…Падение было недолгим. Почти мгновенным. Как в детстве полеты во сне. Вздрогнул, — не успел испугаться, — проснулся…
Я шел по пустынной гравийной дороге. Под ногами ворочался крупный булыжник. Рокада была еще та! — Колдобины, бугры, да заплаты. — Она то петляла, то резко взбиралась на высокий пригорок, то снова срывалась вниз.
Впереди над дорогой нависла скала. Позади, за спиной обрывалась крутая и долгая насыпь. А вокруг ни клочка зелени. Лишь изредка, — сухие колючие заросли. Осень... (И здесь осень?) Над головою небо, цвета дорожной пыли. В небе — свинцовые облака, пузатые, вечно беременные дождем.
Свое пребывание здесь я воспринял, как должное. Люди не удивляются снам, даже самым невероятным. Они в них живут, и принимают, это как данность. Дед однажды сказал, что каждый из нас, — как бы он на работе ни вкалывал, — наяву отдыхает. Основная нагрузка на мозг ложится во время сна.
…Местность до боли знакомая. — Хожено по этим горам, перехожено! – Афганистан. Последний участок трассы перед спуском в долину Пянджа, о котором слагали песни те пацаны, у которых потом не слагались жизни. Поэты сильнее чувствуют фальшь, даже если они не признаны.
Солнце скалит и скалит
свой единственный зуб.
Перевалы да скалы,
да дорога внизу.
Будто выстрелы в спину
рвутся с неба лучи.
А последняя мина,
затаившись, молчит.
И последние роты
легендарной страны
с надоевшей до рвоты
бесконечной войны
опускались в долину
с перевала Саланг,
а последняя мина
затаившись, спала.
Кто избегнет увечий?
Кто от водки сгорит? —
На судьбе человечьей
гриф «секретно» стоит:
Где обрыв? Где стремнина?
Где другая война?
С кем последнюю мину
разыграет она?
…Простенький, дворовый мотив на четыре аккорда «квадратом». Эту песню пел пьяный безногий минер на перроне Витебского вокзала. Я тогда очень спешил, но к черту послал все дела, и дослушал ее до конца.
…Ждать осталось недолго. Если все пойдет так, как когда-то уже было, меня должна подобрать «БМД», — боевая машина десанта с раненым на броне. У парня контузия, перелом позвоночника, а в нем — очень ценные сведения...
Вот именно, «если так все и пойдет»! Я все помнил, и мыслил критически. Это прошлое, или одна из его вероятностей. Там, в настоящем, мое тело заперто в тесной каюте. Или нет? А может, оно валяется в луже крови на пологой горной вершине? Что с ним? Неужели все настолько серьезно? Я попытался вернуться назад, но не смог. Время как будто сошло с ума.
Жрать хотелось по прежнему. В карманах штормовки я обнаружил всего лишь один сухарь, — кусочек солдатского, черного хлеба, закаленный в походной духовке.
Нет! — сказал я себе, — так никогда не бывало! Если это действительность, то она не права. Собираясь «на караван», я всегда забивал под завязку карманы. Сухарь — второе оружие. Незаменимая вещь при восхождениях на вершину. Пока он раскисает во рту, дыхание идет через носоглотку, и никогда не срывается даже при длительных переходах.
…Где-то недалеко сердито заворчал двигатель. Заклубилась дорожная пыль. — Наконец-то! Только это была совсем другая машина, — бортовой «ЗИС» с решетками на стоячих фарах. Надо же, какой раритет!
— Невозможно войти в одну и ту же реку дважды, — усмехнулся знакомый голос. — Даже если это — река времени.
Я не стал поднимать руку. Понял и так, что это за мной. Пришлось молодецки карабкаться в кузов, и трясти пустыми кишками на ухабах и рытвинах, — неизбежных последствиях минной войны. Скамеек в кузове не было. Впрочем, мои попутчики до сих пор обходились и так. Три монолитных фигуры в тяжелых плащах из брезента как будто вросли в борт. Бесстрастные лица скрывались за глубокими капюшонами. Эдакий «Ку-клукс-клан» из сельской глубинки!
