Территория отчаяния

1.
То, что вы видите — это всегда обман. Мозг лжет вам, проводя образы через ваш жизненный опыт, через ваши мечты и страхи, и в результате желаемое выдается за действительное. Каждую секунду.

Никогда не додумывайте за других людей. Ибо то, что вы видите — это всегда не то, что происходит на самом деле.

Что бы вы решили при виде мужчины, который стоит на коленях над телом другого мужчины, и руки его при этом по локоть в крови? Думайте.

А теперь добавьте к этому деталь. Мужчина, чьи руки в крови, одет в бордовую форму фельдшера «Скорой помощи». Думайте снова.

Как изменится ваше представление о происходящем, если вы представите слезы на глазах молодого фельдшера, который одет в бордовую форменную куртку и чьи руки по локоть в крови? Рисуйте, нанизывайте детали. Думайте. Но не верьте своим глазам. Никогда.

- Когда тело умирает, - говорит Феликс. - Когда тело пытается превратиться в кусок холодной ненужной плоти. В этот момент ты знаешь все. Все и сразу. Ты больше не классифицируешь информацию, больше не даешь ей оценку, что хорошо, что плохо. Ты просто знаешь ответы. Они в тебе, и ты не понимаешь, откуда они берутся, ты не можешь этого знать, но даже это ты знаешь. Знаешь и все.

Феликс убирает со лба прядь волос, и его окровавленные пальцы оставляют на лице неприятный багровый след.

- Максимальный период, проведенный человеком в состоянии клинической смерти, составляет шесть минут, - говорит он. – За шесть минут ты способен постичь все, на что у человечества ушли столетия. За триста шестьдесят секунд ты становишься богом.

На мгновение кажется, будто Феликс улыбается. Но улыбка тут же превращается в нервную гримасу.

- Проблема в том, - говорит он. – Что если тебя удается реанимировать, ты забываешь почти все. Ты растрачиваешь свой божественный опыт по пути обратно, и на операционном столе или в карете «Скорой» воскресаешь таким же идиотом, каким умер.

Начинается дождь. Резко и неожиданно, будто кто-то распорол брюхо свинцовой туче. С кончиков моих волос капает вода. С резиновых перчаток Феликса капает кровь.

- Так называемый «почти смертельный опыт» ровным счетом ничего не стоит, - говорит Феликс. – Если ты ничего не можешь оттуда вынести.

- Сделай уже что-нибудь! – кричит кто-то. – Какого черта ты треплешься?
Феликс поднимает голову, осматривает толпу, неровным кольцом сомкнувшуюся вокруг нас, но ничего не отвечает.

- Сделай что-нибудь, Феликс, - шепчу я. – Сделай то, что считаешь нужным. Прими решение.

Я смотрю на мужчину, распростертого на мокром асфальте. Под ним растекается черная  лужа. Он лежит в неестественной позе, но все еще в сознании. Ему остались считанные минуты. Он труп, если мы сейчас же что-то не предпримем. Я стою с пластиковым чемоданом, набитым шприцами и ампулами. Стою и смотрю на Феликса, на то, как он совершает преступление на глазах у толпы свидетелей, на то, как он мучается, первый раз в жизни не способный сделать выбор.

Где-то вдалеке слышен вой сирены, и я знаю, что это за машина. Феликс тоже знает. Он знает, что его ждет. Знает, что времени у него в обрез, но никак не может собраться. Феликс оборачивается через плечо. Вода давно смыла чужую кровь с его лица, мокрые волосы прилипли ко лбу. Он смотрит на меня, дрожащий, растерянный, и еле слышно произносит:

- Что мне делать?

Первая помощь при декомпенсированной фазе травматического шока: держать пострадавшего в неподвижном состоянии; при обильной кровопотере придать ему положение, при котором голова находится ниже туловища; ввести внутривенно обезболивающее и седативное средства; наложить жгут или давящую повязку на рану и срочно транспортировать в стационар.

Я говорю Феликсу:

- Беги. 

2.

В одной из московских детских больниц девочка cо сложным переломом ключицы встречает мальчика с тремя огнестрельными ранениями.

Медленно прогуливаясь по длинному коридору и в сотый раз разглядывая стены, расписанные кособокими лисами, зайцами, медведями и колобками, девочка видит каталку, которая выезжает из лифта в сопровождении медсестер и грохочет по кафельному полу.

В свои семь лет смышленая девочка уже знает слово «реанимация». Когда-то мама рассказывала ей, что есть такое специальное отделение, где лежат люди, которые фактически находятся между двумя мирами. В этом отделении врачи отчаянно борются за то, чтобы люди оставались в живых и уезжали на таких вот каталках на другие этажи, где их могут навещать родные и друзья, а потом уходили домой на своих ногах. Однако, если врачи проигрывают битву, человека увозят на самый нижний этаж больницы, туда, откуда уже никто не уходит.

Мальчика привезли из реанимации — девочка слышала это от медсестер. Значит, врачи победили. Мальчик лежит на каталке, до плеч укутанный в сероватую застиранную простыню с черными размытыми больничными штампами, а девочка стоит у стеклянных дверей отделения травматологии, и смотрит, как жесткие колеса подпрыгивают по мелкой, неровно выложенной плитке.

Каталка подъезжает к дверям, и девочке приходится сделать шаг в сторону, чтобы впустить печальный кортеж. Мальчик не может повернуть голову, потому что его шея туго перевязана бинтами, но все же он встречается взглядом с девочкой у стены. Девочка поднимает руку, чтобы помахать, но тут же решает, что это слишком глупый жест. Чтобы не стоять так, смущенной, немного испуганной, и с поднятой рукой, девочка закрывает двери отделения и опускает глаза.

Каталка продолжает греметь вдоль коридора. Детишки с перевязанными головами, детишки с ножками и ручками, упакованными в гипс, детишки, для которых больница — почти летний лагерь, все они на секунду отрываются от черно-белого экрана старого телевизора, где показывают «В мире животных». Девочка стоит у стеклянных дверей, и никак не может отделаться от тяжелого взгляда, который будто прилип к ее коже, будто выжег на ней неведомый знак. Девочка слишком мала, чтобы объяснить это, но на мгновение она понимает: есть вещи страшнее, чем смерть.

Вечером девочка снова гуляет по коридору, и зверушки на стенах выглядят при электрическом освещении еще более убого. На двери каждой палаты есть большое стеклянное окно, заляпанное детскими ладошками, и девочка смотрит, как загипсованные и забинтованные ребята играют в «Тетрис», листают журналы, жуют печенье и мандарины.

Новый мальчик лежит в отдельной палате, и окно на двери идеально чистое, без единого отпечатка. Мальчик спит очень чутко — постоянно вздрагивает, стонет и вскрикивает. Но не просыпается. Девочка прислоняет ладонь к чистому окну на двери его палаты и оставляет первый отпечаток. Она слишком мала, чтобы объяснить это, но ей кажется, что она поступает правильно. Она не просто пачкает стекло, она оставляет мальчику послание. Так ей кажется.

К девочке приходят родители, приносят новые платья для куклы Барби, книжки с картинками, апельсины и свои теплые улыбки. К мальчику с огнестрельными ранениями приходят милиционеры, долго сидят в его палате, говорят с ним, но ничего не приносят. Ни апельсинов, ни улыбок.

Однажды девочка решается зайти в эту самую палату, отдельную, одинокую, в конце коридора. Она слишком мала, чтобы это объяснить, но почему-то ей кажется, что пора пересечь черту, переступить порог. Когда она входит, мальчик смотрит прямо на нее. В свои семь лет девочка еще далека от подобных сравнений, но несколько лет спустя она скажет, что глаза у него цвета шоколадного ликера. Взгляд мальчика снова липнет к ее коже, и девочка не знает, что сказать, и размышляет, не сбежать ли ей вообще. А мальчик говорит:

- У тебя есть что-нибудь почитать?

Говорит он очень тихо. Его шея все так же перевязана бинтами, а когда мальчик начинает неловко ерзать на постели, и одеяло сползает до живота, девочка видит, что  его грудь тоже в бинтах.

- Родители принесли какие-то книжки. Но они глупые, и там одни картинки, - отвечает девочка, а потом зачем-то добавляет. -  Я еще не очень хорошо читаю.

- Неси свои глупые книжки, - говорит мальчик. – Я хорошо читаю. Но у меня нет родителей.

Так начинается наша история с Феликсом. Я сижу в его палате целыми днями, мы смотрим картинки, я рассказываю ему о своих школьных подружках, о том, как я упала с качелей во дворе и сломала ключицу. Феликс молчит, кивает и никогда не улыбается. А иногда он впадает в странное состояние: замирает, будто увидел что-то страшное на стене, и смотрит туда, не мигая. Я спрашиваю, что с ним произошло и где его родители, но он отворачивается к окну или берет очередную книжку и заставляет меня читать трудные слова. Феликсу десять лет,  и у него по-настоящему взрослый взгляд.

Я рассказываю о нем маме и папе, и они тоже начинают приносить ему апельсины и книжки. Он говорит спасибо, но все равно не улыбается. Мне очень хочется посмотреть, как он улыбается. Мне хочется сделать что-то, чтобы он улыбнулся, и я рассказываю ему анекдоты, которые слышала от школьных подружек, но он только кивает.
Потом меня выписывают из больницы, но мы с родителями продолжаем навещать Феликса. По вечерам дома я слышу, как мама с папой спорят. Раньше они всегда спорили из-за меня или из-за бабушек с дедушками.

Зачем твоя мать опять накормила ее конфетами?

А твоя мать даже не звонит узнать, как ее здоровье!

Вот только не надо о моих родителях! Они, между прочим, купили машину, на которой ты ездишь!

Да, и попрекают меня этим каждый раз!

Теперь они спорят о Феликсе. Каждый день только о нем, будто все остальные трудности мы преодолели, будто им уже все равно, сколько конфет я ем, и кто купил нам машину. При этом, они больше не ссорятся, как раньше. Они спорят во имя одного решения, трудного, как говорит папа, и благородного, как говорит мама.

Мама говорит:

- Сейчас никто не берет детей. Слишком трудные времена. А у нас есть деньги, у моих родителей их тоже достаточно. Мы выживем. Мы же не можем его просто так бросить, после того, что с ним случилось!

А папа говорит:

- Ты же сама педагог! Ты осознаешь ответственность, которую на себя берешь? Это не просто ребенок из детского дома, в котором ты работаешь. Не просто мальчик из неблагополучной семьи, чью мать лишили родительских прав из-за пьянства. Его родителей расстреляли на его глазах! Он сам еле выжил! Ты можешь представить, кого ты приведешь в наш дом?

А мама говорит:

- Грош мне цена как педагогу и как матери, если я позволю несчастному, морально искалеченному ребенку голодать в приюте! Он же такой… необыкновенный!

А папа вздыхает:

- Да мне он тоже нравится. Но… сложно это все.

Через три недели Феликса выписывают из больницы, и он отправляется в детский дом, где моя мама работает воспитателем. А через полгода он переезжает к нам.

 

3.

Некоторые думают, что «Территория отчаяния» - это бесплатная служба психологической помощи людям, пострадавшим от насилия и несправедливости. Некоторые думают, что это фиктивная организация, которая занимается так называемым отмыванием денег (чьих и с какой целью, никто не знает). На самом деле, такой организации даже не существует. Помните, не надо верить своим глазам? Правда в том, что есть два человека. Педагог-психолог и психиатр-нарколог. Девочка, которой не хватило ума и усердия стать настоящим доктором, которая слишком ленива, и зациклена на проблемах своей юности. И мальчик, который слишком одарен и озлоблен, чтобы оставаться в стороне. Девочка, которая годами взращивает свои комплексы, и мальчик, который лелеет свою ненависть. Я и Феликс.

«Территория отчаяния», добрый день. Мы готовы вас выслушать.

Ему двадцать восемь лет, у него некрасивый, похожий на большую запятую, шрам на шее, два круглых шрама под левым соском, глаза цвета шоколадного ликера, коротко стриженные каштановые с золотистым отливом волосы и редкие веснушки на спине. Он проходит ординатуру в психиатрической клинике, ведет прием в наркологическом диспансере, и мы втайне зовем его Доктор-Убийца. Мне хочется верить, что есть хотя бы один хирург, который отправил на тот свет больше людей, чем Феликс при помощи своей «Территории отчаяния». Мы зовем его Доктор-Убийца, но сам он, скорее всего, считает себя Богом. Самое главное для Феликса – окончательно принятое решение. Просто скажи «да». Просто скажи, что действительно хочешь, чтобы он сделал свое дело. Найди неоспоримые доказательства.

Попроси, и да свершится воля его.

«Территория отчаяния», добрый день. Кого вы желаете отправить в ад сегодня?

