Вован в городе слыл красавцем – смуглолицый, горбоносый, кареглазый. Когда он грациозно и величаво ступал по улице, вороная, струя блестящих волос, ниспадая на плечи крупной волной, содрогалась при каждом шаге их обладателя. Красота! Девки, глядя сквозь тюлевые занавески, стонали и, по меткому выражению Вовкиной мамаши, «писали в окна». Ни дать, ни взять – Казанова, Дон Жуан и Человек-амфибия в одном лице. Да что там Казанова, и прочие смертные, Вова был просто Змей-искуситель, одним своим видом ввергавший целомудренных комсомолок в пучины романтических грёз. Мамки–наседки напрасно пытались уберечь честь и добродетель своих цыпочек-дочек. Ибо, когда уж очень хочется неземной любви, честь - не в чести, а достоинство недостойно усилий его сохранения. Под напором, колдовских чар и плотских прелестей селадона, добрый десяток городских девственниц лишился глупого реликта и наивного совершенства целомудренной препоны. Блаженно скромной советской девице играть в любовные поддавки с коварным потомком горячих идальго…
Да-да, как ни крути, а дед Вована Хулио был натуральный испанец, занесённый в Россию горячими ветрами пролетарской революции. Казалось бы, вот откуда у Вовчика дух ловеласа и яркий талант соблазнителя, от уроженца знойной Андалузии! Возможно, однако, грешить поспешными выводами рановато, ибо прелестница Маланья – бабушка Вована, не менее знаковая фигура в роду. Обладая роскошной статью, вольным характером и жгучим вологодским темпераментом, (корни её из Тотьмы) Маланья в любовных утехах превзошла европейского красавца. А что же Хулио? А Хулио, тамбовская земля ему пухом, от любви к Маланье потерял голову фигурально, от антоновской сабли – буквально. Увы, господа-товарищи, во всём повинен страшный бунт и дикая российская смута. Много голов в двадцатые годы двадцатого же столетия полетело, и не менее сирот расплодилось. Вот и Маланья не ведая о смерти Хулио, разродилась дочкой Груней. «Дык чё тут делать бушь, коль срок подошёл? Сидит сердешная у оконца, кормит дитя грудью да бойца-сокола дожидается. А ясно небо чёрная туча затмила, громы гремят, молнии сверкают – беду пророчат. Прискакал тады к окошку сотоварищ Хулио, Фимка Пенис горьку весть принёс…»
Потеряв «гишпанца» записала Маланья дочку Груню «на фамилие свово сожителя Федьки Малафеева» тем самым, ловко замутила как происхождение дочери, так и личную связь с иностранцем. Фёдор же, пребывая в угаре пьяной молодости, не ликовал и не печалился, а вскоре, то ли от радости, то ли с расстройства, повесился на дощатом заборе. Иль, дружки порешили, за нечистые руки да долги карточные? Давно это было, кто теперь разберёт, да и незачем. Федька-то, кроме фамилии, к мамке Вована никаким боком… Иное дело бабушка Маланья, вот уж кровинушка родная, вот предтеча. Лихой Валькирией пробежалась баба сквозь годы молодые, сполна награждая сограждан плотскими утехами а детские дома - подкидышами. Не жаловала она деток своих нагулянных, только старшенькую Груню при себе оставила, видать от тоски по Хулио, а мо для личного обихода на старости лет. Не ошиблась, однако, довела, таки, Груня распутную мамку по жизни аж до плиты могильной. А сама то при жизни мамаши и скромница, и значкист ГТО, и общественница культппросвета. Мечтала Грушенька о всеобщем Интернационале… Похвальное стремление, но ить благими намереньями дорога в… Встретился девке на пути к светлому будущему бес в образе горячего, то ли литовского, то ли эстонского парня. Не всё ли равно?... Разбудил окаянный прибалт доселе спящие в невинном теле евразийской девушки, гены предков. Соблазнил, гад да и бросил. Что ты бушь делать? С таким пузом нормы ГТО не сдашь, доклад о международном положении не подготовишь. Лиха беда начало, родила Груня первенца и пошло поехало. Окромя Вована наплодила пошатущая ещё шесть братьев и двух сестер - двойнят. Шибко умного звали Иосиф, шубутного - Жора, добродушного - Ваня, вороватого - Рома, никакого - Альберт, младшего - Петруха. Дочки: старшая - Света, младшая - Синильга,… или наоборот, никто уже не помнил порядок их появления на свет. Имена наделялись со значением, понятным только мамаше.
