Газонокосильщик

«Кому не спится в ночь глухую?.....
Тому, кто захотел другую!
Другую жизнь, другую страсть,
Другую козырную масть…» 
                Л.З.               
               
               
               
               
          
                Часть первая

Мы случайно встретились с Валькой в коридоре больницы, когда нас обоих готовили к операции по удалению геморроя, крайне распространенного в России и весьма деликатного заболевания. Если вы еще не знаете, что это такое – не обольщайтесь, рано или поздно вам обязательно придется познать все его прелести. Один шутник охарактеризовал геморрой так: представьте,  у вас тридцать два зуба и все больны, и все в одном месте – в заднице!
Валька приехал делать операцию в Россию из Испании, где с некоторых пор получил гражданство и теперь почти постоянно проживал. Он поступил так, во-первых, из соображений экономии, а во-вторых, исходя из уверенности в том, что геморрой нужно удалять там, где его нажил. Мой геморрой возник в результате долгого сидения перед мольбертом, а Валькин – из-за постоянного нервного перенапряжения, которое свойственно почти всем внезапно разбогатевшим людям.
Валька со студенческих лет обладал феноменальным умением делать деньги. Двадцать лет назад он ездил на стареньком  «Жигуленке», кочевал с одной квартиры на другую, а когда негде было жить, частенько ночевал у меня дома. Еще в школе он занимался мелкой фарцовкой, приторговывал джинсами и модными пластинками. А сегодня Валька обладает многомиллионным состоянием (сколько у него миллионов, точно не знает никто, по-моему, даже он сам), виллой на берегу Средиземного моря в Испании и огромной квартирой в Москве. В дополнение ко всему перечисленному купил шикарный особняк в Подмосковье, имеет солидный парк модных автомобилей, но ездит по привычке на «Гелендвагене». В годы «застоя» Валька работал шабашником – строил фермы и дороги, выбивал дополнительные фонды, строительные подряды и умело дружил с нужными чиновниками разных калибров. Мастер спорта по дружбе! Если бы Валька был министром иностранных дел, то у России не было бы никаких проблем не только с ближним, но и с дальним зарубежьем. А желающие дружить с нами выстроились бы в очередь. Чиновники, хоть и считали себя выше мелкого колхозного шабашника, охотно общались с ним, потому что Валька был предельно циничен и почти всегда исполнял то, чего от него хотели. А хотели всегда одного и того же: денег, дефицитных шмоток, электроники и продуктов, которые в то время надо было уметь доставать, а еще молодых покладистых девок, которых в принципе навалом; но надо было сделать так, чтобы их не приходилось уговаривать. Страной правила коммунистическая бюрократия, которая владела всем и имела всех, а успешнее всего действовала на фронте собственного разложения.
Валька виртуозно умел становиться нужным этим людям, поскольку ничем не гнушался, делал за них всю грязную работу, а в конверте приносил чистый нал. Он вертелся, как заведенный день и ночь, устраивал для начальников пьянки, гулянки с банями и девочками и даже женам, секретаршам и любовницам начальников умудрялся дарить нужные вещички, чтобы через них еще крепче дружить с местными князьками. Он никогда не переоценивал и не выпячивал себя,  наоборот, оставался в тени, всячески превозносил заслуги хозяйственных деятелей и партократов, которые не замечали его ничем не прикрытый гнусный подхалимаж и допускали в круг «избранных».
Круг «избранных» поначалу ограничивался разжиревшим до безобразия председателем колхоза «Путь к коммунизму» Иваном Осиповичем Кириюхой, секретарем райкома партии Николаем Петровичем Дрындуком с вечно  расстегнутой ширинкой и бегающими глазками, а также начальником районной милиции Петром Сидоровичем Караваевым, изо рта которого за  версту воняло дерьмом, поэтому все подчиненные предпочитали общаться с ним на почтительном расстоянии. Вскоре Валька убедился, что и более высокопоставленные и далеко не бедные чиновники из горкома и даже обкома партии ничем не отличаются от Дрындука с Кириюхой и также не прочь на халяву выпить, а уж тем более попариться в баньке в обществе безотказных девиц, годившихся им в дочери. Причем, чем выше должность, тем более изощренный требовался разврат. Система, построенная на лжи и мифах, самозабвенно разлагалась. А Валька изобретательно способствовал этому и быстро шел в гору, не останавливаясь ни перед чем, чтобы обзавестись еще более крутыми связями, которые в свою очередь помогали улаживать любые проблемы с правоохранительными органами. Быть может, поэтому Вальку так и не посадили, хотя рисковать головой приходилось неоднократно. И не раз, когда черные тучи уже сгущались, он фантастическим образом выпутывался и оставался на свободе. Валька знал маленький, но очень важный секрет выживания в самой богатой стране под названием СССР – никогда не гнать мочу против ветра, т. е. не залупаться против системы! А напротив, всячески  подмазывать ее, куда бы она ни катилась.
Когда подул ветерок перестройки, Валька быстро сообразил, что наступило его время. Он был к этому уже давно морально готов, и весь опыт полукриминальной хозяйственной деятельности направил на личное обогащение. Он был молод, предприимчив, расчетлив и быстро сколотил фантастическое состояние. Многие чиновники, всего несколько лет назад не видевшие Вальку в упор и не считавшие за серьезного человека, с удивлением обнаружили в нем акулу современного бизнеса. И теперь уже сами заискивали перед Валентином Ивановичем, звонили, поздравляли со всеми мыслимыми праздниками.
Мы с Валькой были университетскими однокашниками. Нас связывали экстремальные похождения в общагу, студенческие пирушки с портвейном «Три семерки» и участие в университетской музыкальной группе «Red and Blаck». Вальку всегда тянуло к прекрасному, он обожал стоять на сцене и нервно дергаться в ритм рок-н-роллу. Он хотел играть вместе с нами на бас-гитаре, но делал это плохо, поскольку у него были явные проблемы со слухом. Ребята даже предлагали выгнать его из ансамбля, но я уговорил их не делать этого. Мучился с ним, заставляя заучивать наизусть музыкальные партии. Но, к сожалению, я не мог подарить ему слух. Валька так и не научился свободно импровизировать на гитаре и играть слету любую новую вещь. Когда он понял, что никогда не сможет соответствовать хотя бы среднему любительскому уровню, сам ушел из ансамбля. А потом Вальке стало скучно грызть гранить науки, поскольку его голова была всегда забита хитроумными комбинациями , каким образом заработать кучу денег. Он бросил университет, не доучившись до конца второго курса.
Валька подался к шабашникам, сколотил бригаду и начал зарабатывать большие по тем временам деньги. Однажды в летние каникулы он взял меня, бедного студента третьего курса. Не потому, что я умел хорошо работать, а потому что был безбашенным, веселым, знал кучу песен и мог неутомимо орать их под гитару без всякой водки часов шесть подряд.
Я работал целый месяц. Бойко крыл железом крыши колхозных ангаров. Вместе со мной колотили молотками еще пять работяг. Они больше всего опасались, что Валька их попросту кинет. Ведь никаких договоров с нами не подписывали. И опасения оказались не напрасными. Валька их обманул. Всех до одного. Обещал заплатить по 500 рублей, а дал по 70, сказав при этом, что вычитает за питание и плохую работу. Но меня Валька не обидел и вместо обещанных пятисот дал на пятьдесят рублей больше, что по тем временам было большими деньгами. Я потом безбедно жил на них почти три месяца.
Первое, что сказал мне Валька, когда мы обнялись в коридоре больницы:
– Ванька, ты знаешь, что такое счастье?! Сам никогда не думал, что самое большое счастье  в России – просто посрать спокойно.
Наверное, он был прав, потому что богатым людям в нашей стране действительно живется несладко – под постоянной угрозой, что богатство в одночасье отнимут, их самих посадят или пристрелят по заказу конкурентов, а может, и ближайших партнеров по бизнесу.
Перед самой операцией он отключил сотовый телефон, звонивший по триста раз в день, и сказал мне:
– Ты не представляешь, как скучно я живу. Каждый день только и слышу: кто кому сколько должен, кто кого купил и кто кого кинул. Это просто невыносимо…  Вот ты занимаешься творчеством и радуешься жизни, а я даже никого трахнуть из-за своего гребаного геморроя не могу…
С этими словами он снял больничную пижаму и отдался в руки двух симпатичных медсестер. Валька, способный купить всю больницу вместе с профессорами и медицинским институтом в придачу, явно нервничал и боялся операции. Напоследок, уже лежа на операционном столе с широко раздвинутыми ногами, стыдливо прикрывая мошонку рукой, он сказал медсестре, вводившей  наркоз:
– Вы знаете, обычно в такой позе я привык наблюдать женщин, но сегодня впервые наоборот…
После операции Вальку отвезли в персональную палату в платном отделении, где сервис был поставлен, как в люксе «Метрополя». Каждый день к нему приходила смазливая переводчица и учила английскому языку, который Валька тщетно пытался освоить лет двадцать. У меня закралось подозрение, что Валька с переводчицей не ограничивались изучением английской лексики, потому что со студенческих лет он слыл сексуальным террористом и не мог пропустить ни одной хорошенькой девчонки. Но это были только мои предположения. Не мог же Валька сразу после тяжелой  операции зарабатывать новые осложнения.
А меня поместили в обычную бюджетную палату на шесть коек, и то, наверное, исключительно благодаря моим прежним заслугам. Иначе лежал бы я на сквозняке в коридорчике…
Честно говоря, я люблю лежать в больнице. Потому что нигде не увидишь столько хорошеньких медсестер, как в наших больницах. Глядя на них, понимаешь, почему в мире так высоко ценятся русские женщины. Ни в одной другой стране не найти таких добрых, отзывчивых, не избалованных судьбой красивых девчонок, безропотно выполняющих самую тяжелую работу за нищенскую зарплату. Еще я люблю лежать в больнице, потому что здесь никто не дергает, и появляется уйма времени поразмышлять о жизни.

Еще недавно я был любимцем фортуны, баловнем судьбы, моя карьера стремительно шла в гору. Я брался за самые рискованные проекты и неизменно разочаровывал всех, кто пророчил провал. Мои успехи и высокие гонорары не давали покоя коллегам и конкурентам. Обо мне писали газеты и снимали телепередачи, меня узнавали совершенно незнакомые люди на улице, а гаишники не брали штрафов. И мне казалось, что чем лучше работаешь, тем дальше будет легче. Но все обернулось по-другому.
Это был третий по счету кризис, который переживало мое поколение. Первый случился в 1991 году, когда мы только пробовали свои силы в кооперативном бизнесе. Второй – во время дефолта 1998, когда мы потеряли почти все заработанные деньги, но были еще достаточно молоды и здоровы, чтобы начать все сначала. И третий – сейчас, ровно десять лет спустя, в 2008.
Особенности бизнеса по-русски состоят в том, что, если ты имеешь дерзость работать самостоятельно, ни перед кем не прогибаясь, это будет продолжаться очень недолго. Рано или поздно бизнес отнимут или сделают так, что ты его сам отдашь. Два первых лица государства почему-то называли нашу страну «островом спокойствия в океане мирового кризиса» и убеждали российскую общественность в том, что никаких рисков для частного бизнеса в России нет. Но они забыли про самый главный риск, который представляет собой чиновная бюрократия.
Любой успешный частный бизнес обречен, если у вас не налажен с чиновниками неформальный контакт или вам не удалось подружиться с теми, кто пилит бюджеты, а еще лучше – присосаться к какому-нибудь нацпроекту или крупной госкорпорации. Вас «закошмарят», «замочат», сопротивляться устоявшейся системе вымогательства и чиновного произвола практически бесполезно. Упаси Бог бодаться или судиться с системой. Тогда точно уже ничто не спасет. Даже если вы докажете в суде свою правоту, вы не вернете упущенную прибыль, потерянное время,  здоровье и цинично убитый бизнес. Я понял эти прописные истины слишком поздно, когда от моего бизнеса остались одни руины и катастрофические долги.
Совсем недавно, посещая раз в месяц модный салон, чтобы постричься, сделать маникюр и педикюр, я не мог себе представить, как люди могут жить почти совсем без денег. Например, на нищенскую пенсию в пять тысяч рублей. Теперь я понимаю их очень хорошо. Но самое печальное, что у меня не оказалось даже заначки на черный день, поскольку я был слишком успешен и уверен, что будет везти всегда. 
Некоторое время я еще держался на плаву по инерции, но спустя почти год после изматывающих судебных процессов, на которые я был вынужден потратить почти все деньги, мое положение настолько усугубилось, что жена не выдержала и ушла от меня. И тут я сделал неожиданное открытие: мужчина, который становится неудачником, при любых обстоятельствах не прав перед женщиной, с которой живет. И еще с грустью думал о том, скольких людей кризис доведет до отчаяния, банкротства, самоубийства и оставит руины от их семей.
Жена не выдержала испытания нищетой, и я нисколько ее не осуждаю. Вероятно, еще одно обстоятельство повлияло на ее решение. За полгода до того, как она бросила меня, я решил подработать хотя бы частным извозом. Но в первый же день убедился, что у извозчиков своя мафия и жуткая конкуренция. Я мотался по городу с полуночи до шести утра, и единственными моими клиентами стали обкуренные парень с девицей,  тормознувшие меня около казино «Зеленая капуста». Парень, от которого за версту разило марихуаной, сказал, что они проигрались до трусов, и попросил отвезти их бесплатно на другой конец города. Ничего глупее нельзя было придумать. А на следующий день двое парней почему-то приняли меня за лоха и в последний момент отказались платить. Пришлось драться. Я был настолько возмущен их наглостью, что к большому их  удивлению избил обоих. Или все-таки они избили меня? На следующее утро под левым глазом набухла синяя слива с сочным кровоподтеком, видимо, у одного из парней оказался кастет. Голова раскалывалась, будто палач промахнулся и вместо шеи рубанул топором башку. Я лежал дней десять, не вставая. За это время  какая-то сволочь разбила камнем лобовое стекло моей машины. Видимо, это был подарок на день рождения. Мне должно было стукнуть 45.
Скорее всего, у меня было сотрясение мозга, но я не мог основательно лечиться. И тут с моей головой стали происходить странные вещи. При малейшей физической нагрузке я испытывал жуткие головные боли. Я никогда не жаловался на здоровье, а сейчас, стоило подняться на третий этаж, как в висках начинал стучать молот, будто им забивали железобетонные сваи, и мне казалось, что вены вот-вот лопнут от перенапряжения. Но самое печальное, что такие же головные боли стали преследовать меня и во время нечастых занятий сексом. Моя жена не могла понять, что происходит, когда в самый ответственный момент я хватался обеими руками за голову. А я боялся, что голова взорвется, будто пушечное ядро. Так мы перестали спать вместе. Я надеялся, что временно, но через полгода жена сказала, что так продолжаться больше не может.
Моя жена – мой нежный, добрый и терпеливый ангел. Она так похожа на мою мать в молодости, на фотографиях, где маме всего двадцать лет. Но терпению даже самого нежного ангела рано или поздно приходит конец, и меня убивает мысль о том, что я не оправдал ее надежд. Я оставил ей все – квартиру, машину с разбитым лобовым стеклом – и ушел в никуда. Изо всех сил я старался не выглядеть перед ней полным ничтожеством и дать ей шанс на новую жизнь без меня. Я даже подозреваю, что у нее появился к этому времени другой мужчина, но не стал  устраивать сцен, потому что она заслуживает хоть немного счастья...
От позора и невыносимой безысходности я всерьез стал думать о том, как свести счеты с жизнью. И если бы существовал стерильный способ самоубийства, то непременно бы им воспользовался. Нажал на кнопочку – и нет тебя, как в компьютерной игре. Но, к сожалению, реальная смерть, а тем более самоубийство доставляют невероятные страдания близким. Отсюда невозможно уйти по-английски, и это очень погано. Одни хождения по моргам и запах разлагающегося тела чего стоят… Обязательно будут расследование, вскрытие, а моя жена такая впечатлительная, она просто не вынесет этого. К тому же десятки посторонних людей будут копаться в моей личной жизни и строить догадки... Ведь я по-прежнему производил на окружающих впечатление вполне благополучного человека.
Я стал думать, как свести счеты с жизнью поизящнее, и чтобы никто не смог заподозрить меня в малодушии. Я привел все свои бумаги и архив в порядок и даже сделал предсмертную фотографию, которую должны были бы нести перед гробом. По ходу придумал шуточную эпитафию: «Он прожил короткую, как оргазм жизнь…»
С тех пор, как Россию в прошлом веке потрясли революционные катаклизмы, процедура похорон и поминания стала такой омерзительной, что мне категорически не хотелось в ней участвовать. Тем более в качестве покойника. Все как будто специально продумано для обогащения кладбищенской мафии и запредельных мучений для родных и близких покойного. Начиная с откровенного вымогательства со стороны похоронных агентов и отпевания в церкви усопших атеистов, заканчивая непролазной грязью на кладбище, дробью забиваемых в крышку гвоздей и опусканием гроба в могилу, наполовину заполненную талыми водами.
Я написал предсмертную записку с просьбой кремировать мое тело и не устраивать никаких похорон, а пепел развеять над морем. Над Средиземным. Потом «Средиземное море» я зачеркнул, поскольку для жены и матери это были бы лишние хлопоты. Записку скомкал, выкинул и написал новую, в которой указал, чтобы ни в коем случае после моей смерти не устраивали никаких поминок…
Но ведь если я оставлю кучу долгов, то все сразу догадаются о причине самоубийства. Да и потом это как-то неблагородно – оставлять после себя долги. Тогда я стал обдумывать, как застраховать свою жизнь на приличную сумму и невзначай разбиться на какой-нибудь старенькой машине, чтобы жена после моей смерти могла получить страховку. Но наши страховые компании оценивают жизнь в смехотворные суммы, а вероятность того, что их выплатят, крайне мала. Тогда я начал строить планы поехать в Чечню, в какой-нибудь гребаный Ирак или другую горячую точку планеты. Но и из этого ничего не вышло.
Однажды я встретил на улице старого школьного друга. Он был крайне удручен и печален. Оказалось, что его молодая  жена, подающая надежды столичная актриса, от которой у него было двое детей, заболела раком и умирает. Я подумал: какая несправедливость – она умирает, но хочет жить, а я не умираю, но жить не хочу. Ее карьера была на взлете, ей сыпались десятки предложений сниматься в кино, но она поклялась: если выживет, больше никогда не станет сниматься, а будет заниматься только детьми. Через две недели ее похоронили. И тогда я вспомнил слова Вольтера о том, что нужно уметь с одинаковым мужеством переносить и успех, и поражение, и богатство, и нищету, и, может, даже жизнь, какой бы она ни казалась невыносимой.
Это принесло некоторое облегчение, но я не знал, что делать дальше. Я не представлял, каким образом начать новую жизнь в сорок пять лет, имея в активе, помимо астрономических долгов, только прогрессирующий геморрой. Да, больше всего мучений нам доставляют нереализованные амбиции, они разрушают изнутри, если мы не сумели вовремя их реализовать или похоронить.
Но неужели мои амбиции сильнее воли к жизни, которой, по большому счету, осталось и так немного? 