Феликс сидит на полу в растянутой застиранной футболке и джинсах, обрезанных по колено. На лице двухдневная щетина. В руке чашка кофе, в зубах - шариковая авторучка. На ковре аккуратно разложены бумаги. Стены в квартире обклеены паззлами. Знаете, такие штуки для домохозяек и зацикленных аналитиков без личной жизни. Собираешь из нескольких тысяч частей огромную картину, приклеиваешь это все на лист картона, а затем на стену. В квартире Феликса эти шедевры служат обоями. И Феликс не какая-то там домохозяйка или педантичный клерк, страдающий спермотоксикозом. Феликс одержим процессом создания единого целого из частей. Если хотя бы одна частичка теряется, Феликс ищет ее весь вечер, думает о ней весь день на работе, и следующий вечер посвящает поискам, двигая мебель, сопя и сгрызая в хлам ни в чем не повинные авторучки. Председатель совета пассивно-агрессивных. За годы он достиг такого профессионализма в собирании паззлов, что, кажется, едва рассыпав частички по полу, он уже точно знает, в каком порядке они лягут. Он даже не смотрит на вспомогательную картинку на коробке.

- Как дела у твоего мальчишки? – спрашивает Феликс. – Поправляется?

В прошлом месяце к нам пришел мальчик пятнадцати лет, замкнутый, мрачный и глубоко несчастный, как и сам Феликс когда-то. Мальчик просил о помощи.

Отчим годами издевается над ним и его матерью, напивается и избивает. Феликс изучает его медицинскую историю, рентгеновские снимки переломов ребер, заключения неврологов, эпикризы из отделения травматологии. Качает головой. Щурится. Грызет авторучку. Мальчик плачет и говорит, что милиция отказывается помогать, потому что у отчима там слишком много знакомых. Мальчик плачет. Мать ничего не предпринимает, потому что боится остаться одна. Родной отец был таким же подонком, но, к счастью, умер от сердечного приступа. Феликс кивает и говорит, что да, есть такой сорт женщин. «Синдром жены алкоголика». Созависимость. Женщина страдает от пьянства или издевательств мужа, не разводится с ним, терпит, но если все же муж уходит или умирает, она находит себе нового, точную копию предыдущего. Просто потому что не может жить спокойно. Не может не приносить себя в жертву. Мальчик плачет и говорит, что был бы счастлив, если бы отчим тоже умер. Феликс кивает и выплевывает обгрызенную авторучку.

- Ты знаешь, что такое гипертермия?

Мальчик качает головой. Он не знает.

- Это хорошо, - говорит Феликс. – Лучше тебе и не знать.

Феликс аккуратно собирает в стопку все бумаги, которые принес мальчик, отдает их мне.

- Это твой психолог, - говорит он, кивая в мою сторону. – Будешь заниматься с ней. Через неделю позвонишь мне и скажешь, какое решение принял.

- Что вы с ним сделаете? – осторожно спрашивает мальчик.

- Просто поговорю, – отвечает Феликс. – Но ты должен быть твердо уверен, что хочешь этого разговора.

Через неделю мальчик не звонит, а приходит. У него сломан нос и выбиты два зуба. Ему больно, он устал и, да, он твердо уверен. На следующий день мать мальчика, на шее которой, кстати, красуется бурый кровоподтек в форме пятерни, вызывает «Скорую помощь».

- У мужа немыслимый жар, - кричит она в трубку. – Прямо сейчас почти сорок один градус, и температура ползет вверх. У него судороги! Мне страшно!

К приезду бригады, у ее мужа прекращаются и судороги, и работа мозга. Но тело все еще очень горячее.

Упитанный рыжий фельдшер проверяет пульс, вздыхает.
- Еще один сгорел, - бубнит он. - Вот тебе и начало смены.

- Это и есть гипертермия, - объясняет избитому мальчику Феликс.

Я смотрю, как Феликс допивает кофе, отставляет чашку и перебирает бумаги, разложенные на полу.


- Да, Сереже уже лучше. Правда, его мать в глубокой депрессии.

- Ничего, - отвечает Феликс, не поднимая на меня глаз. – Найдет себе еще одного ублюдка.

Их на свете слишком много, чтобы эта женщина осталась в одиночестве.

Он никогда не запоминает имен своих клиентов. Иногда мне кажется, что люди для него – всего лишь частички огромного паззла, который он никак не может собрать.

Феликс откладывает свои бумаги, стягивает через голову растянутую футболку, взъерошивает короткие волосы и говорит:

- Пойду в душ. Мозги кипят.

Он топает в ванную, а я подбираю с пола авторучку, которую он только что грыз. На помятом колпачке немного слюны и отпечатки зубов. Я медленно провожу авторучкой по губам. Слушаю, как за стеной шумит вода.

Первая помощь при гипертермии: анальгин и димедрол внутривенно, обтирание водкой или уксусом, холодный компресс на лоб, обильное питье. Первой помощи при гипертермии по-Феликсовски не существует. Единственное, что вы можете сделать – это стоять и смотреть, как кипят чьи-то мозги.


4.

Феликс начинает улыбаться только через год. Но улыбается он чему-то своему. Часами сидит, собирает конструктор, сконцентрированный, угрюмый, будто не замечает ничего, кроме своих мелких деталей, шурупов, гаек и колес, а потом ни с того ни с сего вдруг улыбается. Сияет, как трехмесячный ребенок при виде яркой погремушки. Так внезапно, будто что-то вспомнил. Что-то приятное.

- Ты чего? – спрашиваю я, восьмилетняя дурочка, которая еще слишком мала, чтобы влюбляться, но достаточно взрослая, чтобы не сводить с него, одиннадцатилетнего, глаз.

- М? – он вздрагивает, будто я его испугала.

- Чего улыбаешься?

Феликс придвигается ко мне поближе, так близко, что я могу сколько угодно разглядывать буро-белесый шрам на его шее.

- Я кое-что знаю, - говорит он. – Кое-что очень важное, понимаешь?

Я киваю, хотя  и не понимаю. Просто мне хочется быть с ним на одной волне. Пусть он думает, что я понимаю, хотя это и не так.

- Кое-что очень, очень важное, - повторяет он.

- Ты можешь мне рассказать это? – спрашиваю я. – Это важное?

Феликс мотает головой.

- Если я расскажу, - говорит он. – Если я хотя бы произнесу это вслух…

Он смотрит на меня в упор, его взгляд прилипает к коже, жжет почти до боли.

- Ты умрешь.

Он отодвигается, опускает голову, снова углубляется в свой конструктор и больше не улыбается.

Ночью за стенкой он, как обычно, кричит во сне, и в который уже раз, с грохотом падает с кровати. Мама бежит из своей спальни, чтобы уложить его обратно в постель и успокоить, а я сижу на своей кровати, затыкаю уши, плачу и молюсь, чтобы это когда-нибудь закончилось.

С тех пор, как Феликс переехал к нам, мы больше не спим, как другие люди, с ночи до утра. Крики за моей стеной повторяются каждую ночь. Мама говорит, что он многое пережил, и поэтому теперь не может спать. Но я чувствую, что дело не только в этом. Я слишком мала, чтобы это объяснить, но мне кажется, что в Феликсе живет нечто, и оно просится наружу, но никак не может найти выход. Есть вещи страшнее, чем смерть.
В девяностых годах у моего деда, маминого отца, был кооператив. То, что сейчас принято называть «компания», «организация», тогда называли «фирма» или «кооператив». В девяностых вообще все было странным. У меня остались о том времени какие-то неоформленные, не поддающиеся классификации воспоминания. Не могу сказать, что плохие. Мы жили в достатке, в отличие от большинства. У нас с Феликсом была самая красивая одежда, самые яркие школьные ранцы, самые дорогие игрушки. И все же не могу назвать воспоминания хорошими. Сейчас, по прошествии многих лет, кажется, будто люди тогда  были не людьми, а изголодавшимися по свободе животными из зоопарка, перед которыми внезапно отворили двери клеток.

Вещи из-за границы, кассеты «Scorpions», Сникерсы и Марсы. Все это было не просто вещами обихода. Это был культ, признак причастности, пропуск в новую эпоху. Так глупо. Если ты девочка, и у тебя нет ярко-лимонных лосин, ты аутсайдер. Кстати, тогда не знали слова «аутсайдер». Тогда это называлось «не крутой». Тогда вообще мир делился на «крутых» и «некрутых». Крутые парни ездили на «иномарках». Иномарка – это икона, которая висит в красном углу избы и ежечасно благословляет тебя на безнаказанность. Он обгоняет справа, и это неудивительно, ведь он на «иномарке». Они крутые, у них есть настоящий компьютер, видеомагнитофон и иномарка. А еще в то время люди любили до фамильярности сокращать иностранные слова, обозначающие недоступные для них предметы. Вчера видел Коляна на «мерсе», а Ивановы купили «видак». Будто это и есть наши будни, будто мы сменили уже не один десяток «Мерседесов» и видеомагнитофонов, и понятия до того затерлись, что стали для нас более чем привычными. Унизительно привычными. Смутное время, дикие люди.

На кооперативы «наезжали» «рэкетиры». Это такие «крутые» парни на «мерсах» в кожаных куртках и, вероятно, с пистолетами. Целый пласт культуры, нашедший свое отражение в литературе и  кинематографе. Пласт, о котором стоило бы забыть. Никто не знал, что на самом деле такое «рэкетир», но слово было иностранным, а значит «крутым». Мелкие предприниматели назывались «бизнесменами», и это тоже было «крутое» слово. «Рэкетиры» отбирали у «бизнесменов» деньги, а если те не соглашались платить, стреляли в них и взрывали их машины. Звери, которые ближе всех стояли к дверям клетки и самыми первыми вырвались на свободу.

Когда «наехали» на дедушкин кооператив, в нашей семье началась настоящая драма. Папа не спал по ночам, но уже не из-за истерик Феликса, а из-за тягостных мыслей, где взять денег, чтобы спасти семью. Однажды к нам пришли «крутые» парни в кожаных куртках. Я не знаю, о чем они говорили, потому что мама прятала нас с Феликсом в спальне. На случай, если будут стрелять, наверное. Мама плакала и проклинала кооператив. Папа говорил о чем-то с парнями в кожанках, а когда они ушли, мерил шагами комнату и курил прямо в кухне.

Я очень хорошо помню тот вечер. Родители сидят за столом, молчат оба, папа курит, мама теребит скатерть. Над столом висит большая люстра с плафоном из плетеной соломы, а в центре стола светится ровный круг. Я стою в коридоре, прячусь в темноте, чтобы они не решили, будто я подслушиваю. А потом из спальни выходит Феликс, проходит мимо меня, даже не заметив, и замирает в дверях кухни.

- Малыш, иди, делай уроки, - говорит мама, и мне кажется, что она вот-вот заплачет.

- Я все сделал, - отвечает Феликс.

- Тогда телевизор посмотри! – мама уже кричит. Она очень редко на нас кричит, наша мама.

Феликс не уходит, так и стоит неподвижно в дверях.

- Ну, что тебе? – устало произносит папа.

- Хочешь, я их убью? – говорит Феликс.

- Малыш, мы знаем, что ты переживаешь…- торопливо говорит мама, но Феликс ее перебивает, спокойно и невозмутимо.

- Убью их обоих. Я не хочу, чтобы вас застрелили, как моих родителей. Соглашайся, пап.

В тот вечер он впервые назвал нашего папу папой.

Когда Феликс выходит из кухни, он замечает меня, прячущуюся в темноте коридора.

- Я могу, - шепчет он мне. – Если он не согласится, я все равно это сделаю.

Феликс закрывается в своей комнате, а я внезапно слышу от отца слова, от которых мурашки бегут по коже. Папа говорит маме:

- Наташ. Я его боюсь.

Когда крутые парни приходят снова, папа устраивает в прихожей скандал. Мы с Феликсом снова сидим в спальне, мне очень страшно и хочется к нему прижаться, но он все время отодвигается. Каждую секунду я сжимаюсь в ожидании выстрелов. Я не понимаю, почему мама в этот раз не прячется с нами. Я вообще ничего не понимаю, мне хочется писать, но я боюсь идти в туалет. Вдруг Феликс вскакивает с кровати и выходит из спальни. Находиться одной в комнате вообще невыносимо, поэтому я бегу вслед за ним. Слышу, как папа кричит на Феликса, слышу, как мама кричит:

- Не трогайте ребенка!

Внезапно становится очень тихо и, выйдя в коридор, я вижу, как Феликс говорит что-то парням в кожаных куртках. Они, ошалелые от наглости мальчишки, наклоняются к нему по очереди, и он очень быстро что-то шепчет каждому на ухо. Я не слышу слов, но вижу, как парни хмурятся, будто не понимают сказанного Феликсом. Я незаметно проскальзываю в туалет и тихонько закрываю за собой дверь. Последнее, что я слышу  - это как разбивается большая ваза, потом кто-то выкрикивает что-то грубое, а потом хлопает входная дверь.
Когда я набираюсь смелости покинуть свое укрытие, в прихожей уже никого нет, и везде разбросаны осколки вазы. Все собрались в гостиной, мама с папой сидят на диване, и смотрят, как Феликс, устроившись на ковре, собирает очередной конструктор. По его щекам текут слезы. Я, десятилетняя, еще слишком мала, чтобы объяснить это, но почему-то мне кажется, что это слезы радости.

