Э. Мальц
ГЛУБИНА
рассказ
Он проснулся оттого, что ему было хорошо. Это чувство за многие недели уже почти забылось и поэтому сейчас казалось непривычным. Во всем теле ощущение удивительной легкости, дышится свободно, ничего не болит, мышцы полны сил и энергии. Вот сейчас бы потянуться, откинуть одеяло и легко вскочить с постели… Но делать этого нельзя. Хотелось провести ладонями по груди, по плечам и почувствовать упругость рельефных мышц, переливающихся под кожей… Но этого делать тоже нельзя.
Ему было знакомо это ощущение, и оно каждый раз обманывало его. Последний раз это было около недели назад. Он уже знал, что, положив ладонь одной руки на другую руку, он ощутит не упругий бицепс, а мягкую и дряблую, как у старика, плоть. А если попытаться сделать резкое движение, то сразу же начнется дикая одышка, тело окажется немощным и бессильным.
Несколько дней назад приятель – врач объяснил ему, что это ощущение – отнюдь не прилив сил, а наоборот, что-то вроде потери самоконтроля, когда тело просто перестает чувствовать эту не проходящую слабость и недомогание. И никакого оптимизма этот синдром не внушает. Скорее, наоборот, надо принимать меры. Так что сейчас следует просто лежать неподвижно, чтоб не ушло это блаженство, это ощущение легкости. Лежать и наслаждаться им. Можно думать, можно вспоминать. Только вот двигаться не надо.
В соседней комнате грохотал телевизор. Раньше у Кэт был очень тонкий слух. Но сейчас она слышала очень плохо, а потому вынуждена была врубать телевизор на полную громкость.
Кэт… Когда он познакомился с ней на первенстве Союза по плаванию – это было давным-давно, в далекой молодости, – она представилась: Екатерина, Катя. А он ее, легкую, тоненькую, стройную, шутя назвал Кэт. Она рассмеялась, а ему понравилось, и с этого момента на всю жизнь, и после свадьбы, которая у них состоялась через три недели после знакомства, она для него так и осталась: Кэт. И тогда в его жизни стало уже два близких человека: до этого был только его дядька, профессор химии, который его, потерявшего во время войны обоих родителей, разыскал в первые послевоенные годы в каком-то далеком детском доме, взял к себе и вырастил. А теперь в его жизни была еще и Кэт.
В отличие от Кэт, он тогда на соревнования приехал не как участник, а как тренер. Вообще-то он и сам плавал блестяще – на мировом уровне. Но уговаривать его принять участие в соревнованиях перестали сразу же, как только увидели, каким потрясающим и неповторимым тренером был он. – Ведь отличных пловцов – десятки, а таких вот тренеров можно по пальцам пересчитать. Так что тренер – дороже.
А плавал он действительно здорово. Но больше всего он любил подводный спорт. Он увлекся им еще тогда, когда в Союзе так называемый комплект номер один (то есть ласты, маска, дыхательная трубка) был еще предметом отчаянного дефицита, и многие пловцы изготавливали себе подводное снаряжение сами кустарно, или – кому повезет – доставали его через людей, приезжавших из заграничных командировок. О так называемом комплекте номер два (это то же, что комплект номер один, но еще и с аквалангом) тогда он и не помышлял. Он тогда думал, что погружение с аквалангом – это то же самое, что погружение с трубкой, но только подольше. Впрочем, через много лет, когда у него уже появился свой собственный акваланг, он понял, что погружение с аквалангом – это просто уже совсем другой вид спорта: тоже увлекательный, но менее романтичный, и разница между этими двумя видами спорта подобна разнице между ездой на мотоцикле и ездой на велосипеде И по-прежнему он так и остался чуть ли не фанатом ныряния с трубкой.
А найти ему равных в нырянии было бы непросто: он легко уходил на глубину в пару десятков метров и оставался под водой по несколько минут. Друзья шутили, что, если бы он жил в Индии, то с такими легкими он бы выловил весь океанский жемчуг и стал бы миллионером. А он отвечал, что ему не нужен жемчуг, а просто он любит глубину: там тихо, спокойно, красота неописуемая, а главное, зависишь только от себя и знаешь, что никто здесь тебя не предаст и не продаст, никто не ударит в спину, никто не ограбит.
