Все происходило, как в замедленной съемке. Удар, и колесо медленно летит куда-то вбок, а в воздухе, кружась, парят металлические болты и гайки. Капот оторвался от корпуса, и хлопнул по лобовому стеклу. Я выбросил руки вперед, закрывая глаза от осколков, и отвернувшись, увидел, как Ленка ломает головой пластик приборной панели. А перед этим – пустой, ярко освещенный тоннель, каким он и должен быть в два часа ночи. И еще смутно помню придорожный рекламный щит. Мы ехали, и орали друг на друга, только не могу вспомнить что именно. Кто-то в белом склонился надо мной, и причиняет мне боль, но я не могу даже крикнуть. Он говорит:
- Держите его в сознании. Не давайте ему уйти.
Кажется, я обидел маму. Я сказал, что не должен испытывать благодарность к кому-то, только за то, что я родился. Сказал, что я этого не просил. Она заплакала, а я бросил трубку, как раз тогда, когда мы заезжали в тоннель. Мы ехали на пределе скорости, орали сначала друг на друга, затем просто потому, что нечто серое, выросло на дороге прямо перед нами, как из-под земли, и теперь я не могу вспомнить кто я такой. Не могу понять, как оказался здесь. Я вижу все как бы со стороны. Кто-то в белом склонился надо мной, и говорит:
- Андрей! Отчет нужен мне завтра, к восьми. Вы же сами понимаете, что этот никуда не годится.
Кажется, меня зовут Андрей. А ее звали Ольга. Она сидела на диване, напротив меня, поставив левую ногу на журнальный столик, а правую отодвинув в сторону, так, чтобы мне было видно ее кружевное белье, и говорила о том, что все красоты мира не имеют никакого значения.
- Все намного проще, - сказала она – И машину ты выбрал такую, не потому что она красива. Не потому, что она произведение искусства, а для того, чтобы подтвердить свой статус.
На столике почти пустая бутылка коньяка, еще две под столом, а Пашка несет на подносе три чашки кофе. Чтобы освободить ему место, я пересаживаюсь на диван, и распущенный галстук болтается у меня на шее, а рубашка расстегнута почти до пупа. Ольга, обняв меня за плечи, говорит мне, что все это так по-детски, а я смотрю на Ленку, стоящую в дверном проеме.
- Поехали домой, - говорит она.
Мы едем, сначала молча, потом она говорит что-то, еле сдерживая тон, а проезжая мимо плаката, с которого нам улыбается какой-то мужчина, уже орет, заглушая меня. Тоннель ярко освещен длинными лампами, и они, мелькая, отражаются на лобовом стекле. Затем что-то серое, возникшее на пути ниоткуда, Ленкина голова пробивает пластик, и я понимаю, что Пашка был прав, что подушек безопасности не было, потом удар, но сейчас я почему-то не чувствую боли. Я снова оказываюсь на подъезде к тоннелю, и мужик с плаката говорит мне:
- Держите его в сознании.
Днем мне звонил мой брат. Его зовут Валентин. Он позвонил, когда я уже вернулся от шефа, и спросил, как мои дела. Я ответил, что хорошо, а он, выслушав дежурный ответ, попросил взаймы.
- Скажи, Валь,- ответил я, - Если бы я сказал, что мои дела идут из рук вон плохо, ты попросил бы у меня денег?
- Не знаю, - ответил он, - Наверное, нет.
- У меня тут полная жопа, брат.
А утро, как мне кажется, начиналось прекрасно. Оно было солнечным, дождь пошел только к вечеру, когда уже все было безвозвратно испорчено. Почему-то мне трудно вспомнить, как мне кажется, все началось портиться с отчета. Конечно, я понимаю, что это была моя вина, но это был такой день, который не стоило портить. В конце концов – куда бы он делся, этот чертов отчет. И вернувшись в кабинет, я хлопнул дверью, налил в рюмку коньяк, и позвонил Пашке. А потом позвонил Валька. Зачем ему были нужны деньги? Не помню. Помню, как позвонила Ленка. Она рассказывала, как отвела Мишку к стоматологу.
- Это был такой скандал, ты не представляешь! – смеется она.
