Мы ещё в Питере договорились с Аней, что 9 июля отправимся на автобусную экскурсию по маршруту «Изборск-Печоры».
Я выбралась на дачу в Псковскую область третьего числа, Аня - восьмого.
Которую неделю уличный термометр показывал +35. Ехать никуда не хотелось. Потому что в такую погоду, скорее всего, билетов на автобусы от Кремля не будет.
В час ночи небо швырнуло вниз охапку золотых молний. Дом задрожал, сливаясь в мрачном экстазе с долгим небесным грохотом. Свет погас по всему посёлку. Пару часов мы с замиранием сердца любовались на поминутные вспышки, изогнутые, сияющие, переливающиеся всеми оттенками золота. Гром накатывал со всех сторон. Ливанул дождь, но через минуту пропал, как не было. Мы отправились на боковую.
За ночь я несколько раз просыпалась. Дом трясся, небо грохотало, молнии сыпались пореже, но всё равно одна за другой.
В шесть утра молнии стали ярко-розовыми, а небо – сине-фиолетовым. Я обрадовалась: «Всё-таки, будет дождь! Значит, будут билеты! Аня, собирайся!» Одуревшая после вечерней дороги и ночной духоты подруга скатилась с койки: «А? Что? Едем? Иду!»
Пассажиры пригородного поезда, раньше называвшегося «Весёлым» из-за развешенных в вагонах картинок и плакатов, сказали, что в Луге грозы не было. Значит, ушла на Новгород.
В расчёте на дождь я положила в рюкзак зонтик, выкинув широкополую льняную шляпу и солнцезащитные очки. Над Псковом выцветшей тряпкой висело неподвижное небо без единого облачка.
Всё-таки нам повезло. Были билеты на автобус в 9.30.
Я по этому маршруту езжу почти каждое лето.
В Изборске мы приложились к Труворову кресту, напились ледяной воды из Словенских ручьёв и спустились к озеру искупаться. Экскурсовод говорила, что у мостков плавают лебеди. Лебедей, конечно же, не было. Зато в полузатопленной лодке сидела красивая лягушка, такая чудно-зелёная и пупырчатая, что сразу захотелось малосольного огурца.
Перед Печорами экскурсовод обратила внимание пассажиров, что автобусы обычно встречает местный юродивый, Коля, и что на Руси всегда считалось: пообщаться с юродивым – это всё равно, что пообщаться с богом.
Коля был мне нужен. Я привезла ему обещанные два года назад фотокарточки.
Автобус до площади не доехал. По шоссе тянулся крестный ход. В монастыре было столпотворение, от непрерывного колокольного звона закладывало уши.
С Колей мы столкнулись на площади. Одновременно распахнули объятья и почти побежали друг к другу. «Мы тебя искали!» - сказала я. «Я тоже вас искал!» - сказал Коля. Он обнял меня: «Здравствуй, Наташа!» - «Здравствуй, Коля! Познакомься, это – Аня!» – «Здравствуй, Аня!» - «Здравствуй, Коля!» - «А Света где?» Надо же, он помнит Свету, приезжавшую со мной позапрошлым годом. Света Коле сразу понравилась. Он даже растерялся поначалу – меня не отпускал, но и со Светой пройтись ему явно хотелось. Мы встали по бокам, подхватили Колю под руки, и он два часа сиял улыбкой в нашей компании.
Я отдала Коле фотографии. Он обрадовался как дитя. Особенно тому снимку, где мы стояли втроём на фоне экскурсионного автобуса.
Когда вернулись в Псков, до поезда оставалось больше двух часов. Мы прогулялись по Кремлю и искупались в Великой. Течение у реки быстрое и, когда ложишься на спину, тебя несёт мимо крепостных стен. Ты смотришь на насыпь, на белые камни кладки, на бойницы, башни, облака и птиц. И никто не мешает процессу, потому что Великая глубока, в шаге от кромки под воду уходишь с головой, и дальше чем на несколько метров от берега никто не отплывает. А вода здесь красновато-коричневая, непрозрачная, но такая мягкая и тёплая, что понимаешь: река, она – живая. Вот так берёт тебя и несёт на своём широком хребте, ворочаясь и перекатываясь в русле, а если не сумеешь удержаться – проглотит и побежит дальше. И ты переворачиваешься на живот и гребёшь к берегу, а потом сидишь на мелководье и греешь на солнышке трясущиеся руки.
