«Мы с ней не говорили про любовь…»
Евгений Евтушенко
А собеседник мой упирается-спорит, будто бы эталоном красоты на всей нашей планете признаны японки…
Ну, нельзя же судить по слухам-то! Я попытался возразить тем, что слышал сам. Что в Европе такой славой пользуются полячки. Японки перевесили, может быть, тем, что азиатов на свете больше. Возможно, для них это так и есть. А посмотрел бы он на них поближе… Ну, не без этого, конечно, есть свои экземплярчики и среди них, что закачаешься. Как у каждого народа. «Нынче вот, если хочешь знать, на всех конкурсах «Мисс...» до «Мисс-Вселенная» побеждают одни венесуэлки», - доказываю я в ответ. Но тому хоть кол на голове теши…
А по мне, краше наших российских девушек в мире не найти, почитай-ка Тургенева, Чехова, того же Пушкина, наконец! Да посмотри вокруг: в каждом городе, селе - сплошь и рядом, ну, может, через одну – красотки встречаются, глаз не оторвать! Спускаешься в метро, и тебе навстречу по эскалатору плывут павы - сплошь супермодели, - каких тут же бери да выставь на подиум!
Так же вот и среди сибирских моих землячек. Есть такие красавицы в наших краях, что, как писал Шолохов, ухватился бы за юбку ей, и пошел бы за ней хоть на край света…
О той, о которой хочу, не рассказывать бы, а кино снимать...
* * *
«О, Мадонна!» - воскликнули бы наверняка итальянцы...
А я обернулся, и обомлел: на меня смотрела первая красавица Италии, звезда мирового экрана, королева неземной красоты - Клаудио Кардинале – вот кто смотрела на меня!..
Я будто затылком почувствовал, что кто-то очень близко изучает меня. Хотя шел самый первый урок в новой для нас школе, я это почувствовал, и не выдержал, оглянулся. И увидел Ее!..
Вот каким было мое первое впечатление о ней...
И таким оно оставалось всегда, на протяжении всей последующей жизни: сколько бы красоток среди своих ровесниц любой национальности я ни встречал после, всегда невольно сравнивал с ней, с той землячкой-двойником актрисы Кардинале тех лет. И все они проигрывали моей однокласснице…
Большая и богатая история нашего народа сделала татар похожими на представителей многих других народов, какие есть вокруг. К примеру, муж моей сестры, зять Яхья был вылитый грузин, поэтому усы и бороду носил подобающую, подражая увиденным в кино. Дядю Ибраима можно было принять за красавца-прибалта. Он и был сердцеедом неискушенных девиц. И жен менял, как перчатки, всю жизнь, пока не ушел на пенсию, где и угомонился.
Большинство сибирских татар не отличить от якутов, киргизов, ведь корни-то общие - алтайские. Немало среди нас людей цыганской, индийской, мексиканской(!) даже внешности. И очень много похожих на манси, американских индейцев, ацтеков - не зря, наверное, сестру мою мать обзывала иногда, осерчав, остячкой. У нас как-то несколько месяцев практики после вуза квартировала татарка-уралочка из Миаса, похожая на белолицую турчанку с орлиным слегка носом. Была писаная, скажу, красавица. Ну и я, конечно же, все это время был ее тайным воздыхателем… Мой ровесник Сафинур стал маленькой копией известного французского шансонье Шарля Азнавура. Сафинур-Азнавур, ничего, да? А приемная дочь тобольского родственника Урала выросла прямо в любимицу мира Мирей Матье. Чудеса, и только. Души не чаявшая в ней детдомовская малышня бросалась в рев, когда она собиралась после работы домой...
Но ведь такие двойники на свете не редкость, не правда ли?..
Многих же из нас не отличить от русских земляков, казаков. То есть, никогда однозначно не скажешь, что сибирские татары вот такие, и все тут. Потому что Сибирь стала родиной многих пришлых тюркских народов, в том числе бежавших от войн волжских булгар, казанских татар. С Кучум-ханом пришли в Сибирь бухарцы. Все они, смешавшись, стали сибиряками.
В общем, новая наша одноклассница, как пить дать, сошла к нам с экрана. Откуда была в ней эта красота неземная? Много позже я выяснил этот вопрос - ее мать была полукровка, вот откуда. После этого мне захотелось кричать на весь свет. Поймите же, люди, все лучшее в мире от смешанных браков. Мир спасет красота, рожденная любовью разных лиц и наречий!..