Да, я разорился и в одночасье остался без средств к существованию и без работы. Но так полстраны сейчас живет, перебиваясь с хлеба на воду! А многие попали даже в гораздо худшее положение, чем я. Что может быть хуже нищеты? Вероятно, только окончательная потеря здоровья и близких людей.
Вы знаете, что такое нищета? Это когда полгода чистишь зубы одной щеткой без пасты и ходишь зимой пешком в стоптанных летних ботинках, вместо того чтобы ездить хотя бы на трамвае. Когда на улице меня встречали старые знакомые и спрашивали: «Привет, как дела?» – я пришпоривал себя и, стараясь улыбаться, отвечал: «Спасибо, хуже не бывает!» Но все думали, что я шучу. А небрежность в одежде принимали за особый шик. Я и не пытался никого переубеждать, у меня не было желания тиражировать для посторонних людей свои проблемы. О подлинном положении дел знал только мой друг Мишка Пестров. Он в любое время дня и ночи безотказно  давал мне деньги в долг и никогда не спрашивал их обратно. Но так не могло продолжаться до бесконечности! В последний раз, когда я занял у него 200 долларов, он словно почувствовал мое настроение и на прощание сказал: «Вань, ты только глупостей не делай. Приходи в любое время, я дам тебе  еще…».
На следующий день я шел по Рождественской улице в поисках милицейской конторы, где мне должны были срочно заменить старый паспорт в связи с тем, что срок его действия истек, и теперь за собственное разгильдяйство мне грозил солидный штраф. В кармане лежали двести долларов, занятые у Мишки для этой неприятной процедуры.
На углу рядом с продовольственным магазином ко мне пристал мальчишка лет двенадцати. Он подошел и жалостливо попросил немного денег. Я ответил, что у меня только доллары. Мальчишка оживился, и, выжимая из себя слезу, сказал, что у него умерли родители и вообще он очень хочет есть. Оставлять голодным несчастного пацана было не по-христиански, поэтому я обменял по грабительскому курсу 200 долларов, привел его в магазин и спросил, чего он хочет. Мальчишка сказал, что ему все равно, мол, что купите, то и съест. Но потом неожиданно выяснилось, что он был не один, а с двумя старшими братьями. Те тоже очень голодные и ждут его на  улице.
Я попытался рассмотреть через витрину магазина его «братьев», которые стояли на другой стороне улицы, слегка пошатываясь, и не были похожи на голодающих. Я понял, что меня разводят на еду, а до этого хотели развести на деньги, но все равно купил мальчишке килограмм докторской колбасы, буханку хлеба, кетчуп, печенья, творожных сырков и апельсинового сока. За все я заплатил почти шестьсот пятьдесят рублей и был этим крайне удручен, поскольку еще совсем недавно на такие же деньги мы с женой покупали гору продуктов, и нам хватало их почти на целую неделю.
Однако на мальчишку не произвела впечатления моя щедрость. Он с нескрываемым пренебрежением буркнул мне «спасибо», очевидно, рассчитывая на другие формы сострадания, но пакет с едой взял и быстро ушел. А я остался рассматривать ценники на полках, показавшиеся мне безумными, и подсчитывать оставшиеся деньги. Я подумал: если меня обманули, пусть это останется на их совести. Правда, сам я теперь вынужден остаться или без нового паспорта, или без ужина. Но на кой черт мне новый паспорт, если я все равно не собираюсь долго жить?  А так хоть какое-то доброе дело сделал. Может быть…
С этой мыслью я купил себе жвачки и в добром расположении духа вышел из магазина. Перейдя через дорогу, я свернул в старенький переулок в сторону отделения милиции, как раз мимо двух странных персонажей – «старших братьев» голодного мальчишки, которые по-прежнему еле стояли на ногах. Я был погружен в свои мысли и вдруг услышал, как кто-то сзади крикнул: «Эй! Уёбок!». Поскольку кроме меня в переулке никого не было, очевидно, кричали мне... Я остановился в некотором недоумении, почуяв горечь испорченного праздника. Никто в жизни меня так еще не называл. Неужели это обращение было действительно адресовано мне? МНЕ?!!! Такому большому, умному, красивому и доброму? Неужели я так похож на то, чем меня только что назвали? У меня было полсекунды, чтобы принять решение. Стоило ли связываться с обколотыми наркоманами? Конечно, я мог сделать вид, что ничего не заметил, не расслышал, пройти мимо и навсегда остаться тем, чем меня только что назвали. Но такая жалкая перспектива не оставляла выбора. Я обернулся, чтобы окончательно убедиться, что не произошло никакой ошибки.
– Это вы мне? – как можно дружелюбнее переспросил я молодых ублюдков. Один из них в это время расстегнул ширинку и стал беззастенчиво мочиться на угол дома.
– Тебе, тебе, бля, кому же еще? – с презрением ответил второй и смачно сплюнул через щель между зубами. Его плевок изогнутой соплей шлепнулся об асфальт, зашипел и растворился, а я почувствовал, как мерзкие капельки долетели с дуновением ветра до моего удивленного лица и окропили стекла эксклюзивных очков. На мгновение я увидел себя со стороны, глазами этих подонков. Перед ними стоял неделю небритый, зачморенный «ботаник» в модных очках и помятом пиджаке от кутюр, во внутреннем кармане которого оставалось еще почти пять с половиной тысяч рублей. Они смотрели на меня и искренне презирали. Но они грубо ошиблись в главном. Я хоть и ношу очки, но редко проглатываю подобные обиды. Я почувствовал, как внутри заискрило короткое замыкание, возникло ощущение, будто стоишь на последнем этаже высотного дома перед открытой шахтой лифта и сейчас шагнешь в нее…
Я подошел к обидчику и схватил за горло с такой силой, что у того немного выдавились глаза. Понизив голос, я попросил его повторить то, что он только что произнес в мой адрес. Второй парень, наблюдая происходящее, как триллер по телевизору, явно не спешил вступиться за кореша и таращился на меня глазами сумасшедшего с картины Иеронима Босха. В руке парня я увидел мой пакет с продуктами...
Видимо, моя отчаянная решимость произвела на них сокрушительное впечатление. Они, конечно, никак не предполагали, что я решусь связаться с ними, невзирая на их численное превосходство. Оба были явно обдолбаны наркотиками и теперь никак не могли сообразить, как отвязаться от меня.
– Повтори, что ты сказал? – прошипел я и сдавил горло еще сильнее. Так сильно, что парень посинел, как  баклажан. Я поймал себя на мысли, что если через секунду он рискнет произнести хоть одно слово, то удавлю его прямо на месте, при свидетелях из окрестных домов, в этом засранном переулке. И тогда моим страданиям придет долгожданный конец! Мне не нужен будет новый паспорт. И не нужно будет думать о том, как заработать деньги, чтобы раздать долги. Меня посадят за убийство в тюрьму, где кормят бесплатной баландой и где сидят сотни тысяч таких же обколотых ублюдков, которые с удовольствием зарежут меня ночью на нарах, после того как им не удастся опетушить меня днем. Но на это мне наплевать, потому что я не хочу жить уёбком в этой затраханной стране.
–  Так кто из нас кто? – зашипел я на посиневшего наркомана, едва отпустив его трепыхавшийся, словно придушенный воробей, кадык. Я не представлял раньше, что могу так неудержимо ненавидеть и хотеть кого-то убить. Без малейшего сожаления держать за горло человекоподобное существо, будто курицу с оторванной башкой. Еще небольшое усилие с моей стороны – и он больше никогда не будет кукарекать! И при этом меня даже не пугала перспектива сесть в тюрьму. Пугало совсем другое – то чудовищное страдание и горе, которое я неизбежно доставлю своим самым близким людям, если совершу убийство этого никчемного жителя земли. Убить этого ублюдка означало практически убить мать, потому что она всегда обо мне думала лучше, чем я есть на самом деле…
Я медленно разжал кулак. Парень, как задыхающаяся рыба в сетке стал жадно глотать воздух, но больше не дергался, опустившись на асфальт. Он только схватился  руками за придушенную шею и почти не двигался. Это спасло его. Потому что во дворе дома, где я рос, были очень жесткие правила, но никогда не били  лежачих.  Я перевел взгляд на другого ублюдка, разинувшего от удивления слюнявый рот. Он не успел застегнуть ширинку и теребил ее левой рукой, а в другой держал пакет с моей едой. Заметив мой взгляд, сосредоточенный на пакете, он как-то дернулся и, видимо, что-то хотел сказать, но я, не раздумывая, расценил его действия как угрозу, вырвал пакет и на всякий случай врезал ему ногой по яйцам.
Полчаса спустя, возвращаясь из паспортного стола, я снова увидел эту парочку на том же углу. Один из них сидел на корточках в луже собственной мочи, а другой лежал на спине и держал себя за горло обеими руками. Когда он поднял глаза в мою сторону, мой кулак снова рефлекторно сжался, но я не стал его трогать, а только переспросил:
– Ну, что, чучело?  Теперь ты понял, что  был не прав?
Наркоман уставился на меня немигающим взглядом оловянного солдатика и всем видом изобразил, как ему больно в горле, но не посмел выдавить из себя ни единого звука. Мне не было его жаль. И я по-прежнему был готов убить его, если б он только дернулся. Мне было жаль мать, которая не пережила бы, что я стал убийцей.
Немного пройдя вперед, я завернул за угол и услышал над головой странный свист. Обернувшись, я увидел убегавшего мальчишку, которого некоторое время назад опрометчиво хотел накормить. Не успев пригнуться и отскочить в сторону, я словил лицом удар металлической палицы, которая оказалась здоровенным подшипником. Сноп искр рассыпался в моем мозгу, будто заработал газосварочный аппарат. Оправа очков сломалась как спичка, стекла жалобно звякнули и посыпались мелким бисером на асфальт. Подшипник смачно врезался в переносицу, разбил хрящ, будто тот был из тонкой яичной скорлупы. 

Чтобы экономить деньги, я ничего не ел, но это было абсолютно бесполезно, так как экономить можно только тогда, когда есть хоть какие-то доходы. Я поселился в гараже Мишки Пестрова на окраине города. Однажды утром там меня нашла мать. Она сделала это каким-то одной ей известным таинственным способом. Увидев меня с разбитым лицом на продавленном матрасе, неделю немытого, она не выдержала и тихонько заплакала, как будто я был уже мертвый. Я не удивился ее появлению. Сделал усилие над собой, поднялся с матраса и с трудом ее успокоил. Она достала дорожную сумку, накормила меня из пластмассового термоса теплым куриным бульоном с ложечки, а потом протянула небольшой конверт. Это была вершина моего позора, потому что в конверте лежали деньги, которые мать откладывала себе на похороны. Она уговаривала меня поехать жить к ней, но я наотрез отказался – слишком много людей узнали бы о моем чудовищном падении.
Страшно хотелось напиться. Но, к большому сожалению, я не имею такой привычки. Многие приятели говорят, что именно в этом корень моих проблем. И тем не менее заблеванные забулдыги, заливающие горе мерзкой водкой, ничего, кроме отвращения, у меня не вызывают.
Однако душа после вынужденного бездействия требовала поступка, впечатляющего и смелого! После короткого раздумья я пошел и отправил половину денег своей несчастной жене. Но этого мне показалось мало...
Напротив дома, где я прежде жил, находилась художественная школа. Из моих окон было отлично видно, как молодые художники учатся рисовать. Я наблюдал за ними в течение многих лет почти каждый день и завидовал свободе творить форму, облачая ее в стихию цвета, света и тени… Мой бывший бизнес зависел от тысяч разных обстоятельств и произвола бездушных чиновников, поэтому я работал почти всегда на грани чудовищного фола. Приходилось преодолевать невероятное сопротивление людей, главным занятием которых было вставлять палки в колеса и затем цинично наблюдать, как они будут перемалывать мои кости. Я устал от этой чудовищной зависимости, мне хотелось начать делать что-то без оглядки на самодурство разжиревших на откатах чиновников. Я безумно завидовал настоящим свободным художникам, их умению непринужденно передвигаться во времени и пространстве и тому, что результат их работы зависел только от таланта и усердия. В детстве я рисовал и даже одно время мечтал стать художником, но был для этого слишком непоседлив и нетерпелив. Мне всегда хотелось сделать нечто необычное. Я даже сам не знал, что. Это «нечто» было на уровне предчувствия. Я нашел в гараже кусок замасленной фанеры, а на оставшиеся деньги купил себе краски и растворители, чтобы заняться живописью. Я намеренно «забыл» купить себе поесть, чтобы сытый желудок не свалил меня спать. Хотел, чтобы голод окончательно проветрил мои мозги и толкнул на новую смелую авантюру взамен всей моей предыдущей жизни, потерпевшей сокрушительный крах. А, может, так и должно было произойти, и все, чем я так гордился прежде, не стоило и ломаного гроша? Так я начал свои первые опыты в рисовании.


                Часть вторая


У Вальки Рысакова была походка Ричарда Гира из фильма «Американский жиголо». Так мягко и раскованно, непринужденно и свободно могут позволить себе ходить только очень состоятельные, уверенные в завтрашнем дне бабники, и даже геморрой не портит им походку. Но Валька был не рядовой бабник, он был настоящий сексуальный гангстер с шокирующими финансовыми возможностями и с возрастом не хотел менять привычек. После операции у нас было много времени для общения. Он рассказал, что уже четыре раза был женат, последняя жена родила ему сына, которого он забрал, после того как выгнал жену за то, что спуталась с охранником.
Он небрежно показывал мне фотографии, где были запечатлены его вилла с бассейном на берегу Средиземного моря, его катер, его серебристый  кабриолет «Мерседес-SL500», его любовница в Лондоне, его любовница в Париже. Но самая красивая любовница жила в Москве. Ее звали Карина. В целом жизнь за границей казалась ему скучной, даже несмотря на разразившийся кризис, поэтому для восполнения адреналина он в последнее время все чаще  приезжал в Россию.
Валька успел сбросить свои акции накануне того, как на NYSE начался катастрофический обвал, значит, он наверняка пользовался инсайдерской информацией. Но как бы там ни было, Валька еще раз продемонстрировал, что  обладает звериным чутьем в отношении добычи денег. Пока большинство воротил бизнеса еще продолжали наивно питать иллюзии насчет всемогущества доллара, он, сидя в своем офисе в Швейцарии, быстро избавился от акций проблемных американских компаний и конвертировал полученный капитал в евро и юани. Только единицам удалось на кризисе невероятно заработать. Поэтому Валька имел все основания самодовольно потирать руки, когда в прессе упоминалось катастрофическое финансовое положение одного из самых молодых и богатых олигархов России.
Валька был убежден, что алюминиевый король Педираска, как он любил называть его, все равно выпутается, поскольку, женившись на внучке Ельцина, сумел максимально близко подобраться к кремлевской кормушке. Но в том, что империя Педираски трещала по всем швам, была, по мнению Вальки, неизбежная закономерность. Кем был еще совсем недавно один из самых богатых людей России? Что позволило ему к тридцати годам сказочно разбогатеть и распоряжаться судьбами десятков тысяч людей? Он был гениальный рейдер! И самая главная его заслуга заключалась в том, что он сумел поставить этот разрушительный бизнес на поток. Но одно дело захватить бывшее государственное предприятие и совсем другое – эффективно управлять им и сделать прибыльным.
  – Ты только подумай, –  возбужденно размахивал руками Валька, – Педираска вместо одного морально устаревшего автомобиля под названием «Волга» вбухал кучу денег в производство другого раритета под названием «Крайслер-Сайбер». Американцы десять лет назад сняли его с производства, а он купил лицензию, устаревшее оборудование и пытается продавать вчерашний день. Кто он после этого? Уж точно не Генри Форд и не Ли Я Кокка! Это же полный аут, а не бизнес! ГАЗ теряет около ста миллионов долларов в год. И стоит ли после этого удивляться, сколько людей они оставили без работы? А все из-за того, что кто-то в Кремле поверил, будто Педираска может быть эффективным собственником и управляющим! Вот если бы он купил у японцев лицензию на производство Тойоты «Приус», тогда у  нашего автопрома была бы хоть какая-то надежда выкарабкаться….
Я вспомнил, как пятнадцать лет назад Валька гнал цветные металлы эшелонами за границу и предлагал мне работать вместе с ним. Он говорил: «Ванька, чем ты занимаешься? Бросай свою работу! А, не хочешь? Хочешь заниматься творчеством и делать только то, что нравится? Чтобы тебе за это много платили и еще хвалили при этом? Так не бывает! Выбирай что-нибудь одно! Вот я… Я делаю скучную работу, но она приносит деньги! И у меня их много! И мне абсолютно  наплевать, кто что обо мне скажет или напишет в газете. Если честно, я хочу только одного  –  чтоб хер стоял и деньги были! Остальное меня не волнует!»
Тема возбужденного фаллоса была для Вальки очень болезненной и проходила лейтмотивом через всю его жизнь. Прошло пятнадцать лет и, лежа после операции в больничной палате «люкс», Валька говорил опять о том же:
–  У мужчины в жизни две проблемы! Первая – пока ты молод,  твой «лучший друг»  возбуждается от малейшего дуновения ветра, и ты не знаешь, что с ним делать. И вторая – когда тебе за 40, ты уже знаешь, что с ним делать, но он не возбуждается! Может, это происходит потому, что я уже обожрался всем, чем только можно: машинами, самолетами, катерами, женщинами. Помнишь, у Пушкина:

Измены утомить успели,
Друзья и дружба надоели!

Валька всегда охотно и театрально декламировал классиков, но следующие строки он, видимо, забыл, и пришлось продолжить мне:

Затем, что не всегда же мог
Бифштекс и страсбургский пирог
Шампанской заливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова…
«Боже мой, –  подумал я, –  как мне это близко! Особенно про больную голову!»
– Мой отец умер в 75 лет от инфаркта, занимаясь сексом с девятнадцатилетней девчонкой, –  продолжил Валька. – Он был учителем труда и перетрахал у себя в мастерской почти весь преподавательский состав школы, включая директрису и молоденьких пионервожатых. А я уже в сорок пять не ощущаю никакого оптимизма!
–  Скажи мне, что тебя возбуждает, и я скажу, кто ты, – попытался пошутить я.
Валька на мгновение задумался и сказал многозначительно:
–  Старик, ты не поверишь, теперь мне приходится прилагать для этого немалые усилия. Иногда я возбуждаюсь на охоте, когда удается завалить какого-нибудь дикого зверя. В прошлом году я летал в Западную Африку, в Камерун, чтобы охотиться на узкорылого крокодила, и понял, что чем больше угроза самому стать жертвой хищника, тем круче адреналин! Но по-настоящему страшных зверей осталось очень мало.
–  Многие эсесовцы тоже возбуждались, когда гнали толпы голых людей в газовые камеры. А Гроссман даже подробно описал, как некоторые арийские ублюдки, глядя на  сцены массовых убийств, успешно занимались онанизмом.
–  А при чем здесь онанизм? Я  давно вышел из этого возраста, – по-детски обиделся Валька.
–  Раз ты обожрался всем, чем только мог, может, тебе необходима клизма? – пытался я сострить и перевести разговор в менее серьезное русло.
–  Ну, этого добра у меня в последнее время было предостаточно. Ванька, кстати, ты знаешь, что такое клизма с точки зрения коммунизма?
– Нет, даже не представляю.
– Запоминай, – и Валька процитировал одного известного сатирика, подражая Маяковскому:

В чем великая
                             цель
                                      коммунизьма?
Здесь он сделал многозначительную паузу и поднял вверх указательный палец, а затем продолжил:

Вместо профиля
                              Ленина –
                                              клизьма!
– Правда, смешно? –спросил Валька.
А мне почему-то было грустно. Скажите, пожалуйста, он всем обожрался, и теперь ему требуется «клизьма». Мне бы его проблемы. Но я решил перевести разговор на другую тему.
– Неужели тебя, прирожденного мачо и старого сексуального террориста, перестали возбуждать красивые женщины? – спросил я,  – это же стопроцентный адреналин! – а про себя подумал: «Особенно, пока они не знают, что у тебя есть куча бабла и  динамят, как бедного студента!»
– Старик, к сожалению, меня больше не возбуждает ни Мулен-Руж, ни групповой секс, ни уж тем более дорогие модели и шлюхи, поскольку их поведение, как правило, вполне предсказуемо. Я привык за «любовь» платить! Как за пиво. Как за ужин в ресторане. А потом возбуждение возбуждению – рознь! Оно бывает качественно разное! Как температура кипения! Вода кипит при температуре всего 100 градусов, а для того чтобы закипел металл, необходимо не меньше тысячи!  Но, к сожалению, я не встречал еще ни одной женщины, которая любила бы меня сильнее, чем мои деньги!
– А если завтра деньги кончатся?         
Валька на секунду насторожился, в его глазах мелькнул нехороший блеск, затем он что-то прикинул в уме и выдал:
– Это невозможно.
– Почему? – удивился я.
– По разным причинам. Во-первых, потому, что я их надежно спрятал. Даже если у меня все захотят отнять, то останется еще достаточно, чтобы безбедно встретить старость моим внукам. Правда, я не представлял раньше, что наличие больших денег создает гораздо больше проблем, чем их отсутствие.
Мне ничего не оставалось делать, как выразить свое сочувствие бедному Вальке. Но потом не выдержал и рассмеялся. Уж очень комичная была ситуация.
– Что ты ржешь, как конь? – спросил он меня.
– Да ничего, балдею от полета твоих мыслей, – ответил я.
– Ты знаешь, почему в последнее время развелось такое огромное количество педиков? – неожиданно сменил тему Валька. – Потому что эти мужики не знают больше, чего им хотеть, и потому что их перестали возбуждать женщины!
– Никогда не думал, что педиками становятся от большого количества денег, – ответил я.
– А из-за чего же еще? – вяло улыбнулся Валька. – Ты посмотри на депутатов Думы. Все они очень обеспеченные люди, но почему-то половина – с нетрадиционной ориентацией. На самом деле, это огромная проблема, поскольку мы таким образом вырождаемся.
– Я надеюсь, ты не успел присоединиться к обществу сексуальных меньшинств, пока мы с тобой не виделись, – съязвил я.
– Тебя спасает только то, что у нас обоих геморрой, а иначе я бы давно с тобой разобрался, – грубо пошутил Валька.
– А ты знаешь, для чего люди делают красивые вещи? Пишут пьесы, картины, снимают кино и сочиняют музыку? – спросил я.
– Знаю! На самом деле, они все это делают с единственной целью – возбуждаться! Просто голая девица никого не заводит, кроме слабоумных, но когда она надевает темно-синий купальник с бриллиантами стоимостью в миллион долларов, возбуждается весь мир! Поголовно. Пока картина висит без ценника, все проходят мимо, не замечая ее, но когда на нее вешают табличку: «1 000 000 долларов»,  все приходят в состояние экстаза и готовы забрызгать ее спермой.
–  Старик, я правильно понял, что просто обнаженная женщина тебя больше не интересует, на ней обязательно должен быть купальник с бриллиантами, так? 
– Да пойми ты! Мне необходимо возбуждаться не для того, чтобы трахаться, а для того, чтобы не сдохнуть от тоски, – неожиданно серьезно сказал Валька. –  Я готов за это заплатить любые деньги, но мне постоянно подсовывают какое-то говно, одни подделки!
– Старик, это называется не так…
–  А  как?
–  Вдохновение!
–  А разве это не одно и то же?
– Нет, конечно! ВДОХ НО ВЕЯНИЕ – это нежное дыхание Бога! Это происходит, когда он напоминает нам, что все мы созданы по его образу и подобию…
– Давай только не будем здесь заниматься проповедями, ладно? Меня и так достали все эти лицемеры, которые на пасху дрочат свечки, а в обычное время выбивают себе лицензии на беспошлинную торговлю водкой.
Я замолчал. Мне не хотелось вступать в дискуссию на эту тему.
–  Ну, а ты чем вдохновляешься? – не унимался Валька.
Я задумался. Да, действительно, чем?
– Наверное, всем, кроме глупости, хамства и постсоветского идиотизма. Теперь я возбуждаюсь, когда беру карандаш и начинаю рисовать. По моей руке проходит легкий зуд, и все пальцы, мышцы, суставы наливаются кровью. Первый раз, когда я, пытаясь подражать библейским мотивам, написал идущего по воде Христа, у меня так легко это получилось, будто моей рукой кто-то водил. Хотя я боялся, что ничего не выйдет, ведь толком еще не знал многих технических тонкостей. Я не чувствовал ни усталости, ни голода, ни холода. Не думал ни о чем другом, и у меня не было другого желания, кроме одного – закончить эскиз, а затем картину. И еще я иногда вдохновляюсь, когда прихожу в музей и смотрю на подлинники старых мастеров. Их картины будто впитали в себя энергию своих создателей, их страсти, лишения, несчастья и радости. Ты возбуждаешься, только когда смотришь на ценник картины, потому что ничего не смыслишь в живописи. А я вдохновляюсь, когда приезжаю в глухую деревню и поднимаюсь к себе в мастерскую. Меня вдохновляет все вокруг этого удивительно чистого места на Лучистом озере. И оно осталось таким только благодаря тому, что туда не добраться… Меня возбуждают и вдохновляют языческие праздники,  непостижимым образом сохранившиеся там до наших дней. Возбуждает встающее солнце и капли росы на усталой траве.  Хочешь увидеть шоу,  по сравнению с которым Мулен-Руж и вся Западная Африка вместе с крокодилами просто меркнут? За границей ты ничего подобного не увидишь.
К моему большому удивлению, Валька слушал меня, не перебивая. Затем помолчал и спросил:
– А от ластика возбуждаться не пробовал? Ну, ладно, не обижайся, я же шучу! Я сам с детства хотел съездить на Лучистое, глянуть, как там девки голяком через костры скачут. А, правда, что они потом  трахаются со всеми подряд?
Я пожалел, что затеял этот разговор. И как хорошо, подумал я, что не стал  рассказывать Вальке о своих проблемах. Люди, которые жалуются на свою жизнь, вызывают у меня сочувствие, но дружить с ними я почему-то не хочу. Валька ни за что не узнает, что я банкрот и неудачник. Мне пришла в голову забавная мысль. Я подумал, что у Вальки геморрой возник из-за большого количества денег, а у меня – от их полного отсутствия.
И тут мне открылась подлинная причина гибели моего бизнеса и карьеры. Я понял, что изначально был обречен, поскольку почти всегда плевал против ветра и действовал против правил системы. Я не умел дружить с нужными людьми, не хотел с ними делиться и не собирался отказываться от собственных амбиций, что мешало мне хитрить и оборачивать действия других в свою пользу.
А в цинизме Вальки было даже некое первобытное обаяние. Он смотрел на весь мир с точки зрения здоровья своего члена.
– Там никто ни с кем не трахается, – с нескрываемой обидой сказал я. – Ты, видимо, с чем-то путаешь. А через костры прыгают, потому что  традиция такая, чтобы избавиться от нечистой силы.
– От нечистой силы, говоришь? – задумался Валька. – Я тоже хочу от нее избавиться! Поехали вместе на твое гребаное озеро?
– Оно не «гребаное», – возразил я, – оно святое! Это большая разница…

Валькино предложение поехать на Лучистое озеро, расположенное неподалеку от моего дома в деревне, было как нельзя кстати, поскольку добираться до него мне бы пришлось более пятисот километров автостопом от Москвы.
 – А ты не хочешь поменять испанскую виллу на домик в российской провинции? – спросил я Вальку. –- Там у меня соседский дом продается. Думаю, он стоит чуть дешевле твоей зажигалки.  А то вдруг его купит какой-нибудь ухарь или алкоголик, мучайся  с ним потом…
Но Валька  ничего мне не ответил.