Но глубина – это отдых, хобби. А работа его – это тренерская деятельность, да такая, что его питомцы всегда были на голову выше своих конкурентов и безоговорочно занимали только призовые места.
Как-то раз он вместе с дядькой за компанию поехал в автосервис (забарахлил двигатель профессорского «Жигуленка»). Дядька, любуясь умелой и очень быстрой работой автомеханика, высказал свой восторг, на что механик ответил:
– Каждому от природы что-то дано. Одним – многое, но всего понемножку, а другим – только что-то одно, но зато щедро. Кому-то дано гайки крутить, – и я меняю ваш изношенный распред.вал. Кому-то – формулы придумывать, – и вы читаете лекции и пишете учебники, а вот с ремонтом автомобиля едете ко мне. А кому-то, – и он взглянул на Яна, с которым уже встречался в предыдущий визит профессора к нему, – дано плаванию учить, – и вон, сколько чемпионов ты сделал. Вот так. И даже если во всем остальном человек может разбираться слабо, но если свое дело он делает здорово, то его уважают.
Ян действительно во всем остальном, кроме плавания и водолазного оборудования, разбирался отнюдь не блестяще, и история, экономика, политика были для него предметами, не слишком понятными. Впрочем, много позже, когда вырос и повзрослел его сын и решил стать кадровым военным, у Яна появился интерес к оружейной технике, и обложившись литературой, он довольно быстро стал в ней неплохо разбираться.
– Да имеет ли смысл нашему государству сейчас тратить колоссальные деньги на армию? – сказал он как-то сыну. – Ведь теперь мы никому не угрожаем, наша «империя зла» разрушена. Сейчас все государства настроены к нам благосклонно. Мне кажется, правильно делают, что сокращают военные расходы и многие оборонные заводы переводят на мирные рельсы.
– Одна овца, гуляя по опушке леса, тоже думала, что, не имея оружия, она никому не угрожает, а потому волки должны при встрече приветливо ей улыбаться, – ответил сын.
Пока Ян с интересом читал книги о стрелковом оружии, новые интересы появились и у его дядьки. Химик по специальности, он вдруг начал интенсивно интересоваться экономикой и политикой.
Однажды он с грустью сказал Яну:
– Знаешь, я долго думал и никак не мог понять, что сейчас происходит. И, кажется, понял: страна потихоньку гибнет…
– Ты хочешь сказать, что из-за смены политического строя?
– Нет, я не о политике. Я об экономике. Наша сегодняшняя экономика ужасна, она гибельна для государства. Первые ее результаты видны невооруженным глазом уже сейчас. Жить становится все труднее, в промышленности полный развал, работа заводов и НИИ чахнет.
– Но это, наверно, временно. Ведь уже есть первые признаки подъема: на прилавках магазинов товаров стало больше.
– Подъема?? Товаров стало больше потому, что купить их некому: цены взлетели на несколько порядков, а денег у людей нет, потому что зарплату недоплачивают, задерживают, а многим и вообще не выдают; некоторым – уже по полгода.
– Но ведь Президент обещал, что деньги будут. Сказал даже, что сам на рельсы ляжет, если долги по зарплате не ликвидирует.
– Президент много, чего обещал. А за его хрупкую жизнь ты не беспокойся: к тому моменту, когда он соберется на рельсы лечь, это будет уже совершенно безопасно, потому что поезда к этому времени из-за нехватки средств вообще ходить перестанут, – грустно пошутил профессор. И, помолчав минуту, он продолжил:
– А задержки и невыплаты зарплат имеют еще один милый результат. Интеллектуальная элита, сработавшиеся инженерно-конструкторские и научные коллективы – все это перестает существовать, потому что, месяцами не получая зарплаты, люди, чтобы хоть как-то прокормить свои семьи, переходят в другие сферы хозяйства, где еще можно заработать хоть что-нибудь. Говорят, что дети – будущее страны. Но сейчас эти дети заброшены, взрослым заниматься ими некогда, не до них. А если сейчас эти дети не будут развиваться, то что они смогут сделать через пару десятков лет, когда страна окажется в их руках?