…Я, видать, заигрался с ребятами, к уроку примчался, когда все места уже были заняты, поэтому примостился, где оставалось единственно свободное место, а такое оказалось за первой партой, сразу за учительским столом.
Она сидела за партой сзади меня. И в первую же секунду своего немого с ней знакомства, я вспыхнул изнутри, будто пронзенный током, и весь – от пятки до макушки - покраснел как рак в кипящем казанке.
Уроки отныне стали мне побоку. Поэтому, с того первого занятия, что вел учитель математики Идият абый Акрамов, я запомнил лишь один анекдотичный почти случай.
Это был сборный – со всего Бакайского района - девятый класс в новой для меня школе за пятьдесят верст от родной деревни. Здесь, почему-то, все предметы вдруг и сразу повели на русском. Директор обьяснил на школьной линейке, что это делается для нашего же блага - за два года мы научимся, привыкнем, затем легче будет в институте...
Так вот, на примеривающийся к нам всем вопрос математика, кто вспомнит последнюю в том учебном году формулу, первой руку подняла самая из всех коротышка в классе Фания. А когда он пригласил ее к доске, да спросил, сможет ли она обьяснить всему классу решение новой задачи по той самой формуле, та с радостью посеменила, на ходу вдохновенно уверяя: «Можу-можу!»… Утомленный духотой класс заржал от преподнесенного вдруг удовольствия: будешь знать, как выскакивать…
Вот и все, что я запомнил с того урока. Все остальное растворилось в туманном далеке.
Я был в шоке.
Я попал в плен очарования «Клаудио». Я пропал. Я потерял дар речи, Отвечать на уроках, тем более по-русски, я был уже не в силах.
С этого дня я стал пропускать уроки…
Нас было много, наехавших заполучить аттестат зрелости в оставшейся единственной на весь район татарской школе в Карагае. Были и настоящие обалдуи, которых через силу заставили и отправили учиться родители, а они и думать не хотели об этом. Девчат в прииртышских селах, рассыпанных через каждый километр-два, было здесь пруд пруди. Многие из наших сверстниц работали в совхозе, а кое-кто из тех, кто не смог никуда нынче поступить, подрабатывали в школе, чтобы быть поближе к духу учебному, чтобы затем, через год, снова попытать удачи… Наши однокашники, но переростки по возрасту, бегали больше к ним на свидания, чем на уроки.
Безусый юнец еще, я затесался в ряды этих ветрогонов...
Осень выдалась щедрая на солнечные дни, мы целыми днями пропадали в прохладном кедровнике, боролись, кувыркались на соломенных скирдах, сражались в карты на берегу Иртыша, а вечерами всей кодлой вваливались в клуб, либо в девичий интернат, кое-кого увлекая за собой…
Я опомнился лишь к середине октября, когда всех побегайчиков призвал и выстроил перед классом наш классный, математик Акрамов. Он сокрушенно высказал короткую, но убедительную речь, видать, был на пределе терпенья. Может, оттого, что самому попало из-за нас. Ведь наши похождения ночи напролет стали бедствием для села, особенной головной болью для родителей наших девочек. Идият абый стеснительно наклонил голову, интеллигентно, но сурово и, как всегда в таких случаях, исподлобья глядя на виновников, сказал:
- Я знал, что не все вы хотите учиться. Кое-кому по возрасту уже пора в армию. Родителям таких мы напишем, чтобы тут же трудоустроили вас. Но не понимаю тех, кто вчера еще мечтал о среднем образовании. Этим домой напишем, чтобы сюда приехали сами родители, и тут решали, забрать вас обратно, или поверить, что догоните упущенное. Я никого уговаривать не буду, такого мнения и директор. Выбирайте сами.
Я представил, как при всем классе разрыдается мама, все восемь классов моих не получавшая ни слова упрека за мою успеваемость и поведение. А потом обрушит на меня неуправляемый в таких случаях свой гнев… От представленного лишь, мне стало так жутко, решил тут же и окончательно - берусь за учебу. И робко высказал просьбу, что не надо бы писать и вызывать моих…
Девятый класс был разделен на два параллельных. В «б» классе учились все ребята из близлежащих сел, кто после уроков мог легко добраться домой. В нашем «а» были мы - интернатские, и местные Карагайские. Причем, большинство из деревенских были сплошь ударники да отличники. Позже ряды приезжих покинули те, кто не приспособился к интернатским порядкам, столовской пище. И нас осталось пятеро парней, да три девушки из всего района, стойких к разлуке с родным домом.