С моим появлением попутчики настороженно смолкли. — А ведь только что говорили! — От их напряженных поз исходила ненависть, тяжелая, как походный рюкзак. Я это чуял нутром, потому, что узнал этих людей. Но их занесло в этот осенний день совсем из другого прошлого…
Тем временем, «ЗИС» опустился в долину. Или куда там его занесло?! Пейзажи за бортом менялись настолько стремительно, что голова шла кругом! — Не грузовик, а машина времени! — Будто бы кто-то нетерпеливый перелистывал слайды, проецируя их на серое афганское небо.
Вот и грустный российский пейзаж. — Золотое пшеничное поле за околицей деревеньки, невысокий холм у реки, да ворота старого кладбища.
Один из попутчиков опустил капюшон: Легкий загар тонкие, злые губы, волевой подбородок, еле заметный шрам у виска…
— Выходи! — мрачно сказал Психолог. — Не задерживай! Здесь ожидают только тебя!
Я спрыгнул на землю. — Не подчинился приказу, нет! Просто понял и осознал: ТАК НАДО.
Машина ушла. Это было очень некстати. Я не успел попросить прощения у ребят. За то, что когда-то хотел их убить. А может быть, даже убил? А может, хотел спасти, да вовремя не успел…
Я шел по широкой аллее между рядами могил. На этом погосте крестов не было, — одни только красные звезды. А под ними таблички со знакомыми именами и фотографиями. Всех этих людей я успел пережить, и всем им остался должен: кому жизнь, кому деньги, кому любовь. Кто их собрал, всех вместе: от деревенских погостов, парадных мемориалов, холодных морских пучин?
— Антошка! Ты где? Ау!
Этот голос из детства снова сделал меня мальчуганом. Я вихрем помчался к высокой седовласой фигуре, распахнув ручонки крестом. Тот же синий пиджак в полоску, штаны с пузырями в коленях, парусиновых сандалии. В уголках пронзительных глаз разветвленные сети морщин. Только лицо смотрится непривычно без глубокого шрама над переносицей. От деда Степана по-прежнему пахло семечками и табаком. Я вдыхал и вдыхал этот забытый запах.
— А ты не журись, козаче! Все у тебя образуется. Хочешь, песню тебе спою? — Ох, какая знатная песня!
Пу-па, пу-па, коза моя,
Пу-па, пу-па, буланая,
Пу-па, пу-па, иде была? –
Пу-па, пу-па, на пасеке!
Пу-па, пу-па, чего взяла? –
Пу-па, пу-па, колбасики…
Я хотел засмеяться и крикнуть: «Еще!» Но вспомнил, что давно уже взрослый.
— Зачем ты пришел? – дед ласково потрепал меня по щеке.
— Посмотреть, как ты тут. Честное слово, я просто соскучился!
— Ты можешь не врать?
— Научи, как снимать душевную боль? Я устал. Начинаю спиваться. И процесс этот необратим. Я теряю близких людей, а с ними — частичку себя. Я еще никогда никому не помог…. Разреши мне остаться с тобой!
— Глупости! Рано тебе сюда! Загляни в свое время: Посмотри, какое там синее небо! Под ним только жить, да жить! А сейчас уходи!
Дед сердито развернулся на месте, и зашагал, стуча костылем по плотному гравию…
Я очнулся в своей каюте, на втором этаже надстройки. Мой «зам» сидел за столом, и что-то писал. По левую руку — раскрытая пачка «Benson & Hedges»; по правую — зажигалка. В пепельнице, как будто забытая, между прочим, дымилась гора окурков.