Каждый вечер родители с ужасом косятся на входную дверь, но парни в кожаных куртках так и не приходят. А Феликс больше не кричит по ночам и не падает с кровати.


5.

Феликс выходит из душа, без футболки, в своих обрезанных по колено джинсах, чисто выбритый. Вытирает короткие волосы, трясет головой, и до меня долетают прохладные капельки воды. Каждый раз он вот так сушит голову, и каждый раз я ловлю эти капельки.

- Тебе Юля звонила, - говорю я.

- Да? Что ты ей сказала?

- Я не взяла трубку. Это же твой мобильный.

Феликс комкает полотенце и бросает его на диван. Каждый раз одно и то же. Человек, который все детство провел за кропотливым собиранием конструкторов, а молодость - за навязчивым складыванием паззлов, швыряет мокрое полотенце на диван. Я беру полотенце, встряхиваю его, иду в ванную, где все еще пахнет феликсовским шампунем, и вешаю полотенце на крючок.

По пути обратно в кухню, где Феликс варит новую порцию эспрессо, я даю себе установку. Меньше раздумий – больше действия. Здесь и сейчас.

- Что у тебя с этой Юлей? – говорю я на одном дыхании, стоя у Феликса за спиной.

- Пока ничего, - буднично отвечает он, даже не обернувшись.

- Я думала, твои пациентки не звонят тебе по выходным, - не унимаюсь я.

- Я тоже так думал, - говорит Феликс.

- Она алкоголичка? – спрашиваю я.

- Нет.

- И не жена алкоголика?

- Нет.

- И не наркоманка?

-Нет! – Феликс резко поворачивается ко мне лицом. – Прекрати.

- А кто она?

Феликс молча варит свой кофе. Я сверлю взглядом его спину с россыпью редких веснушек. Я не могу остановиться, и в этом моя главная проблема.

Вам знакомо ощущение, когда ведешь машину по федеральной трассе? Дорога отличная, машин мало, и ты пытаешься выжать из своего автомобиля максимум. Давишь на педаль – машина набирает скорость. Все происходит незаметно,  ты наслаждаешься поездкой, музыкой,  адреналином, и вдруг смотришь на спидометр, а там – сто шестьдесят. И ты понимаешь, что это слишком много, слишком быстро, и ты нарушаешь скоростной режим, и вообще ты слишком неопытна, чтобы ездить с такой скоростью. Но адреналин уже за пределом твоего влияния. Ты теряешь контроль над собственным разумом и телом, и уже не страх, а нечто другое диктует тебе правила игры. Ты не можешь остановиться, хотя прекрасно знаешь, что это единственно верное решение.

- Феликс, кто эта Юля?

Феликс наливает себе кофе, подчеркнуто игнорируя мою пустую чашку, усаживается за стол, делает пару глотков.

- С какой целью ты интересуешься?

Я сажусь напротив.

- Я хочу знать, с кем ты встречаешься.

- Я ни с кем не встречаюсь, и ты это прекрасно знаешь. Тема закрыта, дальнейшему обсуждению не подлежит. Какие у тебя планы на вечер?

Я на мгновение задерживаю дыхание. Здесь и сейчас. У меня есть пара секунд, чтобы предложить ему что-то приятное, интересное, в меру интимное, но в то же время ненавязчивое.

- Не знаю. Может, погуляем по набережной?

Феликс кивает.

- Погуляй, конечно. Тебе не повредит. Ты в последнее время нервная какая-то. У тебя давно был секс?

Я встаю из-за стола, так и не дождавшись кофе, и говорю:

- Феликс. Ты идиот.

Первая помощь при разбитом сердце: подобрать осколки, склеить и не переставать надеяться.


6.

Девяностые годы кончаются тягостным финансовым кризисом, модным словом «миллениум», моим пятнадцатилетием и вступлением Феликса в право наследования родительской квартиры. А еще моей безнадежной влюбленностью. Теперь я уже достаточно взрослая и начитанная, чтобы объяснить, что такое влечение, но еще слишком мала, чтобы сделать первый шаг.

- Регенерация – это второй шанс, - говорит Феликс.

Мы сидим на балконе, прямо на полу, покрытом линолеумом. Внизу пролетает ночной город, сверкает фарами, пахнет грозой. Внутри, в двухкомнатной квартире, где восемь лет назад застрелили родителей Феликса, гудит вечеринка. На мне дурацкое синее платье с бантом на талии, которое мама заставила меня надеть. На Феликсе серый джемпер, воротник которого скрывает шрам-запятую, и синие джинсы, которые, кажется, ему немного велики. В его руке бутылка красного вина.

- Когда организм теряет какую-то свою часть, он стремится воссоздать целое. Каждый организм – это свой собственный микробог.

Я киваю.

- Но на человека слишком давит социум, - продолжает Феликс. – Социум лишает человека способности мыслить будущим. А если человека лишить способности мыслить будущим, человек теряет надежду.

Я киваю, забираю у Феликса бутылку и делаю глоток вина.

- Если организм не может регенерировать, он умирает.

- Ты много выпил, - говорю я Феликсу.

- Представь себе человека, который вообще не способен мыслить фразами в будущем времени.
В какой-то момент он обнаруживает, что его жизнь замерла. Как фотография. В этот момент наступает отчаяние.

Я понимаю, к чему он клонит, но очень боюсь, что он прямо сейчас, пьяный, посреди шумной гулянки, начнет говорить о своих родителях.

Дверь балкона открывается, мы видим голову Сашки Кота, однокурсника Феликса.

- Доктор, вы идете? – говорит Кот.

- Я иду, доктор, - отвечает Феликс. – Кстати, коллега. Что вы думаете о людях, доведенных до отчаяния?

Кот втискивается в приоткрытую дверь и вот он уже на балконе, смотрит вниз на город перед грозой.

- Они страдают вторичным алкоголизмом или становятся одержимыми идеей о суициде.

Я делаю еще глоток. Мне пятнадцать лет. Я пью вино с будущими докторами и слушаю об отчаянии, алкоголизме и суициде. Эти двое слишком много читают и слишком много времени проводят вместе.

- Совершенно верно, коллега, - отвечает Феликс, становится рядом с Сашкой и плюет вниз. Я
 представляю, как его слюна устремляется вниз на асфальт, будто первая капля дождя из ворчащих грозовых туч. Я делаю еще глоток.

- Или превращаются в религиозных фанатиков, - говорит Феликс.

Кот кивает:

- Согласен.

- И это логично. Потому что им нужно уповать хоть на что-то. Будь то бутылка, смерть или бог.

- Обосновано, - кивает Кот.

Я делаю несколько глотков подряд, и меня начинает мутить. Что, если меня стошнит прямо с балкона? Что, если я испачкаю чей-то новый костюм?

Кот на полголовы выше Феликса и значительно шире в плечах. У него огромные руки, но он мечтает стать детским хирургом. Лапищи, заносящие скальпель над грудным младенцем! Когда я думаю об этом, меня мутит еще больше. У Кота зеленые глаза. Прямо как у кота. 

Феликса слегка пошатывает, он перегибается через перила, пытаясь подтянуться на руках, его ноги отрываются от покрытого линолеумом пола, а я задерживаю дыхание. Вдруг он так и не оправился от своей трагедии? Может, все годы он только и думал о том, чтобы получить эту квартиру, закатить вечеринку  и публично покончить с собой?

Феликс снова встает на ноги, смотрит на Кота и говорит:

- Людям обязательно нужна надежда. Поэтому они придумали бога.

- Наверное, - отвечает Кот.

- А теперь послушай, - говорит Феликс, оборачивается через плечо, смотрит на балконную дверь, и, убедившись, что кроме меня и Сашки здесь никого нет, продолжает:

- Что, если бы было нечто или некто, кто мог бы возвращать людям надежду? Что, если бы у тебя был свой собственный бог? Скажем, лет десяти. Или восемнадцати. И все твои так называемые молитвы гарантированно доходили бы до адресата. Что бы ты сказал на это, доктор?

Кот отбирает у меня бутылку, отпивает немного и отдает бутылку Феликсу.

-  С днем рождения, доктор.

Все расходятся около полуночи, так и не попробовав торт, который мама испекла специально по случаю. Я пьяна первый раз в жизни. Я сижу, запершись в туалете, склонившись над унитазом, пытаясь хоть как-то исправить положение. Но меня не рвет, как бы я ни старалась. Я так пьяна, что даже забываю, как сильно боюсь этой квартиры. На какой-то момент я действительно забываю, что здесь произошло.

В дверь стучатся и голосом Кота спрашивают, не хочу ли я, чтобы он проводил меня домой.

Я пьяна, и мне очень стыдно, поэтому я отвечаю:

- Нет, иди. У меня с животом что-то.

Я не могу поверить, что Феликс решил остаться здесь на ночь, а еще больше не могу поверить в то, что я тоже хочу остаться.

Еще через пару минут в дверь снова стучатся, но говорят уже голосом Феликса.

- Все ушли. Ну и бардак же здесь. И ты нажралась. Мама мне голову оторвет, если узнает, что ты нажралась.

- Не узнает! – кричу я через дверь. – Я не пойду домой!

Я выхожу из туалета, прислоняюсь к стене, чтобы справиться с головокружением, и смотрю, как Феликс пытается подобрать с пола пустые бутылки.

Первым делом, получив квартиру, Феликс заклеил стены гостиной постерами. Помните, в молодежных журналах были такие специальные странички с изображениями актеров и музыкантов? Феликс накупил кучу журналов и обклеил комнату постерами. Не разбираясь, нравились ему эти актеры и музыканты или нет. Он прятал кровь, которая въелась в старые обои. Он не хотел, чтобы на вечеринке по поводу его совершеннолетия, его друзья из медицинского института шептались, разглядывая бурые кляксы на стенах. Он прятал свое детство, чтобы ему не задавали лишних вопросов.

Я помню, как мы клеили эти постеры. Феликс на стремянке, я – на полу, мажу странички клеем. Я прошу повесить Брэда Питта и Мадонну на самое видное место. Когда мы заканчиваем, со стен на нас смотрят люди, много людей, которых знает весь мир. Приятно думать, что такие звезды хранят нашу тайну. Со временем сияющего Брэда и агрессивно-прекрасную Мадонну заклеят пейзажами и натюрмортами, собранными из мелких частичек.
Феликс подбирает бутылки, относит их на кухню, выбрасывает в ведро, возвращается в комнату, подбирает другие бутылки. Такое чувство, будто они никогда не кончатся, эти бутылки.

- Ты когда-нибудь целовался с девочкой? – спрашиваю я.

Я так пьяна. Мне бы сейчас продолжить попытки вызвать рвоту, а я стою тут, прислонившись к стене, и задаю Феликсу вопросы, от которых невыносимо стыдно.

- Ты нажралась, - говорит Феликс и снова подбирает бутылки.

- И ты тоже, - говорю я.

- И я тоже, - кивает он.

Я отрываюсь, наконец, от стены. Пошатываясь, подхожу к Феликсу и преграждаю ему путь на кухню.

- Поцелуй меня, - говорю я.

- Что?

- Поцелуй меня, пожалуйста.

И тут я начинаю плакать. Я пьяна и не могу остановиться. Я никогда не могла вовремя остановиться. Прекратить есть, когда уже сыта; перестать говорить гадости в порыве злости; не смотреть на Феликса, когда он читает свой учебник по анатомии и задумчиво грызет авторучку. Мне был нужен стоп-кран.

Со всех сторон на меня глазеют звезды эстрады и кино, а я стою, реву и прошу своего ненастоящего восемнадцатилетнего брата поцеловать меня.

Феликс аккуратно ставит бутылки на пол. Его глаза блестят, будто он тоже плакал, но на самом деле, это от выпитого вина. Воротник джемпера натер на его шее красную полосу. У него острый подбородок и слегка потрескавшиеся губы. Ему на лоб упала каштановая прядка волос, а под ней виден маленький розовый прыщик. У него на носу несколько светлых веснушек, и я никогда не видела человека красивее, чем он сейчас.

- Мама мне не только голову оторвет, если узнает, - говорит он, и я жду, когда он прикоснется к моему лицу, чтобы вытереть слезы, но он этого не делает. А парни в кино так делают, и я все жду.

- Она не узнает, - отвечаю я.

- Ты ведь уже делала это? Целовалась? – спрашивает он, и я не понимаю, какой ответ его устроит больше.

- Да, - вру я, надеясь, что выбрала правильный ответ.

Феликс касается моих губ своими, и это еще ничего, но когда я ощущаю его язык у себя во рту, мне становится по-настоящему страшно. Он влажный и шершавый, его язык. И он делает что-то странное у меня во рту. И вдруг страх меняется чем-то другим. Чем-то, от чего у меня делается мокро в трусиках.

А потом он укладывает меня на диван, и я смотрю на него снизу вверх и вспоминаю все, что видела в фильмах. Сияющий Брэд Питт несет героиню на руках  в просторную спальню. Я не знаю, какая актриса играет в этом фильме, мне все равно. На ней платье из черного шелка. Не такое уродское синее с бантом, как на мне сейчас. Он целует ее и медленно раздевает. Горят свечи, и играет музыка.

