой состав к далёким горизонтам.
     Теперь-то я знаю, что моё воспоминание – всего лишь один из  ранних снов. Потом один сон сменился другим, пришли новые грёзы, появились наваждения, кошмары…  Но что-то из тех детских снов перешло в явь. Машинистом я не стал. Красивую форму и порядок, тем не менее, нашел в другом – в следственной работе.  Я был когда-то следователем. Это в моей памяти почему-то засело

твердо. Я практически ничего не помню из того, что со мной произошло. Но помню, что когда-то работал следователем.
     Помню, что в одну прекрасную минуту я сказал себе: «Всё, стоп! Хватит!» Наверное не для того я существую, чтобы витать в этих снах и быть пленником разных наваждений, и бросаться из одной иллюзии в другую. Я сконцентрировал свою волю и вот стал тем, кем стал. Возможно, кто-то усмехнется: «Сконцентрировать свою волю, чтобы стать никем? Здорово!»
     Да, для меня это здорово, для меня это достижение – увидеть мир таким, каков он есть на самом деле. Мне не хватило только силы вспомнить, что же конкретно ищу в этих мусорках, а так – я совсем уже близко подобрался к своей цели.
     И вот Петрушка!
     Я лежал в ванне и курил, напряженно думая.
     Ведь это уже совсем другое дело – Петрушка существовал совершенно самостоятельно, независимо от моих грёз. Как и зачем он появился? Если рассуждать чисто теоретически, то ведь это даже замечательно – ведь я теперь не один. Есть и другой человек в этом моём мире.
     Но уж больно ощутимо шло от  Петрушки зло. Я это чувствовал. Его зло подавляло.  В первую очередь оно проявлялось в том, что он стремился опередить меня. Подумайте сами – он шёл не позади меня, а впереди! Чуть ли не вприпрыжку скакал оленем передо мной – лишь бы опередить и не дать мне найти, то, что я так упорно и давно ищу. А эта его манера копировать меня? Одежда, борода… Дескать, я,  мерзавец,  и есть ты! Единственно, что отличает его от меня – дурацкий колпак на голове. Но и это непостижимым образом выражает его  злую сущность. Мол, несмотря ни на что, это он уникальный и неповторимый!
                ***
     Следующим утром, только я втянулся в свой поиск, как Петрушка опять замаячил передо мной в каких-то двух десятках метров. Когда и откуда он выплыл – я не заметил. Просто в одну минуту, подняв голову, увидел его. Он по-прежнему запускал  руку в мусорку, оставляя меня в дураках. Скажите, был ли  смысл идти за ним следом? Уже больше по инерции, нежели осмысленно, я

продолжал  склоняться над урнами и перетряхивать их содержимое. И вот тут то, скорее всего по каким-то неуловимым движениям Петрушки, я понял, я осознал, что он не забирает, а кладёт!
     Движения его руки от кармана  плаща к урне, пожалуй, и заставило меня так подумать. И ещё мне показалось, что после этого он бросает украдкой взгляд на меня – замечено ли его послание?
     Когда моя рука нащупала в куче мусора лощёную гладь обложки рекламного буклета, я понял, что всё последнее время искал именно это. Неожиданно  исчезновение Петрушки заставило  меня укрепиться в этой догадке. Я не стал на улице разглядывать находку. Словно с  чудесным образом вновь обретенной потерей я, не мешкая, вернулся в подвал и забрался в ванну. Её теснота и ограниченность давала мне какую-то защищённость от необъятной пустоты внешнего мира.
     Я  дождался, когда сердце вернет себе прежний спокойный ритм, и осторожно достал из кармана плаща находку. Это был рекламный буклет туристической фирмы «Десятая планета».
     Только угомонившееся сердце вновь учащённо заколотилось. «Десятая планета»! Словно огненный  луч пробился в подвальный сумрак моего сознания! Я достал смятую пачку сигарет и закурил. Озарением ворвались в память волнующая глубина  моря, мой дом, точнее дом матери на морском берегу. Я его называл «дом с колоннами». Это был каменное двухэтажное здание без особых изысков. Однако по центру фасада крыша массивным козырьком выдавалась далеко вперед над входом, опираясь на две монументальные колонны. Благодаря этому строение превращалось во дворец.