Интернатская жизнь одно, а учеба в одном классе с королевой красоты, это же сущий ад, когда ты от одного ее присутствия уже таешь, робеешь, дрожишь, теряешься, забывая, где находишься, не ведая, что делать, и делаешь ли что, и как…
Дает же боженька некоторым своим созданиям! Божественная красота была не единственным достоинством девушки. Она к тому же была стройна как тростиночка, что, казалось, нет у этой богоизбранной никаких внешних изьянов. Ненароком столкнешься взглядом, утонешь в лучах ее искрящихся карих глаз. Она же длинными своими ресницами хлоп-хлоп, да вдобавок мило улыбнется, и ты уже в раю. А какое звучное и красивое имя ей было подарено родителями! Произносишь, и сладкая истома вливается в кровь и жилы твои.
Ведь звали-то ее не как-нибудь, а Руза Маликова!
Ру-за! Руз-за! Р-руз-з-за!..
Хоть как ты ни произнеси - не оскорбить, не унизить, не передразнить. Подобающее королевам имя! Солнечно-светлое, радостно-торжественное имя, с фарси так и переводится: дневная... Рузания, Рузалья – это допускаемые у татар истолкования имени уже для взрослой женщины. Как у русских Шура вырастает в Александру.
Она, ко всему, оказалась круглая отличница, и была начитанна как никто из нас. С пятого по восьмой класс Руза училась в райцентре Бакай в русской школе, что в восьми километрах, за Иртышом. Поэтому учиться в родной деревне ей стало еще проще, и осваиваться, как нам, ей не пришлось. Самым трудным предметом для нее оставался единственный на неделе урок по татарской литературе. Но, к счастью, учитель на это смотрел сквозь пальцы.
Семья Маликовых в Карагае была одной из самых зажиточных. Отец работал директором здешнего отделения торговой базы Райпотребсоюза, снабжавшей заиртышские села всем, что распределялось. Несмотря на холодно-подозрительное отношение к таким со стороны крестьянской прослойки, однако Маликовых в Карагае уважали. Мать Рузы была ветеран этой школы, отличник просвещения, отец с юных лет - до войны и после – все годы был в торговле, но ни разу не позволил себе опорочить собственное имя. Я на этом потому задерживаю внимание, что в моей родной деревне после каждой ревизии продавцов и завскладами или снимали, в лучшем случае, или судили…
Ну и, конечно, одевалась наша красавица опять же лучше всех. Все, что она носила, сидело на ней ладно и опрятно, хотя ходила, как и требовалось ото всех, в школьной девичьей форме, а фартуки, чулочки, бантики у нее всегда отличались особенной нарядностью и свежестью. Не говоря о новейшего фасона туфельках, сапожках, осенних и зимних пальто, косыночках-шапочках. А какие запахи приносила она с собой, аж закружится голова, сам закачаешься, теряя разум и покой, что так и тянуло пересесть поближе... Допусти она это, наверняка случались бы обмороки среди нас…
Так как пятнадцати-шестнадцатилетним, нам всем еще предстояло расти, в тот год она была выше многих из нас, выросла в уже оформившуюся невесту. Поэтому мы, одноклассники, мечтать-то не смели о приближении к ней. Не зря же говорят, что девчата в своем развитии опережают юных сверстников как минимум на три-пять лет. Не удивительно, что наши одноклассницы в первый год почти не замечали нас. Ухажерами у них стали недавние дембеля. Конечно же, они были интересней, чем мы, могли часами развлекать девчат рассказами об армейских приключениях, муштре, учениях, даже попадания на губу, и те были овеяны армейской романтикой. Как я завидовал этим дембелям, их возрасту! Один такой привязался к Рузе. Сколько нашего гнева и презрения, знал бы он, вскипело в нас к нему только из-за этого! Не понимали мы простой вещи – девчатам, как всякому в нашем возрасте, нужны были новые впечатления. Но каждый из нас готов был задушить этого дембелечка. Одно утешало, что Руза отнеслась к этому, как неизбежности, которой не миновать, не особо увлекаясь. Это мы поняли, когда через месяц появился и стал виться вокруг нее другой такой кавалер. Но и тот был вскоре отвергнут. Значит, достойного рядом не находилось. Я с облегченьем заключил, что Руза цену себе знает.