- Выключи свет, - прошу я Феликса. Он протягивает руку к выключателю, и становится темно.

- Включи музыку, - прошу я.

- Магнитофон сломался.

Его рука на моем бедре, под юбкой уродского синего платья. Его язык у меня во рту. Его пальцы забираются под мои трусики. А прекрасный Брэд покрывает поцелуями шею героини, и его губы мягкие, как бархат, и не потрескавшиеся. И Брэд шепчет:

- Любимая…

А Феликс говорит:

- Блин, что я делаю?!

А героиня отвечает:

- Я люблю тебя!

И я говорю:

- Я люблю тебя…

А Феликс говорит:

- Ты напилась.

Но его пальцы все равно там, а другая рука лежит на моей груди. Я стягиваю с него джемпер, и его кожа очень теплая, и мне становится немного спокойнее. А потом он расстегивает джинсы, которые ему велики, и засовывает в меня это… Штуку, настоящее название которой я произносила вслух только в компании подружек, краснея и хихикая. А теперь это во мне, и это происходит на самом деле. Здесь и сейчас.

Героиня выгибается и стонет от наслаждения под прекрасным Брэдом Питтом, а мне почему-то жутко больно. Так больно, как никогда не было. А еще обидно. И стыдно. И вот я опять плачу, но очень тихо, чтобы Феликс не заметил. Но когда он начинает двигаться быстрее и резче, я больше не могу терпеть, и плачу в голос. Он спрашивает:

- Больно?

А я говорю:

- Нет. Я просто напилась.

Феликс вытаскивает из меня свою штуку, включает свет, и мы оба смотрим на красную размазню на моих ногах. Феликс застегивает джинсы, закрывает глаза и говорит:

- Теперь твоя мама меня точно убьет

Он никогда раньше не говорил «твоя мама». Он говорил «наша мама» или просто «мама». А вот теперь это только моя мама, и между нами черта. Я натягиваю юбку на колени, чтобы он не видел кровавые разводы и обнимаю его за плечи. Вцепляюсь в него, будто боюсь, что он сейчас растает, распадется на атомы. Я понимаю, что это он сейчас должен меня успокаивать. Это он только что трахнул свою ненастоящую сестру на диване своих настоящих родителей. Это он старше, умнее и опытнее. Это он должен был думать. Это он виноват.

- Ты не виноват, - говорю я. – Ты не виноват, это я. Она ничего не узнает, никогда.
Вообще никто не узнает. Я никому не скажу. Ты не виноват. Я тебя люблю, правда, люблю!

Я несу чушь, плачу, и все жду, когда он тоже меня обнимет, и скажет, что все хорошо. Но он ничего не говорит, встает с дивана, подбирает бутылки и идет в кухню. А я сижу на диване одна.

Вот так тебя накрывает жизнь. Та, которая не кино и не любовный роман. В которой грязно, кроваво и больно. В которой не горят свечи, и не играет музыка. В которой никто не любит тебя только за то, что ты есть. В которой у тебя нет платья из черного шелка. В которой все не так.

А еще я вдруг понимаю, что никогда не смогу остановиться. Никогда не найду стоп-кран. Я никуда от него не денусь. Как те бурые пятна на обоях. Прячь их, заклеивай, но они все равно там. Он не сияющий Брэд Питт. Он холодный и жесткий, и никогда другим не станет. Он не вытрет мои слезы кончиками пальцев. Ему плевать на свечи, и у него сломался магнитофон. И прямо сейчас я почти ненавижу его за то, что он сделал. Но внезапно, сидя на диване его мертвых родителей, я понимаю, что так и буду ходить по кругу, навсегда завязну в этой петле. Вечная жертвенность. Синдром жены алкоголика. Жаль, что в пятнадцать лет я еще не знаю этих слов.


7.

Саша Кот так и не стал детским хирургом. В двадцать лет он зачем-то женился на своей однокурснице, в двадцать два развелся, а теперь работает в реанимационной бригаде, извлекает оторванные конечности из покореженных автомобилей, запускает остановившиеся сердца и выгуливает меня вдоль набережной в те вечера, когда некого спасать.

- Ему звонит какая-то Юля.

Мы смотрим на воду, на проплывающие мимо прогулочные катера и пьем шампанское из бутылки, завернутой в пластиковый пакет.

- И что?

У самой кромки воды плавают окурки, бумажки и утки.

- Мне кажется, он с ней спит.

- Тебе всегда кажется, что он с кем-то спит. Ты все время подозреваешь, что он жарит каких-то красоток, а что он делает на самом деле?

- А на самом деле он поджаривает людям мозги.

Мы смеемся, но совсем недолго.

- Ты знаешь, почему он занялся психиатрией? – спрашиваю я.

- Чтобы быть поближе к себе подобным? – усмехается Кот, но я смотрю на него серьезно, без тени улыбки.

- Ты в курсе, что по ночам он читает книжки по НЛП?

Сашка опять пытается острить:

- Нет, не в курсе. Это же не я поселился в его квартире в надежде нарожать от него аномальных детей.

Я говорю:

- Это было грубо.

Кот говорит:

- Прости.

Теперь я, наконец, расскажу, почему Феликс занялся психиатрией и зачем он изучает нейролингвистическое программирование. Никогда не верьте тому, что видите, правильно?
Все эти годы Феликс одержим поиском ответов на ряд вопросов.

Первый: где сейчас психопат, который теплым осенним вечером ворвался с охотничьим ружьем в уютную квартиру, расстрелял порядочную, ни в чем не повинную семью и скрылся?

Второй: кто заплатил  колоссальную сумму денег властям, чтобы человек, убивший его семью, так и остался не пойманным?

Третий: что это, столь жуткое и непознанное, агрессивное, но поддающееся контролю он притащил с собой из небытия, за четыре минуты в состоянии клинической смерти, лежа на носилках в карете «Скорой помощи», с двумя пулями под сердцем и скользящим ранением в миллиметре от сонной артерии?

А совсем недавно его начал мучить новый вопрос: действительно ли его семья была ни в чем не повинна? Действительно ли то, что произошло,  было фатальной ошибкой сумасшедшего агрессора?

И с каждым днем увлечение Феликса собиранием паззлов все больше напоминает обсессивно-компульсивное расстройство, потому что он уверен: ответ на последний вопрос является самым важным, той самой утерянной частичкой, которой нет ни под диваном, ни за шкафом, но без которой картина не станет единым целым.

Эта мысль приходит ему совершенно случайно. Он возвращается домой посреди ночи, после короткой встречи с отцом шестнадцатилетней Оли, клиентки «Территории отчаяния». Оля сумела доказать, что отец на протяжении трех лет насилует ее, когда матери нет дома. Оля набралась решимости сказать Доктору-Убийце: «Да, я хочу, чтобы он умер». Теперь Оля свободна, отец-извращенец поджарился в руках Феликса, будто на вертеле, а сам борец за справедливость возвращается домой, моет руки, наливает кофе и раскладывает на ковре паззл из пяти тысяч элементов.

Я, как всегда, тень. Символ вечной жертвенности. Смотрю на него и жду, когда он заговорит первым.

- Я не могу остановиться, - вдруг произносит Феликс, не отрываясь от паззла.

- Что?

- Не могу остановиться. На самом деле, мне плевать на этих несчастных. На жен наркоманов, которые продают обручальные кольца, чтобы купить дозу для мужей. На двенадцатилетних мальчиков, которых трахают эти наркоманы, пустив по вене муть. На девочек с влагалищами, порванными ржавой трубой. На сломанные ребра и выбитые зубы. Мне на все это плевать. И я не обязан лишать кого-то жизни, только потому, что этот кто-то отравляет жизнь своим близким. Только потому что властям на них плевать. Мне тоже плевать! Тоже!

Феликс поднимает голову и смотрит на меня. Его глаза в этот момент не похожи на шоколадный ликер. Скорее на догорающие угли. Страшные глаза, тяжелый взгляд. Я не решаюсь говорить.

- Я просто не могу остановиться, - продолжает он.

- Я не помню, было мне больно или нет, когда он стрелял. Я помню, что меня отбросило к стене, помню кровь на мамином розовом халате и папу, лежащего лицом вниз. А еще я помню, какие у него были глаза, у этого человека. Будто из стекла, знаешь. Совершенно безумные. Сколько психов я повидал в своем отделении, но такого взгляда еще ни у кого не видел. А еще помню, как я умер. Точнее, тогда я не знал, что умираю, тогда я просто падал куда-то, в свет, такой яркий, что, казалось, его можно потрогать. Но самым потрясающим было то, что в этот самый момент, как только я рухнул в озеро света, я понял, что знаю все. Нет ничего более захватывающего и желанного, чем знать все и сразу! Это не сравнимо ни с чем! Ни с сексом, ни с наркотиками. Вообще ни с чем. Ты знаешь все, даже то, о чем никогда не задумывался, то, о чем тебе еще рано знать. Ты видишь все одновременно. Там, в своей голове. Париж? Пожалуйста! Египетские пирамиды? Легко! А потом я услышал голоса людей, живых, тех, кто пытался меня спасти. Свет уже не был таким ярким, он становился все дальше и холоднее. И в этот момент что-то произошло.

- В эту секунду или долю секунды, когда я уже не был мертв, но еще и не ожил, я услышал слово. И, хотя никто не говорил мне, я  знал, что в этом слове заключена безграничная власть. Знаешь, как заклинание, только настоящее. Когда меня реанимировали, я забыл все, что знал, ответы на все вопросы. Единственное, что я помнил, было это слово. Оно будто поселилось во мне, как отдельный организм. Слово, несущее смерть.

- Я вытащил оттуда что-то очень страшное, - говорит мне Феликс. – И оно толкает меня на поступки, которые я совершаю. И я не могу остановиться.

Внезапно Феликс, обычно невозмутимый и собранный, разрушает свой паззл. Просто берет в охапку элементы и подкидывает вверх, как листья, поднятые с земли. Снова и снова замысловатые частички скользят между его пальцев, прилипают к ладоням. Снова и снова, пока картинка не теряет очертания и не превращается в кучу бумажного мусора.

- Что-то не так, - говорит Феликс. – Я не верю в случайности. Я - врач, приверженец научного подхода, я не верю в случайности. У любого хаоса есть закономерность.

- Я не верю, что мои родители умерли только потому, что так распорядился случай.


8.

После той ночи, когда мы перестаем быть братом и сестрой, во мне что-то меняется. Однако же мне кажется, что это меняется мир вокруг меня. Подростковый разум, страдающий от выброса противоречивых гормонов, подталкивает меня на глупые поступки, подсказывает мне неверные решения. Я чувствую, что мои родители больше не любят меня так, как прежде, и все из-за того, что я сделала. Я отдаляюсь от родителей. Мои подруги, все, как одна,  внезапно настраиваются против меня, и все из-за того, что я сделала. Я отдаляюсь от подруг. Мои учителя косятся на меня и обсуждают меня в учительской, и все из-за того, что я сделала. Я не могу отдалиться от учителей морально, поэтому отдаляюсь физически – пересаживаюсь на заднюю парту. Единственное, что мне остается – быть ближе к Феликсу. Тогда я превращаюсь в его тень и начинаю смотреть, как он убивает.

В свои юные годы он плохо контролирует то, что живет внутри него. Он – остро наточенная  коса в неумелых руках. Он – голодный звереныш, повинующийся инстинкту и игнорирующий здравый смысл. Я до сих пор не могу забыть лицо парня, которого он прикончил на заднем дворе моей школы. Мы идем через посадку. Фонарей мало, а те, что есть, горят очень тускло, и единственное освещение исходит, пожалуй, от чистого пушистого снега, укрывшего землю за день.

Парень возникает из ниоткуда и просит закурить. Мы отвечаем, что не курим. Парень не унимается, переходит на личные оскорбления, и я наблюдаю, как меняется лицо Феликса. Я не могу назвать это открытой яростью. Это скорее пассивная агрессия, только помноженная на миллион. На секунду Феликс будто впадает в кататонический ступор, глаза стекленеют, губы сжимаются. Лучше бы он грубо послал парня, лучше бы ударил его. Но нет, он просто стоит и смотрит, а в посадке будто становится еще темнее и холоднее. Парень тоже видит то, что вижу я, и он больше не хочет сигарету. Однако уже слишком поздно. То, что живет внутри Феликса, почуяло добычу. Феликс делает шаг навстречу незнакомому парню, и прежде чем тот успевает отскочить, хватает его за шею и притягивает к себе. Все происходит слишком быстро, чтобы поверить, что это настоящая смерть. Одно слово, тихо сказанное парню на ухо, и все. Ему конец. Только он еще об этом не знает.

- Ни черта не понял, - говорит парень, и вдруг валится на снег, как раненая лошадь.
Его лицо краснеет прямо на наших глазах, сильнее и сильнее, пока не приобретает яркий малиновый оттенок. Феликс смотрит. Не улыбается и даже не моргает. Если бы кто-то рассказал мне такое, я бы ни за что не поверила, но, вцепившись в локоть Феликса, я собственными глазами наблюдаю, как под незнакомым парнем тает снег.