     Да, я вырос на море. Но не скажу, что  любил эту синюю, временами серую безбрежность. Скорее даже, что и не любил  его монотонность и надоедливую повторяемость. Не любил свой огромный дом в Джубге. Дело всей жизни матери. Сначала были комнатки-клетушки для отдыхающих. Потом – небольшое кафе для них же и, наконец, вот этот дом с колоннами. Судя по всему, мать была хорошим финансистом и дельцом. Отсюда моё отвращение к стяжанию богатства. По большому счёту, это стремление к богатству не принесло счастья и самой матери. Со мной, своим единственным сыном, она потеряла изначально контакт, переложив все заботы о моем воспитании на нянек, которые последовательно сменяли одна другую и не оставили в моей душе никакого заметного следа.
     Кроме одной, заставившей меня остро почувствовать, как далёк я от матери. Валентина, так её звали, эту няньку, студентку-заочницу Литературного института. Она воспитывала меня  своеобразно. Невысокая, в своих вечных джинсах, которые она летом меняла на рваные шорты, в кедах и старой футболке, с короткой стрижкой она никак не походила ни на девушку, ни на женщину вообще. Мне было шесть лет, но я уже стыдился её соседства в обществе.
     – Эй ты, шмызел! – говорила она мне сиплым голосом. – Подойди-ка сюда.
     Она брала меня пальцами за ухо и присев на корточки шипела, склонившись надо мной:
     – Зайдешь в море без спроса – медуз в штаны натолкаю. Они тебя всего обкусают, и ты станешь девчонкой. Понял, бурендряк? Если понял, тогда иди в тень, чтобы тебе твою гнилую репу под солнцем не напекло. Играй там. Вот букварь, иди и готовься к школе!
     Я был для нее только шмызлом, бурендряком и ещё кем-то там в этом роде.
     Сама же она располагалась прямо на пляже и загорала. Как правило, нянька не лежала на песке, а как манекен, застывала в вычурной позе, подставляя солнцу попеременно лицо, бедро или плечо. Устав стоять, она приседала на принесенный с собой раскладной стул и продолжала загорать, раскинув широко в разные стороны руки и раздвинув ноги, словно заманивая в свое лоно само Солнце. В эти минуты ей не было дела ни до меня, ни до целого мира. Для неё уже никого и ничего не существовало, кроме неё самой.
     Как-то резкий порыв ветра сорвал неподалёку большой зонт и кинул  его на неё. Валентина опрокинулась со складного стула, но невозмутимо поднялась и, не слыша извинения хозяйки зонта, снова замерла в вычурной позе. Не девушка, а насекомое-палочник.
     Моей матери, как и Валентине, до меня тоже не было никакого дела.


     В отличие от моей няньки мать любила и умела хорошо одеваться. Высокая и стройная она стремилась казаться еще выше, выбирая себе туфли на высоком каблуке. А если к этому еще прибавить то, что свои русые волосы она укладывала словно Пенелопа – замысловатым узлом, возвышающимся  золотым нимбом, то, думаю, сможете представить, каким я себя чувствовал пигмеем перед ней.   
     Перепоручив меня Валентине, мать посчитала, что я весь купаюсь в женской заботе и вниманием меня не баловала. Только улыбалась приветливо, если я попадал в поле её зрения. Но точно такой же улыбкой она одаривала всех постояльцев  дома с колоннами, посетителей её кафе, расположенного во дворе дома и даже Сурена, охранника и мусорщика по совместительству.
     Как-то, я настолько осмелел, что прокрался в жаркий полдень, когда все отдыхали от моря, забившись в свои щели, пробрался в комнату к матери. Я держал под мышкой букварь и хотел поделиться с матерью радостью – у меня получилось из слогов складывать слова.
     И увидел страшную картину. На широкой кровати белой лягушкой лежала мать. Волосатой обезьяной мусорщик Сурен вдавливал её в постель и жадно припал к её груди. Мать никогда не кормила меня своим молоком. Она кормила меня только коровьим. Хорошо помню вкус коровьего молока, материнского – никогда не пробовал. А Сурен же припадал то к одной её груди, то к другой. И мать все кормила его и кормила!