Но именно эта ее разборчивость стала непреодолимым для меня препятствием.
Догнать упущенное мне не удалось. Особенно захромал я по алгебре, перестал понимать что-либо по тригонометрии и стереометрии. Не привыкшего к такому, меня эта ситуация надломила, стал тих и нем, в классе особенно ничем не выделялся, не проявлял своего к кому-то обожания, а к девчатам тем более. Такое положение меня очень устраивало в ту пору.
Перемена произошла в десятом классе, когда мы появились после летних каникул окрепшие в лесу на сенокосе и шишковании. Я в то лето подрос сразу на три-четыре дюйма, на что обратил внимание на первой школьной линейке – Руза стояла почти рядом передо мной в первом ряду, теперь я был вровень с ней.
Но как же сблизиться с красавицей? Что такого выкинуть, сотворить, чтобы она обратила внимание, положила глаз на тебя. Увы, ничего на ум не приходило. С бухты барахты заговоришь, наломаешь дров, станешь посмешищем. Поэтому чувства свои нес тайно, будто не интересует меня никто. Так, что никто и подумать не мог, что я влюблен, да не в кого-нибудь, а в недоступную для нас красавицу Рузу. Об этом мы могли подозревать всякого, только не своих.
Мне кажется, впервые она взглянула на меня как-то по-новому на концерте в честь пятидесятилетия Октября. Когда участники замешкались, не зная чем занять затянувшуюся перед сценкой паузу, я схватил гармошку, стул, и вышел к зрителям один на один. Этот номер не был предусмотрен в концерте, да к тому же я не репетировал, не готовил его, ведь никто не знал, не подозревал, что я музыкант-самоучка. Сам не помню, как я исполнил то попурри, собранное на лету из пришедших на ум татарских песен, но получился поступок, который был оценен моими одноклассниками. Наверное, и ею, ведь она была одной из ведущих концерта. Вышло, что я выручил и Рузу. По крайней мере, так мне показалось. Этот мой маленький сюрприз был первым шагом к сближению с ней.
После того, как по поручению матери наш интернат и школу посетил мой родственник-однофамилец дядя Ибраим, известный в доброй половине района ветеринар, директор школы Салим абый Халиков вдруг приковал ко мне свое пристальное внимание. Стал лично давать мелкие поручения, включил в редколлегию школьной стенгазеты. Взялся подтягивать меня по своему предмету обществоведению, давая почитать направляющие по теме книги. Доверил фотоаппарат для фиксации школьных событий. А когда его украли, он даже слова не сказал мне в упрек… Хозяйство у директора новое и хлопотное, многие вопросы решались на личных связях и симпатиях, с посиделками допоздна. В те вечера, когда сильно задерживался, его супруга обращалась ко мне, чтобы помог ему добраться домой. Тайные похождения директора знали только мы, интернатские. За это он давал нам некоторые послабления. А мы отвечали взаимностью, всегда готовые помочь, старались не подвести, оправдать доверие.
Не вспомню, как это случилось, но каким-то чудом однажды я оказался в гостях у Рузы. Возможно, что директор послал за новой у них книгой. В памяти остались только трепет и волненье, которые я не смог в себе побороть. Руза оказалась очень гостеприимной, была улыбчива, все старалась угостить-накормить меня молоком с домашней душистой булочкой с пылу с жару. Я почти глотал слюни - в интернатской столовой не то что булочки, даже хлеба теплого я не видел, но к ее угощенью даже притронуться не посмел. Засмущался настолько, что не знал, куда деть руки, где и как пристроиться, чтобы не быть обьектом чрезмерного к себе внимания. Мне бы заполучить то, зачем явился, да ретироваться поскорее. Видя это мое состояние, она насмеялась от души, но усмешки я не почувствовал, это меня успокоило. Я действительно засобирался было, но появилась ее сестра на два класса младше. Год проучившись в одной школе, к моему стыду, я не подозревал о ее существовании. Она во всем уже догоняла Рузу, была такая же картинная красавица, но, по юности, в чертах и фигуре у нее преобладала подростковая угловатость, недоставало Рузиной зрелости. Увидя меня, она захлопала своими длинными ресницами, и категорически отказала прощанью с ними. Уловив момент, Руза нас познакомила:
- Не смущайся, Мак, это моя сестренка Аля. Иногда она бывает бесцеремонна, но это пройдет.