Сестры Света и Синильга, зачаты в городе Одессе, на склонах Хаджибеевского залива, рядом с тропинкой ведущей на пляж «Локомотив». Очень неудобное место, пока не приспособишься, и загажено… Зачатие происходило от блестяще-образованного, но диковинно-чёрного студента Пэпэ из Республики Танзании, а может Сенегала или Гваделупы. Кто ж его нерусского разберёт. Зато дочки получились красивые – чернявые, курчавые: Светлана Пэпэвна и Синильга Пэпэвна. В интернациональной (по виду и по отчествам) семье Груни только двойняшки-сёстры были родные. Остальные чада носили статус одноутробных и величались соответственно: Иосиф Асланбекович, Иван Ицикович, Роман Гогиевич, Альберт Тарасович, Егор Кимович, Пётр Васильевич. Чтоб система присвоения имён была более прозрачна и не менее понятна, надо отметить, что старший, а именно Вован был записан как Владимир Тайвович. Впрочем, отчество, не более чем установленная законом запись актах делопроизводства, главное, - все носили мамину девичью фамилию Малафеева, поскольку замуж Груню отродясь никто не звал и даже не намекал на подобные глупости.
Повзрослев Владимир, представлялся незнакомым девушкам как Вольдемар, парням как Вован, так его любила называть мама. Соседи же по-прежнему кликали Вовка или просто «слышь ты…» далее прибавлялось грубое слово типа: байстрюк, злыдень, грёбарь. Но это, пожалуй, самые безобидные эпитеты, метафоры и сравнения. С точки зрения невесть, чем раздосадованного соседа, слово-приставка к презрительно произнесённому местоимению «ты», непременно должно нести оскорбительный, в чём-то даже уничижительный характер. Вот так просто и бесхитростно реализовывалось иными гражданами страны советов конституционное право, как на слово, так и на выбор темы. Тема чаще всего была ничтожно-убогая, примитивная: в детстве - про какие-то яблоки или груши оборванные в саду, в отрочестве - про цветы, исчезнувшие ночью с цветочных клумб, в юности – о предродовых проблемах лапушек-дочек, неизвестно от какой сырости возникших. Вован никак не реагировал на подобные сентенции обывателей, его существо занимала романтика взаимоотношения полов, а не заурядная проза жизни. Настоящей целью Вована была любовь, любовь, потрясавшая сущность духа через глубокое познание тела. Страсть жреца любви была бурной, действенной и быстротечной. К неполным двадцати пяти годам он, пользуясь колдовскими чарами личного обаяния и настойчивостью врождённого исследователя, успел избавить от атавизма пуританских времён энное количество местных и пришлых девственниц. Однако, лишившиеся предрассудка целостности, девицы как-то не спешили обустраивать совместную с Вольдемаром жизнь. По-видимому, над главой сына витал рок его вольноотпущенной мамаши. Вплетать в косу распрекрасной девичьей судьбы, планиду двоечника едва сумевшего осилить восемь классов? Выходить замуж за чудака, (на букву «му») за ярыжника, работающего, если это можно назвать работой, матросом - спасателем на городском пляже? Да ни за какие коврижки!...
И правда, кому, кроме любящих и переживающих за родную дочь, и её будущего ребёнка, мамы с папой, такое в голову влезет?
Вована не удивляло коварство родственников недавних возлюбленных пытавшихся повязать его белы рученьки путами брака. Он не воспринимал их предвзятой мелкособственнической логики, как и сатирических выпадов общественности в витрине городского «Комсомольского прожектора». На белом ватмане Вову, нередко изображали равнодушно выглядывающим из кустов, (намёк более чем прозрачен), когда отдыхающий, истошно вопя, тонет в городском озере. Это была тема летних месяцев, осенью изображали нерадивое «Заготзерно» с кучами кукурузы расклёвывающего воронами. Зимой сине-белый ватман давал жару евреям-парикмахерам, плохо стригущим рабочий класс и постоянно болтающих на своём цокающем идише. Весной высмеивался «Ремдорстрой» скачущий по ухабистым дорогам. Летом опять Вован… Но, как известно, всё течёт и всё меняется.
«Комсомольский прожектор» сменил «Прожектор перестройки», известный всем своей новизной гласностью и правдивостью. Луч перестройки изобразил Вована на том же белом ватмане, но в виде дикаря, несущегося за невинными девушками с копьём наперевес. Копьё сильно смахивало на детородный, вернее на детоделательный орган, и предисполкома Иван Павлович, чтоб не развращать малолетних горожан, велел снять сатиру. Разумно, но поздно. Моральные устои уже колебались и, войдя в резонанс, грозили развалить мосты между прошлым и будущим спешно наводимые прорабами перестройки. Увы, товарищи коммунисты, а так же господа демократы, что бы там не малевали ваши художники, какие бы сатирические вирши не сочиняли местные витии, всё канет в лету. И тоскливый мир социализма, и страна ненужных советов, и сакраментальность девственности, и… и… идёт новая эра, эра золотого тельца, секса и овечки Долли.