– Да, ребятишкам сейчас туго. Всяких там кружков и секций стало мало, никому до них дела нет. Беспризорных стало много. Так что улучшение нашей жизни оказывается каким-то сомнительным.
– А жизнь, действительно, ух, как пошла в гору … у некоторых. Их теперь иногда олигархами стали называть. Понимаешь, народ пухнет с голоду, а эти богатеют. Помнишь первоначальную (и неточную) формулировку закона сохранения материи: ежели в одном месте что-то прибавится, то в другом месте должно столько же убавиться. А эти предприимчивые ребята по сотням тысяч в неделю зарабатывают. – А за счет чего (если вспомнить этот закон)? Кстати, ты знаешь, что такое заработок? – Это определенный процент от принесенной пользы, выдаваемый тому, кто эту пользу своим трудом принес. – Представляешь, какую гигантскую пользу должны были принести стране эти олигархи, если судить по их заработкам! Это же великие труженики!
– Я понимаю, что эти люди наворовались, –сказал Ян. – Но теперь ведь за это даже наказывают меньше, чем раньше. Были даже официальные высказывания о том, что ужесточение наказания мало запугивает преступников и иногда даже сопровождается увеличением (а не уменьшением) преступности.
– Это, дорогой племянничек, аргументация для дураков. Позволю себе заметить, что, уничтожая клопов, делают это именно для защиты от клопов, а отнюдь не для устрашения насекомых, оставшихся еще в живых. И позволю себе вспомнить, что в прежнее время (кстати, ты это время еще застал) в школе в седьмом классе преподавали такой предмет: конституция. На самом деле это было не только изучение Основного Закона, но и изучение каких-то азов юридических норм (в весьма упрощенном виде, разумеется). Так вот, в учебнике говорилось в числе прочего о наказаниях и пояснялось, что наказание – это не средство мести провинившимся и не средство запугивания потенциальных преступников, а исключительно средство защиты общества от действий преступника. Вот это и следует помнить, а не пудрить нам мозги словоблудливой демагогией с явной подменой понятия (ты еще не забыл из логики, что такое подмена понятия?).
– Так что же тогда надо делать?
– Как говорится, зри в корень. Эти новоявленные олигархи наворовали не у частных лиц, а у народа. Они присваивают то, что раньше считалось народным достоянием. Ну, ладно, фабрики и заводы, то есть средства производства, которые при социализме принадлежали государству, при капитализме могут быть собственностью частных лиц. Замечу в скобках, что, приватизировав заводы, они в большинстве случаев не заплатили за это никому и ничего, кроме взяток. Нам, правда, говорили, что все это наше и общее, но ведь мы за это не получили ничего, кроме ваучеров, которые можно на стенку в рамочке повесить. Ладно, пусть так, но природные богатства, производство электроэнергии и даже производство спиртного (которое , кстати, прокручивает колоссальные деньги) – все это все равно должно было остаться монополией государства, потому что от этих вещей зависит экономика страны в целом, именно эти вещи являются основой притока средств в казну государства. А наш шибко демократический Президент, отдав все эти источники средств в частные руки, одним махом переключил поток всех доходов с русла государственной казны на карманы олигархов. То есть предпринял шаги, диаметрально противоположные тем, с которых начал Рузвельт, вытаскивая свою страну из смертельного кризиса.
– Так они же должны эти доходы использовать и для государственных нужд!
– Как же! Где ты найдешь бизнесмена, который будет добровольно отстегивать часть своих доходов? Напротив, они все стали эти доходы вывозить в виде вкладов в заграничные банки и в покупки, например, вилл за рубежом. То есть происходит вывоз капитала из страны, а это и есть то, что ведет к неминуемому финансовому краху и, как следствие, готовит почву для гибели страны.
– Так их же, в конце концов, остановят!
– Ошибаешься. Это процесс почти необратимый. Единичного жулика прижать можно, но когда создается мафия, у нее появляются большие возможности для самосохранения: от квалифицированных киллеров до коррупции в государственном масштабе включительно.
–Говоря о киллерах, ты что, действительно подразумеваешь стрельбу на улицах, как в американских боевиках?