Мишка укусил дантиста, и тот включил укус в счет. Очень смешно. Коньяк заканчивается, и ко всему прочему я совершенно не представляю, с какого конца браться за отчет. Все эти цифры такие надуманные, что если написать правду, то весь наш отдел, да что там отдел, все это здание набитое сотрудниками разного уровня, от директоров до курьеров, ни хрена не делает. Но мне нужно подвести цифры под общие стандарты. Завтра к восьми. А то, что дантист включает в счет страховку за укус, наверное, должно быть очень смешным. Я вызываю секретаря, чтобы отправить кого-нибудь за коньяком. Мне нужно собраться. У меня на сегодня два важных дела: отчет, и давнишний спор с Пашкой.
И все-таки: зачем Вальке нужны деньги? Он что, тоже укусил врача?
Мы сидим у Пашки, и он говорит:
- Умнейшая тетка! Кроме того, выглядит на все двести.
- На двести лет? – спрашиваю я.
- Не остри. Придет, сам увидишь.
И она пришла. У Пашки всегда была эта способность, которой я завидовал до смерти: он умел находить красивую женщину. Или нет, не так – эффектную, вслед которой всегда оборачиваются мужчины, а женщины бессильно шипят в спину. Эту способность Пашка пронес через все время, сколько мы с ним знакомы, а я даже секретаря не смог выбрать. Нет, в общем она ничего, у нее красивые глаза, правильный нос, хорошая фигура, грудь и все остальное, но ее губы… Такое впечатление, что она родилась без рта, и ей скальпелем сделали надрез. Просто отверстие без губ, на которое она напрасно тратит свою не дешевую помаду. Кроме того, меня ужасно раздражает ее блокнот, который она вечно носит с собой, как будто сложно запомнить, в каком количестве, и какой именно коньяк нужно купить, и это необходимо записать.
- Помнишь нашу рекламную компанию перед твоим повышением? – спрашивает Пашка, - Это ее идея.
Я спрашиваю, чем она занимается сейчас, и Пашка отвечает за нее. Он говорит, что она рекламирует предвыборную компанию какого-то политика. Я спрашиваю, какого из них, и она отвечает:
- Очень видного. У него далеко идущие планы.
- Да ты видел эту рекламу, - говорит Пашка, - Бил-Борды по всему городу.
А потом мы пьем коньяк, я уже не помню по какому поводу, мне становится жарко, и я стягиваю узел галстука вниз. А потом появляется Ленка, и смотрит на меня с укором и ненавистью, а когда мы молча спускаемся вниз, сопит сердито. Кто из нас был за рулем? Почему мне так сложно вспомнить? Если я все вижу как будто со стороны, значит ли это, что я уже умер? Идет дождь, я говорю с мамой, мимо проносится улыбка политика, и асфальт отражает люминесцентные лампы. Перед нами снова вырастает что-то серое, снова удар, и опять я не чувствую столкновения. В кабинет заходит секретарь, я говорю ей, что нужно кого-нибудь послать за коньяком, она что-то пишет в блокнот, а потом смотрит на меня и говорит:
- Чертовы пробки. Иваныч, включай сирену, пусть прижмутся.
Я сжимаю челюсти от злости: Ну не дура? При чем тут пробки? Какая сирена? И кто, черт возьми, такой этот Иваныч? Она поджимает свой безгубый рот, и уходит.
Пашка орет:
- Чувак, тебя надули! – и радостно смеется, - Тачка наверняка была в аварии.
Меня это бесит. И то, что он это определил, и то, что я так легко попался на удочку продавца. Я собирался соврать, что взял ее в автосалоне, с нуля, а Пашке достаточно было кинуть взгляд, чтобы опустить мое, ой как приподнятое настроение.
- Уверен, - хохочет он, - Что в ней нет никаких подушек безопасности. Как ты мог так лохануться?
Я еще раз обхожу вокруг машины. Краска везде одинакового оттенка, и нигде не видно вмятин, но я понимаю, что Пашку не проведешь. Он сам занимается автомобилями, и купил я эту машину только для того, чтобы добить его. Эта гонка у нас давно, еще со студенческих времен. У меня ржавая шестерка, у Пашки новенькая сверкающая девятка, я обрастаю долгами, чтобы купить себе девяносто девятую, а он приезжает ко мне на Ситроене. И вот теперь, когда у него мерс, я мог добить его этим спортивным болидом, и специально выехал на час раньше, чтобы заехать к нему, и утереть нос, а не тут-то было.