Все, что сделано им за время моей отлучки, легко и обыденно отпечаталось в моей памяти. Будто бы это я взял со стола у Орелика ключ «вездеход», спокойно открыл дверь, постоял, покурил с мужиками, а потом вместе с ними «потянулся» в столовую, за бланками деклараций. Вот и сейчас, лежа на койке, я будто вдыхал дым табака «Вирджиния», видел заполняемую строку, и чувствовал в руке авторучку. Еще бы! Ведь он — это я!
Говорить было больше незачем. Я чувствовал всем нутром порывы его души. Наверно, и он становился еще одним мной.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — вдруг произнес двойник, ставя размашистый росчерк. — Где-то, в районе Бермуд, зарождается новый циклон. Может, не стоит транжирить энергию Космоса? Обо всем можно договориться, существуя в одном теле.
— Ты прав, — согласился я. — Но дело есть дело! Возьми под кроватью аптечку и выкачай из меня грамм эдак двести крови. Самому как-то несподручно. Я тоже не знаю, зачем это нужно. Наверное, интуиция. Как ты ее назвал? «Память о будущем»?
Одно дело, если ты чешешь в своем затылке, и совершенно иное, если это кто-то чужой. — Организм протестует.
Он накладывал жгут, нащупывал вену…. Я видел все это, но нисколько не чувствовал. Будто бы это… пальцы моей руки.
Письма и документы я зачем-то выбросил за борт. Когда последний пакет с грузом железного хлама ухнул на дно залива, где-то поблизости затарахтел вертолет. Не по нашу ли душу? Если так, то мы управились вовремя!
— Льзя ль мне теперь войтить? — пронеслось у меня в голове и одновременно прозвучало над ухом.
— Изволь, братец, — ответил я мысленно, — если, конечно, ты — не опасная разновидность шизофрении…
Рубаха слегка разошлась на его груди, и под ней я увидел знакомое изображение атакующего в прыжке леопарда. Я опустил глаза: точно такое же проявлялось и на моей коже. Неужели я вспомнил?!
…Я проснулся на постели из свежесрубленных веток, жухлой листвы и мягкого мха, с головы до ног укрытый синей фуфайкой деда. Она пропахла дорогой, дымом костра, горечью табака и жареными семечками. Было еще темно, но где-то там, за горами, розовой дымкой обозначался рассвет.
Дед колдовал над костром: шевелил обугленной палкой черно-красное пламя, умирающее в угольях.
— Вставай, Тошка, завтракать пора!
И как он услышал, что я проснулся?
Судя по запаху, снизу, под мерцающим жаром и слоем земли, истекает обильными соками обмазанная глиною курица. И еще, я удивился тому, что вижу и понимаю много больше обычного. Нужная и ненужная информация хлынула щедрым ливнем, мешая сосредоточиться на чем-то одном. Я понял, что в этом процессе познания следует что-то систематизировать и фильтровать.
Дед спиной опирался на осколок громадной скалы. Она нависала над ним очень многозначительно, как школьная формула, которую только что вспомнили, но еще не успели произнести. Под этой скалой должен был оставаться единственный вход в нашу пещеру.
Мы принялись за еду.
На этом широком горном плато велись интенсивные лесозаготовки. Беспорядочно сваленные деревья плавно граничили с освобожденными от излишества бревнами. Те, в свою очередь, мирно соседствовали с неподъемными, круглыми плахами, еще не изведенными на дрова. Ближе к обрыву стояли поленницы, объемами в куб. А от края горы, в долину опускался наклонный желоб. По нему и сплавлялся в поселок «конечный продукт».
Дуб, граб, бучина, — деревья элитных пород. Но вырасти им привелось, в месте глухом и малодоступном. Даже верхом на коне сюда невозможно взобраться. Вот и шел этот ценный лес исключительно на дрова.
Нет, ТАК я еще никогда не думал. Без малейших усилий, помимо своей воли. Каждая клеточка тела дрожала от избытка энергии.
С другой стороны вершины змеилась широкими кольцами нахоженная тропа. Скоро сюда, по ней поднимутся работные люди, а пещера еще открыта. Неужели дед этого не учел?