Неделю спустя мы летели на его джипе по Ленинскому проспекту со скоростью почти 150 километров в час. Рядом мчались другие навороченные иномарки и нехотя уступали  нам дорогу. Валька злился.
– Ты не знаешь, куда торопятся все эти пидарасы? – бурчал он и, не дождавшись, пока я что-нибудь отвечу, продолжил: – Они спешат жрать, срать и трахаться! Короче, получать максимум удовольствий от жизни, на который только способны. Но они забыли, что завтра умрут, и после них кроме куч дерьма ничего не останется.
– Если ты будешь гнать с такой скоростью, мы с тобой рискуем умереть прямо сейчас, – сказал я, вжимаясь в кожаное сидение, – и от нас тоже ни хрена не останется.
– Это точно, – сказал Валька, чуть сбавляя скорость, – но ты не бойся, у этой машины шикарные подушки безопасности, заодно их опробуем. – Валька рассмеялся своей дурацкой шутке. Он вел себя на дороге крайне вызывающе, как настоящий бандит. Обладая вполне заурядными физическими данными и отнюдь не атлетической фигурой, он купил себе мощный четырехсотпятидесятисильный джип и как бы присвоил себе его выдающиеся физические качества. Вальку распирало от бешеной силы и собственной важности. Наконец-то он снова упивался властью, давая всем понять на дороге, какой он крутой и сколько у него бабок, раз не боится разбить джип стоимостью свыше ста семидесяти тысяч евро. Вдавливал «тапочку» в пол и считался только с такими же наглыми и «крутыми», как и он сам, узнавая в них братьев по крови. Честно говоря, в глубине души я хотел, чтобы с нами действительно что-то произошло, чтобы он вдребезги разбил свой пафосный немецкий «УАЗик» под названием «Гелендваген» и чтобы нас с разбитыми мордами снова доставили в больницу, где работают за гроши чудесные молоденькие медсестрички.
– А куда мы с тобой так торопимся? – спросил я Вальку.
– Мы тоже с тобой торопимся нажраться и как можно скорее кого-нибудь трахнуть, – сказал Валька.
– Но после операции нельзя ничего острого и требуется как минимум месяц воздержания, – попытался я образумить своего заводного друга.
– Это все фигня, – с вызовом ответил Валька, – у человека все болезни начинаются тогда, когда он перестает заниматься сексом. Я целых две недели возился с геморроем, и теперь ты хочешь, чтобы я отказал себе в скромном удовольствии проверить, как работает мой «ключик зажигания»? Хочешь, тебе тоже какую-нибудь модельку закажем?
Это был для меня неожиданный поворот.
– Старик, спасибо за предложение, – сказал я, – но боюсь, что у меня еще не прошла анестезия.
– Да ладно врать, – с недоверием сказал Валька, – это большинство моих партнеров по бизнесу живут всю жизнь под анестезией, как замороженные и так и умирают, ничего не чувствуя. А мы с тобой должны ощущать каждую секунду своего пребывания на этой гребаной земле, пусть даже нам будет больно.
– А во-вторых, – продолжил я сопротивляться, – я боюсь проституток. Точнее, я ими брезгую. А в-третьих, после того как мне проломили башку, я не могу больше заниматься сексом… - наконец-то честно признался я. – Голова болит так, как будто по ней бьют кувалдой.
– Ты  серьезно? Старик, это плохо. Это, пожалуй,  даже хуже, чем геморрой! – посочувствовал мне Валька. – Но мы будем с этим бороться и вылечим тебя, даю слово!
Мы продолжали мчаться уже по Минскому шоссе. Вместе с нами неслась лавина автомобилей, в которых люди тоже торопились так, будто за ними кто-то гнался или им чего-то могло не хватить там, куда они так спешили. Они стремились израсходовать свой ресурс жизненных удовольствий, и им казалось, что это сделает их счастливыми.
Через полчаса мы приехали в неприлично огромный загородный дом Валентина, который ждал хозяина под защитой двух охранников с собаками. Дом был окружен высоким забором с автоматическими воротами и системами видеонаблюдения. Я посмотрел на собачью будку, рядом с которой оскалили молодые белые зубы два волкодава, и невольно подумал, что гараж, где мне пришлось жить некоторое время назад, был, пожалуй, менее комфортабелен.
Валька, у которого никогда не было собственного угла, выстроил себе особняк, способный вместить целый санаторий. Стоило ему на минуту включить сотовый телефон, как на него обрушился град звонков, и Валька целый вечер разговаривал с заграницей о каких-то котировках, банковских ставках, процентах, долгах, поставках и недопоставках, и у него даже не было возможности провести для меня экскурсию по дому. Но из того, что я увидел в холле, я сделал вывод, что Валька действительно безумно богат, так как холл украшали несколько полотен импрессионистов, не исключено, что подлинники. Охранник вежливо проводил меня на второй этаж в одну из гостевых комнат. Она была скорее похожа на гостиничный номер с двуспальной кроватью, заправленной свежим бельем и запиской на подушке: «Желаю не спокойной ночи!»  Я принял душ и попытался уснуть.
Что чувствует человек, в одночасье попавший из конуры во дворец? Он чувствует, что вся его жизнь прошла как-то ужасно глупо. Я не испытывал черной зависти к другу, просто не мог себе представить, какой ценой далось ему богатство.  Каким надо обладать талантом, чтобы заработать такую уйму денег? На какие нужно пойти жертвы или преступления? Я этого не знал.
Территория  вокруг дома была превосходно ухожена и освещена фонарями. Неожиданно автоматические ворота распахнулись, и во двор въехала ярко желтая «BMW z4m».
Машинка припарковалась рядом с «Гелендвагеном», из нее вышла фигуристая девушка и, не спеша, направилась к дому по дорожке, выложенной брусчаткой. Девушка была одета в белый топик с открытыми плечами, оголявший животик, ниже которого каким-то чудом держалась полупрозрачная легкая юбочка с ярким рисунком. Так фривольно обычно одеваются солистки группы «Виа-Гра» или «Блестящие», соревнуясь, кто на себя меньше наденет. Мне показалось, я уже где-то видел эту красотку. У нее была кукольная внешность, нечто среднее между Барби и Волочковой. И тут я вспомнил, что видел ее на Валькиных фотографиях, которые он показывал мне в больнице. Это была Карина.
Я наблюдал за ней в окно. С первого взгляда она произвела на меня ошеломляющее впечатление и убедительно продемонстрировала, что ничто не вызывает в мужчине такой взрыв адреналина, как красота недоступной ему женщины.
Я был полностью раздавлен. Я еще мог равнодушно относиться к Валькиному богатству, но мысль, что он обладает этой красоткой, не давала мне покоя. Когда я уже почти засыпал, уткнувшись носом в крахмальные наволочки, вдруг вспомнил про свою несчастную студенческую любовь. Она был лучшей девчонкой с нашего курса. Все парни были в нее влюблены, в том числе и я. Она была безумно обаятельной и веселой. Моя студенческая любовь приехала в Москву из другого города, жила в общежитии и всегда ходила ужасно голодная. Она объясняла свой страшный аппетит особенностями растущего организма. Я почему-то не решался ухаживать за ней в открытую, но каждый день приносил из дома яблоко или покупал шоколадку и тайно подкладывал в карман ее пальто в гардеробе. Так продолжалось несколько лет. А потом она взяла и вышла замуж за однокурсника, который в отличие от меня не стеснялся оказывать ей более убедительные знаки внимания. Десять лет спустя мы случайно встретились в театре, я пригласил ее в кафе и спросил, помнит ли она, как я приносил ей яблоки. Она очень удивилась, потому что была уверена, что это делал ее бывший муж… Они развелись очень скоро, после того как он однажды ударил ее по лицу. А я к моменту нашей встречи как раз был на взлете, мне чертовски везло, о моих успехах писали газеты, и мне показалось, что она даже выразила некоторое сожаление о том, что узнала так поздно о моей безответной любви. Но я был уже десять лет благополучно женат и ничего не хотел менять в своей жизни. С этими воспоминаниями я уснул.
На следующий день нам предстояло отмотать более пятисот верст от Москвы, чтобы добраться до Лучистого озера.
Когда после легкого завтрака мы сели в «Гелендваген», в нем пахло, как в дорогом парфюмерном магазине. Я приземлился на свободное место рядом с Валентином, готовый в любой момент уступить его Карине, но она, как невыспавшийся капризный ребенок, улеглась в позе Данаи на белой коже задних сидений. Я заметил, что сползшая ткань юбки оголила ее колени, и рефлекторно чуть не схватился руками за голову, поскольку испугался, что  сейчас против всякой воли застучит по сосудам кувалда…
У Вальки, конечно же, был персональный водитель-телохранитель, но на отдыхе он предпочитал безо всякого пафоса ездить за рулем сам. В этом был даже какой-то шик. Этим он всем показывал, что несмотря на свое богатство, он не строит из себя барина и нисколько не отдалился от народа, а напротив, не брезгует сам пошоферить, почти как Брежнев в период зрелого маразма.
Два дюжих охранника прикрепили к фаркопу «Гелендвагена» прицеп, на котором красовался белый катер с голубой полосой на борту. Открылись автоматические ворота, и мы отправились в путь.




                Часть третья

            В стороне от железных и шоссейных дорог, в лоне удивительно живописной природы, по соседству с Лучистым озером стоит маленькая деревенька из шести домов под названием Терябиха. В лесном озере, мерцающем сквозь березовую рощу, в изобилии водится рыба. Иногда попадается такая крупная, что невозможно разрезать ножом. Приходится топором рубить. Многие годы здесь живут несколько семей бобров, постоянно прибавляя в потомстве. На берег озера прилетают белые цапли полакомиться лягушками и свежей рыбой. Здесь отдыхают во время долгих перелетов дикие утки. По лесу  разгуливают лоси и шустрят лисицы, а зайцы буквально выпрыгивают из-под ног.
До ближайшего магазина с нелепой табличкой «OPEN» деревенские ходят пешком шесть километров. Летом, пока сухо, сюда еще можно проехать на внедорожнике. А осенью и весной дорога превращается в непролазную грязь, и тогда деревню словно отрезает от окружающего мира…
До революции в Терябихе было домов двадцать пять. Некоторые были построены еще до отмены крепостного права. Но от большинства остался только заросший бурьяном фундамент из красного кирпича. Несмотря на бездорожье, большевистская продразверстка добралась и сюда. Первым делом отобрали все добро у мужика, который додумался из местной красной глины кирпичи делать. Руки у него были золотые, работал от зари и до зари, телка каждый год по два теленка приносила, было три лошади и кур не меряно. Местная беднота с большим энтузиазмом помогала большевикам растаскивать его добро. Раскатали дом и дворовые постройки по бревнышку, один фундамент остался. Но комиссары на этом не остановились и решили «раскулачить» заодно всех, у кого были фундаменты из такого же красного кирпича. Их высылали целыми семьями к черту на рога, почти никто не вернулся обратно…
Пока мы ехали по асфальтированной дороге, мимо нас плыли бескрайние поля, изредка попадались проржавевшие и покосившиеся стелы с названиями бывших колхозов: «Путь к коммунизму», «Ленинские заветы», «Красный пролетарий» и т.д. Большинство полей были заброшены, земля забыла возбуждающее прикосновение плуга.
– Удивительная у нас страна, – рассуждал вслух Валька, – министерство сельского хозяйства есть, а самого сельского хозяйства нет...
          Глядя из окна несущегося «Гелендвагена» на бесхозные земли, я думал о том, почему раньше, при советской власти людям выделяли под дачные участки всего шесть соток. Мои родители возделывали свой крохотный сад в четыре с половиной сотки, будто японцы свои острова, ухаживали за каждым сантиметром земли, даже под яблонями что-то сажали. А рядом пропадали тысячи гектаров никому не нужных полей. В магазинах были пустые полки, а маленький участок кормил нашу семью почти весь год. Но советская власть больше шести соток земли не давала, строго следила, чтобы граждане не стали жить лучше и, упаси Бог, не разбогатели бы. Отец рассказывал, что на дачном участке нельзя было построить баню – это было крайним проявлением вольнодумства. Власти будто боялись, что люди станут чище. И если узнавали об этом, пригоняли бульдозер, и баню сносили.
Возле поворота к райцентру нас остановили гаишники за превышение скорости. Валька никогда не обращал внимания на дорожные знаки и ехал, как обычно, где-то около 140 км в час вместо предписанных 40. В его джипе это было абсолютно незаметно. Обычно гаишники с «Гелендвагенами» не связываются, тем более с блатными московскими номерами, но здесь нарушение было слишком вызывающим.
– Может, послать их на ***? – предложил по-простому Валька, когда увидел выскочившего из кустов гаишника, – один черт не догонят. «Нас не догонят! Нас не догонят!» –  «процитировал» он мимо нот фразу из известной песенки.
Но поскольку Вальке предстояло еще возвращаться, он лихо затормозил и, подняв всю придорожную пыль, прижался к обочине.
Гаишник подошел к джипу, заискивающе улыбаясь, заглянул через затемненные стекла в салон и сказал без особой уверенности:
– Наруша-а-ем!…
Валька посмотрел на него из окна сверху вниз и, не думая показывать блюстителю порядка  водительские права, ответил:
– Браток, да с кем не бывает?
– Ошибаетесь, товарищ водитель, – сказал гаишник, – я не браток, а старший сержант милиции. Будьте любезны, документики ваши…
– Те че надо, – Валя воспринял просьбу гаишника как личное оскорбление, – денег, что ли? Почем нынче здесь проезд?
– За ваше нарушение до двух лет лишения водительских прав полагается, – сказал сержант.
– Ва-аще-е уже оборзели, – с нескрываемым возмущением процедил Валька, – ладно, говори сколько?
– Ну, зачем же вы меня при исполнении служебных обязанностей оскорбляете? – стал наливаться кровью сержант, и было непонятно, то ли он боится водителя мафиозного «Гелендвагена» с московскими номерами, то ли за честь свою так переживает.
– Ладно, ладно, на, возьми, – сказал Валька и протянул сержанту сто евро.
Сержант помялся, оглянулся на своего напарника, но затем пересилил себя, взял деньги и сунул их в карман.
– Езжайте дальше осторожнее, – выказал заботу сержант, – на 80-м километре тоже обычно наши стоят.
– Да? – удивился Валька, –  Ну и ну! И кто тут из нас нарушает закон? Я, который просто по жизни рас****яй, или ты, который этот закон охранять должен?
Сержант замер, как пришибленный, его лицо покрылось пунцовыми пятнами. Видимо, он тысячу раз пожалел, что остановил «Гелендваген».
А Валька, не обращая внимания на униженного сержанта, дал по газам, и мы помчались дальше с еще большей скоростью.
– Нет, ты видел, как он легко своих сдал? – возмущался Валька, – за какую-то сотку! Вот такие же продажные пидоры пропустили террористов в Москву, когда Дубровку захватили.
По дороге шла, опираясь на палку, сгорбленная старушка, похожая на сказочную Бабу Ягу.
– Давай подвезем старуху, – предложил я.
– Зачем? – спросил Валька.
– Затем, что до ближайшей церкви идти шесть километров, – сказал я.
Валька великодушно остановил машину. Старуха сначала долго не могла понять, в чем дело, а когда села в машину на заднее сидение рядом с Кариной, так растрогалась, что запричитала:
– Ой, миленькие мои, у меня ведь денег с собою только на хлеб. На, милочек, возьми хоть два рублика, – протянула она Вальке деньги.
– Гусары денег не берут, – сказал, улыбаясь, великодушный Валька.
– Это почему? Да как же так? Ну, ты возьми хоть карамельку, не обижай меня, старую, – старушка протянула две конфетки с замусоленными фантиками. – Я ведь на таких машинах никогда не каталась, испугалась вначале, уж не бандиты ли вы, прости меня, Господи. У нас ведь тут леса дремучие…  Дай Бог вам здоровья и жен работящих!…               
  Мы довезли старушку до полуразрушенной церкви.
 – Ну, вот, подкалымили, – рассмеялся Валька, разворачивая конфетку.
 – Хочешь? – предложил он в шутку оставшуюся карамельку Карине, но та сморщила кукольное лицо и сказала: – Не-а, я такие не люблю…
– Ты ничего не понимаешь! – улыбаясь, ответил Валька, – это конфеты моего детства, раньше такие стоили килограмм по рублю!

У Карины не было платка, она не пошла с Валентином в церковь и осталась в машине. Она с большим удовольствием разглядывала себя в зеркальце заднего вида, а затем стала демонстративно расчесывать свои длинные роскошные волосы. Пока мы ждали Валентина, она не проронила ни слова и, видимо, ждала, когда заговорю я. Я это почувствовал спинным мозгом, но усилием воли заставил себя не оборачиваться и не смотреть в ее сторону, всячески демонстрируя свое равнодушие к ней.
Молодой длинноволосый священник с кудрявой рыжей бородкой читал молитву. Хор из двух старушек пел тонкими нестройными голосами. Уродство лиц старух и возвышенность ликов святых под куполами придавали службе особую торжественность. Ни красный террор, ни война, ни безумное варварство соотечественников не смогли уничтожить древние фрески вверху, под самым куполом. Ниже все было изуродовано или стерто вместе со штукатуркой. Тот, кто двести пятьдесят лет назад писал лик Христа под самым сводом, будто знал, что там его не достанут. Огромный подвижнический труд безымянного художника.
Валентин цинично рассматривал убогое внутреннее убранство полуразрушенного храма. И сам не знал, что вдруг заставило его войти в церковь вслед за старухой, похожей на горбатую Бабу Ягу. Валя не ощущал в себе трепета перед церковной службой, его не впечатлял трагизм уцелевших ликов, все происходящее он воспринимал с любопытством, но в поведении людей, наполнявших церковь, видел притворство и фальшь. Богатство, которым он обладал, научило его не верить никому и ни во что. Это было очень важно, чтобы тебя случайно не обвели вокруг пальца. Но на душе у Вали было все равно неспокойно, и поэтому что-то толкнуло его пойти в церковь.
Он стал разглядывать уродские лица старух, торопливо крестившихся вслед молитве. Затем лица маленьких детей, для которых все происходящее было таинственной игрой взрослых, и вспомнил, как сам демонстративно ушел из церкви, когда мать решила вдруг его окрестить в 20 лет. Он ушел, потому что увидел, насколько формальным оказалось это «таинство» в исполнении какого-то долговязого священника с лукавым взглядом. Он подумал тогда, кто дал право этому попу крестить его от имени Бога?! Валя не любил посредников, потому что те, как правило, были еще жуликоватее, чем он. И сейчас, глядя с насмешкой на рыжебородого попика, Валентин подумал о том же: «Неужели совсем не грешит? Да разве можно в 25 лет не грешить?»
Валентин отвел взгляд от молодого священника и увидел слева от себя  девушку в белом платке. Она была в скромном платьице с розовыми цветочками, вязаной кофте и старомодных туфлях без каблука. Валентин неотрывно, как старый охотник, стал наблюдать за ней. Он не мог себе раньше представить, чтобы обычный белый платок мог так украшать лицо девушки. В ее облике чувствовалась странная несуетность, редкая по нынешним временам чистота и какая-то наивная трогательность. «Боже мой, что она здесь делает, – подумал Валентин, – среди отвратительных старух?! И как, оказывается, притягательна может быть скромность! Оказывается, она может возбуждать!!!»
Валентин уставился на девушку парализующим взглядом в расчете на то, что та на него обернется. Он так всегда поступал на всех помпезных тусовках. Но девушка не отреагировала. Добросовестно молилась и не замечала искрящихся глаз искушенного соблазнителя.
«Ну почему же я такой безбожник? – подумал Валентин. – Почему даже в церкви думаю о том, как соблазнить женщину? Неужели мой бог – это мой член?!»
Она так и не посмотрела на него, даже когда он направился к выходу и прошел мимо нее почти вплотную.
«Да, так городские барышни себя не ведут, – подумал Валентин. – Обычно они стреляют глазками в ответ. А эта, ну прямо непорочная Дева Мария, даже посмотреть в мою сторону не захотела!»
Тем временем мы с Кариной продолжали напряженно молчать. Я глядел на полуразрушенную церковь и думал, до какого же состояния надо было довести народ, чтобы он отказался от своей Веры и более 70 лет методично разрушал Храмы.
  К «Гелендвагену» подошел оборванный алкаш, постучал в затемненное окно и, всеми доступными ему способами изображая страдание, попросил милостыню в граненый стакан. Меня покоробила его бесцеремонность, но еще более неприятно мне стало оттого, что я не мог ему ничего дать, чтобы он отвязался. Несмотря на то что я сидел в шикарной машине с кондиционером и прочими прибамбасами, я был почти такой же нищий, как и он. С единственной разницей – я стыдился своего положения, а он на нем спекулировал.
– Кто бы мне подал, – сказал я тихо алкашу и добавил, глядя ему в глаза. – Иди, Бог подаст!
Алкаш поймал мой пристальный взгляд и отчего-то смутился.
– Да вот, гад, не подает сегодня что-то… – ответил он, блеснув слюной беззубого рта.
В этот момент из церкви вышла моя соседка по деревне Лида. Ее голова была убрана белоснежным платком. Алкаш отшатнулся от меня и ринулся со стаканом к ней. Лида подала ему немного мелочи и, не глядя в сторону, где стоял роскошный «Мерседес» с белым катером на прицепе, пошла по тропинке в сторону Лучистого.