- Не расстраивайся, - смеется он, - приезжай вечерком, развеемся. Только позвони заранее.
И я звоню, хотя и не понимаю зачем. Мы договариваемся о времени, коньяк заканчивается, отчет ни к черту не годится, Мишка укусил дантиста, Вальке нужны деньги, только я не знаю на что, приходит Оля, Ленка смотрит на меня с ненавистью, мы спускаемся вниз, мокрый асфальт, улыбка с плаката, тоннель, что-то серое на нашем пути, удар… Не могу определить, что здесь главное. Мне кажется, что основное из этого списка – коньяк заканчивается. Лицо с плаката улыбается мне, и говорит:
- Два кубика внутривенно.
Стол шефа всегда завален бумагами. Не понимаю, как можно работать в таком беспорядке, но в каждой из разбросанных бумажек, он видит мои ошибки, и тычет в них своим толстым пальцем. Как только я появился в управлении, я понял что будет гроза. Секретарь сказала, что шеф явно не в духе, а я и так был на взводе. Мой спортивный БМВ с откидным верхом, на который я потратил пусть не такую кучу денег, как если бы взял в салоне, но все-таки кучу, стоит внизу, и я даже не знаю, есть ли в нем подушки безопасности. Проверять такие вещи дело дорогое. Если Пашка ошибается, придется менять всю приборную панель. Но зерно сомнения брошено, и уже дает урожай.
Утром я целую Ленку, и говорю, что безумно ее люблю, что с удовольствием бы позавтракал с ней, но мне нужно ехать к Павлу. Утереть ему нос наконец. Мишка висит на моей ноге, и ноет. Он не хочет, чтобы я уезжал. Он боится врачей. Ленка улыбается, и говорит:
- Конечно, езжай.
А теперь шеф тычет пальцем в какие-то цифры, но в голове у меня вопрос: как узнать про подушки? Потом, когда я уже у себя, и отчет с грифом «Исправить» лежит на столе, вопрос, зачем Вальке нужны деньги? И немаленькая сумма, между прочим. И я совсем не хотел грубить маме. Просто она позвонила в такой неудачный момент. Мы не едем, мы низко летим, и Ленка орет на меня. Она орет, «Где ты нашел эту шлюху?», и как раз в этот момент на дисплее телефона я читаю «мама».
- Алло, - говорю я, - Привет мам.
Плакат проносится мимо. Очень видный политик улыбается так, как будто нет этого дня, в котором я пытаюсь вспомнить что-то самое важное для меня. На минуту я снова чувствую боль, кто-то в белом стоит надо мной, и откуда-то, из-за его плеча, голос с плаката орет:
- Еще два кубика.
И сразу после этого я оказываюсь в кресле, а напротив меня сидит Оля. Она держит тонкую сигарету зажав ее указательным и средним пальцем, и говорит, что само по себе искусство полное говно. Она говорит, что очень важно сжать его до такой степени, чтобы оно стало понятно абсолютно всем.
- Хотя это и противно, - говорит она.
Я говорю, что ничего не понимаю в рекламе. Немного слышал про Уорхола…
- Я бы с удовольствием поменялась местами с Валери Соланас, - отвечает она, а я даже не знаю, о ком идет речь.
Я смотрю на нее и думаю, почему Ленка не одевается так: одновременно ярко и утонченно. Может все дело в том, что Оля брюнетка? Потом я думаю, что я здорово набрался, а машину с кожаным верхом оставить во дворе Пашкиного дома, все равно, что проверить наличие подушек.
- А вот и кофе, - поет Пашка, и я пересаживаюсь на диван, - Ну что? Давай обмоем твою консервную банку.
Почему я не могу вспомнить, кто из нас сел за руль?
- Мам, я сейчас немного занят.
Да, говорит она, ты всегда занят, когда дело касается семьи. Она спрашивает, звонил ли мне Валя.