–Не обязательно на улицах. И не только стрельбу. Сейчас, когда вот-вот уже закончится второе тысячелетие и начнется третье, человек научился уже очень многому. Например, кроме стрельбы, бывают еще несчастные случаи. В нужное время и в нужном месте. Ну, иногда могут пострадать и посторонние люди, случайно оказавшиеся рядом, но это мелочи, ибо, как говорится, лес рубят – щепки летят. А кроме того, убрать мешающую фигуру с дороги, особенно в политике, можно и без крови. За серьезные деньги умелый журналист сделает неопровержимый и обоснованный компромат хоть на папу римского. А средства массовой информации, как ты понимаешь, в руках тоже у тех, у кого есть деньги. А чтобы проще было запаривать нам мозги, нас отучают думать, то есть бьют по культуре. Не веришь – проанализируй хотя бы программу телевизионных передач сейчас и сравни с тем, что было когда-то. Бесконечный показ убийств, насилия примитивные сюжеты… Да и вообще, где они сейчас, носители нашей культуры? – Огромный процент интеллектуальной элиты нашего общества – преподаватели, опытнейшие инженеры, ученые – сейчас вынуждены, бросив все, уйти в торговлю, чтобы спасти от нужды и голода свои семьи.
–Веселенькую картину ты рисуешь…
–Страна, племянничек, идет к гибели. Если последующим правителям удастся этот процесс остановить, то это потребует очень многих лет и очень больших усилий. Конечно, очень хочется верить, что это будет. Но сегодняшняя ситуация мне внушает мысли очень пессимистические.
– Но нам же все время сообщают, что постепенно все становится лучше и что мы должны радоваться этому.
- Да, мы и радуемся этому. Ой, как радуемся. Мы почти счастливы. А счастливы потому, что мы просто не знаем о том, что мы уже умираем.
– Так каковы же ближайшие перспективы?
–Ближайшие? Я думаю, пойдет буквально лавина коррупционных преступлений. И одновременно будет рост преступлений, базирующихся на том, что чиновники всех рангов будут элементарно воровать вместо выполнения своих служебных функций…
–Так им же власти не позволят!
–Власти? А ты присмотрись к личностям, стоящим у власти: ведь у большинства из них дети и даже внуки учатся и живут заграницей. Отсюда ведь однозначно следует, что эти люди делают ставку отнюдь не на будущее России, если своих чад они уже заранее пристраивают за рубежом. Значит, не будут они тратить слишком много сил на борьбу за интересы своей страны. Резко возрастет и преступность в быту, в частности, уличная, ибо почва для нее уже подготовлена. Ну, и, конечно, еще месяц-другой продолжение маленькой победоносной войны – для укрепления президентских позиций перед очередными выборами. Причем, я уверен, в этой войне, вопреки вековым традициям нашего государства, сыновья власть имущих воевать не будут…
Беседа с дядей затянулась далеко за полночь и оставила у Яна тяжелейшее гнетущее впечатление. И, что бы он ни делал, в памяти постоянно звучали дядины слова: «мы счастливы потому, что мы просто не знаем, что мы уже умираем»… « Мы радуемся потому, что просто не знаем, что мы умираем…»
Спустя несколько дней, когда Кэт готовила ужин, Ян включил телевизор. Передавали новости – регулярно выпускаемый ролик с набором сообщений о разных событиях последних дней. На этот раз диктор, жизнерадостно сообщая о происшествиях государственного масштаба, рассказал, что рабочие одного из заводов подарили Президенту ко дню рождения снегоход. И был показан большой холм, на склоне которого Президент со счастливой улыбкой выписывал на новеньком красном снегоходе крутые виражи по плотному февральскому снегу. Следующий сюжет ролика относился уже к событиям не общегосударственного, а областного масштаба. Бесстрастный голос диктора поведал о том, что в каком-то маленьком городишке под Владивостоком некий бедолага-рабочий во время очередного веерного отключения электроэнергии подсоединил провода к себе. Когда электричество снова включили и в доме стало светло, около тела рабочего нашли предсмертную записку о том, что, не получая зарплаты уже несколько месяцев, он больше не может смотреть в голодные глаза своих детей, которых ему нечем накормить.