     Поражённый увиденным, я пятился и пятился, пока не свалился в коридоре с лестницы.
     Сурена я ненавидел. Он брал самое лучшее от моей матери и при этом оставался злым на всех. Нехотя выполнял он свои обязанности. Собирая в нашем пансионате после отдыхающих мусор, Сурен всегда грязно бранился и говорил кому-то невидимому: «Ну чего ты этот арбуз постоянно покупаешь и бросаешь? Ну не можешь есть – не покупай! Вот не буду собирать мусор и всё тут!»

         
                ***

     Наверное, можно было бы сказать, всё, что я недополучил в детстве от матери, дала мне жена. Может быть даже, она с лихвой компенсировала недоданные мне женскую ласку и внимание. Однако, как ни странно, принимая эти ласки, я никак не мог до конца забыть свою детскую обиду – мать предпочла мне Сурена. Как я ни тянулся к матери, как ни хотел, чтобы она обняла меня и прижала к себе, не говоря уж о том, чтобы накормила своим молоком, я неизменно сталкивался с её вежливо доброй улыбкой. И только. Она была добра и ласкова со мной как добросовестный администратор гостиницы к своим постояльцам.
     Наверное, как бесполезен дождик засушенному растению, так и любовь жены мне мало что давала. Мало того, за всеми  исходящими от неё любовными ласками я видел её собственного Сурена, только что побывавшего до меня и вдохновившего её на любовные подвиги.
     Всё больше и больше, глядя на жену, хотел я, наконец-то, хотя бы сейчас, поставить Сурена на место. Однако мои подозрения в предательстве жены основывались только на моей интуиции. Я не мог предъявить ей обвинение, тем более вынести приговор.
     Ведь я следователь и очень хорошо знаю, что всякое обвинение должно быть обоснованным. А что я мог ей предъявить? Лёгкую улыбку, скользящую по её губам, когда она возвращается с работы? Для меня уже стало ритуалом стоять у окна с биноклем и ждать, когда она выйдет из автобуса и от остановки, держа в руках сумку, направится домой. А я же, как раскрытую книгу читаю по её губам и глазам, глядя через бинокль в упор, как она радуется, как она счастлива. Счастлива, понятно, от времени, проведенного с ним где-нибудь в их тайном месте.
     А может быть стоило предъявить ей как доказательство вины веселье, в которое вдруг периодами она совершенно без причины впадала? Для такого психолога, каким являюсь я это, конечно, было ясно как день – она снова вспомнила его, свои счастливые минуты с ним, с этим неведомым моим соперником.
     У меня всегда была убежденность, что я его рано или поздно вычислю. Тут,

главное, как и в следствии, выдерживать спокойствие и факты придут и сложатся в чёткую и ясную картину. И я терпеливо ждал. Ждал год, два… пять, шесть… Я ничем не проявлял своё знание, свою убежденность в её неверности, в её предательстве.
     В моём служебном сейфе рядом с уголовными делами и с табельным оружием лежала тоненькая папочка. Это была особая папка. Своего рода досье. Досье на свою жену. В папке лежали систематизированные, отпечатанные на канцелярской бумаге  факты, скорее фактики, а если, всё-таки, быть точнее – пока еще интуитивные, носящие статус  озарения, открытия.
     Вот, она перестала при прощании целовать меня на дорогу. Причём, это как-то резко произошло. Не стала и всё. Вот она чрезвычайно долго – просто неправдоподобно долго – засиживается перед зеркалом, прихорашиваясь, конечно же для него, для своего дорогого, любимого любовничка… Вот она излишне, можно даже сказать, театрально излишне, показывает в постели свою любовь… И другие, другие данные, накопленные мною за долгую нашу совместную жизнь.
     Однако же не хватало главного.
     Порой в уголовном деле есть всё – и труп и орудие убийства и отпечатки пальцев убийцы… Но вот чтобы всё встало на свои места – не хватает признания.