- Гипертермия, - говорит Феликс. – Весьма экстремальная. Результаты вскрытия могут быть непредсказуемыми. Хотел бы я на это посмотреть.

Только потом, полчаса спустя, Феликс понимает, что сделал. Понимание всегда приходит к нему позже, но приходит обязательно.

Мы сидим в «Макдоналдс» за столиком в самом углу. Я и думать о еде не могу, а Феликс с удовольствием кушает чизбургер, и вдруг говорит:

- Так нельзя. Надо направлять эту силу в нужное русло, - он оглядывает зал, убеждается, что все посетители заняты едой и разговорами, и никто нас не слушает.

- Убивать - так со смыслом, - говорит Феликс, понизив голос.

Так рождается идея создания службы «Территория отчаяния».

Мне все еще пятнадцать, а Феликс по прежнему студент-медик, но уже тогда мы понимаем, что нам предстоит создать нечто очень важное, только нам двоим. От этой мысли у меня заходится сердце и холодеет внизу живота.

- Это знание, - говорит Феликс. – Эта сила должна защищать кого-то, служить во имя какого-то блага.

Мы гуляем на берегу пруда, смотрим на замерзшую воду. На Феликсе красная вязаная шапка. Я с улыбкой наблюдаю, как крупные снежинки мягко ложатся на алую шерсть.

- Я буду врачом, а врачи спасают, а не убивают. Ведь так?

Я киваю и неожиданно для самой себя бросаюсь ему на шею. Прижимаю его к себе крепко-крепко и долго целую в губы. Впервые с той самой ночи я позволяю себе прикоснуться к нему так. Впервые я выпускаю на волю своих белоснежных птиц, а не стою в стороне, глядя, как он ублажает своего кровавого монстра. Я вдруг понимаю: здесь и сейчас.
Феликс смеется и берет мое лицо в свои руки. На его руках варежки, такие же красные, как и шапка.

- Ты чего?

А я снова целую его. Я могла бы сказать: я безумно счастлива, что ты нашел верное решение. Я могла бы сказать: я поддержу тебя во всем, что бы ты ни сделал. Я могла бы сказать: я должна быть рядом с тобой, потому что без меня ты превратишься в смертоносный комбайн. Я могла бы сказать: кто-то должен любить тебя, чтобы ты оставался собой. Я могла бы, но я просто целую его, пока голова не начинает кружиться от нехватки кислорода.


9.

В «Территории отчаяния» у каждого из нас своя функция.

Сашка Кот – информатор. Он приезжает на вызовы к людям, пострадавшим от насилия, оказывает первую помощь их телам и сообщает, что если их душам также нужна помощь, они могут позвонить по такому-то номеру.

На звонки отвечаю я. Везде, сидя в своем кабинете в школе, с табличкой «Педагог-психолог» на двери; в ванной, лежа в горячей ароматной пене; в метро, вдыхая вонь перегара и сигарет, столь характерного для утра понедельника. Я приглашаю этих людей на первичную консультацию, и там стараюсь максимально выяснить обстоятельства происшествия. Если случай серьезный; если клиент на грани самоубийства; если то, что с ним происходит, не дает ему возможности думать о будущем и надеяться на лучшее; если все так плохо, что хуже уже не бывает -  мы вызываем Феликса.

Феликс – наше последнее, самое сильное звено. Феликс – последнее, что обвиняемый видит в своей жизни. Общими усилиями мы отправили на тот свет слишком много мерзавцев, слишком много, чтобы назвать цифру вслух. (Некоторые вещи вообще лучше вслух не произносить). Феликс и сам давно в ужасе оттого, что творит, но он не в силах остановиться. Я заставляю себя думать, что мы избавляем мир от зла, хотя постоянно возвращаюсь к мысли, что мы всего лишь кормим зверя. Сашка возит в машине с надписью «Реанимация» людей со свернувшейся кровью и спекшимися мозгами.

Мы в морге, среди холодных кафельных стен, металлических столов и бледных, синюшных тел. Это отцы, братья, тетки и двоюродные племянницы, которые стали учебным материалом для студентов-медиков.

- Вот он. Мой, - говорит Феликс, снимая простыню с упитанного мужика, лет сорока пяти.

У мужика редкие рыжеватые волосы на серой груди, крошечный, сморщенный посиневший отросток между ног, и пораженные запущенным грибком ногти. Мы с Котом переглядываемся, и Сашка легонько касается моей руки.

- Тебе не обязательно смотреть, - говорит Кот.

Я почти согласна с ним.

Феликс разглядывает мужика и хищно улыбается. Такое чувство, будто он собирается поужинать этим синюшным мясом.

Феликсу двадцать четыре года, он уже дипломированный врач и одержимый борец за справедливость.  На нем белый халат, клеенчатый фартук, перчатки и шапочка. На шее висит голубая медицинская маска. Феликс запрыгивает на край металлической кушетки и усаживается прямо у ног трупа, которого назвал «своим».

- Безымянный мужчина, - говорит Феликс. - Сорок шесть лет. Скончался в машине «Скорой помощи»…

- Он не безымянный, - возражает Сашка.

- Для меня безымянный, - отвечает Феликс и снова оглядывает труп, почти с любовью. – Этот козел задушил подушкой свою пятимесячную дочь. Или вы забыли?

- Ты же не собираешься это вскрывать? – спрашиваю я.

- А зачем еще, по-твоему, я сюда пришел? Меня с детства интересовало, как они выглядят изнутри, эти перегревшееся. У меня даже есть разрешение на аутопсию. Честно.
Последнюю фразу он произносит, как ребенок, которому не терпится похвалиться новой игрушкой.

Феликс спрыгивает с кушетки, подходит к столу у стены, гремит инструментами и говорит, будто сам с собой, даже не оборачиваясь на нас с Сашкой.

- Первый этап – вскрытие черепа. Делаем надрез скальпелем от виска к виску, после чего сдвигаем кожу на брови и на затылок.
Сашка выглядит спокойным, а вот я, кажется, приобретаю тот же синюшный оттенок, что и труп на кушетке.

- Затем распиливаем черепную коробку и снимаем ее, - продолжает Феликс. – Звук при этом издается незабываемый. А потом – самое интересное. Извлекаем мозг.
Феликс несет лоток с инструментами к кушетке и надевает на лицо маску. Теперь мы видим только его глаза, сияющие, почти счастливые.

- Позже принимаемся за ливер, - говорит Феликс. Его губ не видно, и только матерчатая маска шевелится от его дыхания.

- Производим надрез по центру грудной клетки, а затем раздвигаем в стороны кожу, подкожную жировую клетчатку, ребра и смотрим, какая вкуснятина там скрывается.

- Извините, - мямлю я и вылетаю за дверь. Сашка идет за мной.

Мы стоим на улице, под большим раскидистым деревом возле мусорного бака. Холодно, и изо рта идет пар.

- Когда из людей извлекают внутренности, - говорю я. – Есть шанс, что их выбрасывают прямо в этот контейнер?

Сашка улыбается и обнимает меня за плечи. Я прижимаюсь к нему, но теплее не становится.

- Нет, конечно.

- Это так досадно, - говорю я. – Мы превращаемся в мусор. В ничто. И на железном столе нас разрезает вот такой маньяк и циник

- Ученый, - поправляет Сашка. – Он ученый маньяк и циник.

- Это ничего не меняет.

Сашка достает из кармана пачку сигарет, ищет зажигалку, находит, закуривает.

- Он такой же, как его отец, - говорит Сашка. – Только, наверное, еще более одержимый.

- Так. Стоп.

Я высвобождаюсь из Сашкиных объятий.

Феликс никогда не рассказывает о своих родителях. Это запрещенная тема. Под грифом «Совершенно секретно». Я смотрю на Сашку, и он будто читает мои мысли.

- Да я ничего такого не знаю, - говорит он. – Только то, что его родители тоже были докторами, а отец занимался какими-то разработками.

- Какими? – спрашиваю я.

- Без понятия. У Феликса остались смутные воспоминания о родителях, ему же было всего десять лет. Он только помнит, что отец либо сидел над книгами, либо пропадал где-то. И вот, что творит генетика, - Сашка выдавливает улыбку. – Сын либо собирает паззлы, либо читает, либо поджаривает людей, либо вскрывает трупы.

И тут я впервые задаю Сашке вопрос, который давно мучил нас обоих, но никто из нас не решался его озвучить. Там, у здания морга, под раскидистым деревом возле мусорного бака, я спрашиваю:

- Как ты думаешь, что это за инструмент? Что за сила? Что превращает его из нормального человека в… это?

Сашка бросает окурок, сплевывает на землю.

- Я бы сказал, что это мистика. Но я врач, а врачи в мистику не верят. Этому должно быть логическое объяснение, и, я уверен, когда-нибудь оно найдется.

Я киваю.

- Наверное.

Мы молчим минут пять, а потом Сашка берет меня за руку и произносит:

- Слушай. Мы могли бы сходить куда-нибудь? В кино или ресторан…

- Теоретически, могли бы, - отвечаю я.

- Только у меня есть одно условие.

- Ты ставишь мне условия?

- Да. Если мы пойдем куда-нибудь… Если ты все же согласишься… Мы не будем говорить о Феликсе. Ни единого словечка. Это не так сложно, правда?

Прежде, чем я успеваю ответить, входная дверь морга распахивается и к нам выходит Феликс, в куртке, джинсах и со спортивной сумкой, перекинутой через плечо. Сашка вздыхает и отпускает мою руку.

- Ну, что там? – спрашивает Кот, хотя, очевидно, он меньше всего сейчас хочет говорить о результатах вскрытия. – Что с его мозгом?

- Пирожок, - улыбается Феликс. – Замечательный печеный пирожок.

Кто-то когда-то сказал: те, кого мы любим и те, кто любит нас – это всегда разные люди. Сейчас эта фраза совершенно неуместна, но почему-то именно она приходит мне на ум.



10.

Я отпираю дверь своим ключом, и первое, что слышу, шагнув в темную прихожую, это женский голос.

- А потом мы поехали в поход всей группой, - говорит девушка. – И парень, который нес спиртное, свалился в яму и переколотил все бутылки.

- А у нас в походе как-то раз уплыла еда, - говорит Феликс.

Три года назад мы сплавлялись на байдарках в Карелии, и Сашка случайно уронил рюкзак с провизией в реку. Я это помню. Только какого черта он ей об этом рассказывает? И вообще. Кому он это рассказывает?

Она вздрагивает и оборачивается на звук моих шагов, как будто я застала ее за воровством. Она красива. У нее длинные блестящие русые волосы, не крашеные; у нее тонкие губы идеальной формы, будто нарисованные, но тоже не накрашенные; у нее короткие ногти, покрытые бесцветным лаком. И она пьет кофе из моей чашки, желтой с толстым, зеленым улыбающимся кроликом. Кофе, который я покупаю каждую неделю. Из чашки, которую мне год назад подарил Феликс.

Феликс сидит напротив нее, поджав под себя одну ногу. В руке тоже чашка кофе, но это его чашка. Все по-честному.

- Привет, - говорит он и улыбается, будто ничего не происходит.

- Угу, - я киваю и ищу себе другую чашку, чтобы налить кофе. Или яду. И выпить в гордом одиночестве.

- Это Юля, - говорит Феликс, и Юля тоже улыбается, но как-то неуверенно.

И вот я думаю: он перезвонил ей, после моего ухода и пригласил к себе. Или не так: она снова и снова звонила ему, пока он не взял трубку, и напросилась в гости. Или по-другому: она приехала без звонка, чтобы он точно не смог выставить ее за дверь. Или еще лучше: она дозвонилась, попросила о встрече, он отказал, но она все равно приехала и решила изгадить мою чашку и мою жизнь.

 - У Юли есть очень интересный пациент для меня, - говорит Феликс. – Мы как раз ждали тебя, чтобы услышать мнение психолога.

- Это моя чашка, - говорю я.

Юля хмурится, и ставит чашку на стол. Там еще плещется кофе, уже остывший.

- Кому нужно мнение педагога-психолога, если речь идет о клинической психиатрии? – говорю я, усаживаясь с ними за стол.- Или дело в другом?

- Феликс сказал, что ему важно мнение его сестры, - говорит Юля.

Сестра. Ему важно мнение Сестры. С которой он переспал, когда ему было восемнадцать. С которой он спит до сих пор, если больше не с кем спать. С которой он спит потому, что если сейчас же с кем-то не переспит, то пойдет убивать. Эпизодический секс ради спасения человечества.

- Вот, значит, как, - ухмыляюсь я. –  Ну, давайте, рассказывайте, что у вас там.

