Валентина Майдурова
Лауреат Клуба Слава Фонда ПЯТОЕ МЕСТО В 19-ОМ НОМЕРНОМ КОНКУРСЕ КЛУБА СЛАВА ФОНДА
Крик души
1963 год. Я, студентка третьего курса педагогического института, довольная собой и жизнью, усиленно делала вид, что слушаю лекцию. После ночного дежурства в больнице клонило в сон. Я начала клевать носом. Вдруг дверь аудитории скрипнула, заглянул декан и поманил меня пальцем.
– Позвонили из горкома партии, тебя ждут дома. Что ты там опять начудила? Кому писала? Что у тебя дома случилось?
Сердце бешено заколотилось у самого горла. Ноги стали ватными. Все, дописалась, – пронеслось в голове. Пытаясь выиграть время, я проблеяла:
– А …а…, не знаю.
– Не знаешь! Тогда уничтожь, на всякий случай, свою тетрадь с анекдотами. Пока беды не случилось.
– Лл…ладно, хх…хорошо. Интересно, откуда он узнал о тетради?
На ватных ногах побежала домой, на ходу придумывая отговорки типа – письмо писала не я – и только завернув во двор, где проживала в семье мужа, вспомнила, что на конверте был написан не только адрес «туда», но ниже стоял и обратный. Все, теперь… конец.
В центре огромного двора стояла толпа народа, в основном соседи по бараку, но были и соседи по улице, и просто любопытные. Мы жили в длинном одноэтажном бараке, состоящем из длинного коридора и двадцати комнат по девять-двенадцать квадратных метров. Каждую комнату занимала отдельная семья.
Моя семья из одиннадцати человек занимала комнату в одиннадцать квадратных метров, то есть ровно по квадратному метру на человека. Принадлежала сия «огромная» квартира моей свекрови Домне Пантелеевне Гусляковой. Кроме того, нам принадлежала беседка во дворе, увитая в настоящее время вьющимся крученым панычом (вьюнок) и деревянная будка, сбитая из дощечек от ящиков, выполняющая летом роль кухни, на плите которой постоянно варился «вечный борщ». Двор был веселый, весь зеленый, я его очень любила. Особенно по вечерам, когда соседи, сбившись в маленькие группки, пели свои грустные песни о «Баргузине», «О Воркуте», «О диких степях Забайкалья» и другие, вызывающие грусть и умиление. Но сегодня он меня не радовал. Вернее я не замечала его красоты. Мой взгляд был прикован к четырем черным легковым автомобилям и группе людей возле них. Рядом с машинами стояли шесть элегантно одетых мужчин и две нарядные женщины. Все среднего возраста. Мужчины были в черных костюмах, ослепительно белых рубашках. Сине-голубые галстуки и лаковые туфли дополняли их наряд. Женщины были одеты тоже строго, но более вычурно. Юбка и пиджак – темносиние. Вырез на пиджаке мысиком и в нем видна кофточка, вся в рюшечках. Я вздохнула, - мне б такую.
– Ага, сейчас, – злорадно подумала я, – вот загонят тебя, куда Макар телят не гонял, будут тебе и рюшечки, и юбочки.
В толпе я разглядела свою семью: свекровь моей свекрови, брыластую румынку с трясущимися руками и головой, по целым дням, обдумывающую одну-единственную мысль, как донести до своих внуков мысль о необходимости вечернего физического наказания невесток. Чуть в стороне стояла моя свекровь с внучкой Ларисой на руках. Тихая безответная женщина, которая всегда всем старалась угодить. Она прожила до восьмидесяти лет и похоронила из четырех троих взрослых детей. Она работала на заводе «1 Мая» в жестяно-баночном цехе более десяти лет и уже десять лет стояла первой в списках очередников на получение квартиры. Ежегодно, ничего не объясняя, ее отодвигали на следующий год. Рядом со свекровью стояло мое «счастье» – муж Федька, вечно подвыпивший или пьяный, как сегодня, его двое братьев – Толя и Петя, их сестра Лида с мужем и дочкой Тонечкой на руках, однолеткой моей Ларисы.
Пока я разглядывала толпу и прибывших на машинах представителей, насколько я поняла, высшей власти (как потом выяснилось, членов ЦК КП Молдавии и Красного Креста СССР), ко мне подскочил Федька: – ее…если мм…мать заберут, я тебя уу…убью – пьяно размахивая руками и, заикаясь, не столько от выпитого вина, как от животного страха перед высоким начальством, заорал он на меня.
