Отрывки из этой повести прозвучали на Радио Свобода 22 мая 2011 года в программе
Классный Час https://www.svoboda.org/a/24180062.html
Интервью с автором помещено в конце рассказа.
ТИЧЕР
Посвящается
Тамаре Ивановне Майдан
«Врун, Врун!» - Кэмерон орал во всю глотку.
Актовый зал был полон восьмиклассников, которых собрали, чтобы объявить им
невероятное: в конце года они все вместе с директором и учителями поедут в Даллас,в увеселительный парк Six Flags кататься на роллеркостерах и других аттракционах.
До упаду, целый день. Автобусы и билеты в парк бесплатные. Поедут, однако, лишь
те, кто не нахватает взысканий в оставшиеся 45 школьных дней. Это был стимул хоть
куда, за такое стоило поостепениться. Кэмерона никто не слушал, просто не хотели
слушать. Сыпались вопросы:
«А можно поехать с другом, из другой школы?»
«Можно поехать в платье, не в джинсах?»
Директор, теперь уж не ненавистный, а всеми любимый, отвечал обстоятельно:
«Друга пригласить можно, только одного, но ему придется заплатить за проезд и
билет. Платье дозволяется, но оно не должно быть слишком открытым. Не забывайте
про солнце.»
Лишь Кэмерон не унимался:
«Не верьте ему, от врет! Я третий год сижу в восьмом классе, и каждый год он что-
нибудь такое выдумывает. Никуда он вас не повезет. Врун!»
«Что?» Директор наконец соизволил посмотреть в нашу сторону, но сделал вид
что не расслышал. Его сердитый взгляд был обращен не на Кэмерона, а на меня. Я
мог остановить башибузука, я для того и сидел в последнем ряду, чтобы сокращать
безобразия, но я лишь усмехался в усы, спокойно выдерживая начальственный
взгляд. Кэмерон был прав: директор врал. Трюк его был постыдно прозрачен, он
лишь хотел прожить спокойно оставшиеся школьные дни. Тащить все это кодло в сто
негритят четыре часа на автобусах в Даллас, болтать их там целый день на каруселях,
как на острове дураков, да еще надеяться вернуться без приключений домой! Да
придет ли такое взрослому человеку на ум?
Кэмерона увели двое охранников, аудиенция закончилась, я построил своих в
линейку и повел продолжать прерванный урок. Хотя, какой теперь был к черту урок?
Неделю назад школа дружно провалила годовой тест. По полученным
результатам директор устроил особый педсовет, на котором доказывал, что, если
разобраться в цифрах, то все не так уж и плохо: мы в городе не самые худшие. Он
писал на доске свои выкладки, подпевалы поддакивали и радовались. Сэм,
замдиректора, мой черный, как сапог, другоян, сидел грустный. Грустно и мило было
видеть этого Крокодила Гену без его обычной белозубой улыбки. Как-то раз я сказал
Сэму, что он вылитый Крокодил Гена, учителя вокруг шарахнулись и притихли,
ожидая скандала, но душа Сэм только лишь рассмеялся, а когда я вкратце рассказал
ему известную сказку, расхохотался уж совсем. Перевода сказки я так и не нашел. А
жаль.
«Что будем делать?» - Заключил неожиданно директор. Все притихли, надо было
отвечать то, что директор хотел слышать, но подпевалы еще не въехали и молчали.
Тогда я сказал:
«Будем поступать по Библии: отделим козлов от баранов.» Все заежились,
задвигались, словно на колючки сели. По новым правилам Библию упоминать в
школе не полагалось, директор позеленел и раздраженно попросил пояснить, хотя и
знал, о чем я.
«Я хочу, чтобы весь этот special ed убрали из моих классов. Они не дают
нормальным детям заниматься.»
«Кто еще хочет убрать special ed из классов?»
Подпевалы возмущенно загалдели, на лицах остальных учителей отразилась боль,
но поддержки я не получил. Портить отношения с начальством никто не хотел.
Довольный результатом директор осмелился на большее:
«Кто же тут, выходит, баран, а кто козел?»
Мне бы надо было встать и уйти, да как-то в голову не пришло. Мнения я его не
уважал, что он говорит, давно уже стало неинтересно.
Special Education Students, или попросту сказать тронутые аутизмом дети, были
смешаны с нормальными детьми с месяц назад, когда началась подготовка к
городскому годовому тесту. Пытаясь добиться лучшего результата, директор решился
притормозить учебный процесс и засадить весь восьмой класс за повторение
пройденного. Детей разделили на пять групп, добавив в каждую хорошую порцию
недоумков, что составляли примерно с четверть восьмиклашек. Не потому, что
хотели и тех подучить, просто “особыми детьми” командовали самые жесткие
учителя, авторитет которых усмирял и нормальных. Хотя, скажу со скорбью,
нормальных в нашей школе была быть может лишь пятая часть, а хороших, и вовсе
десятая. И болела за них душа.
Помогло. Классы стали больше, но присутствие второго учителя навело порядок.