У Яна мелькнула мысль, что компоновка новостей в такой последовательности и в таком сочетании, вероятно, не случайна и что у режиссера этого видеоролика, наверно, будут крупные неприятности, когда в редакции спохватятся, что за ролик они по недосмотру неосторожно выпустили в эфир.
Ян решил на следующий день поделиться этими мыслями с дядей, но не пришлось: профессора в этот вечер убили… Было еще не очень поздно, и профессор возвращался домой после вечерних занятий в Университете. Он уже входил в свой двор, когда под аркой на него сзади напали двое отморозков, которым, вероятно, не хватило денег на выпивку или на очередную дозу. Они были моложе и, конечно, сильнее. Они начали бить его головой о стену, и он потерял сознание. Через пару часов профессора кто-то нашел, вызвали «скорую» и отвезли его в больницу. Там он и скончался. Вскрытие показало, что причиной смерти были множественные гематомы голоного мозга. Нужна бы была экстренная операция, но очередь в «приемном покое» была очень велика, – больных в ту ночь привезли много, – и профессор не дождался помощи.
Похороны были через несколько дней. К крематорию Ян пришел пораньше – он предполагал увидеть сына, с которым он не виделся уже полторы недели и который накануне обещал приехать в крематорий прямо из военчасти. Ян долго топтался на ступеньках у входа, промерз отчаянно, но, так и не дождавшись сына, пошел на траурную церемонию (Кэт была уже там).
Сын не позвонил и вечером. На следующий день Яну было совсем плохо. Продрогнув накануне, он, видимо, подхватил ангину. Температура взлетела под сорок. На душе было тоскливо: ведь профессор, заменивший Яну и отца, и мать, погибших во время войны, когда Яну было всего три года, был ему очень близок. А тут еще беспокойство за сына..
Наконец, около полудня удалось дозвониться до начальника военчасти. Яну сказали, что накануне утром личный состав подразделения, в котором служил сын, был поднят по тревоге, погружен в самолеты и отправлен в окрестности города Грозный.
Еще неделю Ян ждал, что сын найдет возможность что-либо сообщить о себе. А потом…
Как это торжественно и солидно звучит: «груз - двести»! Эти страшные слова: груз - двести – означают, что прилетает самолет, и с борта его выгружают оцинкованные ящики, в которых находятся останки того, что совсем недавно было теплым, близким, родным человеком. Как правило, ящики уже запаяны, потому что Боже упаси нормальному человеку увидеть – даже в страшном сне – то, что внутри. Нередко боевики снимают на видеокамеры, что и как они вытворяют с попавшими в их руки людьми. Видеокассеты часто оставляют так, чтоб они попали в руки российских военнослужащих. Существует мнение, что они это делают не из садистской любви к жестокости, а исключительно с целью устрашения и деморализации противника. – Может быть, это и так, но только кому от этого легче?
Подразделение, в котором служил сын, на следующий день после высадки попало в засаду. Пробиться к своим удалось только нескольким человекам. Очередная видеокассета попала в руки российских служб, и командование посчитало за лучшее воздержаться от демонстрации этого материала родным и близким погибших.
Яну казалось, что это не явь, а какой-то кошмарный сон, что надо просто скорее проснуться, чтобы не сойти с ума. А на Кэт даже смотреть было страшно.
Ян уже не помнил, откуда они в тот день шли, но Кэт вдруг остановилась, пробормотала что-то непонятное, глаза ее помутнели, и она начала валиться набок. Ничего не понимая и потеряв голову, Ян подхватил ее на руки и побежал к дому. Держа ее на руках, он взбежал на свой седьмой этаж, открыл квартиру и, уложив ее на диван, начал вызванивать «скорую». Он с трудом выговаривал слова, потому что в груди появилась вдруг какая-то острая боль, как будто бы его проткнули спицей. Но на другом конце провода его все-таки поняли, разобрали адрес, и через полчаса бригада прибыла. Диагноз был короткий, как приговор: инсульт.