– Ага, успеешь, – подумала я, – сама сдохну в кутузке или в Сибирь загонят, там окончу дни свои золотые. Отделившись от толпы, подошла свекровь:
– Валечка, они о каком-то твоем письме спрашивают? Ты что-то, куда-то писала? Что же с нами теперь будет? Мама страшно боялась милиции и вообще всякого начальства. Ее муж со своим братом служили во время Великой Отечественной Войны в Румынской Сигуранце и были расстреляны как враги народа в день освобождения Тирасполя от фашистских захватчиков. Четыре дня пролежали их трупы у водоизмерительной башни, которая располагалась на берегу Днестра слева от гостиницы «Аист». Хоронить их не разрешали в назидание остальным «врагам» народа. В тот год и затряслись руки и голова их матери. И осталась она в память о сыне (женатом) воспитывать внуков вместе с нелюбимой невесткой, которую считала повинной в гибели своих ненаглядных сыночков.
– Писала, мам, писала. Сейчас я им покажу и отвечу за свое письмо. Ты не бойся. Ты тут ни при чем.
Ко мне подошли наши милицейские чины и двое из приехавших мужчин:
– Вы писали жалобу Н.С.Хрущеву? Поясните нам, чем Вы недовольны? Вы учитесь, работаете, комсомолка? Это Ваш муж – небрежный кивок в сторону Федьки. Где Вы живете?
– Да, письмо писала я и сейчас Вам покажу, почему я его написала. Душа моя дрожала, ноги подкашивались, язык стал шершавым и прилип к небу. В тот момент я точно поняла, как чувствовала себя Любовь Шевцова («Молодая Гвардия») при вызове на допросы. На меня смотрели соседи – по-разному: пережившие 1937 год со страхом и жалостью, другие с любопытством, некоторые со злорадством (завели себе невестку образованную, вот теперь посидите кое-где).
Мое письмо Первому Секретарю ЦК КПСС Н. С. Хрущеву было криком души на ту несправедливость, которую творили с моей свекровью «сильные мира сего». Десять лет простояла мама первой в очереди. Ее отодвигали, потому, что муж служил в Румынской Сигуранце во время войны. Да, жена предателя. Но, во время войны – она, комсомолка, помогавшая Красной Армии, выданная мужем Сигуранце, прошедшая весь ад допросов с пристрастием, то есть с пытками, чудом осталась живой, только благодаря быстрому наступлению нашей армии – армии освободителей. За что же над ней издевались еще и в наше время, время строительства социализма? Как же так? Где справедливость? Всю мою коротенькую жизнь (в школе, детприемнике, училище, институте) меня учили другому. Высокому служению Родине, честности, порядочности, справедливости. Поступок с моей свекровью был безнравственным, глубоко непорядочным и несправедливым. Каким-то шестым чувством я поняла, что местная власть не будет возиться с вопросом моей свекрови, не будет выяснять, почему за десять лет завод не нашел возможности выделить ей квартиру. Ведь, помимо того, что она работала в самом сложном цехе, она все годы была передовиком производства. Я не придумала ничего лучшего, как написать сразу на «самый верх». Пусть знают, как у нас местные партийные боссы унижают самую главную составляющую общества – рабочий класс. Наивная. Я различала лишь два цвета: черный и белый. Оттенков ни в поступках, ни в мыслях не было. Я знала – лучшие люди моей страны там – «наверху», они всем окажут помощь, защитят, уберут несправедливость. Бояться последствий своего поступка я начала потом, когда рассказала свекрови и соседям тетке Маше, дяде Михаилу о письме и его содержании. Они мне поведали, вернее, пытались открыть глаза на истинное положение дел. Рассказали о судьбе тех, кто пишет, да даже не пишет, а лишь ночью, накрыв голову подушкой, думает, куда ж делась справедливость и та счастливая жизнь, обещанная великим Лениным и партией. Общий смысл письма Никите Сергеевичу сводился к тому, что, в то время как трудящийся народ ютится в комнатушках, голодает, он раздает подарки в виде самолетов Индире Ганди и т.д. и т.п. Написала я письмо примерно в марте, после одной из бессонных ночей, когда пьяная немытая орава мужиков, взрослых женщин и детей пыталась, не выспаться, нет – обмануть сон в одиннадцатиметровой комнатушке. Даже открытая на ночь дверь в коридор не могла освежить воздух в комнате. От вони он был густым, как кисель, его можно было хлебать ложкой.