Мне повезло. В напарники мне досталась Миссис Джэксон, черная бабуля, из тех, на
которых черная Америка и держится. Вот ведь интересно, пригрози черному хулигану
папой или мамой и не очень-то его достанешь, но вот, если есть в семье бабушка,
другое дело, эта порядок наведет. Один раз, правда, пришел отвечать за внука
дедушка. Мы с Сэмом его спрашиваем, отчего ваш внучок столько болтает? А
дедушка нам: Let me tell you what... и не останавливал своих объяснений минут с
двадцать. Больше я дедушек в школу не приглашал.
С месяц мы их натаскивали по основным предметам, и, надо сказать, работало
неплохо, большинству восьмиклашек пошло на пользу. Программа вот только была
завалена, но чем-то же надо платить. Мне такой ускоренный темп даже нравился: сам
когда-то был заочником и целые курсы прослушивал в несколько часов. Мой
предмет Science заключал в себя физику, химию, биологию, в общем, всего по чайной
ложке, без всяких формул и напрягов. По сложности, что-то вроде природоведения
для четвертого класса. Но недотыкомки и там умели двоек нахватать. Исключение
составляли лишь мои любимцы — продвинутый класс, с которыми я занимался уже
как надо.
Вообще-то, больно было смотреть на это смешение умных и не очень. Последним
явно не прибавлялось, у первых откровенно кралось. Бэтти, белая девочка с копной
золотистых волос туго уплетенных в косу, почитывала под партой. У нее был четкий
журналистский стиль, я просто балдел от ее эссе и коротких заметок. И ей и ее отцу,
вдумчивому работяге, я доказывал, что ей прямая дорога в репортеры, но Бэтти,
настроилась на инженерство, и ее было не свернуть. Черная-расчерная Андреа
перелистывала какую-то книжку по биологии — эта мечтала стать нейро хирургом.
Раз даже она спрашивала меня об учебе в России. Я жестко отговорил — не хватало
еще этой умнице с настоящим расизмом познакомиться. Мистер Президент сидел как
всегда подтянуто, весь внимание, слушал и записывал то, что было ему хорошо
известно. Я думаю, во всем городе, а то и в штате было не найти лучшего кандидата
на президента школьного совета, чем этот кудрявый черный джентльмен. Должность
не ахти какая, но я поддерживал его имидж, стараясь направить его и дальше по
линии управленцев, и иначе, как Мистер Президент, его и не называл. Мой любимец,
Принц, черт бы его драл, с тоской пялился в потолок, жевал бумагу, обращая ее в
тугой промоченный слюной шарик, но запускать шарики в кого-либо не решался,
складывал их в карман для будущих безобразий.
Вот, рожа протокольная, сколько я с нам намаялся. Лишь он родился, родители
записали его в дураки, чтобы получать на него вспомоществование. Стали врачи его
пичкать какими-то таблетками для ума, а мальчишка был нормальный. Таблетки те
дали неожиданный результат: стал Принц слишком умный. Школьная программа
была для него — семечки. И в математике, да и во всем, был он самым первым, даже
моим умникам было его не догнать, но вот беда - отъявленный был безобразник, да
еще клептоман, к тому же. Кража для него была песней, на том в конце восьмого
класса и погорел. Вместо того, чтобы получить заслуженную им на математической
олимпиаде штата награду, Принц был засажен полицией под домашний арест. Это все
было позже, а пока он изнывал от тупости недоумков, его так и распирало
выкрикнуть правильный ответ, но введенное мною правило: отдавать его поинты-
очки тому, за кого он норовит ответить, действовало неотложно, и Принц только
скрипел зубами и трахал кулаком по парте.
Раз он пристал ко мне, почему, мол, я учитель, а не адвокат, или доктор, тем ведь
куда больше платят. Я спросил, сам-то он кем станет, тем или другим? Принц
задумался на секунду и ответил, что может ни тем и ни другим, а найдет, где еще
больше денег можно сделать. Я лишь рассмеялся: с его рожей, что вряд ли могла
поменяться к лучшему, ему был прямой путь в криминальные авторитеты. А может
быть я и не прав, лицо его было, в общем-то, обычным, но когда-то он потерял в
драке передний зуб, и остальные его молодые зубы как-то хитро сместились,
переместив щербину в самую середину рта. Принц задействовал эту дыру в
инструмент оглушительного свиста. Лицо хулигана, издающего пронзительный звук,
ничуть не менялось, и мне, поначалу, стоило немалых соображений разгадать, кто это
норовит сорвать мне урок. Глаза Принца не бывали спокойны, они так и шарили
вокруг, как бы высматривая, что бы спереть. Кривая ухмылка со щербиной и
тюремный ежик делали его похожим на беса.
В классе моем в те дни сидело учеников 50. Комната была большая, с двумя
дверьми в разных концах. По всей стене окна. Одно плохо — донимал шум оконных
кондиционеров, да лучше уж шум, чем духота.