     Да, уже давно признание не является царицей доказательств. Давно уже стало обычной практикой осуждение преступника лишь по имеющейся в деле совокупности доказательств на основании сложившейся по результатам анализа этих доказательств убежденности судьи. Но не один следователь не чувствует полной удовлетворённости если пусть даже по самому «железобетонному» делу, где ни у кого не возникнет даже намека на сомнение в виновности обвиняемого, преступник не расскажет следователю все как есть, как «на духу»,  о своём преступлении.
     Но как мне получить от неё признание? Предъявить собранную папку? Своё досье? Но не всякий человек обладает такими аналитическими способностями как я, тем более моя жена. Она, скорее всего, поднимет меня с этой папкой на смех. Или оскорбится и хлопнет дверью. Только и всего.

     Возможно кто-то, особенно циничный, снова усмехнется и скажет: «Ну и фрукт!» Или: «Да он извращенец!» Ну, может быть, более снисходительно настроенный человек и посоветует: «А зачем это признание? Ну и жил бы ещё так  десять, пятнадцать лет, коли нравится так, с красавицей женой, и копил бы, копил свои наблюдения  дальше, если так хочется».
     Возможно, что и так. Однако, считаю, что было и остаётся главным свойством человеческой натуры его острое желание узнать, увидеть истинное положение вещей.
     Вот тогда-то мне и попался на глаза рекламный буклет туристической фирмы «Десятая планета». Я стоял в вагоне метро и, держась за поручни, рассматривал расклеенное в вагоне красочное обещание рая  на одном из островов в Тихом океане. И я решил поставить точку.
     Первым делом я открыл служебный сейф и разорвал на мелкие клочки досье на жену. Потом написал заявление об увольнении со службы.
     Что бы ни происходило со мной раньше – я ещё в состоянии что-то изменить. Я продам этот дом с колоннами в Джубге, и мы с женой уедем вот хотя бы на этот остров, который так красочно описывается в рекламном буклете «Десятая планета».
     В своё время я вынес матери приговор тем, что перестал ездить в Джубгу и не захотел превращаться в смотрителя и хранителя её дома с колоннами.
     – Но ведь он достанется тебе! Ты только вникни, как я с ним управляюсь! – уговаривала меня вернуться мать.
     Я приехал только на её похороны. А дом с колоннами и кафе при нём опустели, и все это доставшееся наследство висело на мне обременительной обузой.
      И вот я решил продать свалившееся на меня наследство.
                ***


     – Это плохая идея! – жена была непреклонна в своей категоричности. – Продать дом, можно сказать, дворец! И где – на море, в курортном месте, только
чтобы умотаться на то же самое море только за границей – и там всё профукать! Нет, нет и  нет! Забирай-ка обратно своё заявление об увольнении, не будь дураком!
     Она покраснела, злость исказила красивое лицо, превратив его в театральную маску.
      – Это моё наследство. И я распоряжусь им так, как посчитаю нужным, согласишься ты или нет. А с работой  со своей  я всё, завязал! – я тоже был непреклонен. Странно, несвойственно для себя непреклонен. Возможно, мне просто всё надоело. И свои подозрения, и ведение досье, и свои детские обиды и комплексы.
     – Ты сошёл с ума! Точно ведь, сошёл с ума! – жена вышла в другую комнату, где стала беспокойно ходить, словно в поисках какой-то потаённой двери. И снова вернулась.
     – И потом. – Она смотрела на меня неотрывно и не мигая. – Меня здорово обижает твой подход к этому дому с колоннами в Джубге. Как будто я к нему никакого отношения не имею. Ну да, это твоё наследство и вздумай ты развестись со мной – я останусь в стороне, ни с чем. Ну, ты же не собираешься разводиться со мной? Верно? Тогда почему ты пытаешься распорядиться сейчас им так, словно я никакого отношения к нему не имею?
     – Я же для нас хочу его использовать. Для нашего совместного путешествия!
     – Мне не нужно этого путешествия!
     «Ну вот. И проявилась её настоящая, скрытая и так тщательно маскируемая сущность», – подумал я тогда. Может быть, всё это было затеяно мною, чтобы спровоцировать её на скандал? Только в срыве проявляется подлинное лицо человека.
