…В тот летний день едва закончился сенокос, Вадим Егорович не смог удержаться от соблазна выпить и закусить. Целый день в поле, голодный, а тут и вареники с вишней, и капуста с мясом, и сало, и водка…
О том, что он постится, вспомнил, когда, отяжелевший от еды и выпитого, поднялся на ноги. В ту секунду как будто холодной водой окатило: “Да как же это?..”
Степка, весельчак и откровенный безбожник, пьяно икая, с готовностью подставил ему плечо:
- Я сегодня, Вадим, у тебя за поводыря в “пьяной пустоши”. Вести за собой буду… Давай, друг выпьем, песню споем…
Вадим Егорович рванулся заплетающимися ногами вперед к дому, а позади - Степка все сыпал песней, вперемежку с отборной бранью.
Он ходил, как годы назад в церковь, но не мог, не смел поднять глаза на священника, который будто просвечивал его рентгеном. « Понимает!.. Он не зря в нашем приходе столько лет. Все понимает, ждет от меня слова”.
Вышел из дверей храма, пошел медленней. Ноги, налившиеся тяжестью, гудели, но шли проторенной дорогой к дому.
…Первые капли осеннего дождя навевают тоску, которая ему так несвойственна. Откладывать исповедь вряд ли разумно. Он - верующий человек, и раз с ним случился конфуз - он должен, нет, обязан, искренне покаяться и испросить у священника прощения.
“Дед мой, имя и фамилию которого ношу, был верующим, истинно верующим человеком так неужели я…”
Когда подошел к священнику и начал лепетать о том, что, дескать, кается в несоблюдении поста, и что на то, есть причина, застыл, увидев разгневанное, покрывшееся багряными пятнами, лицо отца Николая.
- Грешен! Хорошо, что понимаешь грех свой! Накладываю на тебя епитимью до ноября месяца. Иди. Молись и кайся в грехах.
- Но батюшка, ведь я искренне каюсь, ведь я…
- Бог слышит всех, и тебя услышит…Уходи. Чтобы до ноября тебя не видел.
- Я… - Вадим Егорович пытается произнести, но батюшка перебивает его.
- Его храм в душе твоей. Помни. Уходи.
Вадим Егорович, бледный, как набедокуривший мальчишка под негодующий взгляд священника, уходит. Разве мог он найти слова оправдания, которые могли смягчить священника? Нет, вряд ли. Тогда что, нужно было соврать? Произнести, мол, не грешен и, вкусив “крови” Христовой, продолжать жить дальше?
Обида, злость все это сплелось, захлестывая его существо. Он не спал, переживал, приходил к воротам церкви в надежде переговорить, объясниться с отцом Николаем…
“Одно дело искупить свой грех, другое дело, что батюшка запретил мне войти в двери храма до ноября. Так не должно быть! Это неправильно”.
Но, каждый раз увидев глаза священника, взгляд строгий, праведный, он, опустив голову, уходил прочь, как побитая собака.
Дома он слышал слова жены еще больней ранившие душу:
- Да брось ты переживать. Свет клином сошелся на твоей-то вере?
- Не тронь! Слышишь? Не тронь веру и церковь, тебе этого не понять.
- Да неужели? Да знаешь ли ты мой дорогой, что бабы о твоем отце Николае, говорят? А я скажу: что кобель он тот еще, да водку пить мастак, вот Нюрка, та, что с мужем разошлась, все с ним, да с ним, а ты все о вере… Дурак ты, Вадим…Лучше бы семейными делами голова болела. Лучше бы о лишней копейке для семьи подумал…
Вадим Егорович отмахивался от греховной болтовни, наливаясь нездоровым багрянцем.
Проходят дни, недели, до ноября - рукой подать. Слякотная, окутанная туманом осень. Неприветливо выглядит река, лес, горные вершины в это туманное утро. Полное раздумий и горьких минут сожалений утро. Туман стелется по земле, и, поднимаясь выше, достигает маковки колокольни, манит...
Позади лес с его тоскливым одиночеством. Позади - дом, покрытый старым шифером, израненный годами. Сырость пробирает Вадима Егоровича, но он идет к месту, без которого не может жить. Это место, без которого не только нет жизни, в этом месте его душа нашла успокоение, которое он когда-то искал в водке.
В окнах церкви заметил слабый, едва видимый, отблеск света, остановился в растерянности.
“Кто в такую рань может находиться в храме? Священник? Нет, он ранее семи утра не приходит, неужели воры?”
Осторожно, крадучись дергает ручку входной двери и понимает, что там действительно- чужие. “Взломали? Сволочи, вот уж я вам сейчас…”
Под ногой весело стукнулись друг о друга пустые стеклянные бутылки. Наощупь он приподнимает одну из них и при тусклом свете читает: Вино “Яблочное”. Там, в глубине церкви что-то происходит, и его мозг, понимает, что все, что он увидит, будет для него страшным открытием.