Валька считал себя отчаянным джипистом и мог шарахаться по чудовищному бездорожью на дорогущем паркетном джипе, совершенно не приспособленном для подобных испытаний. Он царапал его лакированные бока, буксовал и делал вмятины, но самым большим удовольствием для него было забраться в какую-нибудь безнадежную глухомань и потом с помощью лебедки и «такой-то» матери полдня с мужеством выбираться. Он ездил в прошлом году на кэмел-трофи куда-то в Северную Африку, но совершенно напрасно заплатил за это бешеные деньги, потому что африканское бездорожье  – детский лепет по сравнению с нашим!
Мы проезжали по полю, мимо маленького стада пасущихся коров. Одна из них повернулась к нам задом и выдала пару сочных лепешек. Валька увидел это, засмеялся, как глупый школьник и, демонстративно глубоко вдыхая, закричал:
– Вот он! Блаженный русский дух! Как там у Пушкина? Здесь Русь, здесь Русью пахнет!
– Валя, не путай запах навоза с запахом Родины, – пытался я пригасить Валькину восторженность.

Ни один новый человек, который появлялся в деревне, не мог остаться незамеченным. Черный «Гелендваген» с белым катером выглядел приветом из какой-то другой, существующей только в кино заморской жизни.
За целый месяц моего отсутствия выросла огромная трава, и сад казался крайне запущенным. Но старый крестьянский бревенчатый дом был цел, и это было самое главное, потому что в нем хранились все мои труды и сокровища – незаконченные картины и краски. Осенью прошлого года  я оборудовал на чердаке  мастерскую и проклял себя за это, потому что прошедшая зима была невероятно холодной и у меня все силы уходили на то, чтобы с утра до ночи отапливать мастерскую. Однажды ночью я случайно уснул и едва не спалил весь дом. И вот теперь все лето мне предстояло запасаться дровами, чтобы не замерзнуть следующей зимой.
Я затопил баню и стал таскать из колодца воду.
Вальке не терпелось заглянуть на чердак и посмотреть мою мастерскую, но я его туда  не пустил, показал ему только избу, туалет и заставил колоть дрова. Он делал это крайне неуклюже, и я опасался, что он отрубит себе пальцы.
К вечеру у крыльца появилась Лида. Она была в том же платье, но простоволосая. Принесла трехлитровую банку молока и спросила, возьму ли? Она и раньше всегда приносила молоко, и мне хватало трехлитровой банки на несколько дней.
Валька при ее появлении заметно оживился, плотоядно заулыбался и спросил:
 – А оно свежее?
– Да, только что корову подоила, еще теплое, – ответила Лида.
– А сколько стоит? – заинтересованно спросил Валька.
– Раньше было немного дороже, – сказала Лида, – а сейчас 18 рублей за литр,  дешевле на два рубля стало.
Валька достал из кармана сторублевую купюру и сказал, забирая банку: – Я вообще-то молоко не пью, но сдачи, так и быть, не надо!
– Да вы что, – запричитала Лида, – как это не надо, я вам сейчас принесу! А может, творожка еще возьмете, я вам дешевле отдам!
– А за сколько? – заигрывая, стал торговаться Валька.
– Да, килограмм за пятьдесят…
– За пятьдесят, говоришь? – сказал Валька, делая вид, что серьезно задумывается по причине дороговизны.
– Так ведь в городе творожок сто тридцать стоит!
– Ну, ладно, раз пятьдесят, тогда неси, – смягчился Валька.
Когда Лида ушла за творогом, я спросил Вальку:
– Ты чего девушке голову морочишь?
– Я не морочу, просто познакомиться хотел, – сказал Валька, улыбаясь, как сытый и хитрый котяра. – А творог я тоже  терпеть не могу. С детства.

Баня поспела, и мы пошли в парную. Посидели, попарились. Карина в это время ходила по заросшему саду, курила тонкие дамские сигары и бросала окурки прямо на траву. Мы с Валькой выпили в предбаннике ударную дозу пижонского и дорогущего шотландского виски. Валька угощал:
– Я люблю крепкий виски, безо всякой содовой! Когда от тепла внутри уши сворачиваются трубочкой и из них дым валит! Этот виски хорош тем, что, сколько бы я ни выпил, наутро никогда не бывает похмелья. Так что пей, не бойся. И самое главное – виски очень хорошо стимулирует половую функцию, в отличие от отечественных алкогольных  напитков.
– Ты в озеро после парилки побежишь? – спросил я. – Тогда погнали!
Мы еще раз попарились. Валька кричал:
– Давай, давай, маши веником, когда тебе еще удастся надрать мне задницу!
Потом, прикрываясь полотенцами, мы побежали босиком через сад к озеру. Вода ошпарила нас ледяным контрастом. Мы поплавали вместе с возмущенными лягушками и утопающим в закате солнцем, а затем снова побежали греться в баню.
– Слышь, Вань, нарисуй мне Карину! – неожиданно предложил Валька, после того как мы приняли новую порцию крепчайшего виски. – Хочешь посмотреть, какая она красивая?
– Ты хочешь, чтобы она с нами вместе в бане мылась? – у меня перехватило дыхание, и в голове приготовилась стучать кувалда.
– А что? У вас тут завтра на Ивана Купала все в галстуках ходить, что ли, будут? Или ты боишься увидеть нечто такое, чего никогда в жизни не видел? – спросил Валька и позвал Карину. – Иди сюда! Давай, раздевайся! Только медленно…
Карина пришла и стала невозмутимо снимать с себя белый топик и юбку, под которой не оказалось белья, будто она была уже готова к такому повороту событий.
– Смотри, какая она красивая, – самодовольно комментировал Валька, – ты где-нибудь видел таких красивых женщин?
Карина действительно была хорошо сложена, но мне не нравилось, что Валька так навязчиво меня искушал. Я сделал над собой гигантское усилие, чтобы не смотреть в ее сторону.
– Смотри, какой изгиб бедра, какая грудь, какая загорелая кожа, прямо как пушистый персик! – издевался Валька, говоря с грузинским акцентом. - Нарисуй мне ее, как Данаю или обнаженную Маху! А вот здесь, обрати внимание, – Валька указал на живот Карины, – здесь таится одна очень маленькая, но очень возбуждающая штучка стоимостью всего в десять тысяч евро!
Валька убрал руку, и я увидел, что пупок Карины был проколот, и в него было вживлено золотое колечко с двумя сверкающими камнями.
– Ну, как? Нравится? – не унимался Валька. – Ну, скажи честно, возбуждает?
Валька вел себя, как последний сукин сын, но я был вынужден признаться, что действительно возбуждает.
–  Ага! – закричал Валька. – Бриллианты всех возбуждают! А говорил, что возбуждаешься только в музее! Ну, ладно, иди пока, погрейся, –  обратился он к Карине. – А мы тут еще немного разомнемся.
Мы выпили еще.
– Хочешь ее? – спросил Валька, когда за Кариной закрылась дверь в парную.
–  Ты, что? С ума сошел? Зачем ты это делаешь? – начал я злиться.
Валька допил виски и показал мне жестом, как из его ушей валит дым.
–  Да ладно… Я хотел тебе по дружбе удовольствие доставить. Ты что, никогда не занимался групповым сексом? Она это любит! Ты же сам говорил, что она тебя возбуждает…
– Валька, ты – пьяный в жопу, сексуально озабоченный мудак!
– Ну и что! И я этим горжусь. А ты вонючий мозгополоскатель и не хрена не смыслишь в красивых женщинах. Карина, иди к нам обратно!
Дверь открылась, и из облака пара вышла раскрасневшаяся Карина. Валька взял трехлитровую банку парного молока и вылил на ее разгоряченное тело. Молоко медленно растеклось, оставляя на теле замысловатые узоры.
– Ты знаешь, в чем главная проблема нашей страны? – с пафосом спросил Валька. – В том, что все это время мы поклонялись фальшивым идолам, и на наших площадях до сих пор стоят опереточные истуканы в виде всяких Лениных, Дзержинских, Свердловых и других господ революционеров. А вот в Древней Греции во время праздников греки носили вместо портретов вождей гигантские фаллосы и им же поклонялись как символам плодородия и изобилия. Древние греки знали, чему поклоняться. Поэтому они и оставили в наследство величайшую культуру. А что останется после нас? Символы бесплодных утопий и маразма? Я бы снес все памятники Ленину на хер и вместо них водрузил бы гигантские члены на радость всем рабочим и крестьянам. Может быть, это пробудило бы в них желание работать. А то какая может быть работа, если член не стоит?
– Ну ладно, вы тут дальше возбуждайтесь без меня, – сказал я и, натянув старые залатанные джинсы, в которых ходил еще двадцать лет назад, пошел через заросший сад в дом. Не успел я дойти до двери, как услышал позади дикие вопли. Сначала я наивно испугался, что Карине стало плохо, и только потом сообразил, что она кричит так во время секса. 
Я, конечно, все понимаю, но зачем же кричать, чтобы слышала вся округа! Ведь позору потом не оберешься . Но Вальку, видимо, нисколько не смущало, что душераздирающие крики Карины разносились на всю деревню. Они все больше и больше распалялись, а я не придумал ничего умнее, чем включить на всю катушку радио. Я глушил их вопли, как двадцать пять лет назад в Советском Союзе глушили «Голос Свободы», но Карина все равно кричала громче моего радио. Минут двадцать спустя я увидел, как она вышла обнаженная из бани, села на детские качели меж двух яблонь и стала раскачиваться, словно молодая и прекрасная ведьма с распущенными волосами. Луна светила над ней бледно-голубым фонарем. Я подумал, что Карине не хватает только метлы, и удивился, как комары и мошки до сих пор ее не сожрали.

Я проснулся в четыре утра от монотонного комариного писка. Открыв окно, увидел живописную русскую картину: отдыхающее под парами поле, опушка вдали и нежно-розовое небо с белыми перьями облаков. Природа была настолько умиротворена, что казалось, будто только что Бог по Земле прошел. Птицы пели наперебой до звона в ушах с такой силой, что казалось, будто находишься в оркестровой яме, где разыгрывается симфонический оркестр. Сквозь заросли вишни пробивались первые стрелы лучей восходящего солнца. Роса блестела перламутром на траве. За что я так полюбил это место? За то, что здесь виден горизонт. Это очень важно – хотя бы иногда видеть горизонт, а ночью – смотреть на звезды. В городе мы видим только запыленные коробки серых зданий, они ограничивают наше пространство убогой эстетикой и убивают перспективу. А незамысловатый пейзаж русской провинции мне нравится еще и тем, что за двести лет он нисколько не изменился. И Пушкин, следуя к себе в имение двести  с лишним лет назад, так же разглядывал эти живописные картины и находил в них источник вдохновения.
Почему я так остро стал все это видеть? Ведь раньше я не обращал внимания на всякие поэтические мелочи типа росы на траве и пения птиц, считая их сущей ерундой и забавой старых дев. Однажды я увидел живописные миниатюры Владимира Никонова размером с почтовую открытку, и две из них произвели целую революцию в моем художественном сознании. Одна называлась «Дождь». Другая – «Придорожная трава».
Я не представлял раньше, как можно нарисовать дождь. Как из мимолетного состояния природы можно создать предмет искусства, передать температуру, энергию воды, темперамент, и горечь подавленной страсти. Вторая картина – «Придорожная трава» – поразила своим лаконизмом и совершенством исполнения. Подлинный художник даже из придорожной травы может создать маленький шедевр. Благодаря ему раскрываются глаза, мир становится богаче, мы начинаем по-новому видеть его краски, слышать звуки и ощущать запахи.
Сад за время моего отсутствия зарос травой по шею. Я достал из сарая старую газонокосилку, и, повторяя про себя любимое изречение Вольтера: «Главное – возделывать свой сад», принялся за работу. Газонокосилка своим визгом заглушила пение птиц. Но зато уже через два часа сад оголился и выглядел вполне эротично. Я мог снова наслаждаться тишиной. И тут   до меня донесся ритмичный шипящий свист - неподалеку кто-то косил траву обычной косой. Солнце взошло и припекало нещадно. Я увидел, как за оградой моего сада, в заросшем высокой и густой травой чистом поле машет крестьянской косой Лида. Я засмотрелся на нее, как вдруг сзади меня окликнули:
– Слышь, Иваныч, можно тебя на минутку.
Я обернулся. Возле калитки стоял одноногий Сережка и из скромности не решался войти. В руках он держал здоровенный полиэтиленовый пакет со свежей рыбой. Вообще-то мое отчество Александрович, но Сережка упорно называл меня почему-то Иванычем, и я смирился.
– Слышь, Иваныч, не надо ли свежей рыбки? Весь пакет за сто пятьдесят рублей отдам.  Здесь килограммов шесть будет…
Сережка достал из пакета двух судаков и большущего жереха, еще шевелившего хвостом.
– Если у тебя нет денег, – прочитал мои мысли Сережка, – потом отдашь. А может, гости твои купят? Вон у них какой немецкий кирагаз! Не может быть, чтобы денег не было.
На крыльце появился Валентин с опухшим, заспанным лицом. Он спустился по ступенькам и, нисколько не смущаясь, стал мочиться под мою яблоню, сопровождая обильное мочеиспускание громоподобными звуками из заднего прохода.
– Валь, ты так всех животных здесь распугаешь, – попытался я его хоть как-то призвать к приличию.
– Пардон! Искузе муа! Ай ам сори! – Валька стал демонстрировать все свои познания в иностранных языках.
– Сори, сори! – передразнил его я, – Срать-то зачем на улице! Я же тебе показал вчера, где туалет…
– Между прочим, на Западе не считается признаком дурного тона, когда человек громко пукает, – заявил Валька. – Это признак того, что у него хорошее пищеварение, и все его поздравляют с этим. А у нас, как в каменном веке, находят в этом что-то оскорбительное…
– Валь, ну, и пукай громко у себя на Западе и принимай поздравления! – ответил я. – А здесь не надо, и я тебя очень прошу, не ссы, пожалуйста, больше под мою яблоню.
– Ладно, хрен с вами, не буду. – Тут Валькино внимание привлекли огромные рыбины.
– Где взял? – спросил он Серегу. – Неужто сам поймал? Таких здоровых! На сеть, что ли?
Сережка немного замялся.
– А, браконьеришь, значит, – сделал вывод Валька. – Вот такие, как ты, и грабят  Россию, – ни с того ни с сего завернул он, – а потом удивляемся, почему наша страна такая бедная.
– Я что-то не понял, кто тут бедный, – насторожился Серега. – Я никого не грабил и чужого не брал. Я только поймал свою рыбу, чтобы прокормить мать и себя...
– Серега, не обижайся, мы тут вчера немного перебрали, – попытался я разрядить ситуацию, чувствуя назревающую бурю, – он пошутил.
– А че мне обижаться! На обиженных воду возят, – не успокаивался Серега. – Вот ты свой немецкий кирагаз на свои честно заработанные купил, что ли? А? Кто из нас Россию грабит?
Возникло угрожающее молчание. Валька понял, что совершил глупость.
– Да ты что так близко к сердцу все принимаешь, – решил он замять конфликт, – я просто пошутил, не обижайся. Сколько надо денег за рыбу? Пятьсот рублей хватит?
Сергей помялся. Было видно, что его сильно задела реплика приезжего нувориша, но деньги были нужнее.
– Ладно, Иваныч, – сказал он, – только из уважения к тебе…
Сергей взял деньги, нарочито небрежно скомкав купюру, сунул в карман и поковылял по тропинке в сторону своего дома.
– Валя, ну зачем ты то пердишь на всю округу, то с деревенскими меня поссорить пытаешься? – возмутился я, когда Сергей удалился. – Он хороший парень, рыбу нам принес почти задаром. Ты уедешь, а мне еще здесь жить…
– Ну, положим, не задаром. Деньги-то он взял, – вяло отбивался Валька, – ну, извини, может, я неудачно пошутил…
– Шутить, как мы шутим друг с другом, с деревенскими нельзя. Они все воспринимают серьезно и очень близко к сердцу.
– Да хватит меня воспитывать, я же извинился! – набычился Валька. 
– Нет, уж ты меня послушай. Ты знаешь, где этот Сережка ногу потерял? В Чечне! Ему всего 27 лет, а выглядит старше нас! В городе работы нет, колхозы сдохли, на что ему жить? В метро медальками трясти и подаяние просить? Вот он и ловит рыбу и продает по дешевке. Это у него единственная возможность заработать. А ты ему, как последний пидор, посмел сказать, что он государство грабит. Да это государство его самого до нитки ограбило! Послало на войну, где он потерял ногу до бедра, а мог потерять и жизнь. А взамен ничего не получил – ни работы, ни образования, ни протеза приличного. Живи, парень, как хочешь! Да ты знаешь, что на нем вся деревня держится? Из молодых-то больше нет никого. Кто в город уехал, кто спился. Одни старики да старухи остались. А Сережка – парень безотказный, кому печь переберет, кому дом поддомкратит, кому дров нарубит. А ты его обидел. За что? За то, что он рыбу в озере ловит? Да без него это озеро давно погибло бы. Тут приезжали прошлым летом какие-то туристы, палатку поставили и березу по глупости спилили на берегу. Так он чуть мозги им не вышиб. Их было трое здоровых мужиков с ружьями  и четыре тетки. А он не побоялся, с топором на них пошел и прогнал с берега. За то, что живую березу загубили…
– Да ладно, Вань, пошел он в жопу, раз такой хороший,– вяло отбивался от Валька, – я ж извинился…