                ***
     Это был первый случай, когда я готов был признаться себе, что хочу её убить. Да, пожалуй, всё стало стремительно разворачиваться, а если быть точнее – сворачиваться именно в связи с этой моей идеей воспользоваться услугами турфирмы «Десятая планета».
     Моя, надо прямо признать, ущербная, но размеренная жизнь, стала с этой минуты стремительно сворачиваться, чтобы завершиться коллапсом.
     Может быть, кто-то скажет – ну это уж слишком! Следователь, замышляющий убийство!
     Но я закончил не одно уголовное дело, распутал не один десяток жизненных коллизий и вывел для себя одну истину: кем-то, надо сказать, очень мудрым – индивидуальный, суетный человеческий разум вряд-ли на это способен – кем-то выведены социальные механизмы, институты, схемы и даны человеку. Но человек, реализует и использует эти схемы далеко не с той необходимой мудростью, с которой надлежало бы их использовать. В итоге общество и получает порой следователя, замышляющего убийство.
     Сейчас я уже могу признаться – таить уже нечего – я не то чтобы замышлял убийство жены, рассчитывал его. Нет. Просто в моём сознании периодически стали всплывать сказанные когда-то мне на допросах признания убийц. И все они услужливо моим подсознанием были отфильтрованы и подобраны на одну нужную мне тему.
     «Я всего-навсего хотел «пристроить» свою жену»,– вспоминался мне один из убийц-ревнивцев.– «Пристроить и успокоиться». Убить и закопать.
     «Это сделать оказалось легче, чем я думал», – делился со мной своими впечатлениями другой убийца.
     «Ад и кошмар были тогда – до убийства. Раньше. Сейчас я успокоился и отдыхаю здесь", – говорил мне другой арестант.
     Я отгонял от себя эти воспоминания- наваждения.
     Как-то, сидя на кухне, я поймал себя на одной мысли. Точнее, воспоминании. Сидя за столом, я нарезал острым ножом колбасу и, глядя на жену у плиты, вдруг
вспомнил слова обвиняемого по одному из своих дел.
« У меня просто соскочил нож!» – говорил мне обвиняемый. – «Я нарезал колбасу и у меня просто соскочил нож и попал клинком прямо в сердце жене».
     После этих слов мы тогда оба долго молчали. Я молчал, удивленный нелепостью объяснений убийцы. А убийца – поражённый вдруг ему самому открывшейся истиной – а ведь так оно и было на самом деле! Не убийство, а несчастный случай! Нож легко, храня воспоминание о робком сопротивлении кожи, входил вглубь мягкой плоти… Циничные откровения убийцы дремали подводной лодкой на дне моего сознания. Я оставил нож на разделочной доске и, не сказав жене ни слова, ушёл из кухни.
     Возможно, если бы я как-нибудь в ссоре высказал бы жене всё, что у меня на душе, все свои подозрения; выплеснул бы всю свою душевную муть и может быть, даже ударил её – всё бы разрешилось. Либо разрывом, либо дальнейшей не идеальной, но понятной семейной жизнью, которой живут миллионы других семей. Но мы жили, как жили. Я, год за годом, сохраняя внешнее спокойствие и невозмутимость, вёл «дело» о её предательстве. И скоро, совсем скоро – я это чувствовал – всё должно было закончиться обвинительным заключением.
     Идея о путешествии на море за тридевять земель была очень хорошей идеей. Там, в другом мире, и я бы стал другим человеком. Сбросил бы с себя тяжёлое бремя этого своего «Я».
     Но жена упорно не хотела этого.
     Ну, конечно же, она просто не хотела оставлять  надолго своего любовника!  Иначе как объяснить эти её непонятно откуда взявшиеся решимость и непреклонность?
                ***
     Что же произошло дальше? Жена с неожиданной для неё решительностью отказалась поддержать меня в этом моем проекте. И пробудила тем самым во мне дремавшие самые тёмные и тайные побуждения и стремления. Всю мою тайную злость. Вот поэтому, наверное, я и нахожусь сейчас здесь, в этой тесной ванне. Без прошлого и без будущего. Скорее всего, какие-то психические защитные
механизмы отключили в сознании память, и я не могу признаться даже самому себе – что я сделал с женой.