Юля выглядит совсем как те идеальные люди. Знаете, есть такая категория людей, которых можно смело назвать идеальными. Люди, у которых перхоть никогда не сыплется на черный свитер; носки всегда чистые и пахнут только стиральным порошком; на их подбородках никогда не выскакивают гнойные прыщи; они не брызжут слюной в лицо собеседника; их сложно представить сидящими на унитазе, а во время секса они не потеют и не краснеют, а выглядят в точности, как порнозвезды. Они не рассказывают несмешных шуток и вообще никогда не оказываются в неловком положении. Одним словом, они идеальны, и Юля именно такая.

Юля говорит:

- Мой отец ушел из семьи много лет назад. Ни с того ни с сего, просто взял и исчез. Мы с сестрой были маленькими и не вполне понимали, что произошло. Мама сначала искала его по больницам и моргам, обзванивала родню и знакомых, потом злилась и плакала, надеялась, что он вернется. Его фотографии были развешены на автобусных остановках и в милицейских участках. Каждый день, идя по улице, мы вглядывались в толпу, в надежде увидеть его. Вечерами мы сидели в тишине, даже не включая телевизор и прислушиваясь к шагам на лестничной клетке. А потом прошел год, и мы, наконец, поняли, что он не появится.

Феликс идет варить кофе. Включает кофеварку, заливает, насыпает, потом возвращается за стол.

Юля продолжает:

- Мы смирились. Одним друзьям мы врали, что папа уехал в длительную командировку. Другим говорили, что он умер. Соседи шептались, будто он бросил маму ради другой женщины. И, быть может, один из этих вариантов был верным, только мы не знали, какой именно.

Кофе готов, и Феликс разливает ароматный напиток по чашкам. Идеальной Юле снова достается моя, желтая с толстым кроликом. Феликс не может заниматься только одним делом, поэтому он приносит из гостиной часть большого паззла и начинает сортировать элементы: голубые – это небо, серые – это скалы, красные – это черепичная кровля сказочного домика.

- И внезапно, - говорит Юля. – Через много лет, он нашелся. Позвонил нам домой, будто и не было этих лет. Я подняла трубку, а он спросил: «Это Юля или Настя?» Он боялся спутать меня с сестрой. Он не видел, как мы росли, не слышал, как менялись наши голоса, так что, ничего удивительного. Он сказал, что у него не так много времени, поэтому ему надо встретиться со мной. Он назвал адрес, но попросил никому больше его не сообщать. Я приехала по адресу и обнаружила его в однокомнатной квартире, такой грязной и запущенной, будто там вообще никогда не убирались. И сам он был таким же грязным и запущенным. Судя по его виду, все эти годы он только пил и сходил с ума. Вся квартира была завалена бумагами. Там были и какие-то документы, и эскизы рисунков, и клочки, исписанные тарабарщиной. Страшное зрелище. Омерзительное и жалкое.

Феликс аккуратно подгоняет элементы. Крыша домика готова; он переходит к окошкам с резными ставнями. 

- Отец даже не пытался объяснять, почему он пропал и что делал все это время, - говорит Юля. – Я ожидала другого. Я думала, он бросится мне на шею, будет рыдать и просить прощения за мое испорченное детство. Но все было иначе. Он нес полную ахинею, что-то о назначенной дате своей смерти, о провалах во времени, о месяцах, стертых из его жизни. Он говорил, что бумаги, разбросанные по его дому – это обрывки того, о чем он не хочет вспоминать, но память непреодолимо возвращается к нему.

- Комплекс вины, - вставляю я, пожимая плечами.

- Алкогольный делирий, - эхом отзывается Феликс, не отрываясь от паззла.

- Я не стала вести с ним долгих разговоров, - продолжает Юля. – За годы отсутствия он практически стал мне чужим. Я только опасаюсь, что однажды он заявится в таком виде к нашей маме и снова испортит ей жизнь. Она встречается с мужчиной, весьма неплохим, и, в конце концов, она заслуживает спокойствия. Я сказала ему, что мне пора идти, но я обязательно вернусь. И прямиком поехала в психо-наркологический диспансер. Мне нужна была консультация.

- Но одной консультацией, видимо, не обошлось, - вырывается у меня, и я почти жалею, что это сказала.

Феликс на секунду отрывается от паззла и смеряет меня взглядом. Юля отставляет чашку с толстым кроликом. Невербальный посыл: я не претендую на то, что ты считаешь своим.

- Сегодня я привезла кое-что, - говорит Юля, и это очень похоже на попытку оправдаться. Идеальные люди даже оправдываются идеально. – Выходя из отцовской квартиры, я прихватила несколько бумаг. Первые попавшиеся. Я подобрала их на полу, но в прошлый раз забыла показать.

Интересно, она действительно думает, что мы настоящие брат и сестра? Интересно, она думает о возможном инцесте?

Юля аккуратно встает со стула, шагает в прихожую. На ней черная юбка-карандаш по колено и тонкий розовый джемпер. На колготках нет ни единой затяжки. Она приносит черную папку, кладет ее на край стола, стараясь не касаться разноцветных элементов паззла, раскрывает, и мы все втроем смотрим на записки сумасшедшего.

Листки разного размера, некоторые белые и гладкие, некоторые желтоватые и мятые. На некоторых пятна от еды. Но на всех до единого – полный бред. Цифры без намека на закономерность. Слова, которые только на первый взгляд кажутся словами, но на самом деле - нечитабельный порядок букв. Пиктограммы, стрелки, узоры. Мы с Феликсом по очереди рассматриваем каждый лист, передаем друг другу, кладем обратно в папку.

- Я могу оставить это себе? – спрашивает Феликс Юлю.

- Конечно, - отвечает она. – Я все равно ничего в этом не понимаю.

- Я тоже, - говорит Феликс и улыбается. Юля тоже улыбается. А мне как-то не хочется.

Потом она уходит. Он провожает ее в прихожей. Держит ее плащ за плечики, пока она просовывает руки в рукава. Держит ее сумочку, пока она застегивает сапоги. Они почти ничего не говорят, и я не понимаю, перешли они на «ты» или нет. Потом Юля кричит мне из прихожей:

- До свидания! Извините, если что…

Идеальные люди даже извиняются вовремя. Я отвечаю:

-Удачи.

Я не идеальна. У меня бывают затяжки на колготках, и простуда на губах, и я редко делаю маникюр в салоне и под джинсы надеваю совсем не сексуальные трусики. Но ведь, по большому счету, я не хуже других.

Странно, но почему-то мы всю жизнь ориентируемся на мнение других. Оно кажется нам чем-то объективным и условно верным. Другие всегда знают лучше, чем мы сами. Другие всегда поступают правильнее, чем мы. Другие способны дать точную оценку нашим действиям, направить нашу жизнь в нужное русло. Эти другие, сами того не желая, руководят нашей судьбой, а мы с готовностью взваливаем на них ответственность за свои успехи и неудачи. Каждый из нас боится ответственности даже больше, чем болезни близких. Проходят годы, а мы все так же не готовы взрослеть и решать за себя. Потому что у нас есть они – «другие». И самое забавное то, что для кого-то роль «других» выполняем мы сами. Вот такая петля без конца и без начала.

Феликс убрал со стола паззл и теперь разглядывает Юлины бумаги. Переворачивает их вверх ногами, потом обратно, просматривает на свет.

Я спрашиваю:

- Что ты об этом думаешь? 

Феликс кладет один листок, берет другой, крутит его в руках.

- Думаю, что ты перегибаешь палку.

- Что?

- Думаю, что тебе пора выйти замуж и родить ребенка.

Он берет еще один листок. На нем цифры и узоры, причем узоры на редкость симпатичные: извилистая линия, от которой в обе стороны расходятся другие линии-веточки, а на каждой веточке по небольшому цветку. Феликс откладывает этот листок в сторону и берет новый, со словами, написанными нервным почерком без пробелов. Я не знаю таких слов. В промежутках между строчками – цифры.

- Думаю, что мы с тобой застряли в одной плоскости, хотя нам обоим здесь не место.

Думаю, что пора уже определиться, чего мы оба хотим от жизни. Думаю, что мы оба забыли, как это - мыслить будущим временем.

Я почему-то даже не плачу. Хотелось бы, но не выходит. Смотрю, как он изучает бессмыслицу, написанную свихнувшимся алкоголиком, и не могу даже вздохнуть. Я не начинаю плакать даже после того, как он говорит:

- Мне надо было сказать это еще лет десять назад.

И после того, как он говорит:
- Мы всю сознательную жизнь будто приклеены друг к другу. И не даем друг другу дышать.
И после того, как он говорит:
- Я вообще не знаю, как ты меня терпишь.
И после:
- У меня нет никого ближе тебя, но это совсем не то, на что ты надеешься.

Но когда я все же собираюсь расплакаться, Феликс вскакивает со стула, хватает листок, на котором нарисованы линии с веточками и цветами и, будто забыв, о чем только что говорил, бежит в гостиную, по пути выкрикивая:

- Да быть этого не может! Не может такого быть!

Когда я тоже вхожу в гостиную, то вижу, как он срывает со стены наклеенные паззлы.

Картон рвется, цветные частички отваливаются, сыплются на пол. За паззлами, как известно, постеры. Феликс отрывает Брэду Питту челюсть, Мадонне сносит скальп. Под его ногами клочки рваной яркой бумаги. Он отходит на пару шагов назад и взирает на устроенный хаос. На стене – проплешина, разрушенные пейзажи и искалеченные знаменитости. А за ними узор – извилистая линия с веточками и цветами.

- Наши обои, - говорит Феликс. – Ее отец рисует наши старые обои.



11.

Честное слово, я пыталась.

В пятнадцать лет я демонстративно перестаю приезжать в его квартиру. Рассчитываю, что он заметит мое отсутствие и спросит:

- Почему ты не приехала?

А я, как в тех сериалах, повернусь к нему спиной и скажу с придыханием:

- Я не хочу об этом говорить.

В мыльных операх  такое здорово срабатывает. Герой-любовник начинает обеспокоено вертеться вокруг томной героини и кидаться приторными фразами.

- Ты должна довериться мне;

- Неужели между нами залегла пропасть?

- В чем моя вина?

В результате героиня смотрит на него глазами, полными слез, герой целует ее и клянется в вечной любви и верности.

В пятнадцать мы все смотрели сериалы. «Сансет Бич», помните? «Санта Барбара». «Мелроуз Плейс». «Беверли Хиллз, 90210». Странно, что традиция называть сериалы в соответствии с местом действия, в российском кинематографе не стала столь популярной. «Набережные Челны». «Петрозаводск». «Москва, ЮВАО».

Феликс не спрашивает. Иногда он приезжает к нам, повидаться с родителями, постирать белье в машине, забрать оставленные учебники. Но он никогда не спрашивает, почему я не еду с ним, почему не бываю в гостях. И в его глазах нет ни смущения, ни сожаления, ни интереса. Он даже не избегает меня. Он просто продолжает жить так, будто ничего не произошло.

Тогда я и пытаюсь «отвязаться» в первый раз. Начинаю гулять с подружками, ходить на школьные дискотеки. Мы пьем клюквенные коктейли из жестяных банок, и языки потом у всех ярко красные. Надеваем короткие юбки, красим губы и ногти. Но каждый раз, когда кто-то приглашает меня на медленный танец, я сбегаю из актового зала и прячусь в туалете.
Надя Захарова - моя лучшая подруга.  В юности у каждой девушки должна быть лучшая подруга. Это закон. Сейчас, когда нам неминуемо движет к тридцати, мы можем публично заявить, что женская дружба – миф, и нас за это никто не осудит. Постпубертатный период обязывает иметь рядом кого-то лучшего, с кем можно делиться платьями и романтическим настроением. Надя Захарова рассказывает, что на прошлой неделе Феликс водил в кино ее старшую сестру.

Я пытаюсь и в восемнадцать, и в двадцать, и позже, но всегда возвращаюсь в квартиру, обклеенную постерами и паззлами. А потом плюю на попытки и оставляю все, как есть.

Это ощущение сравнимо с поездкой на аттракционе, который русские люди называют «американскими горками», а американцы – «русскими». Сидишь в вагончике и едешь по рельсам. И даже если у тебя в руках имитация рулевого колеса, ты все равно никуда не свернешь. Снова и снова ты кричишь до хрипоты на мертвой петле, но пока кто-то в кабинке на земле не нажмет кнопку, карусель не остановится.

Всегда находятся добровольцы, которые хотят поучаствовать в твоей судьбе, внести коррективы в твою карму, научить тебя жить, «как надо». Все знают, как надо.

Мама: Ты так и собираешься до старости жить с братом и упускать все шансы создать семью? Не хочешь жить с нами – сними себе квартиру. Приводи туда подруг и парней. Живи полной жизнью. И Феликсу дай пожить нормально.

Папа: Нездорово это все. Если бы вы не росли вместе, я бы подумал, что между вами что-то происходит. Ты ему еще не надоела? А он тебе?

Завуч из школы, где я работаю психологом: Надо познакомить тебя с моим сыном. Ему тридцать лет, он только что вернулся из Лондона. Жил там три года, работал в банке. Очень порядочный и перспективный молодой человек. И тоже ни с кем не встречается.