А Вован тем временем творил свое дело. Он работал так много и так честно, что не оставлял фигурантками мимолётных романов времени на некие соображения и рассуждения. Страстные лобзания обрывались внезапно, их не прекращал прощальный поцелуй. Какие могут быть прощания, тем более продолжения? Уходить надо чисто по-английски. И стоит ли уделять внимание интригам бывшей возлюбленной и козням невесть от чего оскорбившихся родителей молодой роженицы?... Конечно, не стоит, глупости всё это, предрассудки.
Однако народ Вована не понимал. Почему? Трудно ответить, возможно, он был миссионер или даже пророк - предтеча грядущих времён. А, как известно, в своём отечестве пророка нет. Пророк это гора, это айсберг - величины, которые открываются смотрящему издали, некоторые видны только из глубин космоса или пучин времени. Ближние наблюдатели рискуют увидеть всего-навсего густо поросшие колючим кустарником и загаженные отдыхающими склоны Хаджибеевского залива с тропинкой на пляж «Локомотив» или вершину айсберга – любвеобильность молодых, принимаемую ими за порок.
Дарованная концом восьмидесятых, начала девяностых годов свобода нравов сняла с Вольдемара ауру эксклюзивности. Оказалось, что в городах и весях не счесть молодцев, озабоченных проблемами взбугрившейся промежности, а девиц, жаждущих усмирить бунтующую плоть, ещё больше. Переворот в экономических отношениях лишил граждан страны социальной халявы, а Владимира Тайвовича ничтожных крох, просыпавшихся доселе на кормушку пляжа. Взимать же деньги за предоставляемые интимные услуги он не мог… Нет-нет, вовсе, не из этических соображений, а по причине более банальной - материальной несостоятельности партнёрш. Однако и кушать надо, а жрать очень хочется. Увы, клевать желают даже платонически настроенные соловьи, не говоря об обжорстве быков-производителей. Гонимый чувством голода, гений интима слинял с палитры пляжей, кустарников и простыней города. Отъезд Вована не всколыхнул потрясённое городское общество, вселенский вопль не поднял в небо стаи ворон, соблазнённые и покинутые, не драли на главе взлохмаченные волосы, обливаясь потоками слёз. Нет, нет и нет. Всем, и бывшим комсомольским осветителям, и перестроечным прожектёрам было наплевать на исчезновение героя-любовника. Народ с наслаждением вкушал политический стриптиз - трансляции съездов народных депутатов. Только мамаши подрастающих претенденток облегчённо вздохнули, некому теперь их дочек совращать. Глупые, то ли ещё будет.
Семья Малафеевых с ответом на вопрос «где Вован?» не затруднялась, ибо никто не удосужился их спросить, даже близкие соседи. Никого не интересовало, почему молодой человек покинул уголок родной земли, который патриотически-настроенные мещане гордо величали «райским». Какие тени садов Эдема им померещились в чахлых кущах парка им. тов. Лопупайко, непонятно?... Есть предположение, что сие мнение возникло от обилия райских яблочек, из которых горожанки варили приторно-сладкое варенье. Но это так, к слову, некое гастрономическое отвлечение, не имеющее к главному, к тому же заглавному герою никакого отношения. Продолжим…
Администрацией города ни к сведению, ни к глубокому безразличию жителей не была предоставлена информация пришедшая из белокаменной столицы, из, так сказать, «Третьего Рима», гласившая о кончине в районе трёх вокзалов их земляка Малафеева В.Т. У руководства и ментуры города были заботы поважнее. Но мамаше, конечно, сообщили, как же, нешто не люди?
Средствами и временем, необходимыми для опознания, перевозки и захоронения бренного тела, родственники не располагали. Близкие Вована, не ударяясь в азиатские вопли и рассейский разгул, помянули первородного добрыми словами и тремя пузырями палёной водки. Тризну устроили под любимую закусь покойного - мелко наструганную и пожаренную с луком телячью печень. Должно быть там, за чертой бытия, он остался доволен угощением, не пугал домочадцев по ночам зловещим грохотом кастрюль и вкрадчивым скрипом половиц и в кошмарных снах никогда не снился.