— Баба Оля уже заждалась, — сказал я на всякий случай.
Дед вытер пальцы о густую траву, и начал сворачивать самокрутку. Последнюю папиросу он выкурил давеча.
— Солнечно у тебя на душе, — хитро улыбнулся он, — ну, ладно, козак, хвались!
— Чем хвалиться? — скромно потупился я.
— Сумеешь ли ты, для начала, спуститься в долину по этому желобу?
Дед ожидал ответа, — не действия. Это читалось в самой постановке вопроса.
— Нет, не смогу. И ты бы не смог.
— А почему не сможешь?
— У берега, над рекой, очень слабое место. Там доски подгнили, и желоб меня не выдержат. На скорости тоже вряд ли проскочишь, — дерево очень шершавое, тормозит!
— Молодчага! — одобрил дед. — А смог бы рукой развалить этот камень?
Камень был с хорошего поросенка. Но я уже видел точку внутри него. Туда следует бить, а скорость и силу подскажет рука.
Услышав ответ, он еще раз довольно хмыкнул, и лукаво скосил глаза на осколок скалы, нависающий над пещерой.
— А это совсем просто! — раздухарился я. — Можешь даже не говорить!
— Ну-ка глянь! — перебил меня дед, — где-то в костре осталась картошка. Как бы не перепеклась!
Я сдуру схватил рукой закопченный, округлый голыш, и застонал от боли.
— Ах-хах-хах!!!
Дед пошутил по-взрослому. Я знал, почему он так поступил: Когда-то, на таких же «приемных экзаменах» с ним сыграл ту же самую шутку старый Аким — мой прапрадед. И он тогда тоже обиделся.
Я молча заблокировал боль, достал из костра кусок обугленной палки. Скала была в два моих роста, но стояла она ненадежно. Я примерился, слегка ковырнул грунт с северной стороны: там, где ее основание подпирала кремниевая плита, лет триста назад обработанная человеческими руками. Время и тяжесть раскроили ее на узенькие пластины. Я вытащил три или четыре из них. — Этого оказалось достаточно. — Скала плавно продолжила остановленное когда-то движение, и привычно опустилась на место. Как будто бы там всегда и лежала. Внизу загудели своды пещеры, с края обрыва сорвались мелкие камни и покатились по склонам, рождая лавину. Сквозь гул я услышал, как глубоко под ногами плавно пришла в движение система рычагов и пружин. И понял, что нужно делать для того, чтобы открыть пещеру в следующий раз.
— Увидали б тебя пацаны с нашей улицы! — ехидно заметил дед. — Полопались бы от зависти! Да жаль: не поверит никто!
Он тоже читал мои мысли, и понял, что я обиделся:
— Ладно, козак не журись! Сейчас я поставлю блок. Сумеешь ли прочитать, КАКИМ будет следующее задание?
На этот раз я сосредоточился. Собрал свои мысли в кулак и доверился им. Потом выделил из эталонного времени одиноко стоящую поленницу дров, переместил ее в ближайшую вероятность, распахнул линию перехода, и резко выбросил правую руку ладонью вперед, к самому ее основанию. Поленья рассыпались, закувыркались в траве, но ни одно из них не упало с обрыва.
— Ах, как нехорошо! — засмеялся дед. — Люди старались, работали, а ты вон чего натворил!
Думает, что поймал, ну ладно!
Я резко замкнул линию перехода. Все в это дивное утро все получалось легко и свободно: Поленница снова стояла нетронутой, но дед помрачнел:
— Антон! То, о чем ты подумал, недопустимо! — Он впервые назвал меня взрослым именем.
— А что? — возразил я с обидой, — нас ловят по одному мальчишки с соседней улицы. Уже и в кино не сходить! И вообще, их больше, чем нас, и было б по честному...