Кот: Нам давно пора перейти от дружбы детства к чему-то большему. Сходить куда-нибудь… В кино или ресторан…

Мамины подруги: Ты еще замуж не вышла? Да, это понятно. Хороших парней сейчас так мало.

Иногда мне хочется сделать заявку в «Территорию отчаяния». Поджарь их всех, Феликс. А заодно и меня, чтобы не мучалась.


12.

Полседьмого утра, холодная изморось с неба. По мокрым дорогам ползут полусонные маршрутки, собирают полусонных пассажиров и везут до метро. Мы втроем стоим в вонючем подъезде. Феликс, я и идеальная Юля.

На зеленых стенах – яркие бумажки, рекламы Интернет-провайдеров. Урчит и поскрипывает лифт. Кто-то наверху открывает люк мусоропровода, и мы слушаем, как вдоль железной трубы летят, позвякивая, пустые бутылки.

Юля говорит:

- Он не откроет дверь.

Феликс всю ночь сидит то на кухне, то в гостиной, вливая в себя кофе и изучая творчество психопата. Ищет закономерность в цифрах. Примеряет на них арифметическую и геометрическую прогрессии, складывает их, вычитает, возводит в степень, извлекает корни. Читает нечитаемые надписи, пытается решить анаграммы, которые, как ему кажется, в них зашифрованы. То и дело возвращается к проплешине на стене, разглядывает обои.

- Ведь есть же в этом какая-то связь, - бормочет он себе под нос.

- Эти обои – эксклюзив, - говорит он мне, будто оправдываясь за бессонную ночь. – Их привезла мамина подруга из Венгрии. У нас таких не делали.

Он похож на одержимого ученого. Да он и есть одержимый ученый. Сидит на полу, посреди своей гостиной, обложившись бессмысленными записками, глазеет на обои, грызет авторучки, опустошает недельный запас кофе. Я похожа на тень одержимого ученого. Сижу рядом, делаю вид, что не хочу спать, варю ему кофе.

В пять утра Феликс звонит Юле и, даже не извинившись за то, что разбудил, заявляет, что мы все срочно должны ехать к ее отцу.

И вот мы стоим в подъезде, и Юля говорит:

- Он не откроет дверь.

- Откроет, - отвечает Феликс. – Это в его же интересах.

Мы направляемся к стальной двери, выкрашенной в неприятный бурый цвет. Такой цвет можно увидеть на иллюстрациях в медицинской энциклопедии, когда речь идет об электрических ожогах. Феликс протягивает руку к звонку, но даже не успевает нажать кнопку.

Дверь открывается сама, и на нас смотрит обрюзгшее существо в нестиранной майке и тренировочных штанах. В руках существо держит полиэтиленовый пакет, набитый пивными бутылками. Судя по всему, в столь ранний час Юлин отец решил навести в своей пещере порядок. Из квартиры воняет табачным дымом и чем-то кислым. Феликс стоит прямо перед ним, буквально упирается в это опухшее лицо с красными глазами. Юля слегка поворачивает ко мне голову и произносит:

- Вот блин…

Феликс очень громко произносит слово матом. Так громко, что это слово будто отскакивает от зеленых стен подъезда, будто ныряет в мусоропровод и мечется вверх-вниз по многометровой трубе. Феликс орет матом, а затем вталкивает обескураженного пьяницу обратно в квартиру и захлопывает за собой дверь.

Мы с Юлей ошарашено смотрим друг на друга. Я настолько сбита с толку, что даже не чувствую неприязни к этой идеальной девушке.

За дверью слышен грохот – что-то падает, что-то разбивается, кто-то кричит.

- Он что, пытается убить моего отца? – спрашивает Юля, но не движется с места.

- Поверь мне, - говорю я. – Если бы он убивал твоего отца, в квартире стояла бы гробовая тишина.

И все же мы толкаем дверь и одновременно вваливаемся в тесную прихожую. Ничего не видно, кроме нашего с Юлей отражения в большом заляпанном зеркале. В комнате падает что-то стеклянное, разбивается вдребезги.

Мы бежим на звук. В тесной комнатке, заваленной старым хламом, мятыми бумагами, журналами столетней давности, бутылками и окурками, Феликс прижимает к стене старого свихнувшегося алкоголика, крепко сжимая руку на желтой морщинистой шее.

- Никогда не забуду! – орет Феликс в одутловатое синюшное лицо.

Пьяница смотрит на него как-то странно. В глазах нет ни ужаса, ни паники – лишь спокойное смирение. Феликс слышит звук, оборачивается через плечо и кричит на нас с Юлей:

- Пошли вон отсюда! Обе!

Мы вылетаем обратно в подъезд, пару секунд молчим, потом Юля опять подается вперед в намерении открыть дверь. Я хватаю ее за руку.

- Подожди, - говорю я. – Он разберется.

- С чем разберется? Зачем разберется? – голосит Юля на весь подъезд. – Он же врач! Какого черта он набросился на моего отца?!

Я, кажется, начинаю понимать, что происходит.

Минуту назад Феликс собрал свой паззл. Только один человек мог видеть его эксклюзивные обои и после этого исчезнуть, свихнуться и запить. Только один.

Мы возвращаемся в квартиру, когда стихают звуки насилия. Из комнаты слышится голос, который не принадлежит Феликсу.

- И теория эта могла бы стать фундаментальной, если бы только нашла обширное практическое применение.

А голос, принадлежащий Феликсу, отвечает:

- Вы хотите сказать, что он пошел дальше, чем НЛП?

- Похоже, что все живы, - говорит Юля, и мы, не разуваясь, проходим в комнату.

Они сидят в старых протертых креслах, друг напротив друга. Оба раскрасневшиеся и взмокшие. Отец Юли разливает водку по немытым граненым стаканам, один стакан протягивает Феликсу. Они одновременно выпивают все содержимое. Закуски нет. Феликс никогда не пьет без закуски. Феликс никогда не пьет в семь утра.

- Он шел параллельно, - говорит Юлин отец. – Разница была в том, что для воплощения его разработок в жизнь не требовалось специальных тренингов. Он создал всю теоретическую базу, которая просто работала, и которой мог бы пользоваться даже ребенок.

Феликс поднимает на меня глаза. Таким я его еще не видела. Уставший, измотанный, будто это его душили. Мрачный, будто только что пришел с похорон. Сейчас ему на вид можно дать все сорок лет.

- Девочки, водку будете? – спрашивает он.

Я мотаю головой, Юля тоже.

- Ну, как хотите, - пожимает плечами Феликс и протягивает свой стакан Юлиному отцу.

Единственное место, куда мы с Юлей можем присесть – это узкая кровать ее отца. Белье выглядит так, будто его не стирали со дня покупки, но все же, это лучше, чем стоять. Мы опускаемся на край кровати, под нами скрипят пружины.

- Он представил человеческую психику как набор цифровых и лингвистических единиц, - говорит Юлин отец и возвращает Феликсу наполненный стакан. – Некий код, понимаешь?
Феликс кивает и одним махом осушает стакан. Морщится. Выдыхает.

Юлин отец говорит:

- Эмоции, предрасположенности, талант, обучаемость, агрессия, нежность – это всего лишь сочетание цифр и букв в определенной последовательности. Формула из множества переменных. Чистая математика. В любой формуле переменные можно менять местами, удалять и добавлять новые. Если экстраполировать это на теорию, о которой идет речь, можно сделать вывод…

Юлин отец достает из кармана тренировочных штанов пачку сигарет и спички. Пока он пытается прикурить трясущимися руками, Феликс договаривает за него:

- Изменяя последовательность переменных, можно влиять на психику человека.

Юлин отец выдыхает струйку дыма и кивает.

- Именно, - говорит он. – Причем, влиять радикальным образом.

Я смотрю на Юлю: похоже, она не ожидала услышать от своего опустившегося, потерянного отца-алкоголика не то, что научных тезисов, но даже какой-либо связной речи. Я смотрю на Феликса: он начинает пьянеть.

- Твой отец мог произвести открытие в клинической психиатрии. При помощи своей теории кода он мог бы лечить аутизм, обсессивно-компульсивный синдром, фобии, биполярные расстройства. Да что угодно! Воздействие на психику было до абсурда простым: введение пациента в легкий гипноз и вербальное кодирование. Код откладывается в подсознании человека, меняет его формулу, подобно новому гену ДНК, и все – программа запущена.

- Поразительно, - выдыхает Феликс и опрокидывает еще порцию водки.

- Но человек никогда не может вовремя остановиться, правда?

Юлин отец закуривает новую сигарету.

- И у любого лекарства есть побочный эффект, - говорит он.

- Разработки велись в строжайшей секретности. Причем, твой отец был настолько одержим этой самой секретностью, что даже тем немногим людям, что знали об исследованиях, не раскрыл ни единого кода. Он все записывал в тетрадь, которую хранил в личном сейфе. Он практиковался на душевнобольных, самых безопасных. Тех, кому никто не поверил бы, даже если бы они рассказали. Да и о чем рассказывать? Всего лишь легкий гипноз и непонятные слова.

- А потом он решил взглянуть и на оборотную сторону медали.

- Коллективное программирование? – произносит Феликс.

- Бери выше. Воздействие на социум в целом. Представь себе, что ты задаешь подрастающему поколению с неокрепшей психикой определенную программу. Скажем, национальную или религиозную неприязнь. И склонность к беспрекословному подчинению. А еще подкрутишь гайки, отвечающие за болевой порог. И что перед тобой?

Феликс трет виски, на его лбу блестит испарина.

- Армия! – внезапно восклицаю я.

Все смотрят на меня, и Феликс выдыхает:

– Наливай.

- Армия, - кивает Юлин отец. – Но знаете, что самое страшное? Он не хотел делать этого своими руками. Он решил продать свою теорию. Правительству. Представьте, девяностые годы, смутные времена, когда изголодавшийся по информации народ начал выползать из-под Железного Занавеса.

- Психическое оружие, - говорит Феликс.

- Совершенно верно, - отвечает Юлин отец.

Несколько минут стоит тишина, слышно только тиканье старых часов на стене. Кажется, никто даже не дышит.

- Мы вскрыли его сейф автогеном, – говорит Юлин отец. -  Я пролистал его тетрадь. Мне больше ничего не оставалось делать. Он был одержим и неуправляем. Он возомнил себя богом.

Я думаю: мы – дети своих родителей. Феликс закрывает лицо руками.

- Мне было жаль тебя и твою маму, но мне нужно было обыскать квартиру. Вы не дали бы мне этого сделать, а мне, во что бы то ни стало, нужно было найти место, куда твой отец спрятал свой последний, самый страшный код. Я никогда не забуду финальную запись в его тетради, я и сейчас вижу перед глазами его почерк. «Применение кода на практике возможно, если выполнено основное условие. Назначение: смерть».

Юлин отец говорит:

- Я ищу этот код уже восемнадцать лет. Я обшарил всю квартиру, порвал его тетрадь, проводил миллионы вычислений, играл в слова, рисовал символы, но все без толку.

По щекам Феликса текут слезы. Он очень бледен и очень пьян.

- Я до сих пор не могу его найти. Я вынужден признать, что смерть твоей матери была бессмысленной. Я рад, что ты выжил, но сам я не могу больше жить с этими цифрами и знаками, не могу каждую ночь засыпать и видеть во сне неподвижного мальчика и кровь на обоях. Я больше не могу…

Феликс вскакивает с кресла и бежит в ванную. Мы все сидим на своих местах, безмолвно, неподвижно, и слушаем, как его безудержно рвет за закрытой дверью.

Я звоню Коту и прошу его приехать на машине «Скорой помощи» без бригады.

Сашка сам вытаскивает Феликса из уборной, вытирает чужим грязным полотенцем, ставит на ноги и прислоняет спиной к стене.

- Живой?

Феликс кивает.

Юля и ее отец все так же в комнате, каждый на своем месте, будто фигуры из воска, будто происходящее их не касается. У Феликса озноб, его жутко колотит, и Сашка заставляет его надеть свою бордовую фельдшерскую куртку. Мы выводим Феликса в подъезд и собираемся закрыть за собой дверь, но тут в прихожей появляется Юлин отец. Он говорит:

- Если ты все еще хочешь мстить - не утруждайся. Я сам с этим разберусь.

В машине Сашка укладывает Феликса на кушетку, ставит ему капельницу с витаминами, не задает лишних вопросов, умоляет поспать. Феликс таращится в потолок, почти не моргает, и тут я вспоминаю его, десятилетнего, в отдельной палате. Когда он так же смотрел в стену, будто видел там что-то страшное и необъяснимое.

Сашка берет меня за руку. Вот он, герой мыльных опер, который вытрет тебе слезы кончиками пальцев, отнесет тебя, одетую в платье из черного шелка, на большую кровать, зажжет свечи и включит музыку. А потом обнимет и скажет, что все хорошо. Вот он, совсем рядом. Только я всю жизнь катаюсь на «Американских горках», в одном и том же вагончике, и никто не хочет нажать кнопку «Стоп». Нам всем слишком трудно остановиться.

Сашка садится за руль. Он приехал один, без бригады, как и просили.