–Вам повезло, – сказал врач, – что она еще жива. В такой ситуации нести ее, да еще бегом (то есть трясти) было смертельно опасно. Помощь надо было вызывать сразу, на улице, а ее ни в коем случае не трогать. Но мы, конечно, будем делать все, чтобы выкарабкалась. Может, повезет…
Врачи действительно очень старались. После полутора недель почти полной неподвижности Кэт как будто бы очнулась и с трудом начала пытаться произносить отдельные слова. На ноги она встала только через полгода. Но как она изменилась! Сгорбленная, поседевшая, она даже по комнате ходила с палочкой, опираясь иногда на стенку. Слух, первоначально пропавший полностью, восстановился лишь частично. Говорила с трудом, старательно подбирая те слова, которые уже могла четко выговорить. После долгих раздумий Ян решил попробовать вывести ее на свежий воздух хотя бы в палисадник во дворе их дома, но тут что-то непонятное приключилось с ним самим.
Последнее время он уже неоднократно чувствовал какую-то острую боль в груди. Но потом боль постепенно утихала, и Ян привык не обращать на нее внимания: как говорится, не до того было. А тут вдруг прихватило так резко, что он даже на ногах устоять не смог и бессильно опустился на пол. Насмерть перепуганная Кэт, доковыляв до телефона, вызвала «скорую». Яну повезло: приехавшая бригада оказалась как раз той, врачом в которой был его давнишний приятель. Провозившись с Яном около часа и сняв острую боль, он присел на край кровати и, рассматривая только что снятую кардиограмму, сказал:
– Хреново, брат. У тебя инфаркт. Обширный. Классический, прямо, как по учебнику. Так что надо лежать и не дергаться. К тому же все осложнено наличием рубцов от предыдущих никем не леченных инфарктов…
– Каких к черту предыдущих? Да у меня же сердце всегда было крепким, как у лошади! Ты чего-то ошибаешься!
– Да нет, к сожалению, не ошибаюсь. Помнишь, после похорон твоего дяди у тебя жестокая ангина была. Ангина – это не только горло, это – в первую очередь –сердце. Тут бы вылежать надо, а ты не смог: на вас с Катей такая беда свалилась. Я уж не говорю, какой это жуткий стресс. А стресс ведь тоже по сердцу бьет. А через неделю еще беда: с женой. У тебя наверняка разыгрался эндокардит. А с ним шутки плохи: лечиться надо, лежать. А у тебя этой возможности не было. Ты даже думать об этом не мог. В результате – два, как мне кажется, инфаркта, которые ты перенес на ногах, не обращая внимания на боль. Так ведь? Ты говоришь, сердце у тебя, как у лошади. Что ж, ты прав: сердце обычного человека такого бы не выдержало: давно бы уже поминки по тебе справили бы. А сейчас следующий инфаркт. Знаешь, я даже транспортировать тебя в больницу в таком состоянии не решаюсь…
– Какая больница?! Да я и сам никуда не поеду – как же Кэт?
– Да я и это учитываю. Так что буду я сам к тебе пару- тройку раз в день заглядывать. Живу ведь я рядом, да и телефон есть, если что. Раньше я забегал только Катю проведать, ну, а теперь – вас обоих: велика ли разница?
– Спасибо.
– Спасибо потом скажешь, когда на ноги встанешь. А пока лежи. А для домашней помощи я организую тебе тут человечка: школьная дружба, как известно, не ржавеет…
…На ноги Ян поднялся почти через месяц. Жизнь их двоих, казалось, начинала стабилизироваться. Да и телевизионные новости с бодрым оптимизмом рассказывали о том, какие предпосылки к всеобщему благополучию вот-вот должны появиться. Только… Только для них все это было во-вторых. А во-первых – был портрет сына, висевший высоко на стене напротив окна.
Говорят, что время лечит и раны рубцуются. Да. Но только не всякие раны. Эта рана относилась к числу тех, которые со временем становятся все глубже и болят все нестерпимее… Проходило время, и они все больше осознавали горечь утраты, а боль не ослабевала, а наоборот, становилась острее и безысходнее.