Недоумки сидели отдельной кучей. Им было непривычно держать внимание весь
урок, но валять дурака, как в обычных их классах, мы их не отпускали, и потому под
конец они начинали безобразить. Тут уж и бывала незаменима Мисс Джексон.
Несмотря на всю ее доброту, так могла посмотреть, а то и прикрикнуть, что и самые
неподатливые замолкали. Я эту бабулю знал давно, еще с первой моей американской
школы, мы с ней как-то хорошо сжились, бывало даже калякали обо всем — она ко
мне иногда заходила после уроков. Вот бы мне ее постоянно в класс.
В общем, продолжалось все это с месяц, а потом был тест. Все мои умники сдали
неплохо, а серенькие да бедолаги дружно все завалили. Школа оказалась последней
по показателям, и сколько не бегал со своими подсчетами директор, картина была
ясная: среди плохих мы были худшими.
Было такое в городе: подобную школу попросту закрыли, как несостоятельную.
Детей рассовали по другим школам, а большинство горе-педагогов поувольняли.
Старое, барачного типа здание, постояло еще с год, но потом его снесли и построили
там новое отделение городской библиотеки. Такое вряд ли могло случиться: на весь
этот обширный пролетарский район наша школа была единственной. Но директору
все одно не было покоя, он даже вдруг как бы озлился на всех.
Поначалу директор мне даже нравился. Спортивный такой, крепенький черный
мужичок с докторской степенью и офицерским чином. Частенько заявлялся в школу
в защитной полевой форме и в высоких армейских башмаках. Густые волосы
зачесывал назад, что увеличивало низковатый лоб и придавало ему вполне
начальственный вид. Школу он, как мог, старался поставить на военный лад:
мальчишек и девчонок одел в штаны хаки и просторные рубахи, для каждого класса
разного цвета. Восьмиклассникам определил ядовито-зеленый. Где-то раз в две
недели устраивал послабление — джинсовый день, и так зарабатывал себе
популярность. Отправка на ланч — строем. Бывало выстроишь их вдоль стены —
балуются, болтают. Опять загоняешь в класс, сажаешь, ждешь, пока умолкнут, потом
выводишь. Так бывало по нескольку раз, пока тихо не пройдем по лестницам и холлу
внизу, где за особым столиком сам директор сидит, что-то там пишет и поглядывает.
Если я мимо него галдящюю толпу проведу, он нас всех завернет. Вот на этом-то мы с
ним и раздружились. В своей дисциплинарной требовательности он между
учениками и учителями особых различий не делал, и эта уравниловка оказалась для
меня неприятной новостью. Учителя для него были вроде старшин для генерала, и
как со старшин требуется исполнительность и подтянутость солдат, так и с учителей
наш директор требовал дисциплины учеников, а уж обучение тех — как придется.
Чему, в конце концов, старшина научить может?
Я поначалу не принял этого всерьез. Это все же школа, не армия. Но, как
оказалось, причина этого уничижения была еще гаже. Директор просто не терпел тех,
кто чем-то выделялся. Дети раскопали в Интернете мой роман, что и не продался-то
как следует, и я получил известность писателя. Роман был про русского профессора,
так и значилось в названии, вот меня и стали так называть. Даже учителя в нашем
«кофе клубе».
С той поры и началась наша тихая неприязнь. Директор, за мою популярность и
пренебрежение к его инструкциям, сместил меня с должности лидера команды
учителей восьмого класса, а я стал демонстративно поворачиваться к нему спиной,
лишь завижу его идущим по коридору. Заметно было всем: и учителям и детям.
Кэмерона так и не вернули в мой класс. Его вообще из школы вроде как выперли,
хотя нас, учителей, об этом официально не известили. Как я и думал, «вруна» ему
директор не простил. Парень явно засиделся в средней школе, а для “высшей”
школы, то есть для девятого класса, никак не подходил. Теперь он должен был
пополнить население американских тюрем, но и для этого повода еще не было. Хотя,
как это не было? Кэм был явным гангстером. С какими-то темными дружками он
торговал на ночных улицах всякой дрянью, но толи пойман не был, толи полиция
вела с ними какую-то игру, мониторя их связи.
Был Кэмерон на удивление умным малым, но жил он по каким-то своим хитрым
законам, по какой-то своей особой морали. В моем классе он то проявлял живой
интерес - особенно поразил его второй закон термодинамики - то просто вставал с
места и брел к окну. Так, попялиться просто. Как волк в лес смотрел. Тогда я его
изгонял. Если не убирался, я жал на кнопку, вызывая топтуна-охранника. Те явно его
побаивались, но Кэмерон не напрягал, убирался, чтобы на следующий день, как ни в
чем ни бывало, опять слушать во все уши, пока не надоест.
Подобных неподдающихся было среди детей немало, но от этого просто веяло
чем-то особенным. Я с интересом за ним наблюдал, и даже раз попытался разъяснить
ему его же суть, рассказав ему об экзистенциализме. Кэмерон прислушался и даже
утащил книжечку Камю, но почитал ли-нет, не знаю. Камю я нашел, спустя несколько
дней, на своем столе, а собственная экзистеннция Кэма едва ли как-то направилась.