Тем временем солнце стало припекать еще сильнее. Лида закончила косить луг и, истекая потом, подошла к колодцу. Она зачерпнула студеной колодезной воды, подняла ведро над собой и решительно окатилась с головы до ног. Платье прилипло к телу. Лида стояла словно голая. Она, конечно, нас не видела, иначе не решилась бы предстать перед нами в таком рискованном виде. Мы с Валькой молча наблюдали эту сцену из-за разросшихся деревьев, затем он пригнулся и, хитро прищурившись, сказал:
– А говоришь, что одни старухи в деревне остались...
Не успел я глазом моргнуть, как Валька переместился к колодцу.
– Давай помогу, – сказал он Лиде, показывая на косу.
– А вы умеете? – спросила Лида, выжимая руками длинные русые волосы.
– А ты меня научишь…
– Ну, ладно, тогда смотрите: косу нужно держать «пяточкой» вниз и подрезать так, чтобы трава ложилась ровненько. Тогда она лучше сохнет,  и собирать ее потом нетрудно будет. Попробуйте…
Валька взял косу. Я сразу вспомнил, как он неуклюже играл в университете на гитаре. Но Валька, видимо, очень хотел понравиться и, к большому удивлению Лиды, старался изо всех сил. Он махал косой в разные стороны, но траву не косил, а мял и грубо давил. Короче, брал не умением, а силой. Кроме меня, эту сцену наблюдала Карина. Она вышла из избы на крыльцо и загадочно улыбалась, не выдавая ни капельки ревности. Ее пупок вызывающе блестел всеми гранями, и она всем своим видом показывала, что, конечно же, понимает, какой Валька неисправимый сукин сын, но она предельно снисходительна ко всем его шалостям.
А еще это наблюдал издалека одноногий Сережка, случайно споткнувшийся на мостках. Костыль попал меж бревен, Сережка зашатался, упал неловко на спину и в этот момент услышал Лидин смех. Смеялась Лида, как оказалось, не над ним, а над  приезжим новым русским. У Сергея все заклокотало внутри. Еще одна обида  не остыла, как другая больно захлестнула, потому что Лидка была уж очень мила его сердцу. Она была невероятно хороша собой: не щеки, а наливные яблочки, не кровь, а веселый молодой кагор бурлил в ее спелом теле, при этом работящая с утра до ночи и заботливая о больной сердцем матери. Но главное, ни у кого из известных Сережке девушек не было таких ровных белых зубов и веселого, покладистого в своей доброте характера. Почти у всех местных  к двадцати годам были уже серьезные стоматологические проблемы – у кого кариес, у кого желтизна, а кто и вовсе без зубов. А у Лидки, как улыбнется, зубки прямо светятся, и маленькие десны нежно-розового цвета и губки безо всякой косметики такие аппетитные, аж скулы сводило от желания поцеловать. Сережка пару раз щемил ее по молодости на берегу Лучистого, когда ей было еще лет четырнадцать, а сам он был пацаном, до армии. Дыхание у нее было свежее, как парное молоко. Лидка смеялась, принимала его неопытные ухаживания, целовалась с ним до звона в ушах и гематомы ниже пояса, но сломать себя не давала. А когда Сережка без ноги  вернулся из Чечни, она сама его вдруг приголубила и пожалела, как смогла и ни в чем ему больше не отказывала, только замуж за него выходить не соглашалась, потому как пил Сережка страшно и, бывало, по пьянке обижал ее ни за что.
Тем временем Валентин продолжал орудовать косой. Он весь взмок, его нещадно жрали слепни, но он был горд тем, что в сражении с травой одерживает победу.
– Что ж вы так сильно машете, никаких сил не хватит, устанете, – сказала ему Лида, – неужто ни разу в жизни обычной косой не косили?
– Честное слово, первый раз, – ответил Валентин, – но ты не бойся, я тебе косу не испорчу.
– Да я и не боюсь. А вы откуда же к нам приехали? – спросила Лида, связывая из полевых цветочков, ненароком скошенных Валей, венок.
– Да из Москвы мы…
– А!  И чем же вы в Москве занимаетесь? – продолжила любопытствовать Лида, – неужто вы тоже, как и Иван Александрович, художник?
– Я? – на секунду задумался Валька, – я, конечно, художник!
– Да, ладно врать-то, – с деревенской непосредственностью сказала Лида, – художники на таких дорогих машинах не ездят. Художники – все непризнанные гении и бедные. А на таких машинах только новые русские да бандиты ездят. – сказала Лида, демонстрируя свою просвещенность.
Валька перестал махать косой . На его лице отразилась хитрая гримасса, которая возникала почти всегда, когда он начинал нагло врать.
– А я признанный художник, и мои картины продаются за большие деньги по всему миру, – не моргнув глазом, солгал он. – Просто я знаю, что интересно людям, и рисую то, за что они готовы заплатить...
– И что же вы рисуете?
– Я? – Валька напряг весь свой интеллект и чуть не задымился от напряжения. – Я рисую то, что людей может возбудить! Или вдохновить. Ты видела когда-нибудь картины Дали?
– Да, конечно, – насмешливо сказала Лида, положив на голову венок, – у нас в Терябихе их круглый год показывают.
– Ну, ты знаешь хотя бы, кто такой Дали? – Валька постепенно стал входить в новую для него роль.
– Да, слышала как-то разок.
– Ну, так вот я рисую почти, как он.
– И вы что, тоже рисуете голых женщин? – с убийственной прямотой спросила Лида.
Валька хотел закричать: «Да! Конечно! Я просто обожаю рисовать  голых женщин, но лучше всего с детства у меня получалось рисовать в подъезде слово из трех букв.» Но он сдержался. Маститому и признанному художнику было негоже впадать в ребячество и так неосторожно шутить над неискушенной девушкой.
– А с чего ты решила, что все художники рисуют голых женщин? – на всякий случай решил уточнить Валька.
- Ну, мне так кажется, – сказала Лида, – раз художник, значит, точно голых баб рисует.
Валька снова напрягся и выдал то, чего и сам от себя не ожидал:
– Ну, во-первых, не голых, а обнаженных. А во-вторых, как правило, все знаменитые натурщицы были возлюбленными или женами известных художников. Они служили им для вдохновения. А ты знаешь, что Иван Александрович рисует?
– Да он в основном сгорающих бабочек рисует, которые на свечку летят. Он сам меня просил приносить ему красивых бабочек, вот я один раз и видела. Раньше он здесь жил дачником, тоже такой холеный был, все на машине сюда ездил с женой-красоткой, да говорят, она его бросила после того, как он разорился. А до этого он тоже ее все рисовал…
– Как разорился? – удивился Валька.
– Да так. Вы что, не видите, как он скромно живет? Теперь ему иногда и за молоко заплатить нечем, я ему в долг даю, чтобы он ноги здесь не протянул. Вообще-то он мужик безобидный. Мы все зовем его газонокосильщиком. Потому что он картошку не сажает, а только сад своей «свистушкой» косит. А вечером, как включит новогодние гирлянды на деревьях, так они у него и мигают всю ночь. Вот вся деревня и потешается над ним. А та девушка, которая приехала вместе с вами, ваша жена или тоже натурщица? – спросила Лида, забирая у Валентина косу. Она вытерла ее мокрой травой, достала из кармашка платья брусок и легкими, короткими  движениями стала затачивать лезвие.
– Кто, Карина, что ли? Да, нет, она мне сестра и натурщица, –  не моргнув глазом, снова соврал Валька, – приехала попозировать Ивану Александровичу.
– Уж больно сильно кричала она прошедшей ночью, ей, наверное, плохо было?  Мы  с матерью даже испугались. Может, лекарств ей надо каких?
– Да, нет, нет. У нас все есть. Это у нее приступ был такой сильный. Аппендицита.
– Может,  нечистая сила в нее вселилась? Сегодня ночью ее можно выгнать. Вы знаете, какой сегодня день?
–  Да, знаю. 21 июня.
– Это день летнего солнцеворота,  ночью на Лучистое озеро придет много людей из окрестных сел отмечать праздник Ивана Купала. Через костры будут прыгать, чтоб избавиться от нечистой силы и дурных наговоров. Девушки  гадать станут на  женихов, плести венки и пускать их по воде, а в полночь пойдут искать в лесу цветущий папоротник – цветок благоденствия и счастья. А потом побегут смывать с себя все грехи в Лучистом озере. Вы знаете, что в нем вода святая, ее можно пить прямо из озера и не заболеете никогда? Приводите свою сестру, пусть от нечисти избавится.
– А мужчинам разве можно там присутствовать? – спросил Валентин, делая вид, что не посвящен в тонкости языческого праздника.
– А что ж, мужчины не люди, что ли? Приходите. Или вы думаете, что мы все вповалку грешим в ночь на Ивана Купала, как язычники в старину? Это не так, а если кто и любится в эту ночь, то делает это незаметно…
Валентин потянул на себя косу:
– Давай я поточу.
Брусок соскочил, и Лида полоснула себя по пальцам обнаженным лезвием. Она не вскрикнула от боли, не испугалась, когда алая кровь потекла по руке, а только сказала с упреком:
– Что ж вы, какой торопыга и неловкий. Так ведь и без пальцев оставить можно.
Кровь потекла ручьем, капли падали на мокрое платье и растворялись, как акварельные краски.
– Ой, прости меня, – испугался Валька, не зная, что делать, – дай я остановлю!
Он схватил окровавленную руку Лиды и стал слизывать языком алую кровь, словно преданная собака.
– Да что же вы так присосались, – выдернула руку Лида, – как вампир, какой-то, ей Богу!
– Тебе не больно? – оторвался от ладони Валентин.
– И больней бывало, я привыкла, – вырывая руку, сказала Лида, – Ну, как вам моя кровушка?
– Как марочное вино, – улыбаясь, сказал Валька. – Дай еще!
– Нет, хорошего – помаленьку, а то привыкните кровь сосать. А мне уж корову пора доить. Приходите к  вечеру на озеро. И сестру свою не забудьте…
С этими словами она развернулась и, держа косу наперевес, пошла по скошенному полю в сторону своего дома.

В мастерской, оборудованной мной на чердаке деревенского дома, было большое трехстворчатое окно, так что я мог работать при дневном свете. Само окно служило своеобразной рамой для удивительно живописной картины. Эта картина жила самостоятельной жизнью и постоянно менялась. А я был единственным свидетелем ее волшебных перемен. На переднем плане раскинула ветви огромная трехсотлетняя ветла, за ней был небольшой перелесок, а за ним  простиралось  почти до самого горизонта огромное поле, становившееся весной  золотистым от изобилия желтых цветов, а месяц спустя белоснежным от бесчисленных головок пушистых одуванчиков.
Рядом с окном стоит мольберт, который я умудрился смастерить своими руками. На стенах висят несколько картин, бесконечно дорогих мне. Одна из них – автопортрет моей прапрабабки, благородной дворянки. Она в костюме цыганки. Такая была тогда мода. Автопортрет  написан ею на холсте маслом еще в позапрошлом веке. Другая картина – небольшая акварель, написанная моим дедом в 1916 году, когда он был совсем мальчиком. Начав рисовать, я был искренне удивлен, как оказались похожи наши манеры рисунка, и в этом нашел для себя обнадеживающее предзнаменование. На стеллажах лежат масляные краски и остатки моей библиотеки: книги по живописи и режиссуре, труды Вольтера, Руссо, Ницше, Экзюпери, Толстого, Пушкина. В углу висят две золотые маски комедии и трагедии, привезенные мной из Америки с карнавала в Новом Орлеане. Рядом с ними – портрет моей матери в дорогой золоченой раме и несколько картин, на которых изображена моя жена. На старинном столе из венского гарнитура с изъеденными ножками валяются мои черновики и наброски. На полу стоят несколько незаконченных картин, над которыми я работаю уже несколько месяцев. Они физически вымотали и высосали из меня все соки. Потому что я со свойственной мне амбициозностью решился изучить и воспроизвести манеру старых мастеров. Рубенс стал первым, на ком я решил попробовать свои силы, потому что по темпераменту и избыточному художественному раблезианству он оказался мне ближе всех. Но сейчас мне необходима передышка, для того чтобы завершить копию фрагмента картины «Персей и Андромеда». Поэтому я переключился на картину, которая, как мне кажется, исключительно проста по содержанию и предельно метафорична и выразительна по форме. Ее сюжет мне навеяло творчество Набокова. На глубоком темном фоне горит свеча, на жаркий свет которой летит фантастически красивая бабочка. Еще один взмах, и крылья опалятся огнем. Но весь смысл ее жизни как раз и состоит в том, чтобы вылететь из темноты и сгореть в огне. Что может быть прекрасней и выразительней огня? Даже в самом скромном своем проявлении огонь никогда не лжет и не лицемерит. Он горит, как может и столько, сколько ему отведено. Что завораживает нас в нем? Его непостижимое совершенство. Почему легкая красивая бабочка одержимо летит на огонь? Потому что она хочет стать еще прекрасней.
Я не был здесь около месяца и боюсь войти, потому что опасаюсь испытать разочарование от проделанной мной прежде работы. Но я все-таки поднимаюсь в мастерскую, для того чтобы еще раз убедиться, что все мои богатства на месте, и внезапно слышу позади себя голос Карины:
– Вы не будете против, если я нарушу ваше уединение и одним глазком взгляну, что вы рисуете?
– Буду, – отвечаю я, а про себя добавляю: «Я буду не просто ПРОТИВ! Я буду категорически против!»
– Хотите, скажу, почему? – нисколько не смущаясь, говорит Карина, – потому что заглядывать в мастерскую художника без приглашения – все равно, что входить без стука в кабинет гинеколога, когда он осматривает женщину.
Она  пристально наблюдает за моей реакцией, чтобы убедиться, насколько сильное впечатление произвела на меня ее метафора.
– Черт с вами, проходите, – говорю я.
Карина входит и садится на единственное, разваливающееся от старости кресло в моей мастерской.  Так же вызывающе сидела Шерон Стоун на допросе в полиции в фильме «Основной инстинкт».
– Я знаю, почему многие художники не любят показывать незаконченные работы, – сказала Карина, разглядывая мою мастерскую. –  Они боятся бесцеремонного вторжения в их художественный мир. Боятся, что их оценят гораздо ниже, чем они того стоят. И все вдруг поймут, что они никакие не непризнанные гении, а обыкновенные обманщики и халтурщики, чьи каракули не стоят и гроша. Но после вчерашнего, я думаю нам уже нечего скрывать…
«Вот стерва, –  подумал я, – она меня будет еще шантажировать тем, что мылась при мне в бане».
– Я должен сделать вам комплимент, – сказал я, – у вас очень сильный голос, вы вчера так сильно вопили, что я хотел даже вызвать скорую помощь или бригаду МЧС. Вы всегда так кричите, когда занимаетесь сексом?
– Нет, только когда я это делаю с импотентом. У вашего друга очень серьезные проблемы в этой области, и он возбуждается только тогда, когда я кричу. Прошу простить, если доставила некоторое беспокойство. Но мне искренне жаль вашего друга, поэтому я делала все, что могла.
Карина театрально перекинула ногу на ногу, и я вспомнил, что она не носит белье. Во что она играет со мной? Кем себя представляет? Эта молодая, красивая, злая сучка…
– А мне жаль будет вас, – решительно сказал я, – если Валентин узнает, что вы рассказываете всем подряд о его проблемах, он вас убьет.
– Но я же рассказываю не всем подряд, а только вам, – сказала Карина и вынула двумя длинными ноготками из пачки тонкую дамскую сигару.
Я подумал, если она сейчас закурит, я не буду этого терпеть и выгоню ее вон. Мало того, что она бросает окурки прямо на траву в моем саду, она еще хочет курить в моей мастерской, а я не выношу табачного дыма. Но Карина, словно почувствовав мою решимость, небрежно крутила длиннющими ногтями тонкую сигару и не зажигала огонь. Она демонстрировала мне эксклюзивный дизайн (золотистые вензеля на красном перламутре) наращенных ногтей, который ей сделали два дня назад в модном московском косметическом салоне за четыреста пятьдесят долларов. Называлось это художество «Побег из гарема».
«Какие у нее длинные ногти, – подумал я, –  как у ведьмы! Не меньше двух сантиметров. Как она с ними стирает белье и готовит еду? А может, она не стирает и не готовит? Уж корову точно не доит и полы не моет.»
– Как это пошло – бить женщину, – с наигранной грустью сказала Карина.
– Это не более пошло, чем рассказывать всем, что мужчина импотент. Я ни разу в жизни не ударил ни одну женщину, но, поверьте, у Валентина по этому поводу нет никаких комплексов.
– Да что вы так за него переживаете? – перешла в атаку Карина. – Валентин – самый лучший из всех мужчин, которых я когда-либо встречала в жизни. По крайней мере, он не жлоб, и мне с ним интересно.
– Очень рад за вас, – сказал я, – но чем могу быть полезен вам я?
– А разве я вам неинтересна?
Я молча смотрел, как она крутит ноготками сигару. Я решил держать паузу как можно дольше, чтобы она не подумала, что может по своему усмотрению манипулировать мной.
– Нет, – наконец не выдержал я.
Карина расстегнула платье.
– А сейчас, – с вызовом спросила она.
– А сейчас тем более, – ответил я, чуть не прыснув от смеха. – Вы знаете, не каждую женщину я хочу видеть в этом доме обнаженной.
– Да? У вас были натурщицы лучше меня? Кто, например? Ваша жена? Как вы старомодны… – Карина подошла к портрету моей жены и стала его пристально рассматривать.
– Для того чтобы картина получилась удачной, человек, которого я рисую, должен как минимум мне нравиться…
– А как максимум?
– А как максимум… я должен хотя бы немного его любить…
– Я вас не призываю меня любить, но разве я вам не нравлюсь? –  спросила Карина и с вызовом чиркнула зажигалкой «Zippo».
– Очень сожалею, но вынужден второй раз сказать вам «нет», – стал я  терять терпение, давая понять, что разговор окончен.
– Валентин – очень богатый человек, – сказала Карина и демонстративно затянулась сигарой, – неужели вы не хотите заработать? Единственное его условие – эта картина должна его возбуждать!
– Ну, вот опять – двадцать пять! – не выдержал я, – пусть Валя обратится к сексологу или в лигу сексуальных реформ, как Паниковский. Там ему помогут. А я можно буду рисовать то, что хочу?
– Но ведь своих горящих бабочек вы никогда не продадите и так и умрете в нищете. А на мне вы можете сделать имя, – она пристально посмотрела на меня. – Вы удивлены?
Молодая красивая стерва продолжала высверливать меня взглядом, но я уже ничему не удивлялся.
– Я уверяю вас, многие художники сочли бы за счастье написать меня обнаженной, – продолжила Карина, – но я предлагаю это сделать именно вам. Вы никогда не задумывались, почему голливудские кинозвезды так часто снимаются нагими? Например, Дженифер Лопес, Моника Беллучи? Потому что большинство смертных людей несовершенны, и они по понятным причинам стыдятся своего тела и скрывают его, а звезды кино  сознательно или бессознательно стремятся к обожествлению и хотят быть равными богам. Они хотят, чтобы миллионы людей их вожделели. Они тратят сотни тысяч долларов для того, чтобы поддерживать свою физическую форму, а потом продают ее за миллионы. Я – актриса, и Валентин вкладывает деньги в мою карьеру. И, поверьте, у него хватит средств, чтобы моя карьера оказалась успешной.
– Тогда я советую обратиться к более искусным ремесленникам, чем я.  Я думаю, они выстроятся в очередь, чтобы угодить вам с Валей. Боюсь разочаровать вас, но я еще не в полной мере овладел мастерством живописца, чтобы создать шедевр с вашим участием.
–  Но, ведь вы даже еще и не пробовали, – Карина подошла к стене, где висели карнавальные маски. – Вы, наверное, думаете, я всегда была такой стервой? – она сняла со стены улыбающуюся маску комедии и закрыла ею  лицо. –  Но вы же понимаете, что в наше время недостаточно быть просто красивой женщиной или даже очень талантливой актрисой, для того чтобы сделать приличную карьеру. Мужчины, которые попадались мне до этого, были абсолютно ортодоксальны и ничтожны, они ничего не могли дать мне взамен того, что давала им я, потому что это был круг интеллектуально ограниченных и самолюбивых бабников, умеющих только обманывать своих жен и воровать чужие деньги. Они считали каждую копейку, которую тратили на меня, и хотели, чтобы за деньги я перед ними пласталась. А на самом деле они никогда никого не любили сильнее своего члена. К тому же красота и молодость – это единственный ликвидный капитал, который я сегодня пока имею. К сожалению, этот капитал не вечен,  поэтому я хочу запечатлеть себя вечно молодой, и в будущем, кто знает, может быть, мне удастся его приумножить.               
 Ей не дает покоя слава Моники Беллучи, подумал я и сказал:
– Хорошо, допустим. Меня подкупило ваше красноречие. Но как вы себе представляете эту картину?
– Я не знаю. Мне нравится то, что вы рисуете, и я целиком полагаюсь на вашу интуицию, – добавила она многозначительно.
Карина подошла ко мне вплотную, и, несмотря на то что ее лицо было закрыто маской улыбающейся комедии, я почувствовал ее дыхание. Для меня очень важно, как дышит женщина. Двадцать пять лет назад я влюбился в свою будущую жену только за то, что в любое время дня и ночи она пахла свежестью. Дыхание Карины смешивалось с развратным дымом сигары и ароматом дорогого парфюма, но оно не вызвало у меня отвращения. Так притягательно сладко с горчащим привкусом дыма должен пахнуть порок.  В этот момент я подумал, что с удовольствием нарисовал бы ее в виде летящей ведьмы на метле, но боюсь, эта идея не получила бы у нее одобрения. Неужто  она так искусно меня соблазняет? И все ее красноречие – это только предлог, чтобы обнажиться передо мной? Бедная девочка, она даже не представляет, какое разочарование ожидает ее впереди. Один импотент по имени Валя –  еще куда ни шло, но два – это уж слишком! Валька – щедрый малый, может, он решил сделать мне подарок с барского плеча? Он не в состоянии удовлетворить бедную Карину, готовую исполнять любые его желания, быть его тайской массажисткой, стриптизершой, натурщицей, кинозвездой и еще Бог знает кем, и присылает ее ко мне в надежде, что я исправлю положение. Может, раньше, когда мы вместе шатались по университетской общаге в поисках приключений, так и было бы, но мне нельзя по-прежнему переносить ни малейшей физической нагрузки, иначе моя головная боль меня убьет. Поэтому придется грубо продинамить  стервозную красотку. Я думаю, она и сама делала это с мужчинами не раз и получала от этого не меньшее удовольствие, чем от секса. Боже мой, до чего я дожил! Мне приходится под благовидным предлогом динамить женщину! И это все, на что я стал способен?!
– Я догадываюсь, что для написания картины может потребоваться много времени, – со знанием дела сказала Карина, – но я готова подождать.
Нет, это какой-то сумасшедший дом! Она готова подождать! Как будто  уже я дал согласие?! Как будто у меня есть время заниматься этой развратной куклой!
– Хорошо, я подумаю, – сказал я, чтобы она, наконец, ушла и перестала меня мучить.
И тут мне пришла в голову идея. Я представил, что было бы неплохо нарисовать портрет Карины в виде отрубленной головы Медузы Горгоны на щите Персея.
По крайней мере, это решение было нетривиальным, только сомневаюсь, что Валька заплатил бы за такую картину деньги.