Когда долго смотришь на портрет (особенно, если это портрет близкого человека, которого уже нет в живых), то через некоторое время начинает казаться, что глаза на портрете что-то говорят. Умом понимаешь, что это «что-то» может быть совсем не тем, о чем думал этот человек в момент, когда его фотографировали. И все равно кажется, что он тебе что-то говорит. А может быть, если это был человек очень близкий и образ его отложился в сознании смотрящего на портрет, мозг этого смотрящего начинает сам моделировать то, что этот человек сказал бы, если бы он был жив. И тогда, если очень долго смотреть на портрет, то можно даже мысленно разговаривать с этим человеком.
Еще, будучи прикованным к постели, Ян так вот мысленно разговаривал с сыном, портрет которого висел прямо перед ним.
– Нам страшно тяжело жить без тебя, сынок,– сглатывая слезы, мысленно говорил Ян, глядя на портрет.
А глаза сына как будто бы отвечали:
– Папа… Папа, не надо! – Ведь ты же сам учил меня, что мужчина не должен плакать.
– Учил, сынок. Но, прости, я не могу … Я никогда не думал, что мне доведется испытывать такую страшную душевную боль. Если бы не необходимость заботиться о маме, я бы, наверно прекратил бы жить уже давно.
– Вы должны жить. Хотя бы ради моей любви к вам. Береги маму, береги себя. Я-то ведь военный, поэтому моя гибель была событием вполне возможным. Я умер потому, что меня убили. А вы – вы должны жить.
– Да, тебя убили, сынок. За что?
– Знаешь, папа,– говорили глаза на портрете,– я и сам не мог этого понять. Когда наш самолет только подлетал к Грозному, я думал не о том, что мне предстоит первый в моей жизни настоящий бой, а о том, за что, ради чего мы должны убивать этих парней, а они, считая, что мы посягаем на их родину, должны убивать нас. Когда мой дед – твой отец, папа,– в той войне горел в своем танке, он знал, что умирает, защищая своих близких, свой народ, свою страну. А мы? Нам прикажут, и, конечно, мы пойдем в бой. Но кого защищать будем мы? И от кого защищать? Я так и не смог понять этого – до самой смерти. А ведь когда знаешь, за что приходится умирать, то, наверно, умирать все-таки легче…
– Меня ведь не сразу убили, папа. Я был ранен, меня взяли в плен и поволокли на допрос. И первое, о чем меня спросили, было: «зачем ты пришел к нам, парень? Что тебе было тут нужно?».
…Такие мысленные диалоги длись все дольше и дольше и стали практически регулярными. Ян лежал и, глядя в глаза сына на портрете, часами мысленно говорил с ним и говорил.
Через пару месяцев в некоторых полуофициальных источниках стали появляться сообщения о том, что отдельные российские военнослужащие торгуют оружием, продавая его противнику, и что известны случаи, когда кое-кто из военачальников накануне так называемой зачистки того или иного селения получали взятку и обходили это селение стороной. Услышав об этом, Ян подумал, насколько еще больнее было бы ему смотреть в глаза сыну на портрете, если бы эти вопиющий факты стали известны еще до смерти сына и сын уже при жизни мог бы узнать об этом.
Наконец, Яну разрешили встать с постели и чуть-чуть ходить по комнате. Диалоги с сыном продолжались, только теперь Ян мог смотреть на портрет не лежа, а сидя. И он заметил то, чего раньше, лежа в постели, не замечал: портрет висел немного косо. Осторожно пододвинув стул к стене и придерживаясь за спинку кровати, Ян встал на стул, чтобы поправить портрет, и уже протянул к нему руку, но в этот момент неожиданная боль так сильно сдавила сердце, что Ян инстинктивно схватился рукой за грудь и, потеряв равновесие, рухнул вниз, больно ударившись бедром о кровать.
На следующий день, сидя у его постели, приятель-врач успокаивал:
– Перелом шейки бедра – это еще не приговор. Выздоровление можно было бы существенно ускорить, сделав операцию, но сердце у тебя сейчас еще слабое: операции может и не выдержать. Так что еще немножко полежать, увы, придется.
И вот, он снова лежал, а мозг перемалывал и перемалывал одни и те же три темы: боль тоски по сыну, беспокойство за практически еще беспомощную жену и воспоминания… И так хотелось хоть ненадолго вернуться в то время, когда все были живы и здоровы, когда все были полны сил, когда в душе было светло и солнечно.