В доме у Рузы я впервые увидел столько много книг. Они были аккуратно расставлены по стеллажам с полу до потолка на трех стенах отцовского кабинета. С таким богатством могла сравниться только деревенская библиотека. Вот откуда была начитанность моей сверстницы. На вопрос, от удивления сорвавшийся сам собой, сестры сказали, что многие из книг достались от деда, бывшего работника районо, часть куплена родителями, а в большинстве - подарены друзьями отца, кто знал о его пристрастиях. А если задаться целью, то, покупая по одной книге в месяц, за пять лет можно собрать добротную библиотеку, ведь даже в деревенском сельмаге встречаются хорошие книги. А так, все друзья родителей знают, какие они библиоманы, и без книги в подарок в гости не приходят. Этим сестры-красавицы вовсе вогнали меня в краску, я же пришел с пустыми руками, лучше б провалился сквозь землю...
Аля извлекла какую-то книгу, и прочитала изреченья, будто заведомо для меня подготовленные: «Самый умный мужчина становится глупцом, когда он любит; самая пустая девушка, полюбив, становится умною», «Любовь – слишком сильное чувство, чтобы стать основой счастливого брака», - и поинтересовалась, как здорово сказано, не правда ли? Спроси она сейчас, как меня зовут, ей богу, не вспомнил бы, еще бы анализировать чье-то изреченье. Я клял себя и тот час, когда согласился прийти сюда, вот претерпел позору-то…
Но другим испытаниям они меня больше не подвергли. По крайней мере, ничего больше от своего пребыванья у них я не запомнил. Несомненно то, что Руза стала для меня еще недосягаемей.
В тот год новую в районе нашу школу оснастили большим комплектом для лыжного спорта. По заданию директора мы впряглись в помощь учителю физкультуры. Подбирали и монтировали крепления по размерам лыж и ботинок. Натирали лыжи мастикой, полировали пробками. Пронумеровали, установили по своим полкам, расписали места каждого класса. А по первому снегу интернатские, мы первыми начали усиленные тренировки, благо, лыжный склад был у нас под боком, могли распоряжаться им в любой день и час, насколько заблагорассудится. На соревнованиях перед Новым годом, неожиданно для себя, я занял третье место по школе. Окрыленный этим, я вырос в собственных глазах, оказывается, в жизни не все так безнадежно - я не такой уж и серый, как мог казаться до сих пор.
Но о раскованности, да такой, чтобы подойти и заговорить с девушкой, еще речи быть не могло. Я даже не мечтал об этом. И той встречи наедине, я думаю-гадаю до сих пор, никогда бы не произошло, если б не попросила об этом Руза сама...
Вот это был сюрприз так сюрприз! Я был на седьмом небе! Она неожиданно сказала, что заметила, как стала набирать вес, не возьмусь ли сопровождать ее на лыжных прогулках. Кто бы еще раздумывал?!
И вот мы с ней одни в глухом кедровнике. Школьную лыжню мы прокладывали так, чтобы ветер начинающим лыжникам не был помехой, иначе обморозишься, и навсегда потеряешь интерес. А в лесу лыжнику благодать. Идешь, и не замечаешь время. Может поэтому, в последующем наша школа постоянно гремела на весь район достижениями своих гонщиков. Руза пришла в обтягивающей лыжной форме малинового цвета, на голове вязаная шапочка, на шее шарф мохеровый, с алым же от легкого морозца лицом, отчего стала еще краше - сама Кардинале непременно позавидовала бы, и в оправданье себе отнесла это к цветущей юности Рузы…
Мы шли не спеша, через километр пути я пропустил ее вперед. Руза робко переставляла ноги, неумело отталкиваясь палками, и это было забавно видеть. Но и радостно от мысли, что так мы дольше побудем вместе. Я катил за ней и фантазировал: вот она неудачно скатится с горки, или вдруг нечаянно споткнется, рухнет в рыхлый сугроб, я быстренько подкачу и протяну ей руки, рывком вытяну, да так, чтобы столкнуться лицом к лицу, и вот тут-то все и случится. А что именно произойдет, представить не получалось. На месте поворота трассы в обратный путь по кругу, под большим раскидистым кедрачом были вкопаны столик со скамейками, где вне соревнований мы устраивали привал, отдыхали, кидались в снежки, слушали лесные голоса. Тут мы с Рузой остановились. Я подкатил к ней, смахнул снег со скамейки, сломал и накрыл ее кедровой веткой, сверху бросил свои шерстяные рукавицы, предложил ей перевести дух. Она благодарно вскинула свои карие очи, ничего не сказала. А я был сам не свой от счастья присутствовать рядом с моей мечтой, поддержать ее желания, угождая, как могу.