Валька вошел на веранду с окровавленным ртом.
– Что случилось? – с тревогой спросил я.
– Ничего особенного…
– У тебя весь рот в крови!
– А, ерунда, по пути напился свежей девичьей крови, – Вальку снова распирало от самодовольства. Он, улыбаясь, как вампир, вытер уголки рта и сказал: – Ты не представляешь, как это сильно возбуждает! Какая девушка! Еле оторвался!
– Валя, ты неисправим! Ты что, перегрыз ей горло?
– Да не бойся, она всего лишь порезала ладонь, когда точила косу.
– Тебя нельзя оставить ни на минуту…
– Старик, ты прав, меня исправит только могила. Но ничего не могу с собой поделать! Я, можно сказать, влюбился с первого взгляда в эту, как ее… в пастушку! Сам от себя не ожидал.
– Валя, я тебя умоляю, не трогай девушку, – сказал я, обуреваемый самыми дурными предчувствиями.
– А тебе-то что до этого? – спросил Валентин.
– У меня из-за тебя могут возникнуть серьезные проблемы, потому что в деревне все про всех все знают.
– Да ладно тебе ерунду пороть! – резко одернул меня Валентин. – А, может, ты и сам в нее влюблен? Так ты мне скажи по дружбе, я не буду дорогу переходить...
Я не знал, как этому кретину еще объяснить, чтобы он не трогал девушку, и начал издалека:
– Пойми, дружище, ты завтра уедешь, а я останусь. Понимаешь?...
– Нет. И что дальше? – Валя смотрел на меня, не скрывая своего снобистского превосходства, будто я был просителем на приеме у важного чиновника.
– А дальше? Дальше ты сделаешь ее несчастной, как и всех своих предыдущих баб, – наконец сказал я то, что думал.
– Кто, я? – взвился Валька. – Я? Да только я и могу сделать ее счастливой! Что она видит здесь, кроме хвостов от коров и всеобщего уродства? А я увезу ее с собой!
– Куда?
– Да куда угодно! К себе в Испанию, в Европу!
– Дружище, зачем тебе это надо? А как же Карина? – ничего не понимал я. – Ты же собирался вкладывать деньги в ее карьеру?
– Ну, подумаешь, дал один раз тридцать тыщь по дурочке, чтобы ее напечатали на последней странице  «Плейбоя». Но я не собираюсь быть ее «генеральным спонсором»! Это ей так хочется. Ну, и на здоровье. А я что, должен делать то, что хочет любая шлюха? Ваня,  разве я похож на идиота? Да таких Карин в Москве столько, что никаких бабок не хватит. Давай,  лучше я дам денег тебе! – неожиданно предложил он.
– Нет уж, спасибо… – отмахнулся я.
– Это почему? Я давно хотел дать денег на что-нибудь хорошее. На храм какой-нибудь. Но попы ведь тоже жулики, украдут, как пить дать, украдут. А ты у меня не украдешь, тебе же стыдно передо мной будет.
Валька вдруг загорелся, по всему было видно, что ему пришла в голову мысль, которая его чем-то возбудила.
– Слушай, не хочешь Карину рисовать, нарисуй меня. И не просто нарисуй, а в церкви, вместо Христа! Под куполом! Представляешь, прикол, люди приходят, а наверху моя рожа! Ну, ты это стилизуй, чтоб я в бороде был, чтобы все такое, как положено. А? Я даже похудеть ради этого готов, если надо. Ни у кого из братвы такого еще не было!
– Остапа понесло, – процитировал я. – Валь, угомонись, у тебя крыша от зазнайства едет.
– Ладно, ладно, я шучу…  Но денег-то возьми. На краски, на холсты, а потом и тебе что-то жрать надо. А когда нарисуешь что-нибудь хорошее, скажешь всем, что я тебе помог. Или вот еще, слушай, – было видно, что новая идея не давала ему покоя. – Давай мы тебя раскрутим. Ведь ты же почти уже сам раскрученный. Устроим пару скандальных публикаций, пару выставок, ты станешь популярным, деньги будешь лопатой грести.
– Валь, не надо меня крутить, – сказал я, теряя терпение, – меня блевать тянет от всего, что ты  говоришь. Я живу здесь своей жизнью, пишу то, что хочу, и мне насрать на вашу крутизну и дешевую популярность.
– Ну, ладно, можешь даже никому не говорить, что взял деньги у меня, но деньги-то возьми, – прилип, как банный лист Валька.
– Не возьму.
– Почему? Гордый очень? Больше предлагать не буду...
– Потому что один раз у меня уже было много денег, но они не сделали меня лучше…
– Значит, денег было недостаточно много! – продолжал спорить Валька.
– Дело даже не в этом, я понял, что в нашей стране ничего настоящее не делается благодаря. К сожалению. Все настоящее на нашей родине  делается вопреки. Вопреки политической системе, вопреки плохой погоде, вопреки тому, что тебе не дают работать и т. д. Поэтому, пожалуйста, не мешай мне.
– Да, ради Бога, была бы честь предложена, – обиделся Валька. – Ты знаешь, почему ты разорился? – неожиданно он перевел разговор в другое русло. – Потому что для тебя твои сраные амбиции превыше всего. Потому что ты все время пытаешься плыть против течения и создавать только одни шедевры, и чтобы все вокруг тобой восхищались. А такого не бывает. Человек, который хочет создавать одни шедевры, не создаст ничего. Бери деньги, последний раз говорю…
Возникла нелепая, тягостная пауза, во время которой я подумал, что стоит мне сейчас согласиться с Валентином, и я смогу вернуться к нормальной жизни, в Москву, раздать долги, купить себе приличную одежду и еду, и, быть может, у меня появится возможность поправить свое здоровье, и тогда ко мне возвратится жена. Искушение было очень велико. Но захочу ли я после этого снова заниматься живописью так, как это делаю сейчас?
– И вообще я не понимаю, зачем тратить столько времени на мучение с красками, с холстами, с грунтовкой и красителями, когда существуют современные технологии, компьютеры и ксерокс. Нажал на кнопку, и у тебя моментально задается необходимый  цвет. Нажал на другую – и картинка распечаталась. Нажал на третью – и она состарилась на двести лет. Старик, ты катастрофически отстал от жизни. Все, что ты пытаешься делать, люди превосходно исполняли триста лет назад. А сейчас это никому не нужно. Я думаю, тебе просто нравится страдать, и ты культивируешь в себе свое долбанное одиночество. Вот, какой я гордый рыцарь в мире чистогана!  Такие люди никогда не добиваются успеха, потому что они слишком много в себе копаются, рефлексируют и не способны приспосабливаться к агрессивности окружающей среды. Вспомни, чем кончил Дон Кихот, и прекращай бодаться с ветряными мельницами.
По сути, Валька был совершенно прав. Поэтому у меня не нашлось ни одного достойного аргумента для возражения. Тогда я подошел к Валентину, обнял его за плечи и сказал:
– Дружище, я не предполагал услышать от тебя столь лестное сравнение. Но я действительно не могу по-другому. Ты слышал, как утром в моем саду поет соловей? Ты не знаешь, почему он так поет?
– Нет...
– Ведь ему же никто за это не платит деньги. Не пишет про него в газетах и не аплодирует.
– Ну, и что?
– Он поет так потому, что не может не петь.
Валька посмотрел на меня с сожалением и нескрываемым презрением, как на неизлечимо больного.
– Тоже мне, бля, соловей нашелся! – сказал он.
От этой реплики мне почему-то стало смешно.
– Не обижайся, – сказал я, – просто мне больше ничего не нужно. Честно, у меня все необходимое есть. Тебе понравилось это  место?
– Да, пошел ты… – буркнул Валька, высвобождаясь из моих объятий.
– Что ты решил? Ты купишь себе соседский дом?
– Да, куплю, пожалуй. Мне здесь нравится, – после короткого раздумья ответил Валентин.
– Но ты же его даже не смотрел еще?
– А зачем? Я снесу эту развалюху на хер и построю вместо нее крепкую усадьбу с колоннами, конюшней и мансардой. И, пожалуй, еще куплю в придачу все озеро целиком вместе с этим лесом и полем. Огорожу все колючей проволокой, построю нормальную дорогу и охрану поставлю. Вот тогда здесь будет настоящая охота! Привезу элитных соколов из Германии, а в озере осетрину разведу.
– Валь, ты с ума сошел? А что будут делать люди, которые здесь сто лет живут,  ты подумал об этом? На что они будут жить, если ты  купишь здесь всю землю, озеро и лес…
– А я что, им мешаю? На что жили крестьяне до революции? На то и эти будут жить. Они мне еще благодарны будут. Только теперь платить будут за все – за рыбу, за лес, за дичь. Кто-то ведь должен тут будет работать, траву косить, за лошадьми, за собаками следить…
Я не верил своим ушам и пытался остановить безумную затею своего друга.
– Но ведь сюда неудобно из Москвы добираться, – сопротивлялся я, как мог.
– Ерунда, – оптимистично заявил Валька, – куплю вертолет, на поле аэродром будет. Один хрен, здесь никто ничего не сеет.
– Валя, не делай этого! Деревенские  сожгут твой охотничий дом, как крестьяне сжигали усадьбы помещиков, – попытался я застращать Валентина.
– Не беспокойся, – ответил он мне, – я сам сожгу, кого хочешь, а Лидку в первую очередь. Она как на себя ведро воды вылила, во мне аж бес проснулся. А после того, как крови лизнул, я ее на месте чуть не повалил. Веришь, нет? Как она меня завела! Ну, да вечером посмотрим, что это за представление будет. Лас-Вегас курит, говоришь?


                Четвертая часть

            Вековую дремоту Лучистого озера разбудил рев американского  мотора «Jonson». Валька спустил катер на воду и носился по озеру, как угорелый. У катера был монолитный белый корпус из прочного и легкого  пластика с голубой полосой по обоим бортам и романтичное название, написанное золотыми латинскими буквами –  «MERILIN». Катер был оборудован откидным тентом, шикарными сидениями из розовой кожи, автономным холодильником и стереосистемой, защищенной от брызг, из которой разносилась по всей округе зажигательная  музыка в исполнении Лайнола Ричи. С одной стороны озера берег был обрывистый, белоствольные березы росли у самой воды, с другой стороны – пологий, поросший могучим камышом. Местные бобры, рыбы и другие представители фауны никогда не видели на Лучистом такого переполоха.Через полчаса Валентину надоело глиссировать по воде, но он не подплыл к берегу, где дно было илистое, и летали тучи комаров, а, заглушив поворотом ключа мотор, стал мирно дрейфовать на середине озера.
          Валентин, прикрыв лицо козырьком бейсболки, расслабленно сидел в кресле катера. Он задрал в позе победителя волосатые ноги на панель приборов, стилизованную под дорогой спортивный автомобиль, и смотрел  сквозь солнцезащитные стекла в небо.
Он видел парящую над озером птицу, названия которой  не знал. То ли цапля, то ли аист, то ли белая сова. С земли птица была похожа на  дельтоплан. Она грациозно распростерла крылья и совершенно не сопротивлялась воздушным потокам. В ее полете не было ни малейшего напряжения, будто птица сама была частью ветра или частью безграничного неба. Валентин позавидовал ее раскованности и подумал, как жаль, что не захватил с собой ружье.
           Карина лежала, загорая на носу катера. Уверенная, что кроме Валентина  ее никто больше не видит,  она сняла с себя верхнюю деталь купальника  и перевернулась на спину.  Хотя по большому счету ей было абсолютно наплевать, видит ее еще кто-нибудь с берега или нет. Два камня на ее животе заиграли всеми гранями, отражая лучи полуденного солнца. Со стороны могло показаться, что ее пупок светится, как маленький маяк для нескромных взглядов. Но Карина знала, что этот блеск фальшивый, как и их отношения с Валентином. Это была всего лишь искусная подделка бриллиантов.
           Все талантливые и красивые дети рождаются по большой любви, и только уроды рождаются по недоразумению. Карина была плодом бурной страсти. Она унаследовала от матери роскошные формы, избыточную сексуальность и любовь к наслаждениям. Она была врожденной сибариткой: обожала вкусную еду, дорогую одежду, роскошные автомобили и богатых мужчин. А от отца, который бросил ее мать, когда ей еще не исполнилось и года, она взяла редкое обаяние, авантюризм и некоторое легкомыслие, которое ей мешало устроить свою жизнь более практично. Это легкомыслие отчасти происходило также оттого, что ей было много дано от щедрот природы, и она была убеждена, что и все остальные блага жизни ей  также достанутся даром. Только потому, что она, такая хорошая, существует. Из короткой любви ее родителей получилась гремучая смесь. Внутри Карины полыхала доменная печь страстей, которая изнемогала от жажды и требовала наслаждений. Она пыталась это всячески скрывать, но даже тогда, когда,  будучи еще совсем молоденькой девчонкой,  гордо проходила на улице мимо мужчин и делала вид, что в упор их не видит, все существо ее жаждало страсти. С детства у Карины был чудовищный аппетит и, когда она каждые полчаса хотела есть, бабушка  с укором ей говорила: « Каринка, у тебя, наверное, глисты  завелись или в тебе поселился всепожирающий змей, нельзя быть такой обжорой!»
Удивительно, что при таком зверском аппетите, это никак пока не отражалось на ее здоровье и стройности фигуры. Видимо доменная печь ее организма сжигала все дотла. Карине также казалось, что она помнит еще из утробного состояния, как ее родители занимались любовью. Мать была уже на седьмом месяце, но отец не переставал  каждое утро до нее домогаться. Вместе с матерью, еще не родившаяся Карина, по несколько раз в день испытывала атомные взрывы бурных оргазмов. Ненасытность в любви, подобная наркотической зависимости, и способность без устали заниматься экстремальным сексом в любом месте и в любое время,   Карина также унаследовала от своей матери. Но, кроме этого, она еще унаследовала от нее неспособность устроить свою жизнь более практичным и надежным образом. Она была из породы тех женщин, которые умеют влюблять в себя, но на которых мужчины почему-то не торопятся жениться.
Они встречались с Валентином уже целый год, и все начиналось так обнадеживающе и до банальности красиво, но потом она узнала, что у него бывают другие женщины. Валентин не стал даже скрывать этого, напротив, превращал все в шутку и рассказывал во всех подробностях, какие бабы дуры,  неизменно прибавляя в конце: но ты – лучше всех!  Ему словно нравилось ее мучить. Она давно бы его бросила, но перспектива снова остаться без денег и квартиры в Москве пугала ее, и она молча проглатывала обиды. Из своей предыдущей жизни она сделала вывод, что мужчины больше всего не любят женщин, которые предъявляют им какие-либо претензии и обожают тех, кто беспрестанно им твердит: ты самый лучший! И это все легенды, что мужики любят только глазами, а в ушах у них бананы.  Мужики еще пуще женщин любят комплименты и лесть. Важно, чтобы она была произнесена вовремя. Но мужику,  у которого серьезные проблемы с потенцией, бесполезно что-либо петь на ухо, это может выглядеть насмешкой. Когда это впервые обнаружилось, Карина подумала о том, что это быстро пройдет под  влиянием ее незаурядного сексуального темперамента. Валентин пачками глотал дорогие таблетки и покупал ей самое красивое и эротичное белье, которое только существует в самых дорогих европейских магазинах. Затем неожиданно попросил встречать его после переговоров в обнаженном виде, имея на себе только черные чулочки с кружевными оборочками и туфельки на шпильках. Однажды Валентин приехал на квартиру, которую снимал для Карины в центре Москвы, не один, а с двумя партнерами по бизнесу.  Мужики были приятно ошарашены и от неожиданности  вытаращили глаза, когда она встретила их в прихожей в костюме Геллы, а потом, как ни в чем не бывало,в гостиной поднесла в таком виде кофе с коньяком. В другой раз с одним пожилым деловым партнером Валентина едва не случился инфаркт, когда он увидел Карину при похожих обстоятельствах. От волнения он запил валидол коньяком, у него катастрофически подскочило давление, но именно это и доставляло Валентину больше всего удовольствие. Он  возбуждался, когда, глядя на нее, впадали в ступор и неимоверно заводились другие мужчины. Это был такой  своеобразный домашний стриптиз, исполнять который  доставляло  удовольствие ей самой. После подобной прелюдии Валентин приобретал необходимый тонус, и его переговоры с партнерами завершались, как правило, быстро и  успешно, не говоря уж о том, что вытворяли они с Валей, когда, наконец, оставались одни. Свою любовную игру они называли вечерним десертом.


Валя умозрительно часто сравнивал Карину со своей бывшей женой Жанной. Валентин до сих пор никак не мог понять, как его, искуссного соблазнителя и  чрезвычайно прагматичного мужчину, обладающего неограниченными возможностями для самого широкого выбора,  угораздило  жениться на этой ошибке природы. Насколько Жанна была красива, настолько же она была холодна, и,  как позднее выяснилось, бесчувственна и бездарна в сексуальном плане.  Когда Валя впервые увидел Жанну, ему показалась в ней какая-то загадка, и он приложил все свое обаяние, чтобы разгадать ее.  А никакой загадки на самом деле не существовало в природе, просто Валя неожиданно размечтался и  в своем воображении наделил Жанну теми качествами, которыми она, увы, вовсе не обладала. Вале казалось, что красота  Жанны разбудит в нем второе дыхание  и новую  страсть, а она напротив, оказалась холодна, как Антарктида.

«До какой степени бесчувствия может быть холодной  красивая женщина? – думал Валентин. – Но ведь, она же, не сразу стала такой. Она очень сильно изменилась после свадьбы, стала пытаться манипулировать и пренебрегать мной особенно после того, как родила. Может, она подумала, что такая жизнь теперь для нее будет обеспечена навсегда? И откуда у нее такая дикая спесь, вечное недовольство и абсолютно необоснованная капризность?»
  Жанна никогда не обнимала его по ночам, и он не знал тепла ее тела. Они не смотрели вместе эротические фильмы и когда по телевизору показывали что-нибудь обнаженное,  она почему-то переключала на другой канал.  Несмотря на то, что Жанна не имела ни в чем недостатка, она носила очень примитивное белье,  а по ночам сильно храпела, и  он улавливал  несвежий запах из ее рта. Все это наводило на очень грустные размышления. Они прожили вместе около трех лет. Жанна изменилась поразительным образом после того, как  родила ему сына, к которому у Валентина не появилось абсолютно никакой привязанности. Последний раз перед разводом они были близки почти полгода назад. С таким «интенсивным» сексуальным  темпераментом живут умирающие люди. И то, для того чтобы это произошло, он сделал изрядное усилие над собой. Она лежала абсолютно равнодушная и холодная, и с ней даже не о чем было поговорить. Он попросил ее, сделать ему минет, и пожалел об этом. Потому что Жанна переспросила: - Ты мыл его?
Пересиливая себя, она «выполнила его просьбу», и он понял, что она им брезгует. В ее ласке не было никакого намека на нежность. Но после этого, он был обязан ее удовлетворить.  Она никогда не выражала своих эмоций во время секса, и он старался любить ее без единого звука, потому что она всегда ему приговаривала: тише, тише, тише! И самое отвратительное, что она это умудрялась говорить ему именно во время приближающегося оргазма. Или хуже того, в самый ответственный момент она начинала его расспрашивать: - «Ты приготовил полотенце?» Она боялась, что он испачкает ее ночнушку своими  «витаминами». Тогда он отодвигался от нее, переворачивался на другой бок и больше не шевелился. Он засыпал неудовлетворенный. Ему надоело бремя супружеского долга. Кто вообще придумал этот идиотизм – супружеский долг? Кто придумал превратить наслаждение в «священную» обязанность? Из какой пещеры вылез этот анахронизм и издевательство над природой? Валентин никак не мог понять причины холодности Жанны, и причины, почему она так не любила секс и свое тело. Казалось, что оно было для нее не источником радости и наслаждений, а причиной бесконечных неудобств. Он еще не знал тогда, чем Жанна частенько занималась закрывшись в ванной. Она мастурбировала   резиновым фаллоимитатором по несколько раз в день, но так и оставалась бесчувственно сухой, словно выжженная зноем  пустыня, и, не смотря на все старания, не могла ни разу испытать удовлетворения. Однажды он застал ее за этим занятием в ванной и был крайне удивлен. Зачем выходить замуж, чтобы в тайне от мужа  мастурбировать? – подумал он. Но еще более Валентин огорчился  оттого, что до этого никогда не сомневался в том, что он - неотразимый мужчина и самонадеянно думал, что является «подарком» для всех женщин планеты.  А на поверку вышло, что он не может осчастливить даже жену.