Страна сгинувшего социализма и бандитского капитализма, из сугубо экономических соображений, церемонию похорон свела к установленным рыночным стандартам - зарыли с десяток (кто ж их считает), бомжей бульдозером в общей яме. Вот и все дела… Вру. Отпеть-то, конечно, отпели, по всем канонам. Вот так у нас теперь - честно, благородно, по-божески, по-христиански.
Года через три после известия о кончине Вована, в замызганную квартиру его непутёвой мамаши прибыла посылка от некого благодетеля, не иначе заморского. В объёмный тюк поместилась куча развесёлых шмоток, подходивших семье по размеру и росту. Неожиданный дар свыше (или сбоку), поверг семейство в неописуемый восторг, взрослые радовались как дети. Дальше – больше. Дары, то ли по причине какой-либо ошибки, то ли от образовавшейся в капиталистических закромах прорехи, падали и падали. Однако, незыблемое постоянство, стабильная периодичность и убогая номенклатура, сваливающихся на Малафеевых вещей, вызывали справедливые претензии и нарекания одариваемых низким уровнем фантазии закордонных благодетелей. Что они там охренели, в самом-то деле? Наслали кучу джинсов, рубашек и прочей хрени, а денег ни копейки! Такая вот «благодарность». Забыли, поди, Малафеевы, а может, не знали, что там, в дальних-то заграницах, копеек нет, всё больше пенсы да центы или пфенниги не пойми какие.
Совсем иначе отреагировало общество, считающее, что справедливости, как при советах, так и при не пойми каких, нынешних, не жди. «За каки-таки заслуги этим выродкам блага сыплются?» Патриотически-настроенные граждане предположили, что Малафеевы тайные сотрудники американского империализма или еврейского сионизма, возможно, арабского фундаментализма, в крайнем случае, украинского национализма. Словом, агенты какого-то неведомого лизма-шмизма, недавно свалившие такую незыблемую советскую власть и подбирающиеся к устоям её преемницы. «С таких-то, извините, Малафеевых, станется, поди, посмотри их – рожи-то разные, никто не работает. Да шпионы оне, и всё тут!» Никому в голову не приходило, что в их-то городе на шпионаже даже одному потаенному агенту не прокормиться, а тут целое семейство... Правда, старожилы смутно припоминают об имевшемся случае ареста в городе иностранного шпиона Захара Германовича. Но поскольку дело было в затёртом одна тысяча девятьсот пятьдесят каком-то году, а тогда всяких врагов хватало, детали разоблачения смылись потоками времени. Сейчас же, поддерживаемый муниципальным народовластием, народ искренне и справедливо возмущался. Волна гнева захлёстывала сердца, будоражила умы активных граждан города. Только безразличные торгаши да холодные кооператоры продолжали заниматься своими мелкими делишками и меркантильными заботами. Они и после схлынувшей волны негодования не утруждали себя мыслями о справедливости.
Впрочем, что им до остальных, они-то - богатые. У них магазины, рестораны, заводы, фабрики. Когда успели? Непонятно. «Надо бы и нам чем-то денежным заняться, только честно, по закону», подумали праведники. Забыв о вселенской справедливости, они судорожно схватили ваучеры и попытались занять достойные места в купированном вагоне народного капитализма. Увы, поезд приватизации, прогрохотав на стрелках щедрых обещаний, растаял во мраке лихих девяностых. На голом перроне жестокой действительности только пыль нищеты да гонимые ветрами грезы о богатой жизни. Опять несправедливость! «Ладно, чёрт с ним, с супербогатством, не нужно оно нам простым, милым и бесхитростным. Мы уж так, уж, как ни будь, мы не станем колотиться со своим мелким делом это не в характере праведников. Уж лучше наняться к этим, к богатым, «к ворюгам бессовестным». Тянуть батрачную лямку, не напрягая силы, да глядеть в оба и тумкать башкой. Вдруг что хозяйское плохо лежит, тогда и умыкнуть не грех. А как же, всё должно быть по справедливости! Они у нас, а мы у них». А время-то не стоит на месте, тикает и тикает.