Уважение его я заработал самым необычным образом.
Не полагаясь на жидкий учительский заработок, я подрабатывал по вечерам
доставкой пиццы. Улицы, на которых жили мои безобразники, были частью моей
территории. Считался этот рабочий район местом опасным, после девяти мы пиццу
туда не возили, но получить там по голове можно было и без пятнадцати девять.
Поначалу ученики надо мною подтрунивали, но видеть меня с пиццей в руках им
было куда радостнее, чем получать от меня двойки. Ко второму моему амплуа все
вскоре привыкли. Только Сэм все сетовал, что на этих улицах он и днем опасается
появляться, а я в темноте с кошелем и жрачкой пробираюсь. Он за меня всегда
переживал, словно я ему братом был. Напрасно. Ограбить меня попытались совсем
не там, а на вполне приличной улице. Здоровенный черный громила, облил меня
перечным газом из баллончика и потребовал мою выручку. Я бы отдал, по правилам
должен был отдать, да только обидно стало. Что я, таракан, что ли, чтобы всякой
гадостью меня поливать. Короче, мы подрались. Во время махания кулаками, я все
орал чтобы вызывали полицию, это-то и подействовало: громила позорно бежал. Его
расчет на химию не оправдался. Толи дрянь та в баллончике была старой, то ли мой
адреналин был поэнергичнее, а, сказать по-правде, победила моя профессия — как
учитель я просто не мог уступить. Кошель остался при мне, украшенный ссадинами и
синяками, я рассказывал полиции, как было дело, и чувствовал себя как победитель в
стометровке. Про историю эту в школе никто не знал. Случилось это накануне Дня
Благодарения, за четыре выходных дня рожа моя поправилась, никто и не заметил
ничего.
Только Кэмерон посматривал на меня внимательно и вести себя вызывающе
перестал. Я понял, он знал, кто на меня наезжал, но спрашивать было глупо.
На улице уж совсем зазеленело, распустились на деревцах те особенные
фиолетовые цветы, что красят весной весь наш Средний Запад, поначалу прохладный
апрель помягчал. Дни стояли теплые, ветреные. Классы наши в прежний их состав
директор возвращать не стал. Ему понравился больший контроль над трудными. В
пользу этой сомнительной дисциплины, жертвовались права сереньких и умников,
что, конечно же, страдали в плохой компании. Продвигаться далее по программе
было невозможно, половина класса и читать-то сносно не умела. Унять галдеж
теперь не могла и Мисс Джексон, а тут еще и подброшенная утка с путешествием на
карусели вконец закрутила детские мозги. Словом, все превратилось в кабак.
Директор купался в популярности. Он готовил списки распределения детей по
местам в автобусах и в качестве взяток принимал достойное поведение тех, кто хотел
в пути сидеть рядом. Cовсем скоро наметились безобразники, чье участие в поездке
стало сомнительным, и, зная свою неспособность к исправлению, те злились и
провоцировали на провал других. Драки случались и в обычные времена, теперь же
они стали чаще и ожесточеннее. Тот год вообще отметился драками девочек, теперь
же девчонки колошматили и мальчишек.
С девчонками вообще стала какая-то беда. В восьмом классе всякая девочка
меняется, а для некоторых этот период и вовсе критический. У меня в продвинутом
классе была четверка отличниц. Все черненькие, сидят бездыханно, записывают,
ручки тянут для ответа. Были мне очень благодарны за легко выполнимые правила
записывать все, что видят на доске, и не выбрасывать свои домашние работы. За
выполнение правил я давал кредиты, которые помогали в случае провала тестов. У
этих четырех все бумажки (тетрадок тут не заведено) были уложены в пластиковые
кармашки и подшиты в папочки. Одна даже выполнила в цвете схему взаимосвязи
наук, что я как-то набросал для продвинутых на доске. Вокруг семилистого цветка,
которым она заменила мой круг, значилось: религия — история — биология — химия
-
физика — математика — философия. Все это в хорошей композиции, в центре цветка
человечек, загляденье просто. Так вот, все четыре, под конец года, стали явно катится
с калабашек. Особенно одна, мама у которой на дочку повлиять не умела. Лаиша
стала ко всему недоверчивой, с лица ее не сходила презрительная нахмуренность,
весь вид ее как бы выражал: «что вы там мне все впариваете? Да пошли бы вы все
на....» Была она вообще-то обыкновенненькой, но приобретенная агрессивность
сделала ее заметной. Недоумки теперь ликовали, как же - их полку прибыло, и ждали
от Лаиши новых выходок.
Мне в те дни пребольно залепили желудем в лоб. Миссис Джэксон куда-то
отлучилась. Посреди шумного класса я сидел с умниками и разъяснял им, что такое
моментум. Я говорил про силу пули, способной свалить слона, и вдруг получил
сильнейший удар в лоб. Я сидел покачиваясь на стуле, и моментума удара было
достаточно, чтобы повергнуть меня на пол. Это было так иллюстративно, что
несмотря на искры в глазах, я непедагогично захохотал. Ошарашенный класс притих,
дети подумали, что я свихнулся, и сейчас я их всех пререубиваю. Где им было понять,
что смеялся во мне не сумасшедший, а один из них, что вместе с ними терпеть не мог
этой всей школы и лишь мечтал, как бы побыстрее начались каникулы.