Огромная скорость его неимоверно возбуждала. Он думал, что такое же воздействие она производит и на окружающих.  Однажды на закате, они мчались  на  «Мерседесе SL-500» с открытым верхом по живописному серпантину, бегущему вдоль Средиземного моря среди отвесных скал. Багряное солнце утопало в море, и через пару секунд должно было исчезнуть. Стремительный поток ветра трепетал  волосы Жанны. Все было почти как в чудесном кино! Она задумчиво сидела,  положив ногу на ногу, в пассажирском кресле и делала вид, что наслаждается музыкой Баха, мощно разливавшейся на всю округу из открытых динамиков машины.  А Валентину было все равно, какая музыка звучит, он был слишком увлечен риском быстрой езды.  На одном из поворотов Валя настолько непростительно нагло не сбросил газ, что даже немецкая автоматика не сумела спасти положение. «Мерседес» потащило юзом, он  боднул задним крылом дорожный отбойник, бампер зацепился  и с грохотом оторвался. И только  в самый последний момент Валентин  чудом удержал машину от падения с обрыва. Его сердце застучало, как перегретый дизель.  Но вместо того, чтобы броситься смотреть, как он раскурочил дорогущий  «Мерседес», Валентин дотронулся своей ладонью до  колена Жанны и медленно провел пальцами чуть выше. Он хотел попытаться хоть как-то ее зажечь. Он надеялся, наконец, в ней что-то взорвется, она заплачет, бросится ему на шею, станет целовать или врежет по лицу пощечину, и они займутся любовью прямо здесь и сейчас, в разбитой машине на краю пропасти.  И, может быть, это поспособствовало бы налаживанию их отношений.  Но Жанна испуганно вжалась в кресло и неожиданно ответила ему, что у нее менструация и она ничего не хочет, тем более после только что пережитого страха. Тогда Валентин вспомнил, что раньше, три года назад, ее менструация никогда не была преградой для их секса при любых обстоятельствах.
«Что ж, - подумал Валя, - мужчина, который не имеет свою жену, будет обязательно иметь чужую!»  Он перестал с ней спать вообще и завел в отместку сразу двух любовниц – одну в Париже, другую в Лондоне, и обе были русскими. Некоторые мужчины, когда у них не ладится семейная жизнь, уходят в запои, а у Вальки вместо запоев были самые настоящие, пардон, заебы.   Только после них, измотанный и  уставший, как драный кот, он мог возвращаться к продуктивной деловой жизни. Валька очень обрадовался, когда у него появился повод подать на развод. Точнее, он сначала выгнал Жанну из дома, после того, как застукал ее с  его же охранником. Он мог простить все что угодно, но только не это!  Обычно в кино показывают, как муж в подобной ситуации рвет и мечет, бьет жену по лицу или стреляется из пистолета с соперником. В действительности все происходит куда прозаичнее. Валя только что прилетел из Лондона и, просмотрев в своем кабинете видеозапись, на которой его жена, как обычно вяло, будто делая одолжение, занималась в его спальне сексом с его же охранником, даже ради приличия не стал скрывать своей радости. Перед отъездом в Лондон,  Валя  предусмотрительно поручил конкурирующей охранной фирме установить скрытые  видеокамеры  наблюдения, с круглосуточной фиксацией всего, что происходило в доме в его отсутствие.
«И ты променяла меня на этого безмозглого ублюдка, который трахает тебя даже не снимая носков? Пошла вон!!!» – была последняя фраза, которую  услышала от него онемевшая Жанна. Но даже в этой сцене, она не выразила сколько бы то ни было внятных эмоций. Она не зарыдала, не запросила прощения и не стала оправдываться или биться в истерике. Она была абсолютно бесчувственной пародией на женщину! На следующий день Валя посадил ее в самолет, и Жанна улетела из жаркой  Испании в холодную Россию к престарелым родителям в двухкомнатную хрущевку. Валя знал, что в  России у Жанны были очень туманные перспективы устроиться на работу, потому что она не имела никакой профессии и ничего не умела делать, даже минет. Она умела только ходить по подиуму с вызывающе пафосным видом и многозначительно стрелять глазками, но, по сути, была редкой пустышкой.  У них с Валентином было полное несовпадение сексуальных темпераментов и только после невыносимой жизни с ней, Валя понял, что у женщины кроме ног, задницы и бюста должно  же быть  что-то еще. Валентин дал бывшей жене сто евро на дорогу, и, несмотря на то, что не любил сына, оставил его себе, запретив Жанне встречаться с ним до окончательного решения суда.


            Конечно, когда Карина пять лет назад приехала в Москву и поступила в театральный институт, она мечтала о другой жизни. Еще на первом курсе ее заметил и пригласил на главную роль в кино один очень талантливый и известный кинорежиссер. Неожиданно она погрузилась в безумный мир телесериалов, была занята с утра до ночи,  за ней приезжал служебный автомобиль и отвозил  на съемочную площадку, где ее ожидали сотни людей. Ей, наконец, платили большие по московским меркам деньги за каждый съемочный день. Она сумела хорошо одеться, сняла квартиру и даже послала немного денег в Саратов для матери с сестрой. Впервые она была окружена избыточным вниманием мужчин и манипулировала ими, как хотела.  Ей казалось тогда, что она шагнула в качественно новое измерение и все основные проблемы ее жизни с постоянной нехваткой денег, хорошей одежды и еды уже позади, но все оказалось, как раз наоборот. В театральном институте отнеслись крайне отрицательно к тому, что Карина стала сниматься в сериале. Ей пришлось выбирать – или учеба, или кино. Она ушла в академический отпуск, в большой надежде, что кино обязательно состоится. И кино, благодаря таланту известного кинорежиссера получилось. В одночасье она стала почти знаменита. Ее стали узнавать на улице, ей стало невозможно  одной  появляться в общественных местах. Однако после удачной премьеры фильма у нее уже не было ни сил, ни желания сдавать экстерном пропущенные экзамены в институте.  Теперь она возлагала свои надежды только на кино. Но ее добрый гений, кинорежиссер, в одночасье сделавший из нее звезду, неожиданно умер от почечной недостаточности. А другие режиссеры, почему-то не торопились делать ей новые предложения.  К этому времени в отношениях с мужчинами  она очень хорошо усвоила позицию, что все они существуют только для того, чтобы делать  дорогие подарки и доставлять ей удовольствие. Она даже не могла представить, что может быть и наоборот. Что в скором времени, когда ее творческий простой затянется,  ей самой придется искать расположения некоторых деятелей кино и телевидения. И даже переспать с одним из них, который впоследствии окажется гнусным обманщиком, неряхой с безразмерно рыхлым брюхом и отвратительным запахом изо рта. Карина сделала это ради того, чтобы остаться в обойме, она презирала себя за этот поступок, но успокаивала тем, что все так делают, просто она пока еще не научилась разбираться в людях. Это принесло ей слабое утешение, тем более, что деятель телевизионных искусств гнусно обманул ее и не оказал  необходимого содействия, для  утверждения ее на новую роль в очередном сериале, поскольку не обладал для этого никаким реальным влиянием в мире кино. Большие деньги, заработанные на сериале,  неожиданно быстро кончились, а Карина уже привыкла жить на широкую ногу. Прошел еще год, и ее все реже стали узнавать на улице.  Она испугалась, что пройдет еще немного времени, и ее забудут совсем. Тогда она согласилась  сняться в каком-то дурацком фильме, чтобы хоть как-то напомнить о себе. Она потратила на съемки все лето, но фильм оказался на редкость бездарным и прошел абсолютно незамеченным. Тогда она решила попытаться выйти замуж, но и это оказалось не так просто. В профессиональной среде она слыла редкой стервой и порядочные мужики от нее шарахались, потому что ее запросы были им не по карману. А те, у кого деньги были, казались ей самой законченными сволочами,  но и они с официальным предложением руки и сердца не торопились, по причине того, что уже имели семьи, а некоторые и не одну.
Валентин в этом ряду выглядел исключением, т.к. он в начале их романа необычайно красиво за ней ухаживал. Он возил ее на своем «Мерседесе» в самые дорогие рестораны, у него оказался невероятно широкий круг влиятельных знакомств, от депутатов, известных политиков и бизнесменов до знаменитых артистов и писателей. Валентин был модным, циничным и достаточно остроумным, он элегантно одевался в дорогую итальянскую одежду, и от него всегда пахло превосходным парфюмом. А самое главное, он был по-настоящему богат! Он оказывал ей самые разнообразные знаки внимания и легко отбил ее у предыдущего поклонника, одного преуспевающего адвоката. Они вместе посещали симфонические концерты и великосветские тусовки, Валентин каждое утро присылал ей с посыльным свежие  цветы  и  после месяца интенсивного ухаживания подарил ей новенкую  BMW z4 цвета яичного желтка. Все было, как в сказке. Новенькая, сияющая  машинка,  стояла под окном с бантиком на крыше. За это время Валентин ни разу не залез к ней под юбку, и это  больше всего интриговало Карину. Она впервые ощущала на себе такую широкую  и трогательную заботу, и ей уже казалось, что ее мечта сбылась. Но после первой ночи, которую они провели вместе, Валентин сразу сказал, что никогда не женится на ней, по причине того, что не верит в институт брака.  Карина была также несколько озадачена не самой лучшей сексуальной формой своего нового бой-френда, но подумала, что это произошло оттого, что они еще плохо знают друг друга.  Валентин оплатил ее публикацию в «Плейбое», при условии, что сам будет присутствовать на съемках. Карина долго колебалась и только после съемок поняла, что этого, конечно, делать не стоило. Так, как всем известно, что настоящие звезды на подобных публикациях зарабатывают большие деньги, а не настоящие сами платят издательству, чтобы хоть как-то напомнить о себе. А Валентину видимо было приятно, что он дружит с девушкой, на которую тысячи мужиков пялились в «Плейбое».  Так он приручал ее к себе. Карина не теряла надежды, что фортуна снова поднимет ее на гребень волны, и она снова  станет хозяйкой положения, при котором она сама будет выбирать мужчин и манипулировать ими, а не наоборот.  К сожалению, она не испытывала прежней легкости бытия и  чувствовала, как в ней постепенно  накапливается усталость. Усталость неудовлетворенной  женщины. Это была плата за ее сытую жизнь. К ней постепенно приходило понимание, что счастье и благополучие – это не совсем одно и тоже. А теперь, лежа на носу «MERILIN», она заново переживала новую обиду. Она была крайне уязвлена тем, что чудаковатый художник с дурацким прозвищем «Газонокосильщик» не только не узнал ее,  и не проявил к ней ни малейшего интереса, но ей пришлось самой его уговаривать обратить на нее внимание.
В небе над Лучистым озером продолжала кружить потрясающей красоты белая птица. Карина смотрела на нее из-под темных солнцезащитных очков и с грустью думала о том, что никогда больше в жизни не полетит также свободно, как эта парящая птица. Карина была еще молода и красива, но ее душа уже где-то приземлилась, обломав крылья, и поэтому гармония окружающей природы ее не радовала, а вызывала жуткую тоску. Причина  тоски состояла также и в том, что за всю свою жизнь она никого еще по-настоящему не любила. Она всегда стремилась к тому, чтобы любили исключительно ее, но у нее никогда не хватало самоотверженности любить кого-либо самой. И от этого было особенно грустно. Поэтому  в 23 года, в своем молодом, сильном и благоухающем теле она чувствовала себя глубокой старухой.



                Пятая часть


             Не успело утомленное солнце растаять в закате, как тысячи звезд вспыхнули над головой, будто кто-то на темном куполе неба зажег фантастическую гирлянду вместе с хлолодноцветной Луной. Берег Лучистого озера озарился искрами костров, через которые с визгами запрыгали косматые тени. Из прилегающих к озеру зарослей вышли к воде порезвиться таинственные полузабытые языческие Боги. И где-то в глубине леса, притаившись от нескромных людских глаз, всего одну ночь в году зацвел цветок благоденствия и счастья – папоротник. Его млечное цветение искали и вожделели увидеть в эту ночь сотни глаз, но одаривал своим сиянием он только избранных.
Коммунисты, несмотря на то, что семьдесят лет выжигали Веру огнем и мечом, так и не сумели уничтожить с корнем христианство. И это не удивительно, потому что за тысячу лет своего существования христианству не удалось истребить на Руси язычество, которое существовало до этого на этой земле, никто не знает точно, сколько тысяч лет.
Сережка немного выпил в честь субботы, закусил остатками прокисшей капусты, почесал против шерсти загривок  лохматой дворняги,  томившейся на цепи и верно сторожившей его  нехитрое хозяйство, и поковылял, прихрамывая, по тропинке в  сторону Лучистого. Он не верил в разные бабушкины сказки про цветущий папоротник, и летающих не метле ведьм, но к празднику Ивана Купалы относился вполне терпимо, поскольку видел, какую радость тот доставляет другим людям. У озера в эту ночь собирались ребята и  девушки из ближайших  деревень, пели песни, жгли костры,  а под утро купались в озере голышом, нисколько не стесняясь. Единственное чего Сережка боялся, это чтобы костры жгли не слишком сильно, опасаясь пожара в лесу, и чтобы случайно  приезжие туристы не напроказничали и не обидели кого из девушек. Он чувствовал себя почти хозяином этого места и, хотя его никто не «уполномачивал», следил за ним, как добросовестный участковый. Он никому не позволял здесь своевольничать, т.е. ставить палатки без спроса, или хуже того – загрязнять лес и  оставлять после себя железные консервные банки и разбивать о деревья пустые бутылки. Все местные знали его резкий отчаянный характер, т.к. с детства Сережка был драчуном и редким сорвиголовой, а после того, как вернулся с чеченской войны безногим инвалидом, так и вовсе парень превратился в порох. Бывало, одной искры несправедливости было достаточно, чтобы ему взорваться. И уж упаси Бог кому-нибудь срубить на берегу Лучистого озера дерево. Все знали историю, как Сережка троих мужиков с ружьями прогнал, когда те поставили на берегу палатки и спилили на дрова  березу. В общем, у Сергея был обнаженный комок нервов и крайне обостренное чувство к проявлению любой несправедливости. За это,  деревенские ему многое прощали. В частности то, что рыбу он ловил на продажу сетями. Он ловил бы и больше, но для этого надо было ее на чем-то возить на рынок в районный центр. А у Сережки, кроме инвалидного «Запорожца», никакого транспорта не было,  да и тот постоянно требовал ремонта. И была у Сергея заветная мечта поставить опять на колеса старенький списанный ГАЗик – козлик (ГАЗ-69), который он забрал из развалившегося колхоза всего за две бутылки водки, поскольку машину хотели отправить по старости в металлолом. Сергей возился с «козликом» целый год. Никто не верил в деревне, что такую развалюху можно восстановить, но Сергей работал одержимо между запоями. Он собственноручно перебрал весь двигатель, сварил для машины новую раму, купил новые мосты, амортизаторы и колеса. Сергей покрасил машину в пятнистый «хакки» и получилось весьма брутальное средство передвижения – настоящий армейский джип. Но выехать на нем в районный центр ему удалось лишь один раз. Год назад он поехал в райцентр, чтобы поставить машину на учет в ГАИ, но гаишники наотрез отказались это сделать. Более того, они пригрозили Сергею, что отберут машину и поставят ее на штрафную стоянку, если он будет продолжать ездить на ней, не пройдя технический осмотр. Сергей, конечно, расстроился, но духом не упал. Самое главное, он мог ездить на своем ГАЗике от Терябихи до магазина, а это можно было делать и без техосмотра, так как в их глуши отродясь ментов не видели.  На обратном пути из райцентра он заехал на  заправку, вышел из машины и поковылял к кассе платить за топливо. В этот момент к заправке подкатил роскошный «Гелендваген» с московскими номерами (точно такой же, как у Вальки). В машине сидела конкретная братва: с бритыми затылками,  золотыми цепями и растопыренными пальцами.  По их воинственному виду было понятно, что они либо едут на очередную разборку, либо только что с нее. Все присутствующие на бензоколонке пришипились. В том числе и двое ментов, заправлявшие патрульную машину. Они отвернулись и сделали вид, что заняты чем-то очень важным. А «Гелендваген» прижался «кенгурином» вплотную к заднему бамперу Сережкиного «козлика» и  нетерпеливо засигналил. Когда Сергей, прихрамывая появился рядом с машиной, один из братков бросил ему: «Ну, ты,  калека, давай короче, двигай своего «Козла»!  Сергей молча проглотил обиду, но пока  заливал бак бензином, все его существо трясло от негодования. Тем более, что братки с явным чувством превосходства продолжали дальше смеяться над ним.
«Слышь, ты, хромой, ты, где  такой раритет раскопал? Давай, на хер, меняться! Ха, ха, ха...»
Сергей терпел, терпел и не выдержал.  Все накопленные за долгие годы обиды вскипели в нем. Он вынул  заправочный пистолет из бензобака и, направив его на «Гелендваген», отчаянно закричал: «Эй, вы, недоношенные пидоры московские! Раз вы катаетесь на этом сраном немецком «кирагазе», значит, вы думаете, что вам все дозволено?!!?
Сергей нажал на спусковой крючок, из пистолета брызнула струя бензина на капот «Гелендвагена». Это выглядело почти, как мощный плевок в лицо!
- Я щщас спалю  вас тут, к едреной бабушке! Ну, только вякните еще!
У всех, кто был свидетелем этой сцены, по телу прокатил мурашкообразный шок. Кассирша схватилась рукой за грудь и приготовилась бежать. Менты замерли с тупыми лицами, будто  их приговорили к расстрелу, а у них в кобуре вместо пистолетов только пачки презервативов. Все ждали, что сейчас произойдет нечто ужасное. Но из «Гелендвагена» никто не вышел, напротив, темные стекла моментально приподнялись, машина дала резкий ход назад и стремительно отъехала от бензоколонки метров на двести. Все это происходило на глазах у обескураженных ментов. Когда опасность миновала, один из них опомнился и закричал на Сергея:
- А, ну, поставь пистолет в бак! Нет, на место! Нет, в бак! А, то, мы тебя сейчас заберем, как за злостное хулиганство!…
Сергей вылил остатки бензина в бак, но не успел закрыть крышку бензобака, как к нему подошел второй мент (старший сержант) и тихо сказал: - Молодец, парень! Горячий ты! Здорово ты их, а то совсем бандюганы оборзели, никакой управы на них нет. Ты, если что надо будет, обращайся.
С этими словами менты поспешно укатили по своим особо важным ментовским делам. Сергей посмотрел им вслед, а затем перевел взгляд на стоящий недалеко от заправки «Гелендваген» и, смачно харкнув в его сторону, попилил дальше к себе в деревню. Проехав два километра, его догнал знакомый «Гелендваген» и прижал к обочине. Из машины вышли четверо братков, вытащили Сергея из машины и избили до полусмерти бейсбольными битами, а «козлик» на его глазах сожгли. Но самое главное то, что ему сломали протез на ноге, поскольку братки били его, как здорового. Они прекратили бить только тогда, когда крепления протеза хрустнули, и из окровавленных штанин появилась костяная нога бедного Сережки. Не будь этого, его, наверное, забили бы до смерти. С тех пор Сергей испытывал классовую ненависть ко всем «Гелендвагенам», вне зависимости от того, кто на них ездил. 

      Чем ближе приближалась полночь, тем больше Валентин чувствовал в себе нетерпение. Еще днем он присмотрел укромное местечко, откуда собирался ночью наблюдать за всем, что будет происходить на берегу Лучистого озера. Он жаждал увидеть какое-то невероятное зрелище, которое возбудило бы его опустошенную душу и теперь так редко чувствующее тело. Он  уже давно понимал, что живет неправильно, что нельзя жить любя исключительно только себя, но не находил в себе убедительных мотивов, для того чтобы хоть что-то изменить в жизни. Его не сподобил Бог стать музыкантом или художником, но Он сподобил его стать богатым человеком. И может быть, Валя чувствовал себя не вполне счастливым потому, что его богатство было нажито не совсем праведным путем, что ему приходилось не раз лукавить, идти против  совести и постоянно кого-то обманывать. Но ведь это страшные законы бизнеса и он не виноват в том, что в этой стране  – не обманешь, не проживешь! Что ж ему теперь, раздать все, что ли?  Но мало того, что у него были проблемы с музыкальным слухом, так он был еще и дальтоником, хотя тщательно это скрывал.  А сегодня, он, кажется, впервые за всю жизнь увидел цвет. Когда Лида порезала пальцы и алая струйка крови потекла по ее руке, он ясно увидел цвет красной крови! До этого он жил в мире черно-белого изображения, совершенно не ощущая цветовых оттенков, и кровь для него была всегда только черного цвета. И даже картины, которые он покупал, он не любил, он их не видел в цвете и не находил для себя интересными. Он просто в них вкладывал деньги.  Открытие цвета произвело на Валентина неизгладимое впечатление и теперь ему не терпелось снова увидеть Лиду.  Ему хотелось стать частью нечистой силы, бесом, лешим, дьяволом и увидеть Лиду из укрытия, как она будет  вести себя в эту ночь. Его воображение рисовало бурные картины, он был уверен, что на берегу будет происходить чудовищный разврат, и он лишний раз убедится в том, что белый платок, который покрывал голову Лиды в церкви, на самом деле скрывал лишь искусное притворство. И как все это может сочетаться? Языческий праздник и православный храм? Хотя после того, как бывшие коммунисты стали креститься,  стоит ли чему удивляться…  И еще одно открытие ожидало Валентина в эту ночь. После того, как он узнал цвет крови, он начал различать и цвет огня. Он обнаружил, что горящее пламя костра может быть  разным - то красным, то белым, то голубым, то оранжевым, и даже зеленым.
Вопреки ожиданиям, на берегу озера не было никакого столпотворения и разврата. На другой стороне озера кто-то мирно пел песни под гитару. А на ближнем берегу возле яркого огня сидели местные девушки и о чем-то разговаривали. Валентин, стараясь   остаться незамеченным, подобрался поближе,  чтобы получше разглядеть сидящих у костра. До него стали доноситься обрывки фраз. Одна из девушек, пышногрудая толстушка сказала: - Что за жизнь, прямо беда, отдаться некому! – Все девчонки прыснули от смеха, а толстушка продолжила: - На всю деревню один Сережка, да и тот без ноги…
- Ну, и что, подумаешь, без ноги, - возразила толстушке очень высокая девушка, которую Валентин отметил про себя перезрелой Дылдой баскетбольного роста, - зато у него все другое на месте…
- А ты откуда знаешь? – задиристо спросила Толстушка.
- А можно подумать, кто-то из вас еще не знает? –  ответила Дылда.
- Да, вот Маринка еще не знает! – сказала толстушка, указывая на невзрачную, худую, как доска девушку.
- Так пусть она жопу-то поднимет, глядишь, он спьяну и перепутает ее разок вместо Лидки!
Девчонки дружно засмеялись, а худосочная некрасивая Маринка обиженно сказала: - Что мне жопу то подымать? Я чей, не как вы! Лишь бы кто трахнул….
- Да, девчонки, - снова раздался голос неунывающей Толстушки, - лучше отдаться поздно, чем никому!
- Ты видела, как сегодня по озеру на катере «новый русский» катался со своей кралей?- вступила в разговор еще одна девушка  очень маленького роста, которую Валентин отметил, как Коротконожку. 
-У нее бриллиантов на пузе на сто тыщ долларей, - продолжила Коротконожка,  - И она перед ним то так, то эдак ляжет, все титьками своими трясет, а он только дым в небо пускает.…
-Да, говорят, он к нашей Лидке уже клеился, - подхватила Толстушка.
- А она чего?
- Да, вроде ничего, как обычно - хвостом  вертит…
- Ты в лес пойдешь папоротник искать?
- Да, что я, дура, что ли?  Да, и на фиг мне твой папоротник сдался! Все это бабушкина брехня…
- Кать, -  спросила  Коротконожка Дылду, - а ты бы сама   «нового русского закадрила!
-Ну, если б он мне попался, - после некоторого раздумья ответила Дылда, - я бы его подергала за одно место!
-Прямо сейчас, он на тебя так и позарился бы! – грубо перебила ее Толстушка.