- Может, в больницу его? – спрашивает он меня через маленькое окошко.

- Не надо. Лучше домой. Он просто пьян и расстроен.

Мы едем минут десять, и лицо Феликса начинает приобретать нормальный оттенок. На щеках появляется румянец. Я хочу ему что-то сказать, но никак не могу собраться с мыслями, и вдруг в кармане его джинсов звонит мобильный. Я достаю телефон и отдаю Феликсу. Он берет трубку рукой, в которую не воткнута игла капельницы, и говорит:

- Да, Юль. Что там?

А потом:

- Ладно.

И опять:

- Ладно.

Мне Феликс говорит:

- Скажи Сашке, пусть включает сирену и едет обратно. Юлин отец выбросился из окна.

И добавляет тихо, почти умиротворенно:

- Кажется, я знаю, где спрятан последний код.


13.

Самое сложное в жизни – принять верное решение. Можно выбирать из десятков, сотен, тысяч возможных вариантов, и все равно совершить фатальную ошибку. Вот почему мы так боимся ответственности. Вот почему сваливаем ее на других.

Феликс стоит на коленях над окровавленным телом убийцы его родителей и спрашивает меня:

- Что делать?

У меня в руках почему-то пластиковый чемодан с ампулами и шприцами. Сашка Кот вытаскивает из машины «Скорой помощи» каталку и кричит Феликсу:

- Давай грузить!

Юля стоит возле головы своего отца, и растекающаяся по асфальту кровь уже касается носков ее сапог. В толпе зевак – гул. Кто-то еще вызвал «Скорую», и мы уже слышим сирену. А Феликс никак не примет решение: убить этого человека на глазах у свидетелей, дать ему скончаться от ран или все же попытаться спасти. Он говорит и говорит, о клинической смерти, о том, что ты знаешь и о чем забываешь, но никак не может найти, нащупать нужный вариант.

Я говорю ему:

- Беги.

А Сашка катит носилки и продолжает кричать:

- Давай грузить! Он еще дышит! Проверь пульс и давай грузить!

И Феликс принимает решение:

- Грузить.

Мы опережаем вторую бригаду - включаем сирену и уезжаем. Каталка с окровавленным телом посреди салона машины, по краям  - я, Юля и Феликс. Юля плачет, положив голову мне на плечо. Она ведет себя идеально для данной ситуации. Она в шоке. Она жалеет отца. Ей страшно. Она идеальна.

- Вколи ему анальгетик! – кричит из кабины Сашка.

Феликс роется в пластиковом чемодане, достает шприц, откупоривает ампулу, ловко находит вену на почти безжизненной руке. Юлин отец смотрит в потолок, туда, куда несколько минут назад смотрел Феликс.

- Какой пульс? – спрашивает Сашка.

Феликс держит руку на запястье Юлиного отца.

- Не прощупывается!

- Эпинефрин, - говорит Сашка. – Миллиграмм сразу.

Феликс снова роется в ящике, долго, бесконечно. Юля рыдает. Я глажу ее по волосам.

Одной рукой Феликс давит на поршень шприца, другую руку держит на сонной артерии.

- Саш, пульса нет! – кричит он в окошко между салоном и кабиной.

Сашка отвечает:

- Еще миллиграмм! Довезем. Уже почти приехали.

А потом мы намертво застреваем в пробке. Сирена включена, но машинам некуда деться, и мы стоим. Москва, час-пик, одни люди едут на работу, другие умирают в машинах «Скорой помощи». С этого начинается любой рабочий день.


Мы у Феликса дома. Мы трое – я, Феликс и Сашка Кот. Мы довезли труп Юлиного отца до больницы, отдали на растерзание реанимации – пусть решают. Когда приехали к Феликсу, он сказал Сашке еще в машине:

- Бери с собой реанимационный набор. И стетоскоп. Ни о чем не спрашивай.

Теперь мы у него в гостиной. В нашей гостиной, которую мы обклеивали сначала постерами, потом паззлами, поверх эксклюзивных венгерских обоев. В руке Феликса огромный шприц, наполненный до отказа, так, что поршень выдвинут до конца.

- Много-много барбитуратов, - улыбается Феликс. - Все, что было в домашней аптечке психиатра.

Мы с Сашкой молча смотрим. Ждем чего-то.

На плече Феликса затянут жгут, вены напряжены. Он вонзает иглу.

В прозрачную жидкость внутри шприца извилистой лентой вплетается струйка крови.

- Знаете, где отец спрятал свой самый страшный код? – спрашивает Феликс, и мы с Сашкой ощущаем себя участниками телевикторины.

 Феликс говорит:

- Вот здесь.

Он отпускает шприц, и тот болтается на его руке. Он стучит пальцем по своему виску.

- Прямо здесь. Папа был хитрее, чем все думали. Папа надежно спрятал свой код.

Феликс снова берется за шприц и вводит себе в вену самую малость.

- Я не знаю, как именно он это сделал. Может, напевал мне это словечко задом-наперед, как колыбельную. Может, вводил в гипноз. Я не знаю. Но все эти годы я заставлял себя верить в мистику, - говорит он. – Я думал, что притащил какое-то существо с того света.

Феликс давит на поршень и вводит еще чуть-чуть.

- А оказалось, что оно всегда было во мне. В моем подсознании. Как вирус герпеса. Праздник, который всегда с тобой.

 Феликс снова давит на поршень. Он заметно расслабляется, веки опускаются все реже и тяжелее. Мы с Сашкой смотрим. У Сашки на шее висит стетоскоп, в руках – большой оранжевый пластиковый чемодан. Мне страшно. Нет, мне по-настоящему жутко. Мне хочется плакать, хочется кофе, хочется складывать паззлы вместе с Феликсом, хочется целовать его, как тогда, на пруду.

Феликс давит поршень.

- Особым условием для активизации кода явился гипер-стресс для организма, - говорит он. – Клиническая смерть.

- Какого хрена ты делаешь? – спрашивает Сашка. Он так крепко держит свой чемодан, что костяшки его пальцев белеют.

- Я хочу вернуть подарок папе, - говорит Феликс. – Я просто хочу вернуть это туда, откуда взял. Для любого действия найдется противодействие.

Феликс говорит медленно и тихо. Наркоз расслабляет, усыпляет человеческое тело, но мозг ученого не выключится, пока не доведет дело до конца.

Феликс жмет на поршень и говорит Сашке:

- Отсчитай две минуты после остановки сердца, а потом начинай реанимацию.

Феликс говорит:

- Верни меня, ладно?

Феликс жмет на поршень и говорит мне:

- Когда я вернусь, мы с тобой будем делать детей, сестренка.

Феликс говорит:

- Шучу, конечно. Увидимся, Дашенька.

Я не помню, когда он вообще называл меня по имени. Он произносит его, мое имя, с неподдельной любовью, а потом вливает в себя остаток жидкости и отключается.

Сашка сидит, приложив стетоскоп к феликсовой груди, держа руку на его запястье. Не знаю, сколько времени проходит - у нас нет часов. Я стою, молча, неподвижно, смотрю, как на полу не дышит человек, которому я зачем-то посвятила всю свою молодость. В какой-то момент Сашка Кот говорит:

- Все.

А потом:

- Выйди отсюда. Не смотри. Даш, пожалуйста.

- Верни его, - прошу я, закрываюсь в кухне и начинаю творить беспредел.

Я вдребезги разбиваю феликсову кофеварку, распахиваю дверцы навесных шкафов и смахиваю на пол всю посуду, которая попадается под руку. Я кричу, что есть сил, лишь бы не слушать, что происходит в гостиной. Лишь бы не слышать Сашкино:

- Давай! Давай же! Дыши уже!

Лишь бы не слышать:

- Мразь ты! Мразь конченая! Поделом тебе!

Лишь бы не слышать:

- Верни его, Господи! Ну, пожалуйста…

Потом я бью Сашку, ору на него, проклинаю его детей и внуков.

Потом я хватаю Феликса за плечи и зачем-то пытаюсь поставить его на ноги, но он слишком тяжелый, я роняю его, и падаю вместе с ним.

Потом я бьюсь головой о линолеум. Не лбом, а носом и губами, чтобы отпечаталась кровь.

Потом сдираю со стен паззлы, засовываю элементы себе в рот и жую.

Потом сижу по-турецки, раскачиваясь взад-вперед.

А потом Сашка говорит, что уже хватит, и ничего не поделаешь.

Я говорю Сашке:

- Приезжай завтра утром. Часов в семь. Я тебя вызову, будто внезапно обнаружила тело. Мы что-нибудь придумаем.

Я говорю:

- Дай нам ночь.



14.

У одержимости не может быть счастливого конца. То, что нас радовало, питало, заставляло двигаться дальше, рано или поздно нас убивает.

Я закрываю за Сашкой дверь, спокойно, даже с улыбкой. Как будто я сейчас пойду на кухню готовить ужин. Как будто я сейчас разложу на столе бумаги, и буду рассказывать Феликсу, как прошел рабочий день школьного психолога. Как будто он, как обычно, занятый паззлом, будет кивать и отвечать невпопад.

Я возвращаюсь в гостиную, осматриваюсь. Феликс по-прежнему мертв, а вокруг жуткий беспорядок. Я собираю с пола все лишнее – частички паззлов, пустые ампулы, ошметки ваты, порванный жгут.

Знаешь, я всегда ненавидела твои паззлы. Наверняка, они помогали тебе думать, или наоборот не думать. Но, Боже мой, как это раздражало! Сидишь весь вечер над детской игрушкой, будто она хоть что-то значит. И эти вечно обгрызенные авторучки. Весь дом  завален ими. Прихожу на работу, достаю из сумки авторучку, а колпачок сжеван и измочален. Дети смеются - говорят, что у меня в организме не хватает пластика. Представляешь? Лучше бы ты курил. Все равно ведь собирался себя убить.

Я ложусь на пол рядом с Феликсом, точнее с тем, что от него осталось. Через пару часов начнется посмертное охлаждение, но пока он еще теплый, как живой.

Знаешь, а ведь ты никогда не был теплым, даже когда дышал. Твое сочувствие к людям проявлялось исключительно через смерть их обидчиков. Ты ведь ни одну девочку с обожженным кислотой лицом, не погладил по голове. Не похлопал по плечу ни одного изнасилованного мальчика. Ты был по-своему прав. Хирурги не плачут на операциях, они режут. Ты резал и никогда не плакал.

Я прижимаюсь к Феликсу и обнимаю его. Как будто мы просто уснули на полу после секса. Так бывает, правда? С нормальными людьми такое иногда случается.

Знаешь, а ведь мы никогда не спали в одной постели. Занимались эпизодическим сексом, лежали несколько минут, глядя в потолок, а потом ты всегда перебирался на свой диван. Спал ли ты когда-нибудь с кем-то еще? Так, чтобы просто спать, укрывшись одним одеялом, прижавшись друг к другу. Чтобы сопеть в чью-то макушку. Вряд ли. Ты не из того теста.

Я кладу мертвую руку Феликса на свой живот. Будто он обнимает меня. Будто мы любим друг друга. Будто больше никто не одержим, и у нас нет друг от друга тайн.

Кстати о тайнах. Ты будешь удивлен, но я всегда знала твое смертельное словечко. Да не смотри на меня так! Помнишь, там, в больнице? Ты попросил у меня что-нибудь почитать, и я принесла тебе книжку с картинками. Помнишь? На самой последней странице ты написал это слово. Должно быть, потому что оно слишком навязчиво вертелось в твоей голове и искало выход. А может,  ты просто не понимал, что с тобой происходит, и тебе было страшно. Главное – ты его записал, а я уже тогда подбирала за тобой все и хранила, как святые мощи. Кто бы мог подумать, что все эти годы твоя тайна стояла на моей книжной полке? Забавно, правда?

Я смотрю на Феликса. На лицо, которое всегда было для меня роднее и ближе моего собственного лица. Глаза закрыты, а на ресницах повисли крошечные капельки влаги. Я вытираю капельки кончиками пальцев и  кладу свою голову Феликсу на плечо.

Все будет хорошо. У одержимости не бывает счастливого конца. На том свете тебе есть с кем поболтать. Жаль только, что ты не запоминал имен своих клиентов.

А теперь давай спать. Я устала, а ты умер. Все так, как надо. Спокойной ночи и приятной вечности, родной. Хочешь, я выключу свет?


Я открываю глаза от резкого звука.  Все на своих местах, только за окнами  брезжит мрачный осенний рассвет. Феликс по-прежнему мертв, а в моей сумке трезвонит мобильный. Я освобождаюсь от холодных объятий, доползаю до сумки, достаю телефон. Время – шесть утра, на экране незнакомый номер. Все продолжается. Что бы ни происходило, мы все равно катаемся на том же аттракционе, в одном и том же вагоне с глупой имитацией рулевого колеса. И кнопку «Стоп» нажать по-прежнему некому.

Я принимаю звонок и тут же слышу  привычные уже всхлипы незнакомого еще подростка.

Я говорю:

- «Территория отчаяния», доброе утро.