К вокзалу мы пошли пешком по пустынным улочкам раскалённого на почти 40-градусной жаре Пскова, лениво фотографируя двухэтажные домики, клумбы, неожиданно появляющиеся за поворотами церквушки, старинные дома с метровой толщины стенами и плавящийся асфальт, отороченный тополиным пухом. Вдруг моя левая туфля погрузилась в свежую заплатку на тротуаре. Я резко выдернула ногу из горячей ловушки. Босая ступня запачкалась чёрным. Обувь почти не пострадала. На тротуаре блестящей вмятиной остался чёткий след. Когда здесь снова будут менять асфальт? Через сто лет? Через пятьдесят? Я тогда уже умру, и рабочие, накатывающие новый дорожный слой, даже на секунду не задумаются, что это – мой след, и что, вообще, сто лет назад здесь также ходили люди. А домики, наверное, будут стоять всё те же, и по их стенам будут ползти клематисы. А вот тополей уже не будет. Их спилят, но новые не посадят.
Вечером Аня уехала к себе, в Могутово. Я помахала ей рукой и потопала к дому, удивляясь стабильности ям на ежегодно подправляемой дороге. Соседский пёс, всегда исправно лаявший навстречу, запоздало рванулся из конуры. Запутался в цепи, споткнулся, выровнялся и вдруг ухмыльнулся, бестолково, от уха до уха, и завилял хвостом, щурясь на ярком солнце.
Когда мы строили дачу в Новоселье, у меня было желание сделать дом самым красивым. Я его покрасила в зелёный цвет и приладила на окна и стены самолично выпиленные наличники и другие элементы деревянного декора. К весне краска облупилась, я расстроилась, а потом посмотрела на зарастающие крапивой заброшенные дома, хозяева которых давно умерли. Местные бомжи и хулиганы выбили в них стёкла, непогода продырявила крыши, вороватые пейзане растащили всё, что ещё может сгодиться в мудрёном сельском хозяйстве, а за покосившимися заборами упрямо цветут лилии и гвоздики. Я даже хотела откопать корней и посадить у себя, а потом подумала, что это - всё равно, что украсть на кладбище.
Со временем родители перебрались в дачный домик на ПМЖ, а я в июле приезжаю на сенокос. У нас теперь есть козы.
Первые трое суток я просто смотрю на всё, не в силах осознать и оценить окружающей простоты и великолепия, а затем, в течение недели, день за днём, собираюсь остаться здесь навсегда. Чтобы видеть эти, озарённые полной луной перистые облака, фантастическими волнами захлестнувшие полнеба. Чтобы носить из колодца чистейшую воду, такую прозрачную, что когда голубой эмалированный бак наполнен до краёв, невозможно сразу определить, пуст он или полон. Чтобы терпеливо ждать поспевания земляники на полянке за обросшей мохом калиткой. Чтобы спать на набитом свежескошенной травой тюфяке. Чтобы пить настоящее козье молоко и есть настоящую молодую картошечку, сваренную на настоящей печке.
А потом начинает не хватать двадцати телевизионных каналов, часа пик в замызганном трамвае, послезарплатного брожения по «Метро» или «Икее», дребезжащего лифта, проливных дождей над серым Невским, полупустых кинотеатров, бокала пива в тесном подвальчике на Итальянской.
И остаток отпуска проходит на одном нерве: сбежать, сбежать отсюда как можно скорее! И однажды утром я говорю: «С работы позвонили, срочно надо в город. Я в сентябре приеду, на картошку».
И, с деловым видом покидав в сумки одежду и книги, уложив сверху пакеты с зеленью, огурцами и помидорами, взяв в руки ведёрко со смородиной и букет ромашек и дельфиниума, пихнув в рюкзак бутылки с молоком, тороплюсь на станцию. Вечером я вхожу в пыльную квартиру, с наслаждением лезу под душ, а гостинцы валяются и вянут в прихожей. На электроплите булькают пельмени, а в холодильнике есть ещё кетчуп, и в микроволновке плавится и растекается по булке кусочек завалящего сыра. Допоздна я болтаю по телефону и засыпаю под включённый телевизор, оставив назавтра заботы о засохших комнатных цветах. Они у меня закалённые, другие в разномастных кашпо не задерживаются.
Потом я просмотрю и распечатаю фотографии, которые буду показывать знакомым и ахать, и удивляться вместе с ними живописным видам, и честно ждать следующего лета.
На фото: Папа-мама. Майский день.