Глава 4
Предчувствие надвигающейся беды пришло ко мне нежданно-негаданно. Я, помнится, прошел в радиорубку через палубный тамбур, поелозил сапожищами по влажной тряпке и включил передатчик. Пока на табло не погасла надпись «ждать», закурил ритуальную сигаретку и потянулся к вахтенному журналу.
…Знакомый, давно позабытый звон, опять заложил уши. Последний раз я слышал его в том незабвенном возрасте, когда нет-нет, да ложил в штаны. В легкие хлынул поток кислорода, тело на вздохе оцепенело, а нутро растворилось в воздухе. Я ждал. Без страха, без паники ждал. Почему-то хотелось заглянуть в глаза неизвестности. Но огненный шар так и не появился, а звон постепенно сошел на нет. Но в то же мгновение душа поперхнулась колючим комом безысходности и тоски. Ничего больше не радовало. Нужно бы сделать генеральную уборку, помыть и покрасить палубу, пропылесосить приборы, но даже мысли об этом убивали наповал. До сих пор не представляю, как я перешагнул через это огромное «не могу»...
С того самого дня я окунулся в далекое прошлое. В поисках главной подсказки перелопачивал события, факты, слова, едва не выворачивая их наизнанку. Народ, указывая на меня, молча крутил пальцами у виска.
Итак, огненный шар! Откуда он взялся на мою голову? До сих пор я считал, его появление — следствие ворожбы моего деда. Ведь после того, как меня увезли с полуострова, приступы болезни больше не повторялись. Эх, дедушка, дедушка! Устал твой любимый внук, потихонечку начал спиваться, и процесс этот необратим. Я ни разу о шаре у тебя не спросил. — Боялся приблизиться к страшному. — Теперь вот сижу и гадаю…
Я не помню момент своего Посвящения. После пары неудачных попыток опрокинуться в прошлое, принимал этот факт, как данность. А сегодня решил для себя: Будь что будет! Попробую еще раз! Прихватив с собой «утепленку», я ночью пробрался в шахту, и задраил люк изнутри.
Под мерное цыканье эхолота глаза слиплись сами. Микроклимат на все сто процентов соответствовал той самой ночи.
...Дышащая холодом река... скальный выступ над шпалами узкоколейки....
— Пошли, почемучка! Обещаю тебе, что больше никогда ты не будешь задавать таких глупых вопросов...
Невозможно перелистывать сны. Я давным-давно знаю, что будет дальше, но не в силах ничего изменить. Тело немеет. Последнее, что еще связывает меня с реальностью, — постепенно умирающее чувство досады…
…По довольно пологому спуску мы добрались до зябкой реки. Долго собирали выброшенные на берег ветки плавника. Пока закурился дым костерка, мои зубы выбивали чечетку. Вынырнувший из-за облака лунный диск, неловко шлепнулся в воду и разлился по перекату играющей светлой дорожкой. На скале, олицетворяющей противоположный берег, явственно высветился обозначенный полутенями крест.
Дед посмотрел на светящиеся стрелки хронометра и удовлетворенно крякнул:
— Только два часа до полуночи. Может, не стоит забрасывать удочки? Вскипятим ка лучше чайку!
По сухому дереву побежали язычки пламени. Невидимый в темноте чумазый паровозик тоже сорил искрами из высокой трубы. Он ковылял к выходу из ущелья, чуть выше нас. Гулкое эхо долго слонялось, замирая по склонам.
Дед курил папиросу за папиросой. Он очень переживал сейчас. Сильнее, чем я. Никто еще не становился Хранителем в возрасте двенадцати лет, ему было о чем подумать.
— Каким будет, День Сварога? — спросил я, чтобы нарушить тягостное молчание. — Хотел бы своими глазами его увидеть.
— Тогда я тебе не завидую! — с готовностью отозвался дед. — Лично я удавился бы с тоски где-нибудь после сотого дня рождения. Хотя встречались мне люди, жившие и подольше.
— Расскажи! — попросил я. — Хватит тебе все думать и думать.
Дед в последнее время много курил. И сейчас достал новую папиросу и прикурил от уголька из костра.
— С начала войны, — уголек упал в воду и зашипел, — наша часть стояла на границе, между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро, душой были рядом с защитниками Сталинграда и вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях только боевое охранение и походным маршем следовать через перевал к месту новой дислокации.
В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет, тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди, — незаменимая вещь в горах: и дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и, самое главное, дрова.
Взлетели мы орлами на перевал и за костер — кашу варить. Ниже — облака, выше — звезды. Последние не скоро подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры.
Слышу:
— Стой! Кто идет?