“Нет надобности тебе это видеть. Уйди и захлопни за собою дверь”, - уговаривает себя Вадим Егорович.
Но не может. Он не в силах преодолеть себя, свою веру…свою обиду.
Впереди, перед алтарем, видит сцену: отец Николай, сидя, допивает прямо из горлышка вино, а чуть в стороне спящая женщина.
То, что он замечает при свете свечей - самая наихудшая из неожиданностей, и она сметает на своем пути все преграды. Внимание раздвоилось: он ждал, что увиденное исчезнет, чтобы все, что ему померещилось, растворилось в утреннем тумане. Но умом понимает, что ничего не исчезнет, и, напрягая зрение, он будет смотреть, и ненавидеть…(за что?) Возможно, ничего не было? Он будет стоять, кусая губы, сжимая до боли кулаки, а потом…
Он не стал тормошить батюшку, не стал кричать: для этого у него едва ли хватило бы сил. Все его тело стало камнем, тем орудием, что сможет научить других, жить по иным порядкам. Или…убить себя, других…
- Как же так! Меня, за мою вину, лишил возможности бывать в церкви, а сам…устроил пьянку и ее привел…Да что же это такое, Господи! Да как он посмел…здесь, в храме?
Злость, поднимаясь волнами, поднимает в нем бурю, отключая разум, уступая место жгучей ненависти и безумству. Он не слышит голос: "Не так все, Егор". Темная пелена застилает глаза, а вокруг него все мертвое, черное, чужое.
Вадим Егорович надвигается мощной тенью, и, схватив большой, бронзовый подсвечник, бьет. Раз, два…
Он слышит крик проснувшейся женщины. (Нюрка. Не ошибалась жена). Он видит ее глаза - сначала сонные, вслед, безумные, одурманенные алкоголем, такие же, как и у него, а еще в них он видит грех, грех…(так ли).
Отбросив теперь ненужный подсвечник, Вадим Егорович, уходит. Он не смотрит на дело своих рук, зачем? Впереди, там, в темных углах видны зловещие тени, что как ему видится, вырастают на пропахших грехом стенах.
Выйдя из дверей храма, он застывает: “Как же это я? Неужели и церковь необходимо сжечь, чтобы очистить ее от скверны. Да за что, Господи, мне такое?”
Вадим Егорович еще долго стоит у дверей храма, говоря с собой, с Ним, с тем миром, что только ему открылся. Когда кто-то тронул его за локоть, он неожиданно вздрогнул. На его лице ни кровинки, а голова - славившаяся кудрями и немыслимым в его возрасте смолью волос, стала седой. Кто-то ахнул, кто-то закричал, а кто-то истово перекрестился. Оглянувшись на открытую дверь храма, усмехнулся и тоскливо произнес:
- Очистил я храм. Свяще…Тот, кто говорил с нами от имени Бога, наказан. Накажи и меня, Господи!
Наверное, когда прозвучало последнее слово, все кто сейчас у дверей церкви, могли произнести вслух: “Я слышал(а), как стукали сердца многих…”
Только Вадим Егорович, не обращал внимания на стук сердец, был всецело поглощен своими мыслями (своими ли). Теперь для него все кончено…Так ему казалось.
…В зале суда было столько людей, сколько небольшой судебный зал смог вместить.Всех желающих, конечно, не вместил.
Когда судья, поправив очки, зачитала приговор и, стоя перед жаждущей ее слова толпой журналистов, негромко произнесла:
- Пострадавшая сторона не имеет претензий…Мы сочли долгом сформулировать и определить решение именно так, потому что Вадим Сироткин- верующий человек раскаялся. Для нас нет более весомого аргумента в его оправдании, чем раскаяние… В остальном…все на его совести.
Зал привстал в одном порыве, прославляя ее, хрупкую, седую женщину в потертой мантии. Прославляя Бога, давшего сегодняшнему судебному решению Свое благословение, а может, воздав должное справедливости, или жалости к Вадиму Сироткину…
“Оправдан! Да что же это, Господи? За что меня оправдали, ведь я чуть не убил человека” - он рыдал, и многим это было понятно: пережил мужик столько...
Кроме его самого никто не знал, что слезы не оттого, что оправдан, а оттого, что он наделил себя полномочием судить.
Когда утренняя заря зажигает золоченые купола храма, когда колокольный перезвон несется над провинциальным городком, Вадим Егорович истово крестится и шепчет:- Прости меня, Господи! Помилуй нас, Господи!
И…искренне кается…