Одноутробные братья Малафеевы подрастали, мужались, наливались силой. Которые постарше; Иосиф, Альберт и Егор уже пышно похоронены братками в дубовых гробах, те, которые помоложе, только готовились к захватывающей перспективе переселения душ и усиленно качали мышцы. Родные сестрички, отчеством Пэпэвны, девушки стройные, фигуристые, решали непростую дилемму, остаться ли с мамой или податься в заграницы к папе. К папе, конечно, предпочтительней, но где ж его в джунглях Танзании или Сенегала, а может и Гваделупы, найдёшь. Осталось ждать да надеяться. Дождались, таки, упорные. Заявляется их в дом хмырёныш, весь на понтах как на шарнирах, руки в тату, башка мелованная. Ни дать, ни взять инострань, только глаз подбит и фирменными светофильтрами «маде ин Чина» от постороннего взгляда закрыт. Прикатило это «Маде ин Мытищи» на машине с открытым верхом, кабриолет называется. «Наверное Любу-Любоньку из Брайтона вёз, да потерял по дороге», с завистью ехидничают между собой одноутробные Ванюха и Петруха, пребывая в умственном затруднении – бить или не бить хмырёныша. А родные сестрички Света и Синильга сразу о родимом папашке Пэпэ подумали и вспомнили первый бал Наташи Ростовой. Девки, что возьмёшь, им всегда балы подавай, а потом женихов покрасившее да дом побогаче. Дальше – больше и так до бесконечности… Чем благие пожелания прекрасного пола кончаются у Александра Сергеевича ясно написано. Но дело, по-видимому, не в корыте, а если даже в нём, то сей технологической ёмкости ещё рано вновь на свет божий появляться. Пока что оно должно исчезнуть, явив взамен терема, дворцы, бассейны, счета в банке и прочие атрибуты настоящей жизни.
На протяжении двух часов (соседи подтвердят), хмырь парил мозги трём бабам Малафеевским. О чём там за стенами хрущёбы речь шла, неведомо, но сестрички в родовом гнезде не задержались. Отъезжали с помпой, привлекая взоры бухающей из авто музыкой, через центр, мимо горсовета, в смысле мэрии, универмага, то есть торгово-развлекательного центра. Катили красиво, на зависть всем. Обе как куклы Барби; накрашенные, напомаженные, с развевающимися от встречного ветра волосами и шарфами, только смуглые. Кто из сверстниц видел, мысленно харкнул вслед, но этим сердца завистниц не успокоились, ими и другими наплетено много гадостей про Светку и Синильку Малофеевых. Рванули, дескать, шалавы афро-рассейские, в Москву передком как неводом деньги тралить, оральным способом зелень глотать. Только ничего у них не получится, убьют их там и закопают. Так по главным московским программам утверждают и для позора наглые рожи проституток во весь экран снимают. Впрочем, поди разбери этих журналюг для чего показывают, возможно, для позора, а может для рекламы…
Братьям одноутробным Ванюхе и Петрухе обидно, блин, стало за такие разговоры про сеструх. Ну и прижали они чисто-конкретно, чтоб зря не базлали, пару тёлок на дискотне, в смысле в ночном клабе «Фурор», который Ваха крышевал. А чё им Ваха? К тому времени их брательник Ромка, который Гогиевич, в смысле Гога, уже шестой микрорайон плотно держал и был в нешуточных контрах с Вахой. Ваха он же пришлый, вроде, как «в законе», только беспредельничает, а напрасно. Ну, и пошла тогда, блин, канитель. Отметелили Вахины быки Ванюху с Петрухой и метнули пацанов с крыльца клаба. Ну, обнаглели, блин, ваще! Гога забил стрелку с Вахой, но Вахе западло с Гогой перетереть, он Чику послал, а зря. Ваху после стрелки Чики с Гогой его же братки зарыли. И тихо в городе стало, солидно…
Теперь Роман Гогиевич, как человек деловой и уважаемый, губернским депутатом избран, его братья Иван и Пётр – предприниматели, а тётя Груня Малафеева к дочкам под Москву уехала за хозяйством смотреть. У Светланы и Синильги коттеджи рядом стоят, не на Рублёвке, конечно, но тоже в престижном месте. На Рублёвке Вован живёт. Там у него целый дворец, рядом с резиденцией самого… Впрочем, это, не то чтобы военная тайна, но всё таки информация не для всех.
Владимир Тайвович теперь только для мамки Вован, для остальных Влад. Говорят, может врут, когда Влад едет на своём Феррари, московские мамаши стонут, писают и в окна своих чад выставляют. Пусть стараются, у Малафеева кастинг не из лёгких, он в шоу бизнесе профессионал. Это вам не в кустах трусы сдирать, тут понятие надо иметь, вкус.
Вот так кривая вывела. Как говаривал некий известный всему миру англичанин: «Весть о моей смерти сильно преувеличенна». Кстати об острове, у Вована сердечный друг из туманного Альбиона, и союз они там же зарегистрировали. Живут, душа в душу. Очень, ну очень любящие сердца. Это вам не заурядный брак с женщиной, это двадцать первый век. А ведь никто не верил что он пророк, предтеча… И дети его, незаконные, подрастают! То ли ещё будет?