               Валентин впервые присутствовал при таком пошлом и циничном разговоре деревенских девушек. Раньше он думал, что только  мужчины могут так бесстыдно обсуждать женщин, но, оказалось, девушки делают это не хуже. «Неужели Лида такая же по сущности, как и ее подружки? – подумал он. - И где же тут шоу, черт побери, про которое мне наплел Ванька? Все обыденно до безобразия! Тоже мне, языческий праздник!»
 У костра появилась новая женская фигура.
- Ну, нашла цветущий папоротник? – спросила Дылда.
- Я даже не знаю, что это было, - ответила девушка, и  Валентин  узнал  в ней по голосу  Лиду.  – Видела я  в лесу огонечки. Только потом  еле ноги унесла. Вы не поверите,  как страшно было. Все ходуном ходило, и ветер ужасный. Будто в самом деле нечистая сила взъерепенилась! Ну, все, думаю, не выбраться мне оттуда!
- Да, ладно, Лидка, нам сказки рассказывать, что ты там какой-то  «Аленький» цветок в лесу видела, чей мы уже ученые. Не бывает никаких цветущих папоротников,  - сказала худосочная Маринка. – Я вон сколько раз в лес ходила, ни разу не видела.
- Это потому что ты плохо  искала, - отпарировала Лида, - если задницу не подымать, то ничего никогда не найдешь.
- Вот, вот, - подхватили девчонки, - мы ей тоже говорим, чтобы она по чаще жопу  то подымала, глядишь,  что-нибудь ей туда и надует! –   и  все, кроме Маринки, дружно засмеялись.
- Лидка, ну, давай теперь на женихов гадать, а то нам без тебя  скучновато, - сказала Дылда.
- Да, было бы на кого гадать, то я бы с вами погадала! – пошутила Лида.
- Как на кого? – запричитала Марина, - вон «газонокосильщик» теперь тоже не женатый! Чем не жених?  Староват только маленько, а так ничего… картиночки рисует!
 – Вы, девочки,  веночки пустите по воде и загадайте про себя заветное желание, - сказала Лида. – Вы же знаете, кто венок подберет ваш, там и судьба ваша…..
Девушки пошли к озеру, и каждая, задумав про себя что-то очень личное, опустила на воду сплетенный ею заранее  венок из полевых цветов.
«Ну, вот ты и попалась, - обрадовался про себя Валентин, - теперь тебе  не отвертеться, голубушка!»  Он неотрывно следил за венком, который пустила по воде Лида, боясь упустить его из виду. Тем временем все девушки на берегу неожиданно разделись и одна за другой стали заходить купаться  в воду. У Валентина аж дух перехватило. Лида была самой гармонично сложенной из всех девушек, он засмотрелся на нее в голубом лунном свете и на секунду выпустил из виду уплывающий венок.  «Да, - подумал он, - пожалуй, не врал Ванька!»  Он почувствовал, как внутри него, будто кто-то включил зажигалку, и по телу прокатила волна нарастающего вожделения. Его «лучший друг» принял боевую стойку баллистической ракеты на старте с такой готовностью, будто Вальке было снова шестнадцать лет. Внутри  все возликовало, но Валентин решил не торопиться и до конца понаблюдать из своего укрытия за всем, что будет происходить на берегу.  Девушки недолго купались в холодной воде, они выскочили на берег и побежали нагишом греться к костру. Одна из них разбежалась и под общий смех перепрыгнула через огонь, потом другая, затем третья. Так они резвились над огнем и летали, словно молодые прекрасные ведьмы на шабаше. Валентин воспользовался тем, что все были увлечены игрой вокруг костра, вошел прямо в одежде по шею в холодную воду и попытался достать венок, который опустила в воду Лида. Он казался себе в этот момент плывущим аллигатором или другим крадущимся экзотическим хищником, преследующим ночью беззащитную в своей беззаботности жертву. Но на каждого хищника есть свой охотник. Одноногий Сережка, который приобрел хороший опыт, как нужно скрываться в зарослях горной Чечни,  с не меньшим интересом наблюдал за огненными плясками девушек  на берегу. Неожиданно он  увидел, как из зарослей выползла чья-то тень, крадучись вошла в воду, и попыталась схватить плывущий по воде венок, с которого он также не сводил до этого глаз. Сережка  неуклюже ринулся в воду и изо всех сил, одержимо погреб руками, пытаясь опередить неизвестного,  и в последний момент буквально вырвал венок из рук Валентина. Тот опешил от такого сюрприза.
- Прости, браток, - сказал Сережка, - но это моя добыча!               
Валентин на мгновение замешкался, но, сообразив, что перед ним одноногий, грубо ответил ему: - Ты откуда взялся, придурок? Я первый!
- А! Новый русский на немецком кирагазе? –  отчаянно развеселился Сережка. – А,  не пошел бы ты на хер!!!
- Я?????
Валентин понял, что после этой реплики, ему нужно или начать драться или попытаться уладить дело каким-то другим невероятным способом. Но последний раз он дрался двадцать  лет тому назад, и у него не было абсолютной уверенности, что он не окажется смешон в  схватке с нервным деревенским. Поэтому он резко сбавил обороты и сказал: - Послушай, парень, давай, я его у тебя куплю!
- На, возьми вот эти, все! Бесплатно! – Сергей  указал рукой на плавающие венки остальных девушек, - А этот не тронь.
- Да, что же ты за человек такой,- стал выходить из себя Валентин. Он уже перестал пытаться сохранить конфиденциальность, ему стало обидно за себя, что его такого важного и уважаемого человека посылает на три буквы какой-то деревенский калека.
- Ты, что на самом деле дурак, или только прикидываешься? – с этими словами он еще раз попытался грубо выдернуть венок из рук Сергея, но в следующий момент услышал: «Я же тебе сказал, пошел на хер!»  и получил удар в зубы.
В воде завязалась драка. На шум борьбы прибежали обмотанные полотенцами девчонки. Сережка оказался очень вертким, но Валентину удалось его свалить и он начал топить его в воде.
- Не бейте, не бейте его! - завизжала Лида и бросилась вытаскивать бедного Сережку. Тот изрядно уже нахлебался, но его продолжало колотить от  злости.
- Уйди, сука! – закричал он на Лиду. Когда та попыталась помочь ему подняться, он наотмаш ударил ее по лицу ладонью и повторил: Уйди, сказал!
Валентин понял, что может легко справиться с калекой, и решил, что у него появился благоприятный момент проявить свое превосходство. Он ударил ногой  в лицо стоящего на коленях Сережку, но тут Лида повисла у Вальки на руках, и, сжимая кулачки,  зарыдала: Не бейте! Я прошу вас, не бейте!
- Да, ты что? С ума сошла! Он же тебя по лицу ударил…
- Ну, и что, - кричала Лида, - а вы не бейте!!!
- А? Так, тебе так нравится? Когда по морде бьют? – распаляя себя, спросил ее Валентин.
- Это не ваше дело! Я люблю его, - сказала Лида.
- Кого? – переспросил Валентин, - этого урода? Да, зачем он тебе нужен? Что он сможет тебе дать?
- Не важно, - ответила Лида, - вас это не касается!
- Послушай, - продолжал гнуть свою линию Валентин, - поедем со мной, я увезу тебя в Европу, к морю, куда хочешь! Что ты забыла в этой дыре?  А я подарю тебе все, что хочешь! Я могу подарить тебе совсем другую жизнь!               
Толстушка, Дурнушка, Дылда и Коротконожка наблюдали эту сцену  на берегу с раскрытыми ртами, как задыхающиеся рыбы. Они не верили ничему, что слышали и не могли выдавить из себя ни слова.
- А зачем мне другая жизнь? – наивно спросила Лида.
- Как зачем? – удивился Валентин. – Неужели ты хочешь прожить в этой тьму-таракани до старости и не узнать, как могут жить  другие люди?
- Хочу, - ответила Лида, - но я не могу бросить больную мать, потому что она без меня умрет.
- Мы возьмем ее с собой и вылечим! – не отступался Валька.
- Спасибо за предложение, - сказала Лида, - но это ничего не меняет…
Однако Валентину показалось, что она уже дрогнула, а в следующий момент ему пришлось услышать:
«Да, засунь себе свою другую жизнь в жопу!»   - процедил сквозь зубы Сергей, вытирая окровавленное лицо.
- Лидка, он тебя купить хочет, как хотел у меня купить твой венок пять минут назад! Он же думает, что за деньги сможет переебать здесь всех! Но, ты же, не такая!
- Да, заткнись ты! – закричала в отчаянии Лида теперь на Сережку.
- Че, ты орешь? – удивился он, - ты ж сказала, что любишь меня?…
- Я сказала  так, чтобы он перестал тебя бить, - ответила Лида.
- Ну, и с-сука ты, - брякнул в сердцах Сережка, - А ты, сраный «новый русский», вали отсюда поскорее, пока я тебе башку вместе с яйцами не отстрелил. Мало вас, сволочей, в Москве каждый день грохают!
- Ты, че, гонишь, щегол? – перешел на уголовную лексику Валя. – Ты мне решил тут правила свои устанавливать? Так я тебя сам в бараний рог согну и всю деревню вашу раком поставлю!
Сережка  снова было  ринулся драться с Валентином, но оступился, снова упал, но и из такого положения униженный, избитый, но не сдающийся  хотел биться с Валей. Его попытались удержать и  поднять на ноги  Дылда с Толстушкой. Они наперебой заговорили:
- Был тут один, пытался нас раком, так мы ему клешни махом обломали…. Пойдем, Сереженька, нечего с приезжими мудаками связываться!  У-у, сволочь, подглядывал за нами !
 Сережку, как раненного, замученного, но не побежденного партизана попытались вынести на руках с поля боя сердобольные утешительницы, но он грубо вырвался от них и,  сильно припадая на протез, уковылял в неизвестном направлении.

Лида пошла искать свою одежду. А Валентин судорожно искал еще хотя бы  один аргумент, чтобы выйти из ситуации победителем.
- Хочешь, - спросил он, - я на тебе женюсь?

Но Лида даже не удостоила его поворотом головы.  Она продолжала смотреть на догорающие угли.
- Что? Прямо так сразу? И с чего вы вдруг решили, что я от вас чего-то хочу? Я разве вам повод какой давала?
- Да, как же? Все девчонки хотят   замуж, - попытался пошутить Валентин.
- Может быть, хотят. И я хочу, но не за вас.
- Прошу тебя, подумай, - продолжал настаивать Валентин.
- Вы бы ушли куда подальше или отвернулись хотя бы, - сказала Лида,
- Все – праздник кончился, мне одеться надо.

- Да, да, конечно, - Валентин отвернулся, - Но ты же сама сказала, чтоб я приходил…
- Но, не подглядывать же, из кустов…
Валентин стал оправдываться, как нашкодивший школьник.
- Ну, прости меня, я только хотел достать твой венок, а он на меня набросился и ударил. Вот он, кстати, - Валентин поднял с земли Лидин венок, из-за которого  начался весь сыр-бор, - значит, теперь я – как это говорится - твоя судьба!
- С чего вы это решили?- Лида впервые посмотрела в глаза Валентина.
- Да, как же! Ведь ты сама сказала, когда венок пускала!
В ответ Лида только усмехнулась.
- Да, я все это придумала! – сказала она. -  А венок этот не мой, а Катьки коротконожки!
- Как Катьки?
- Так ….
У Вали вытянулось лицо, это еще больше рассмешило Лиду.
- Ну, хочешь, я куплю тебе это озеро и лес в придачу! –  Валентин решил идти до конца напролом.
- А зачем?
- Как зачем? Чтобы они были твоими!
- А они и так мои, - наивно ответила Лида.
- Нет, ты не понимаешь, - продолжал настаивать Валя, - я могу купить эту землю вместе с озером в собственность и подарить тебе!
Лида задумалась на мгновение.
- А Луну… подарить не можешь? – перешла она вдруг на «ты».
- Нет, Луну пока не могу….
- Ну, без Луны я не согласна, - пошутила Лида.

Они стояли у догорающего костра, и Валентин видел, как умирающий огонь отражается в коже ее плеч. Дыхание легкого ветра поддерживало жизнь тлеющих углей. Он не мог понять, какой дьявольской силой приворожила его эта деревенская девушка. Все правила, по которым он привык жить, здесь почему-то не действовали. Многие женщины, которых он знал прежде,  сочли бы за счастье  быть купленными и легко покупались, но Лида не поддавалась на его уловки и  открыто смеялась над ним. Валентин давно не испытывал такого обостренного чувства собственного ничтожества, пожалуй с того времени, когда он был совсем еще юн и беден.

- Ты же не любишь его…, - негромко сказал Валя и далее уже мысленно продолжил свой монолог: «И он никогда не сможет сделать тебя счастливой. Потому что невозможно делать женщину счастливой в перерывах между запоями и мордобоем. Через 10 лет ты превратишься в усталую деревенскую тетку с грубыми натруженными руками, раздобревшей задницей и бесформенной от бесконечного кормления грудью, так и не узнав, что бывает совершенно другая жизнь. Ты будешь об этом горько сожалеть, но уже изменить что-либо будет невозможно.»

Лида ничего не ответила, на ее губах затаилась горькая насмешка. А ее внутренний  голос говорил в этот момент следующее: - «Да, я не люблю его, но это не значит, что по первому зову я должна кидаться вам на шею. Вы  торопитесь занести меня в список ваших побед и делаете это слишком топорно. В случае победы, вы завтра уедете, довольные самим собой, а меня оставите полной дурой. Поэтому я останусь с ним. Он не виноват в том, что наше государство сделало его калекой, а вам позволило сказочно разбогатеть. В любом случае, он лучше вас...»
«Когда тебе всего двадцать лет, - продолжал Валентин свой внутренний монолог, глядя на Лиду - ты ищешь женщину, с которой хочешь жить. А когда тебе за сорок – ищешь женщину, с которой хочешь умереть.»  В следующий момент он представил себя через десять лет вместе с Лидой. Она - загорелая, ухоженная с великолепной стройной фигурой. И он – еще не старый, но крепкий  и просто немного поседевший мужчина. Они вместе отдыхают у бассейна на его вилле в Испании. У них маленькая, безумной красоты девочка, очень похожая на Лиду. И именно ей,  быть может, он оставит все свое состояние в наследство …

- На, возьми, - Валентин протянул Лиде бумажку, на которой он написал углем номер своего сотового телефона и еще что-то. – Если вдруг надумаешь, позвони, - сказал Валя и неожиданно  добавил, - я вышлю Сергею денег на протез или лучше сам новый протез пришлю, ты только обязательно  позвони и скажи какой. Ладно?  Ну, пока….
-    Пока…
Лида великодушно приняла бумажку и, когда Валентин ушел,  даже не прочитав, что на ней написано, скомкала и бросила ее в догорающий костер. На бумажке, кроме номера телефона, углем была нацарапана фраза: « Мне послал  тебя Бог!»


          Я работал над головой медузы Горгоны всю ночь. Не желая того, я придал ей портретное сходство с лицом Карины. Глаза медузы были расширены от ужаса, рот искажен в чудовищной гримасе, клубок извивающихся гадюк шевелился на ее голове вместо волос, а из обезглавленной шеи сочилась багрово ядовитая кровь. Зачем я так жесток с этой девочкой,  подумал я, ведь я совсем ничего о ней не знаю? Быть может, у нее было трудное детство, и ее никто никогда по-настоящему не любил? А я всю свою желчь вымещаю на ее портрете….. Может быть, не приди она ко мне в мастерскую со своей нескромной просьбой, она была бы мне куда интересней? Потому что еще совсем недавно, когда я на нее смотрел, у меня сносило башню. Однако я не люблю, когда женщины предлагают мне сделки. Я предпочитаю легким победам мучительное завоевание.
С приходом этой мысли, я почувствовал прилив новых сил и с необычайной легкостью закончил картину, на которой была изображена  сгорающая в огне бабочка.
    Я подошел к окну и распахнул створки настежь. В чердак ворвался свежий воздух. В стекле отворенной створки окна я увидел изображение странного человека. Он был обросшим, с длинными  седыми волосами и  густой бородой, в глубоких траншеях морщин возле глаз затаилась странная насмешка. На меня смотрел неизвестный мне старик, и он был моим собственным  отражением в стекле рамы.  Я подумал, неужели этот старик - это тот чудесный мальчик, которого так любила моя мама. Но ведь в душе я еще молод! Я чувствую себя почти, как в двадцать лет! Однако мое изображение говорит о том, что мне пора приготовиться к серьезным переменам в жизни и напоминает  о смерти. Что ж, я постараюсь встретить ее без  страха и уныния. Я с улыбкой вспоминаю то время, когда считал себя бессмертным. Мне было пять лет. Я был твердо убежден, когда вырасту, стану выдающимся ученым, изобрету таблеточку бессмертия, дам проглотить ее маме, бабушке и сестренке, сам проглочу, и буду жить вечно. Но однажды, когда я сидел за столом и рисовал сражающихся спартанцев, я стал непроизвольно ощупывать руками свою голову и с большим удивлением обнаружил, что моя голова похожа по строению на череп. Оказалось, что у меня тоже есть глазные впадины и носовой хрящ, верхняя и нижняя челюсть и т. д. А раз моя голова похожа на череп, значит рано или поздно я обязательно умру. В этот момент по радио передавали новости, как  один кавказский долгожитель прожил 163 года. «Как здорово, - подумал я и кинулся к маме:
 - Мамочка, ты хотела бы прожить 163 года?»
- Нет… - ответила моя любимая мама.
- Почему? – удивился я несказанно.
- Потому что я не хочу прожить тридцать лет молодой и еще 133 года старухой!

Я помню, был очень огорчен и озадачен ответом матери. Однако тогда смерть мне казалась нереально далекой и почти неосуществимой, поэтому я  не боялся ее и в душе, в свои неполные шесть лет,  был все равно бессмертным. Однако теперь я точно знаю, что наступит день, когда мое сильное, но немного уставшее  тело закопают в землю, и я перестану быть. Единственное, что меня сейчас больше всего беспокоит, это то, что после меня останется. А останется, к сожалению, не так много. Этот дом построил не я, и не я посадил в этом саду деревья. Это сделали мои любимые родители. Но я много лет ухаживал за садом, стриг траву и поливал цветы. Я хочу оставить после себя сад в идеальном состоянии, даже если он будет никому не нужен. Поэтому завтра утром я снова возьму косу и пойду косить в саду разросшуюся траву.
Я был чрезвычайно доволен приливом творческой энергии и тем, что мне удалось за ночь сделать. Я так увлекся работой, что даже забыл о языческом празднике, который должен был происходить на берегу Лучистого озера. Мне захотелось немедленно побежать к воде, искупаться голышом, обнять непаханую землю, и попросить Бога дать мне силы рисовать мои картины, ничего не прося взамен. Что я незамедлительно  и сделал. Нырнув в озеро, я доплыл до середины, перевернулся на спину и стал лежать на воде, глядя на мерцающие звезды. Я смотрел на них и думал о том, что из глубины космоса меня, маленькую песчинку, одну из десятка миллиардов таких же песчинок, совсем не видно. И неужели Бог  все-таки видит каждого, и до каждого из нас  ему есть дело? А что если я сейчас нырну на дно озера и больше не вынырну оттуда? Тогда причем здесь будет Божья воля? Тогда моя воля будет сильней Его?  Я набрал воздуху и  за три сильных взмаха погрузился на илистое дно.  Мне было дерзко, азартно и весело бросить вызов небесным силам, одним махом взять и  приговорить себя, наблюдая при этом, чья возьмет. Я постепенно выпускал кислород вместе с пузырями и мысленно говорил Тому, который все видит и знает: - Ты, видишь? Я не боюсь ни боли, ни смерти! Я сейчас уйду, у меня хватит сил, и не тебе решать мою судьбу!
Я напряг всю свою волю и мышцы, чтобы не оттолкнуться от дна и тут  услышал в воде металлический звон. Может быть, так  уже встречают меня архангелы? - подумал я. Но, какие могут быть архангелы, если я еще в полном сознании и даже не стал захлебываться?  А звон в ушах тем временем нарастал, я не выдержал и резко толкнул ногами землю. «Нет, видимо, еще не время  рыб кормить», - подумал я, жадно глотая воздух.
 Вынырнув из воды, я увидел озаренное пламенем пожара небо и услышал звенящую на всю округу, подвешенную к столбу рельсину, о которую кто-то отчаянно колотил молотком. Я почувствовал, что произошло нечто ужасное, и стремительно поплыл к берегу. Наспех натянув старые джинсы, я побежал, обдирая колючками ноги, в сторону  огненного зарева и только   потом сообразил, что бегу в сторону собственного дома. Прибежав, я увидел во дворе горящий Валькин джип. На моих глазах пламя от машины  перекинулось на кровлю дома и разгорелось с такой силой, будто внутри был порох. Жар огня полыхал с чудовищной силой, пожирая остатки моего жалкого имущества, и превращал в пепел пот моих бессонных ночей. Все происходящее было настолько ирреально, что, увидев, как горит чердак с моими картинами, я застыл на месте, чувствуя отвратительный запах  обгоревших волос на руках и поседевшей голове. Как ни странно, но я не испытал ни ужаса, ни страха, ни жалости к себе, ни отчаяния. Я смотрел на огонь и думал о том, как он могуч и прекрасен! Сколько в нем неумолимой страсти,  необратимости и совершенства! И у меня даже возникло сожаление, что пожар рано или поздно обязательно  закончится. Однако огонь и не думал униматься, несмотря на то, что какие-то люди суетились, бегали с ведрами, беспомощно кричали и пытались залить пожар водой. Огонь с новым аппетитом принялся поглощать двор, спалил его и в считанные секунды перекинулся по забору в сад  на деревья. И, глядя на эту разрушительную картину,  мне  было больше всего жаль не художественную утварь  с  пожитками, а старую газонокосилку, сгоревшую в сарае вместе с моим домом.

 

                Август 2009г.