- Да, мам, звонил. Но у меня нет такой суммы.
Зачем ему нужны эти деньги? Почему это настолько важно, что даже мама пытается выбить их из меня? Мы проезжаем плакат, лицо улыбается, и мама говорит:
- Ты же отлично понимаешь, что это единственный шанс, - она говорит - Или он скоро умрет.
Лицо с плаката говорит:
- Не дайте ему уйти.
Ленка орет:
- Где ты нашел эту шлюху?
Я ору:
- Смотри на дорогу!
Свет ламп мелькает отражаясь в лобовом стекле. Что-то серое, и, как в замедленной съемке, ее лицо разбивает панель. Но в этот момент она что-то кричала. Уже не мне, а этому, серому, выросшему из-под земли.
Сегодня такой день: на меня все орут. Все, кроме Паши и Оли. Все, кроме секретаря и Вальки. Все, кроме Мишки. Шеф тычет пальцем в бумагу, и говорит:
- Кажется, он пришел в себя. Эй, парень. Если ты меня слышишь – моргни один раз.
Я моргаю, и мы спускаемся с Ленкой по лестнице. Что-то мешает мне идти. Ленка поворачивается, и кричит:
- Эй! Не закрывай глаза. Только моргни.
А потом, на улице, она говорит, что я безобразно пьян. Она говорит, чтобы я дал ей ключи, потому что… Я не помню почему. Мы едем мимо улыбчивого политика, и мама кричит:
- Такую операцию могут сделать только за границей. Это тебе не аппендицит, и неужели ты оставишь родного брата умирать?
И я кричу, что, мам, я правда занят. Я кричу, давай перенесем этот разговор на завтра. Я кричу:
- Я сейчас не могу говорить!
- Неблагодарная скотина! – горестно восклицает мама, но и это не важно.
Больше всего меня достает то, что я не могу вспомнить что-то самое важное. Я был расстроен из-за машины. Нет, не то. Мне здорово влетело за правдивый отчет. Это тоже не настолько важно. Я смотрю на блокнот секретаря, и мне хочется его сжечь. Чепуха, у каждого свои причуды. Ольга, менторным тоном читающая мне лекцию об искусстве. Нет, ведь позже она стала вести себя, как обычная баба. Подушки, эти чертовы подушки безопасности. Все-таки стоило долбануть по машине, чтобы проверить. Но и это не та вещь, которая мучает меня. Так почему же я застрял на этом промежутке времени? Почему выбрал именно его, с этой мокрой дорогой, этим плакатом с улыбчивым и видным политиком, этот тоннель? Я вспомнил почти все, кроме последней секунды, и мне кажется, что именно в ней разгадка. Может быть, поэтому я мчусь мимо плаката, уже в который раз, и уже в который раз улыбаясь, мужчина на плакате говорит:
- Нет. Провалился. Давайте дефибриллятор.
Мы едем по тоннелю, и Ленка кричит. Ее лицо искаженно ненавистью. Спидометр показывает сто восемьдесят, и даже в два часа ночи в городской черте это опасно. Я кричу, что ничего не было, что Оля это девушка Павла, я готов пойти на любую ложь, чтобы узнать, а потом пред нами появляется это, что-то серое, и я ору, «тормози!», а она…
Вот здесь, пожалуйста, замедлите кадр. Слышите, что она кричит? Уже не мне. Вот оно. Кажется я услышал. Кажется я понял, что мне мешало идти по лестнице, вися на ноге. Кажется, в пылу ссоры мы забыли о том, что в даже в такой маленькой и быстрой машине есть заднее сидение, и оно не пустое. И перед тем, как войти лицом в пластик, Ленка кричала тому, серому, что в машине есть кто-то, не заслуживающий этой участи. Я вспомнил. Она кричала «Мишка!», и последнее "а" дробилось в обломках челюстной кости и пластмассы.
Голос с плаката говорит:
- Еще разряд.
Мы стоим перед Пашкиным подъездом, и Ленка говорит:
- Ты безобразно пьян. Дай ключи. Не позволю, чтобы из-за пьяного отца пострадал ребенок.
- Пап, - ноет Мишка на моей ноге, - Поехали домой.