Не помню, с чего и как заговорили, возможно, о школьных делах, одноклассниках, учителях. И, конечно же, о будущем. Это я помню, потому что Руза спросила о моих мечтах, и сказала, что совершенно не представляет, кем мы все видимся ей в будущем. Я ответил уклончиво, ибо еще недавно хотел уехать в суворовское училище, да не приняли заявления в военкомате, а причину не обьяснили, видимо, был там свой лимит на такие направления. Помню, я вдруг разговорился - она слушала с искренним любопытством, не прерывая, лишь задавая попутные вопросы. Это были мои юношеские розовые мечты о море, буровиках, о дальнем романтичном севере, куда «только самолетом можно долететь», как пели в те годы…
По выходу из леса, на опушке мы снова остановились, чтобы дать Рузе новый передых. Я был без шапочки, а здесь гулял ветерок. Она заметила, как я изредка касался кончиков ушей, и предложила мне свой шарф, будто бы лишний на шее. Я чуть было не согласился. Представил, как она нежно, улыбаясь, обернет мою голову, станет завязывать под подбородком, и в это время я решусь на немыслимое – я ее поцелую!.. Но тут же представил, каким смешным станет мое лицо, где кроме носа ничего не останется. И отклонил предложение.
«Какой занятный общества этап…, мужчины стали чем-то вроде баб», прочитал я позже у Евгения Евтушенко. А ведь это обо мне. Случись то, о чем мне представилось тогда, не откажи, позволь ей, может быть совсем иначе потекла наша жизнь после. Был судьбоносный миг, и я им не воспользовался. Тряпка. Цыпленок недоразвитый. Олух. Пим сибирский. Она была почти в моих руках, и счастье мое крылось всего лишь в мохеровом шарфе, и я его отклонил…
…Потом землю накрыли долгие январские морозы, их сменил метельно-буранный февраль - лыжные наши вылазки, к моему великому огорчению, прервались сами собой, и, как это бывает для всякого десятого класса, отныне навсегда. С марта началась усиленная подготовка к выпуску, учителя вовлекли нас в дополнительные занятия по экзаменационным предметам. Тот наш поход с Рузой оказался первым и единственным, остался светлым секретом двоих. Других причин сблизиться не нашлось.
После выпускного вечера, где я снова напомнил о себе, аккомпанируя танцующим, мы пошли всем классом на берег Иртыша встречать прощальный рассвет. Но Рузы с нами не оказалось. Захмелевший, назло всем, я подхватил под руку другую одноклассницу с параллельного класса, и до утра морочил ей голову своими хохмами не в меру и не к месту. Я даже не задумывался над тем, не показался ли ей кавалером всерьез. Ведь она не оттолкнула меня, пошла целоваться, куда увлек. Наверное, она тоже выпила лишнего, и на утро ругала себя...
С прощальной той ночи у реки помню общий настрой моих одноклассников – никто не хотел в педагогический…
Тем не менее, добрая половина класса подала документы в Тобольский пединститут. Выбора-то ведь не было – в Тобольске он был единственным вузом. Поступили человек шесть, и все в физмат, одна Руза прошла в филологический. А я неожиданно для самого себя оказался в стенах культпросветучилища, хотя ехал с мыслью о мореходке. Проходя мимо училища, услышал чарующие звуки фортепьяно и саксофона. Ведь музыка – искусство мгновенного влияния на умонастроение здесь и сейчас. Мое музыкальное сердце затрепетало - я не устоял от соблазна и любопытства. Решил заглянуть ради интереса, и остался насовсем.