Он вспомнил яркий августовский день, огромный черноморский пляж. Соревнования были уже позади, и теперь они всей семьей отдыхали. У дядьки был отпуск, который он, как всегда, проводил вместе с ними.
После нескольких пасмурных дней установилась вдруг хорошая погода, и, может быть, поэтому настроение у людей на пляже было праздничным. Невдалеке две наспех сколоченные команды резались в волейбол, купающихся было множество, а у берега с визгом копошились и брызгались детишки. Кто-то из соседей неумеренно громко включил транзисторный приемник, и оттуда доносилась жизнерадостная музыка, кажется, Дунаевского. Сын Яна и профессор только что искупались и теперь, не обращая внимания ни на что, занимались каждый своим делом: профессор увлеченно читал какой-то фантастический детектив, а сын сосредоточенно полировал ложе самодельного арбалета собственной конструкции.
Ян не очень любил шум, и они с Кэт решили пойти еще поплавать. Потрепав по щеке сына и с шутливой нежностью чмокнув профессора в лысину, Ян прихватил ласты, трубки и маски и, взявшись за руки с Кэт, они направились к воде. Там в полукилометре от пляжа, из воды торчали скалы, а у подножья скал их ждала она – глубина. Они любили нырять вместе. Ян мощными гребками уходил вниз, а Кэт, чтобы сэкономить силы и на большее время хватило бы воздуха, бралась руками за стопы его ног, и он буксировал ее. Несмотря на эту маленькую хитрость, ей все равно приходилось выныривать раньше него. Отпустив его ноги, она поднималась на поверхность, а он, уже один, продолжал погружаться и выныривал только минуты полторы – две спустя.
Яну хотелось не думать, что это – лишь воспоминания; он закрыл глаза, и в какой-то полудреме у него появилось ощущение, что все это происходит с ним сейчас, наяву.
Вот скалы. Еще пару десятков метров, а дальше очень глубоко. И они снова, как всегда, этаким «тандемом» стали уходить вниз. Вокруг – изумрудно зеленая прозрачная вода, какие-то рыбешки, шарахающиеся от незваных двуногих гостей, карикатурные морские коньки и висящие задумчивыми голубыми колоколами медузы. С глубиной света становилось все меньше. В нескольких метрах от них прошла стайка кефалей. Вскоре Ян почувствовал, что Кэт, как всегда, отпустила его и начала всплывать. А ему всплывать еще не хотелось; воздуха в легких было еще достаточно, и, интенсивно заработав ластами, он пошел вниз на погружение еще быстрее. Вот она, глубина, величественная глубина, чуждая предательства и вероломства. Сюда свет проникает уже с трудом, вода становится все темнее; вот она уже совсем черная и движется ему навстречу все быстрее и быстрее. На мгновение мелькнула мысль, что, может быть, уже пора всплывать, но в груди вдруг стало жарко, что-то там булькнуло, и он вдруг почувствовал, что воздух ему пока совсем не нужен. А навстречу с бешеной скоростью курьерского поезда несется глубина, его любимая глубина, не знающая обмана и несчастий и несущая уверенность, что теперь все будет хорошо…
Выключив телевизор, Екатерина Вениаминовна, опираясь на палочку, подошла к двери и, открыв ее, вошла в комнату. Кормить мужа ужином было еще рано, но на душе стало как-то беспокойно.
Ян лежал неподвижно и не дышал, а на лице его застыла счастливая улыбка.
Когда на человека неожиданно сваливается вдруг большое несчастье, разум иногда отказывается сразу осознать произошедшее. И в мозгу тогда появляются какие-то второстепенные, совершенно нелепые мысли. – Наверно, это защитная реакция человеческой психики, направленная на то, чтобы предохранить мозг от внезапного чрезмерного невыносимого стресса.
Екатерина Вениаминовна в оцепенении смотрела на бездыханное тело мужа и, будучи не в состоянии осознать весь ужас произошедшего, она мучительно старалась понять, почему в такую трагическую минуту на его лице застыла такая счастливая улыбка. А потом она вдруг поняла: он просто не знал, что он уже умер.
Санкт-Петербург, 2002 – 2009 гг.