Оказалось — местный, чабан. Объяснился с командиром и подошел к нашему костру. Высокий гордый старик в лохматой бурке, папахе, легких сапогах-ичигах. Длинный, суковатый посох, кинжал на наборном поясе. Глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру.
— Сколько же тебе лет, отец? — спросил я с почтением.
— Э, внучек, — сказал он с легким акцентом, — когда нашествие Бонапарта произошло, было мне, в аккурат, столько, сколько тебе сейчас. Бился при Бородине у атамана Платова.
Пригласили его отведать солдатской каши. Отказался:
— Я, — говорит, — лет уже пятьдесят ничего кроме молока внутрь не принимаю.
Налили ему тогда чаю со сгущенкой. Присел с нами, попил.
— Не буду, внучки, вас расстраивать, — сказал на прощание. — Не стану рассказывать, кому из вас первым лютую смерть принимать. А ты, — повернулся ко мне, — и сам знаешь. Но чтоб спокойнее на душе было, помните: Раздавит Россия коричневую чуму! Прямо в ее волчьем логове раздавит! Только это не последняя напасть. Будет еще желтая чума, она пострашнее. Не вам ее останавливать у Большой Воды, внуки-правнуки это сделают. Только тогда спокойно вздохнет Россия, выпрямится и в силу войдет.
Сказал и ушел, не оборачиваясь, по еле заметной горной тропе...
Это ж страшно подумать, сколько лет ему было тогда! Не нашего роду-племени человек, но мудр, понимал звезды!
Чай пили из мисок для ухи. Никогда больше он так не грел, никогда не казался таким вкусным. Недаром, один из притоков этой реки называют Сахарным ручьем. Дед вспоминал пережитое, а я переживал услышанное. Потом спросил:
— А разве плохо жить долго?
— Смотря как долго. Жизнь создана для тебя, пока ты молод и полон сил. Когда рядом те, кого любишь. И то, при условии, что и они тоже нуждаются в тебе. Боязнь смерти, в сущности, — то же самое чувство любви. Только, любви не к себе, а к тем, кого боишься оставить, переходя в иное состояние. Самое страшное в жизни — полное одиночество. Но чем более человек одинок, тем меньше подвержен боязни смерти. Если, конечно, это не законченный эгоист. Одинокие живут прошлым, пока не соединятся с теми, кто их, так безвременно, покинул, пока…
Тоскливый волчий плач заставил меня выронить миску. Дед встрепенулся:
— Кажется, пора. Доставай фонари!
Он шагнул к подошве скалистого берега, опустился на корточки и легонько надавил ладонью на внешне ни чем не примечательную глыбу известняка. Внутри нее что-то лопнуло, и монолит бесшумно отошел в сторону, освобождая широкий и низкий проход. Неизвестность дышала холодною, нелюдимою сыростью.
— Робеешь? — участливо спросил дед.
— Конечно, робею, — признался я, — но один с волками, ни за что не останусь.
— Ну и добре!
Мы брели по колено в холодной воде. С потолка капало, сквозь стены сочилась влага. Мой фонарь почти сразу погас. Я несколько раз упал, и больно ушиб коленку. Над головой насмешливо перестукивались мелкие камешки, шумела река.
Постепенно стало совсем сухо. Тропа поднималась все выше и выше, — к свету. Мягкие зеленоватые блики выхватывали из тьмы замшелые, высеченные в скале ступени.
На узкой неровной площадке лестница завершила свой правильный полукруг. Дед снова достал хронометр, зашарил в карманах в поисках спичек. Огонек на мгновение высветил его напряженный взгляд. Он тоже чего-то боялся. И тут, где-то внизу что-то неясно загромыхало. Шум реки стал отчетливей, и как будто бы ближе.
— Вот и все, — еле слышно шепнул дед.
— Что все?
— Ход под рекой завалило. Там, где мы только что шли, теперь только вода. Даже ты не сможешь пробраться сюда прежней дорогой. Все правильно: механизм был рассчитан ровно на тринадцать визитов. Колесо завершило свой оборот, и последний зубец вышел из паза. Все это символы, брат...
— Пошли, дед! — меня уже колотило от холода, — я больше не чувствую ног!
Низко склонившись, он шагнул за порог у входа в большую пещеру. Я, на всякий случай, поступил так же.
— Все, что сейчас от тебя требуется, — дед слегка подтолкнул меня в спину, давая примерное направление, в котором следует двигаться, — это сидеть, молчать и запоминать. И укутай, пожалуйста, ноги, — не ровен час,— заболеешь.