Я знал, кто на мое здоровье в тот день покушался. Я не хотел для Лаиши
неприятностей. Этой проделки было достаточно, чтобы попереть ее до конца года из
школы. Я ей даже не сказал ничего, а просто позвонил ее маме и попросил ту ко мне
зайти. С дочкой.
На этой emergency parent-teacher conference (экстренной встречи с родителем)
Лаиша сидела как пришибленная. Она все ожидала, что я раскрою секрет своей
шишки на лбу, но об этом я молчал. Я говорил об ответственности, о том, куда
приводят плохие приятели, о непростом ее возрасте и прочей ерунде. У Лаиши
отлегло, она расплакалась и, послав мне благодарный взгляд, пообещала быть
хорошей. Хорошей она и стала быть. Спустя три года прекрасно закончила школу. Я
считаю эту историю своей учительской победой завоеванной в бою, где я чуть было
не лишился глаза.
В следующем на меня нападении я не победил. Да и нападения самого я вполне
мог избежать, будь я поумней. Просто расслабился, думал о чем-то своем, к драке
был не готов. А драка между тем была в самом разгаре. Была перемена, я поднимался
по лестнице на второй этаж. Возбужденный гвалт, заставил меня ускорить шаги.
Посреди коридора я увидел плотный круг галдящих детей, привлеченных каким-то
явным безобразием. Высокая стройная недоумка, что явно подзадержалась в средней
школе, валтузила и пинала ногами коротышку Шона. Шон и так был какой-то словно
недокормленный, а тут еще и стонал под серьезными тумаками. Я оттянул Шона в
строну и, как дурак, разведя в недоумении руки, словно говоря: «Ну что это за мать
твою за ногу?» встал перед разъяренной креолкой. Тут же получил от нее удар
кулаком в челюсть. Не давая красавице опомниться, я схватил ее повыше локтя и
придав ей начальное ускорение, направил ее чумовой ход вниз по лестнице, прямо
через холл в главный офис. Шок ее как раз там и кончился. Осознав, что она
натворила, девчонка решилась разгромить канцелярию. Черные тетки и бабки,
ведущие школьные дела, попрятались по щелям, как только полетел на пол первый
компьютерный монитор. Бабок было не достать, и креолка занялась имуществом. Тут
мне уж было не сдержать. С быстротой рыбки в воде она металась меж столами
сметая на пол все, что могла. Я стоял как зачарованный: наконец кто-то громил эту
чертову школу. Такое мне и во сне не могло привидеться. У нее здорово получалось,
еще бы чуть-чуть и она, закончив, сиганула бы в окошко, но тут из своего кабинета
выскочил одетый солдатом директор и заставил меня снова его зауважать. Он
метнулся к девчонке наперерез, каким-то неуловимым приемом насильника
развернул ее к себе спиной и зажал в мертвой хватке. Тут ему на подмогу подоспели
два охранника и прибрали девчонку в наручники.
Вслед за тем была еще одна маленькая история. Прозвенел звонок, я отправился в
класс.
Огнетушителя на стене не было.
Я окинул взглядом сидящих за партами ученичков и успокоился. Принц делал вид,
что с интересом листает учебник. Я лишь усмехнулся - учебников он вжисть не читал,
так все запоминал, сходу и навсегда. Когда от только тот баллон попятил? Тут уж не
отгадаешь, кража — его стихия.
Я объявил проверку домашнего задания и двинулся вдоль рядов. Прочекать
наличие стараний особого труда не составляло. Полудефективный класс выполнял не
сложную работу. Каждому учителю было вменено в обязанность выискивать с пяток
малоупотребимых книжных слов и начинать с них урок, заставляя детей записывать
все на бумажки. Это изобретение директора вызвало восторги со стороны его
подпевал и негодование нашего кофе клуба. Довольным оставался лишь я: для меня
это была еще одна возможность обогатить свой английский. Слова мне предлагала
программка-словарик, я только лишь писал их на доске. Домашней работой было
составление предложений с теми же словами, что, в общем-то, выполнялось, так как
давало дополнительные очки.
Принц засуетился, дома он, конечно, ничего не сделал, а спереть чей-либо
листочек не позаботился. Тут-то я его и накрыл.
«Зайдешь ко мне, после уроков, я тебе кое-что на экстра кредит дам, иначе ста
баллов тебе не видать, ты меня забодал уж своим бездельем.» Сказал я ему ровным
голосом, он ничего и не заподозрил. Приперся, когда все разошлись.