Училищная жизнь захватила, закрутила, увлекла и отвлекла ото всего прошлого. Видать, жажда к музыке дремала во мне многие годы, а тут проснулась, да так яростно и горячо, что в течение трех месяцев я догнал тех ребят-однокурсников, кто поступал с нами после армии почти готовыми музыкантами, ради дипломной корочки. А многих перегнал по самым трудным в учебе теоретическим предметам, как теория музыки, сольфеджио, аранжировка и хоровое переложение, основы гармонии. Я как чумной ворвался в музыку, растворился в ней с головой, быстро освоился, и уже не представлял другой жизни, целиком уйдя в богатый и прекрасный мир репетиций, концертов, гастролей по городским и районным сценам, стал ненасытен к овладению инструментами, пению в ансамблях, хорах, и так активен, будто всю жизнь только этого часа и ждал… А так как все это мне легко давалось, в выходные дни ходил на волейбольные, конькобежные тренировки, вечерами сражался в шахматы, и, как победитель училища выходил на городские соревнования. Эх, если б все это в совокупности было возможно и в Карагайской школе, насколько бы интересней мне было там учиться! Как же непростительно много теряет страна из-за бедности своих деревень, как наши сибирские…
На одном из концертов в драмтеатре, я неожиданно столкнулся лицом к лицу с Рузой. Она была располневшая, и это ей не шло. Я удивился таким быстрым переменам, но виду не подал, вежливо поздоровался. Времени поговорить не оставалось, предложил встретиться после нашего выступления, сказал, что могу ждать по выходным на городском стадионе. Однако, после концерта я ее не нашел, а на каток она не пришла ни разу. Однажды, осмелев, сам сходил к ней в общежитие. Но Рузы не застал, зато меня окружили ее однокурсницы, стали расспрашивать об училище, завидуя такой интересной и разнообразной учебе и жизни. Девчата попросили спеть что-нибудь из того, что репетирую, изучаю, или исполняю на концертах. Нашлась и гитара. Думая дождаться Рузы, пересиля себя, я кое-чего наиграл-напел им, сорвал аплодисменты. И ушел ни с чем.
В городе славились наши вечера отдыха – ведь профессионально играющего оркестра на танцах, как у нас, в городе ни у кого не было. На одном из таких вечеров у нас объявились однокурсницы Рузы. Одна из них узнала меня, упрекнула, почему не интересуюсь одноклассницей, она все еще одна. Что я мог ответить, если не чувствовал взаимного ее притяжения... Конечно, я не был бирюком. Как всякий нормальный парень, причем, будучи недурен собой, я не чурался девичьего общества – как у всякого, у меня тоже случались свои амурные приключения, ведь девчат в училище было раза в два больше, чем парней. Но эти мимолетные увлечения не запали в душу...
Как ни странно, школьные мои мечты вдруг стали сбываться. Не дошедшего до мореходки, в свое время море меня призвало само.
Я отважился, и написал Рузе со службы, что вот, выходит, не врал я, говоря, что буду моряком, хотя никакой надежды на ответ не питал. Но неожиданно получил письмо! Как увидел на конверте ее почерк, еще не глядя на обратный адрес, скорее кинулся на участок отрядного сада, и в тени зреющей алычи с волненьем вскрыл письмо. Она писала, что была удивлена, в то же время рада моему посланью, наверное, письма с родины греют душу, особенно от девчат, которым вояки любят морочить голову, переписываясь одновременно с несколькими…
Несмотря на ее колкости, я решил продолжать переписку. Если от матери письма знакомили меня с делами дома, родной деревне, письма Рузы возвращали в школу, вводили в курс дел одноклассников, ее институтских успехов. Из этих сведений я узнавал о переменах в городе, родном крае - от них веяло вольной и манящей гражданкой. А в целом, в армии любая весть с родины дает надежду, помогает выжить в трудные дни. Ведь мне тоже пришлось там не сладко.
В самые трудные дни солдафонской муштры и привыкания к армейскому быту, с чинопослушаньем и беспрекословным подчинением не всегда мудрым приказам, мать стала писать мне письма совсем из другого района. Несколько месяцев скрывала правду, в чем дело, несмотря на все мои расспросы в каждом письме. Лишь когда я убедил ее, что у меня все в порядке, даже руковожу самодеятельностью, езжу с концертами по району, а командиры за это обещают отпуск, она призналась, что бросила отца, не найдя на него управы без меня…
И в противовес этому удару, от Рузы я получал светлые и доверительные письма. Она стала откровенна со мной, делилась небольшими секретами о взаимоотношениях с однокурсницами, робкими шагами в учительстве, волнениями по поводу проводимых ею первых уроков и, как ей кажется, что постепенно стала нравиться преподавательская работа. Ведь как трогательно видеть детские доверчивые глаза, которые, выросши, обязательно будут помнить своих первых учителей, где бы ни были, и кем бы затем ни стали, это же здорово! Свет, зажженный тобой в душах детей, наверняка крепче, чем дело рук в какой-то штамповке на номерном заводе, писала с гордостью она...