На ощупь я взобрался на высокое ложе из сложенных стопкой звериных шкур, теплых, мягких и шелковистых. Глаза постепенно привыкали к мягкому полумраку, и окружающие меня силуэты начали обретать очертания. Хрустальные сосульки, сбегающие с высоких сводов пещеры, придавали ей своеобразный шик. Другие сосульки — насыщенного молочного цвета, поднимались от пола ввысь.
Исполненный достоинства и величия дед застыл у входа в пещеру. Его глаза были где-то далеко, наверное, в прошлом. Потом он опустился на колени и бережно принял в руки суковатую ветку.
— Прамата, священное дерево Бога Огня! — хриплым голосом крикнул он, и продолжал, вставая с колен, поднимая ее, как факел:
— Агни Прамата, — праматерь человеческого разума, — озари наш алтарь своим светом! Все ли вы здесь, дети Пеласга?
Его отчетливый, торжественный голос еще звучал, когда в разных концах пещеры вспыхнули двенадцать бронзовых чаш на высоких треножниках. Дед сделал неуловимое движение в мою сторону, и я шкурой своей почувствовал, как зажегся еще один, за моей спиной. Я как будто попал в старинную волшебную сказку. Каменные ниши, вырубленные в стенах, вдруг огрызнулись клыками хищных животных. Огненные блики, пляшущие в пустых глазницах, делали их похожими на живых. Внизу, у неровных стен, вперемешку со сваленным в кучи старинным боевым оружием, стояли кувшины, амфоры, братины и прочие сосуды самых невероятных форм и размеров. Некоторые из них были опрокинуты. А с возвышения за каменным алтарем нацелилась на меня фигурка припавшего к земле и готового атаковать леопарда.
Ветка священного дерева полыхала вовсю! Дед медленно опускал ее над моей головой, а я наклонялся все ниже и ниже, пока ничком не распластался на шкурах. Пламя победно загудело. Приподняв голову, я самым краешком глаза успел заметить огненный столб, выросший над алтарем, и деда, выливающего в него густую, темную жидкость из широкого желтого блюда, похожего на поднос.
Все, что было перед глазами, куда-то уплыло. Своды пещеры как будто бы разошлись, и в образовавшийся широкий провал с шумом хлынули звезды. Я был подхвачен потоками времени, скручен в тугую спираль, с силой вброшен и размазан по бесконечной Вселенной. Частица Единого Разума сливалась с Великим целым, все еще помня себя. Телесная оболочка осталась в далеком прошлом. Я видел ее из звездного далека. Из бесконечного множества, разнесенных во времени пространственных точек. Все эти отображения сливались в причудливое одно.
Было бы неправдой сказать, что тело мое, оставленное на шкурах, было мне безразлично. Оно отошло на далекий план, как и все земные заботы, стремления, перспективы. Ничем не скованный разум, жадно впитывал информацию, общался с безликими тенями, но продолжал фиксировать все, что происходит внизу.
— Дети Пеласга! — громко говорил знакомый мне человек, и эти слова накладывались на другие, звучавшие здесь до него. — Дети Пеласга, Хранители, Лукумоны! Драгоценная ноша Отца и Учителя нашего, все так же светит в ночи! Да не прервется нить человеческого разума, не разомкнутся ладони, согревающие ее до рассвета. Оставим же последнему из Хранителей Сокровенного Звездного Знания наши дары и наше благословение...
Я не совсем понимал, что там, внизу происходит, но принимал это сущее, как нечто, само собой разумеющееся. Неосознаваемые импульсы завладели той частью моего существа, которая, когда-то мыслила, чувствовала, помнила и понимала. Образы, значения, эмоциональные всплески текли сквозь нее вихревыми потоками, вне законов времени и пространства.
То, что когда—то отождествлялось со мной, все больше вникало в изнанку и суть великого Замысла, хотя и не находило для этого нового Знания привычных словесных значений, точных названий и образов. Понятие «время» больше не отличалось от «вечности». Казалось, так было «всегда»: я был частичкой всего, а оно — частичкой меня.
И вдруг, как будто бы захлопнулась черная дверь. Осколки земной моей сути пришли в иное движение, стремительно закружились вокруг цементирующей их точки.
Точка была человеком, в котором я с радостью узнал своего деда. Он вынул щипцами из пламени изображение леопарда, и приложил к обнаженной груди моей приземленной сути.
Вместе с болью возникло время. Мой разум был прочно втиснутым в земную систему координат.
— Ну, все, все, — ласково приговаривал дед, растирая ожог резко пахнущей мазью. — Уже не больно! На вот, Антон, выпей…
В горло хлынул поток обжигающей жидкости, пахнущей дедовым бочонком. И я спокойно уснул. Без боли, без сновидений, без воспоминаний…