«Иди-ка сюда.» - Я повел его, удивленного, в дальний конец класса, к стеллажам с
прошлогодними детскими поделками, и сказал: «Я это никому не показывал, даже
директор не знает. Только тебе покажу, да еще твоим маме с папой.» С этими
словами я встал на стул и вынул из старого аквариума, что стоял пустым на верхней
полке, видеокамеру. На лице Принца отразилось сожаление, он явно досадовал, что
не знал моего секрета. Только я бы и видел тогда мою камеру. Он бы к ней враз ноги
приделал. Да только я был не такой дурак, чтобы и впрямь держать мою камеру на
полке в классе. Не он, так кто другой, все равно бы ее украл. Я так, блефовал.
«Сегодня вечером с родителями придешь. Я вам всем кино покажу, как ты
огнетушитель попятил. Это все. В шесть часов, в кабинете директора. А теперь иди. Не
будет тебе никакого экстра кредита. Будет у тебя Си за мой класс, не больше. Ты мои
условия знал. Все.»
Пока я говорил, он уж готов был разораться, что не брал ничего, но мое
заключение его обескуражило.
Принц понурился.
«Он уж пустой, что в нем толку?»
«Ничего, перезарядят.»
«Да нету его уже. От того... сгорел.»
Я настаивать не стал. Только утром по телевизору показывали репортаж о
странном пожаре со взрывом. Произошло все это ночью, в каком-то покинутом доме.
На взрыв сбежалась куча серьезной полиции, куртки с желтыми надписями FBI так и
мелькали по экрану. Лаборатории по производству наркотиков там не нашли, все
гадали о причине взрыва. Я вовсе не хотел, чтобы Принца и к этому приплели. Хотя,
пораспросить его хотелось. Да только я не следователь. Тему я закрыл.
«Ладно, вали домой, уроки делать. В пятницу все сорок слов, что задолжал,
принесешь. С предложениями. В тетрадочке, что я тебе подарил.»
Листочек. Еще один. Удивительное дело, чем больше в этой Америке социализма,
тем более множатся все эти отчетные бумажки, тем пухлее дела, тем толще и
значительнее бюрократы. Public School — заведение государственное. Существует
только лишь на налоги, и потому тысячи раз контролируемое. И как при всяком
социализме, всяк норовит в этой системе прикрыться отчетной бумажкой. Любой
частный бизнес при такой писанине загнулся бы, а мы ничего, живем. На этом раз, я
нес Сэму перечисление телефонных звонков родителям моих учеников за
прошедшую неделю. Не скажу, что мои телефонные кляузы особенно помогали. В
редком случае одного родительского внушения оказывалось достаточно. В основном
ученичок, после первой родительской трепки, притихал лишь на несколько дней.
После повторного звонка родителю драть своего отпрыска было уже лень. На третий
же звонок благородный папин гнев мог обратиться уже и на меня. Потому, после
двух звонков я провоцировал ученичка на что-либо положительное: хороший ответ у
доски или участие в какой-либо активности, и в тот же вечер спешил доложить
родителю о значительном улучшении, с принесением благодарности за содействие в
нелегком деле. После такого и уроки делались и болтавни было меньше.
На этот раз на моем разграфленном листочке было перечислено с десяток звонков
толка не принесших. Поди тут совладай, если весна, если к нормальным примешаны
ненормальные, если вся школа только и гудит про гулянку с каруселями.
Сэм и сам говорил с кем-то из родителей по телефону. Мне лишь кивнул на стул
против своего стола.
«Из-за ее беременности нам придется больше ее к занятиям не допускать.
Домашние задания мы все подберем, пусть занимается дома, думаю, она справится,
год этот не потеряет.»
«Господи, Сэм, кто там у тебя еще беременный?» Спросил я, когда он положил
трубку.
«Не положено, вообще-то говорить... Тихая Катя.»
«Вау! - воскликнул я невольно. - Даже не верится.»
Катя, была девочки положительная, без проблем. Всегда тиха, аккуратна,
необщительна настолько, что с первого дня ее оставили в покое. Внешности самой
обыкновенной: волосики в хвостик, толстоватенькая, одета чемоданчиком. И тут — на
тебе.
«Что там за история?» Спросил я.
«Отчим.» Просто ответил Сэм. «Уже сидит. Они с матерью пороги обивают.
Просят чтоб выпустили. Обе от него без ума.»
«Вот тебе и карусели... Ну и что теперь, правда, мужика засудить могут?»
«Адвокат пытается добиться депортации их всех в Мексику. На родину. Может
быть получится.»
«Да уж лучше так.» Согласился я.
«Слушай, - сказал Сэм. - Я тут под окнами твоего класса стоял. Что у тебя там
происходит? Сплошной гомон, ты что-то орешь, урок вести пытаешься. Кто там тебя
слушает?»
«А под другими окнами, что, тихо?» - Вяло поинтересовался я.
«Да потише, пожалуй.»
«Значит худой из меня укротитель. Зато я лектор хороший.»
«Этого мало. Надо в руках все держать. У тебя, я знаю, получается, когда
захочешь. Прими уж там меры.»
«Меры принять можно. Надо только всем вместе, всем педагогам. Джозеф
Кэмпбелл, приводит один отличный способ. Из древности. Может и нам запросто
помочь.»