Представьте комнату в одиннадцать квадратных метров. Окно и дверь напротив друг друга. Возле дверей у одной из стен плита с духовкой, у окна – стол и под ним сундучок для белья. Вдоль стены за плитой кожаный диван с высокой спинкой и валиками по бокам. У другой стены кровать. Около дверей табурет, на котором стоит ведро с питьевой водой. Летом часть семьи спала в беседке, даже в дождь, еду готовили в сараюшке. Зимой все спали в комнате и там же готовили еду, как правило – борщ (дешево и зло – как говорила моя родная мама). Как мы умещались ночью в этой комнатушке – картина, достойная пера великого художника. На плите спала старая бабушка, ухитряясь одной рукой придерживать дверцу духовки, где прятала казан с остатками борща, чтобы пьяный зятек ночью не вздумал полакомиться. Другой рукой она придерживала бутылочку с молоком на груди, согревая ее для ночного кормления маленькой Лорочки, своей любимой правнучки. На сундучке в форме зародыша укладывалась спать свекровь. Туловище и ноги под столом, голова снаружи. Все ночи она стонала от головной боли и судорог в ногах и руках. Я с Федькой боком укладывалась на диване (он не раскладывался), а сверху на нас лежала Лорочка. Невозможно повернуться. К утру я напоминала волка из знаменитого мультика. Лида с мужем и дочерью Тонечкой спали на кровати, а под кроватью – старший сын свекрови со своей очередной гражданской женой. Одиннадцатый член семьи – Петя обычно ночевал у соседей: тетки Маши (репрессированной одинокой женщины) или у дяди Миши, пока он не уехал в Мурманск. Дядя Миша и подарил нам перед отъездом кожаный диван, полный клопов.
Отправив письмо примерно в марте, я и не представляла, что оно дойдет до адресата и, тем более, что на него придет ответ. Адрес на конверте был простым: СССР, г. Москва, Первому Секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву. Но, письмо дошло до адресата и были приняты меры. Вот они (эти меры) передо мной, стоят, ждут ответа. Я смотрела на членов «высокой» комиссии и видела, что меня – не поймут. На маленькой площадке двора привостояли друг другу два мира. С одной стороны – богатых, умных, значимых (не надменных, а именно значимых) для государства чиновников, может граждан, в общем нужных ему людей. С другой – толпа плохо одетых, изнеможденных людей, парализованных страхом ответственности за предательство интересов государства (недонесение или сокрытие антигосударственного поступка). В этой толпе я выделялась лишь своей молодостью. В тонком свитерочке, потертом на локтях, серой однотонной юбочке, чуть ниже коленей, белых носочках и стареньких босоножках, но с огромной гривой роскошных с пшеничным оттенком, волос.
– Хорошо, – потихоньку трясясь от животного страха, подумала я, сейчас я вам устрою показательные смотрины. Пусть меня расстреляют, это будет потом, а сейчас смотрите, как предают решения партсъездов, как предают политику партии, как предают Советскую власть. Я очень гордилась своей сиюминутной смелостью. «А, будь, что будет» – решила я и повела комиссию в барак, сначала в нашу комнату, рассказала и показала кто, где и как спит. На их – «это невозможно, этого не может быть» – соседи подтвердили, что я не соврала.
– Может не расстреляют, – подумала я трусливо, а только посадят, тогда может я еще Лорочку увижу, а Федька, гад, пусть себе сам на выпивку зарабатывает. Я училась в институте на дневном отделении, а ночью работала в больнице нянечкой. В нашей семье работали в то время только я и свекровь. Остальным было некогда: все время уходило на выпивку, поиски выпивки и решение вопроса, кого бить сегодня: бабу (старую жмотку), маму (вечно денег нет, а зачем работает), Вальку (сучка денег на выпивку не дает) или Лидку (во, моду взяла – пить с нами, самим мало). Понятно, что в таких условиях уйти на квартиру мы не могли. Жили все одной кучей.
Окрыленная поддержкой соседей, я провела комиссию и по другим комнатам барака. Вся толпа жителей барака сопровождала нас. Сказать, что увиденное шокировало членов комиссии – это ничего не сказать. Если б меня не поддержали соседи, подтвердив, что я не соврала, и я не провела членов комиссии по другим комнатам, где в такой же тесноте и бедности жили такие же многодетные семьи – возможно судьба моя была бы предрешена. Но, в двадцати комнатах жили примерно сто человек, в таких же условиях, как и мы.