А когда после девяти месяцев учебки меня направили служить на корабль, да не куда-нибудь, а на Черное море, где сплошь курортные города - один краше другого - она изъявила желание наведаться. Только тревожилась, не «уплыву» ли я, когда она прибудет, хорошо бы знать график моих выходов на море. Этого я сообщить не мог, даже если б знал. Но эти ее намерения окрылили меня, все же она не отталкивала, и даже была готова выехать ради мига встречи.
Письма оборвались за полгода до моей демобилизации…
«…моряк, ты слишком долго плавал!»…
В родных пенатах мне оставалось проучиться всего лишь три осенних месяца, а в декабре уже были госэкзамены. Несмотря на трехлетний перерыв в учебе, я легко догнал и перегнал своих новых однокурсников. Преподаватель по хоровым дисциплинам, известный на всю область руководитель Тобольской хоровой капеллы Николай Павлович Заплатынский, питавший ко мне большие надежды, стал готовить меня к поступлению в институт культуры. Такой чести редко кто удостаивался. Я решил, почему бы не воспользоваться, тем более, когда послеармейская льгота на меня еще действовала, и у меня был стопроцентный шанс. Он предпринял все от него возможное, чтобы я по распределению остался бы в музыкальном Тобольске.
Но, как говорят, мы предполагаем, а боженька располагает…
Стоял осенний дождливый день, я возвращался после удачного выступления в зооветтехникуме. Несмотря на погоду, было приподнятое настроение, да мой кумир Муслим Магомаев распевал по радио мое любимое Бабаджаняновское «Благодарю». И вдруг я заметил: издали, укрывшись от дождя под общим мужским зонтом, навстречу мне шла красивая пара… Одеты в одинаковой длины иссиня черные осенние пальто, элегантно подчеркивавшие их ладные фигуры.
Какие-то токи, пробежавшие вдруг в подсознаньи, подсказали мне, что это наверняка должна быть Она! А когда зонт приподнялся, я разглядел, действительно, это шла Руза под руку с каким-то парнем. Он был с меня ростом, вблизи оказался очень приятной наружности, а для мужчины даже и красивым на лицо. Главное, что я заметил: они почти походили друг на друга, да настолько, что во мне затеплилась надежда, чтобы он оказался родственником ей. Руза тоже увидела меня, остановилась:
- Здравствуй, Мак! Как живешь?..
Я все понял…
Она была теперь замужем…
Вот почему и прервала нашу переписку, оборвав мою мечту на самом излете…
Сердце заныло от пронзившей насквозь боли. Ранило нестерпимо-терзающе, да настолько больно, что, может, было бы легче мне, если бы сразу разорвалось такое ничтожное сердчишко.
Я еле вымолвил, что все хорошо, не стоит беспокоиться. Когда, на самом деле, мне никогда не было так плохо, как в этот пасмурный час...
Они пошли своей дорогой – статные и красивые, озаренные счастьем, какая и должна быть любящая пара. Я открывал тяжелую для себя истину - они очень подходили друг другу. Значит, наконец-то Руза нашла, наткнулась на достойного себя...
Ошеломленный, я остался стоять, как лишний на тротуаре, мешающийся всем под ногами истукан. Стоял в раздумье, и прозревал, что я ведь вовсе не ровня ей, и никогда не был. И, несомненно, никогда не стал бы достойной ее половиной. Они, и это видно, уже на пороге своего благополучия: институт позади, работают, остается свить надежное семейное гнездышко, да радоваться грядущему. А я, двадцатидвухлетний бугай, стою в куртке с чужого плеча, во флотских все еще брюках, так как доармейские вещи не сохранились, и ни кола, ни двора – безликий и сирый, лишенный родины разведенными родителями. Что хорошего ждет меня впереди? Надежды и прожекты в карман не положишь…
Так что, Руза, ты поступила мудро. Отныне моя дорога - тлеть и прозябать подальше от Тобольска. Оставаться здесь теперь я не смогу. Пророческой оказались цитаты, прочитанные нам Алей – любовь моя меня не приподняла, ведь любил я безнадежно глупо...
Я стянул с макушки берет, подставил голову под холодные струи осеннего дождя, и побрел, как мокрый цыпленок, не видя перед собой ни дороги, ни людей.
Один Магомаев провожал меня грустной своей песней:
«Благодарю тебя,
Что ты по судьбе прошла…
Еще за то, что не забудешься»…
2004 г.