«Какой это?»
«Простой, но вряд ли нас с тобой на него растащит. Когда подросток не
поддавался укрощению, посредине деревни устанавливался большой котел, и при
всем народе the troublemaker получал дубиной по голове, и из него готовился
коллективный ужин. Не очень красиво, но вполне назидательно. Наверно отсюда и
пошла африканская поговорка it takes a village to raise a child. (Нужна целая деревня,
чтобы вырастить дитя)”
Сэм остолбенело смотрел на меня, не веря своим ушам. Высказывать подобное
было совсем не по-американски, но мне, иностранцу, прощалось и не то. Спокойно
глядя на лишенное всегдашней улыбки Крокодила Гены, я продолжал:
«Я вовсе не людоед, и сама мысль сожрать какого-нибудь Джоша (Джош был
толстый неисправимый негодяй) мне тошнотворна, но видит Бог, нам надо было б
сделал вид, что он нам вполне по вкусу, если бы мы, всем педагогическим
факультетом, на то решились. Может быть хоть тогда, нас, взрослых людей,
зауважали. А так, кто мы? Львы без когтей? Драконы без зубов? Дома, как ты знаешь,
их вовсю колотят, а в школе — попробуй дотронься. Я не говорю, что надо их драть,
это не менее унизительно, чем пожирание. Но я абсолютно уверен, что козлов от
овец надо отделять.»
«Как это ты их всех разделишь?» Отошел от шока Сэм.
«Наверное, в левом или правом крыле школы надо устроить отдельные классы,
начинать и заканчивать их пораньше, сместить так же и перемены, чтобы вся эта
кампания не совращала сереньких, которые, вполне вероятно, потянутся тогда за
такими как Мистер Президент, Андреа, Бэтти.»
«Никто нам этого не позволит, тем более, когда лозунг No child left behind (Ни один
ребенок не оставлен позади) наш директор понимает слишком буквально.”
“Один дурак провозгласил, другие дружно подхватили. Ты знаешь Сэм, на этой
работе я чувствую себя как в Советской России, которой и нет уж давно. Там так же
все дружно отказывались понимать очевидное. Известно, что скорость эскадры в
океане определится скоростью самого медленного корабля, а напряжение в наборе
батарей будет равно напряжению самой слабой батареи. Как этого можно не
понимать?»
«Это все так, - согласился Сэм. - но школа — не только образование. Главная цель
детей — общение. За тем они сюда и идут. Я не поддерживаю идеи, чтобы смешивать
всех в одной корзине, но и разделять их по твоей схеме — сущий экстримизм. Нако
вот, лучше, посмотри, кто это у нас такие песни пишет? - Он протянул мне помятый
листочек с чумазым отпечатком резиновой подошвы. - В коридоре подобрал.
Смотрю — стихи.»
Лихорадочным почерком, с исправлениями и помарками было написано:
Another morning with
No sun, no wind, no sky,
Another foggy day breaks
Starless murky night,
I see no hope in those
Long hours ahead
When all is gray
When all is dull and sad.
Refrain:
I see no sense in life, in love, in happiness
My God why did you send me here alone and distressed?
Take me back, I beg you, I implore
Don't leave me here I can't stand it anymore!
I know for sure
That in the other world
I used to be so much
Beloved and adored.
I dwelt in presence
Of your Glory I was strong
Oh, Lord, just tell me
What have I committed wrong?
Refrain.
So many dull
And foggy days ahead
I'm still so young
I can't expect to be soon dead.
The death is the only way
To come back to you, oh Lord,
Hear my prayer,
I'm waiting for your word.
Refrain and the sound of shot in the silence.
Построчный перевод :
Еще одно серое утро.
Ни солнца, ни ветра, ни неба.
Еще один туманный день сменяет
Беззвездную тусклую ночь.
Надежды я не вижу в
Предстоящих долгих часах,
Когда все серо,
Когда все тупо и печально
Припев:
Я не вижу смысла в жизни, в любви, в счастье
Господи, зачем Ты послал меня сюда одинокую и безутешную?
Забери меня отсюда, я прошу, я умоляю Тебя,
Не оставляй меня здесь, я этого больше не вынесу.
Я точно знаю,
Что в другом мире
Я была так любима,
Так мною все восхищались!
Я пребывала в
Славе Твоей, я была сильна
Господи, скажи же мне,
Что я сделала не так?
Припев
Так много еще скучных
И туманных дней впереди,
Я так еще молода,
Смерть моя так еще далека.
Смерть — лишь единственный способ
Вернуться к тебе, Господи,
Услышь мою молитву,
Я жду слова Твоего.
Припев и звук выстрела в тишине.
“Известно кто. - Сказал я дочитав - Шейла Карпентер. Почитательница Эдгара По.
Ну да, и рифма из ее любимого Ворона “Implore – nevermore”, тут как тут. Может и
знаменитой станет, если дурки свои переживет. Что делать-то с ней? Такую пора на
suicide watch сажать.»
