– Не надо, – шепчет он. – Слышишь?
Слышит, но не хочет останавливаться. Губы продолжают выговаривать совершеннейшую бессмыслицу, сплошной поток диких, не связанных между собой слов. Они, эти слова, не сливаются в музыку, не становятся монотонным бормотанием. Они выбивают ритмичную и жестокую дробь по разуму окружающих, словно часы, отсчитывающие секунды до наступления безумия.
– Пожалуйста, замолчи, – снова просит он.
Ему больно. Всем людям больно. Потому что настала осень. Потому что в мертвом унынии раздаются дикие слова, хлыстом бьющие сначала по лицу, потом по мозгам. Они не из этого сезона. Быть может даже не из этого мира. Никто не знает, на что способно это заклинание, вырезанное на самом большом дереве в лесу. Но лес далеко, трудно найти там самое большое дерево, еще труднее прочесть неведомые знаки. Поэтому люди не думают о дереве и лесе. Люди думают о том, что сойдут с ума, если ребенок сейчас же не закроет рот и не перестанет говорить бессмыслицу.
Ребенка слышит только он, а так как слышит он, слышат все люди. Причина проста – древо в сотнях миль отсюда, последний человек видел его много веков назад, а дитя нашего времени каким-то неведомым образом читает вслух выбитые во тьме письмена. Раз уж так случилось, об этом знают все, не только он.
– Замолчи, хватит, – вновь звучит просьба: на сей раз почти немая.
Непонятная вереница слов, наконец, смолкает. Ребенок смотрит на часы.
– Настала осень, – молвит дитя – первая связная фраза за последние полчаса.
Он не обращает внимания. Только облегченно вздыхает, отирая вспотевший лоб. Как тяжело и страшно было принимать на себя этот хлыст. Нельзя убежать, нельзя закрыть уши, можно только внимать ребенку, направо и налево дарующему безумие. Знал ли он, что творит? Едва ли. Просто непосредственному детскому разуму кажется все настолько простым и интересным. Его сознание еще очень далеко от реального мира. Оно может прочесть эти знаки, вырезанные на коре тысячелетнего дерева. Оно БЕЗУМНО.
– Безумно, – повторяет ребенок, будто подслушавший невольную мысль. – Безумно. Вырежи! Знак! На летах! В… – дитя оглядывается. Дитя ищет подсказку, и, найдя ее в часах, выдает, расплываясь в улыбке: – В дереве!
Он вдруг замирает. В его глазах сквозит понимание.
– Что написано на дереве? – осторожно спрашивает он.
Ребенок хлопает огромными голубыми глазами и неожиданно бросается к окну. Припадает к холодному стеклу, за которым клубится туман, и в глубине которого десятки, нет, сотни людей пытаются спрятаться от жизни в теплых одеждах, наблюдает. Глаза его сияют восторгом, потому что он способен понимать, что происходит. Можно знать, а можно не знать, отгораживаясь от Древа глупыми вещами и занятиями. Люди не знают, что они делают на улице в такой поздний час; просто, гонимые унынием, высыпают на землю, подобно сдуваемому ветром мелкому мусору.
Но он, ребенок, знает. И говорит со столь же довольной улыбкой:
– Там написано, что настала осень.
– И это все? – у всего человечества отлегает от сердца.
– Конечно, все, – уверенно кивает ребенок и снова поворачивается к окну. – Больше ничего не будет. Конец. Время. Наступила осень.
Все три стрелки часов соединяются на самой загадочной цифре циферблата и останавливаются. Бесчисленное множество падших душ исчезает с земли. И только ребенок продолжает смотреть на улицу ярко горящими от возбуждения глазами, наблюдая за людьми, непонятно почему вышедшими на улицу и прячущимися от осени в теплых одеждах.