Когда мы дошли до комнатушки, которую занимала тетка Маша, репрессированная в 1939 году, она со страху, что занимает одна целую комнату, начала плакать, жаловаться, что сильно болеет «желудком». Просила соседей подтвердить, что соседа Петечку берет к себе спать, чтобы поменьше площади лишней занимать (на человека в то время полагалось четыре квадратных метра), а она одна занимала девять. Принесла рецепт и стала показывать одному из членов комиссии, что вот самый лучший советский врач выписал ей самое лучшее лекарство и теперь ее уже желудок не болит. С жалкой улыбкой, полусогнутая, почти на коленях, дрожащей рукой она протянула рецепт. Член комиссии прочитал его (вероятно, это был врач от Красного Креста). Он покраснел, закашлялся, закрыв лицо носовым платком. Меня разбирал смех. Я понимала всю комичность случившегося, я знала содержание рецепта. Тетка Маша, каждый раз, бывая, у участкового врача, просила лекарство «подешевше». Узнав в аптеке стоимость лекарства, тут же возвращалась к врачу и просила «еще подешевше», не потому, что была жадной, а потому что была безнадежно бедной. Отчаявшись, участковый терапевт ей выписал «аква дисцилята» стоимостью 3 копейки двести пятьдесят грамм. Стоимость лекарства тетку Машу устроила. Она стала, наконец-то, принимать лекарство и не по одной ложке три раз в день, а по две. Самое удивительное, что плацебо сработало. Желудок у тетки Маши перестал болеть. Комиссия отошла к машинам, обескураженная увиденным. О чем-то посовещались, подозвали маму, посадили в машину, быстро развернулись и стремительно выехали со двора. Толпа всколыхнулась, раздались всхлипывания, неожиданно тоненько в голос заплакала тетка Маша. Оставшиеся милиционеры не разрешили толпе разойтись. Федька, воспользовавшись случаем, ткнул-таки пару раз меня кулаком под ребра, пообещав остальное добавить после отъезда комиссии.
Шел шестой час дня. Уже более полутора часов мы стояли и ждали неизвестно чего. Толпа даже не подумала переместиться в тень, все стояли, как обреченные, посередине двора. Все чаще я ловила на себе весьма и весьма недружелюбные взгляды и понимала, что мой арест будет не самым плохим выходом из создавшейся ситуации.
Примерно в шесть часов вечера во двор стремительно въехали все четыре машины. Из первой, буквально, выпорхнула моя свекровь. В руке у нее была продолговатая бумажка. Подбежала ко мне радостная, помолодевшая, я с удивлением увидела, что у нее темно-голубые, как васильки, глаза, милый овал лица, красивая улыбка.
– Смотри, Валечка, нам дали ордер на квартиру. Мы уже туда съездили. Я выбрала сама квартиру, знаешь, на первом этаже, три комнаты с кухней, и ванна и даже туалет в квартире. Мы можем хоть сейчас переезжать, вот ключи. И тихонько (только для меня) добавила, лучше сегодня, чтоб не отобрали. Этот адрес, записанный в ордере на вселение (улица Каховская, 13/4, квартира 20), я запомнила на всю жизнь.
Минута тишины. Соседи, обалдевшие от увиденного и услышанного, обнимались, смеялись, поздравляли нас. Не было на лицах и в глазах зависти. Казалось не только мы, но и они все тоже получили квартиры. Ко мне подошел один из членов комиссии и спросил, удовлетворена ли я их решением. Я стояла обалдевшая и только молча кивнула головой.
Машины с членами комиссии развернулись и уехали. Уехали навсегда. Ушла милиция. Членами комиссии было принято разумное и справедливое решение. Я не буду писать о том, как вырос рейтинг партии и правительства в глазах простых рабочих. Сегодня этот вопрос решался бы года три-четыре.
Вечерело. Солнце висело почти над крышами домов. Притихли уставшие соседи. Бурная радость сменилась депрессией. Молчаливые, даже угрюмые, расходились по своим комнатушкам соседи.
– Когда же и нам выпадет такое счастье, – читалось на их серых лицах.
В новую квартиру мы переехали на второй день.