— Все! Сядь! Ничего больше не нужно: ни показывать, ни рассказывать! Я все хорошо понял. Впрочем, нет! Сотри у себя со щеки этот шрам!
Шрам был давнишним. Его я заполучил еще на Камчатке. Был дураком, и пересек дорогу раскачивающимся качелям. А они почему-то не остановились... Шрам все время белел на загорелой щеке и, как говорила бабушка, «портил весь вид». Так что его мне было нисколько не жалко.
— Теперь убери тотем! — жестко сказал дед.
— Что за тотем?
— Вот этот тотем!
Дед потянул на себя ворот моей рубашки. И под ней я увидел!!!.. Предмет безнадежной зависти к деду: цветное изображение атакующего в прыжке леопарда. Точно такое же, как у него!
— Жа-а-алко!!! — завыл я, и захлебнулся слезами.
— А мне вот, тебя жалко! Тотем можно вернуть, когда поумнеешь, а с ним на груди, ты рискуешь не поумнеть никогда!
Он хотел, но боялся сказать, что меня могут убить. Кто, когда, и за что?
Не переставая всхлипывать, я предал свою мечту. Изображение выцвело, потом исчезло совсем. Не осталось совсем ничего: ни припухлости, ни красноты. Регенерировать новые клетки проще, чем блокировать боль...
— Ты доволен? — мстительно спросил я.
Дед курил и вздыхал. Всегда, во всех моих неудачах, он виноватил только себя. Еще иногда поругивал бабушку: балуешь, мол! Но сейчас…. Кто, помимо него, мог сполна оценить все величие этой жертвы?
Он тоже подумал о бабушке. И спросил, чтоб хоть чуть приподнять мое упавшее настроение:
— Как там Елена Акимовна? Пора бы нам ехать обратно, пока град на полях ничего не побил. Скучаешь по пирожкам?
— Твоя курица намного вкусней!
Я, конечно, приврал, но пусть ему будет хоть чуточку легче! Приврать-то приврал, но тем самым, невольно обидел бабушку. Надо как-то выкручиваться:
— Я очень скучаю по бабушке! Но сейчас ее нету дома. Она с тетей Зоей на почте, в очереди стоят. Хотят заплатить за свет...
Я видел это настолько ясно, будто бы только что коснулся руками складок широкой цыганский юбки.
Кажется, он впервые по-настоящему удивился:
— А где бабушка Оля?
— Нас с тобой ищет! Скоро придет сюда.
— Интере-е-есно! — задумался дед. — Может быть, ты уже знаешь, что я хочу сделать?
— Знаю! — сказал я, как ухнул с обрыва. — Ты хочешь отнять у меня... все это!
Деду стало не по себе:
— Тошка! — сказал он с мукою в голосе. — Ты уж прости меня, старого дурака! И всех остальных прости! Я знал, что ты с честью пройдешь Посвящение. Но, честное слово, верил, что станешь ты, если не взрослым, то мудрым и умудренным! Мне жаль, что и я, и другие, забыли о самом главном: дать тебе чуточку здравого смысла, благоразумия. А без всего этого, также как без стремления самому чему-нибудь научиться, ты не сохранишь Знание. И тебя оно тоже не сохранит!
Я все ниже и ниже опускал голову. Больше всего я жалел не о том, что теряю. Мне было обидно за деда. Это я виноват! Это я не сумел оправдать его помыслов и надежд.
Он понял и это:
— Не отчаивайся! Придет и твой вечер. Ты снова вернешься сюда и согреешься дымом костра. А потом пройдешь новое Посвящение, обретешь свое звездное имя и все, что утратил теперь. А может быть, — даже больше. Я дарю это утро, как сон. Ты будешь видеть его по ночам, верить ему и не верить…. И просыпаться, чтобы забыть.
Но когда-нибудь — вспомнишь все. И те, чьи факелы опять запылают в пещере, будут вести тебя к этому дню, к обретению новой истины. Я буду одним из них. Да помогут тебе Звезды!