     Когда памяти не было совсем, я выбирался и ходил вокруг вокзала в поиске. Мне настоятельно требовалось заполнить себя памятью. Теперь же, когда эта память во мне появилась – мне стало ещё мучительнее. Если раньше я испытывал что-то вроде зуда, который и поднимал меня из ванны, то сейчас, когда Петрушка подбросил мне рекламный буклет, и ко мне частично вернулась память – я испытывал страх, который всё больше и больше усиливался. Я теперь опасался не то чтобы подняться из ванны – высунуться боялся! Лежал, вертел в руках невесть откуда взявшуюся рыжую лыжную шапку и думал в отчаянии, что злой Петрушка побывал уже и здесь, в подвале!
     Я боялся, что память проснется во мне окончательно и страшные картины разом оживут и наполнят моё сознание. Не помню, сколько я так, таясь, пролежал недвижимый в ванне. Возможно, целую вечность. И вот, я настолько привык к этому своему безопасному состоянию полупамяти, что оно стало тяготить меня. Тяготить, как тяготит занемевшая рука. Она, вроде бы есть, и в то же время её нет.
     Будь что будет! Но я должен набраться смелости и прояснить для себя всё окончательно. Самостоятельно я это сделать не могу. Значит надо снова искать Петрушку.
                ***
     Он меня уже ждал. Повернувшись ко мне спиной, он держал руки в карманах плаща, а его дурацкий колпак на голове мелко трясся, словно он замерз в ожидании меня, а может быть, это Петрушка злобно смеялся надо мной. Он что? Так и стоял здесь в ожидании меня? Откуда он мог знать, что именно сейчас я выберусь из ванны и отправлюсь по своему маршруту?
     Как только расстояние между нами сократилось до двух десятков шагов, Петрушка, не оборачиваясь, пошел  к ближайшей урне и что-то бросил в неё. Затем прошёл во двор и исчез в сумраке.
     Это была перчатка. Чёрная из тонкой кожи перчатка. Он бросил мне перчатку? Это что? Вызов? Я держал её в руках, но по-прежнему ничего не понимал.
Петрушка бросил мне перчатку. Я вертел её в руках. Затем натянул на правую руку. Это был мой размер. Я сжал руку в кулак и поднёс к своему лицу. Тут я уловил едва различимый тонкий запах – не выделанной кожи, нет. Это был запах... запах...чего? Даже не могу точно сказать чего. Здесь был и аромат моей жены и чужой, враждебный запах. И тут воспоминания стали валом обрушиваться на меня. Не помню, как я снова оказался в ванне. Я уткнулся лицом в холодный металл и сжал руками голову.
                ***
     Я несколько лет, а точнее все годы семейной жизни, вел досье на свою жену, готовился предъявить ей обвинение в предательстве. Это убеждение в её предательстве жило во мне задолго до  появления её самой в моей жизни. Предательство, нелюбовь… Возможно в её лице я хотел предъявить обвинение матери, но не успел это сделать. Оно, это обвинение, так и жило во мне, невыговоренное…
     Его руки в чёрных перчатках проворно затягивали что-то у меня на шее. Что это? Галстук? Не надо мне галстука!
     – Хватит! Оставь! – крикнула она. – Он и без того уже готов!
     Она сняла с себя свой плащ и накрыла им меня.
     – А вот это лишнее, – сказал он. – Может стать уликой.
     – Ах, брось, дорогой! Всё-таки он был моим мужем.
     Был её мужем… был её мужем… Теперь эта ванна навечно для меня – и моя жена, и моя мать и мой дом с колоннами. Пожалуй, если очень постараться, то со дна этой ванны можно там, вверху, разглядеть звёзды.
     Да, всё-таки, сильно я в последнее время изменился! И кажется, далеко не в лучшую сторону. Мои руки и ноги высохли, а я уж давно не помышляю погулять здесь в округе. Хорошо хоть злость в моей душе куда-то пропала.