«Надо бы ей консультации организовать, я напишу психологам. Ты думаешь она,
правда, способна на что-то.»
«Кто ее знает? Вообще, конечно, жутковатые стишки. У меня знакомый примерно
такой был, в юности. Тоже всех попугивал своими загибонами. Мы уж и привыкли. А
потом и впрямь отравился. Лет семнадцать ему было. Тут бы надо.... афишу какую
повесить.»
«Как это?»
«Дай-ка я ей скажу, что листочек этот не ты, а я на полу нашел. Попробую ее
похвалить. Тут вроде и есть за что, местами. Пусть ее лучше себя способной поэтессой
посчитает. Ты себе копию сделай, а это ей лучше вернуть.»
«Попробуй, - пожал плечами Пол. - Посмотрим за ней.»
Шейла даже не была, что называется «Indigo Child”. Просто умная девчонка с
легким ко всему презрением. Вроде бы юношеский максимализм, но и тоже — не то.
Максималист ищет активности, в драку лезет, эта же на все лишь презрительно
усмехалась, словно знала что-то, чего другим не постичь. Чем-то она напоминала мне
мою третью школьную любовь. Худенькая светловолосенькая веснушчатая Юля
смотрела на меня, двоечника, почти с восторгом, когда я читал у доски: «Не
множеством картин великих мастеров...». Училка предложила выбрать любое
стихотворение Пушкина и мой выбор, как и моя декламация, заставили Юлю по-
новому на меня взглянуть. Мы таскались с ней на лекции в Третьяковку, гуляли по
промозглым Московским улицам, и ничего у нас путного не складывалось. Юля все
ждала от меня каких-то неординарностей, но я, порой, просто убивал все своей
простотой. Ее, бывало, просто качало от моих вопросов типа: «Чево ето на одних
картинах прободение ребра Христова с левой стороны, а на других с правой?»
Ей, видно было порой, тоже не особо-то хотелось жить, но у нее, взращенной на
западных голосах, был особые причины — Другая Планета, Туманный Запад,
Свобода, что многих заставляли жить и ждать. Помню, как завороженно
рассказывала она мне правды и неправды про западную жизнь, как сожалела, что не
могу я выбрать себе гуманитарные предметы, а вынужден хватать двояки по
ненавистным мне точным наукам. Вот бы удивилась, узнай, что я здесь их и
преподаю.
У Шейлы такой звезды в небесах не было. Она жила в Юлиной мечте, и не
находила в ней особой прелести.
Раз меня попросили заместить училку по английскому. У той дома что-то
стряслось, и она сорвалась пораньше. Была та тетка из директорских подпевал, голос
ее был визглив, классы неинтересны, и дети обрадовались, увидя меня не ее месте.
Да их бы и кто хошь обрадовал, лишь бы ее не видеть. Задания для них оставлено не
было, я пошел к доске и написал два стихотворения:
Слева:
She walks in beauty, like the night
Of cloudless climes and starry skies
And all that's best of dark and bright
Meet in her aspect and her eyes
Thus mellow'd to that tender light
Which heavens to gaudy day denies.
Справа:
Bright are the stars that shine
Dark is the sky
I know this love of mine
Will never die,
And I love her.
Ребятки смотрели с вялым интересом, позевывали. Я сказал:
«Сегодня мы нарушим правила. За всякую ерунду я буду давать кредит за мой
основной класс. Кредит пойдет в счет предстоящего теста. (Здесь они все уже
оживились) Первая ерунда:
кто автор этих стихов. Справа — десять очков. Слева — двадцать.
Бенджамен Джонсон, музыкант от Бога, вытянул руку, аж затряс ею. «Я знаю, что
это справа. Это Битлз.»
«Точнее.» - потребовал я.
«Думаю, Леннон.»
«Что значит — думаю. Почему думаешь, может это Маккартни?»
«Может... Смутился Бэн, - на его черном лбу залегла морщинка раздумья, весь он
как бы засветился интеллектом, - Думаю все же Леннон, хотя...»
«Десять точек твои. Я тоже думаю это строчки Леннона, но там указаны оба, так
что утверждать мы не можем. Споешь всю песню с начала до конца - еще десять
точек.»
И Бэн запел в правильном ключе, сначала тихо, но затем, увлекшись, все громче,
уже во всю силу своего бархатного баритона, так, что все затихли, и не популярная
для других песня заставила себя слушать, и очень даже нравиться.
«Ну а слева?» - спросил я с улыбкой, когда он закончил.
«Не знаю. Нет даже идеи. Здорово смотрится. Похоже на King Crimson.”
Моя рожа расплылась еще больше. Этот парень меня покарял. Я сказал:
«Ну а если King Crimson, как это должно бы звучать? Давай, Бэн, сегодня твой
день.»
Бэн, не долго думая, закачав в тихом такте головой, как бы прислушиваясь про
себя, затем ухватил, что слетело к нему, и запел, правда, в духе King Crimson. В конце
его голос поднялся и ушел в вибрато так, что отозвалась какая-то железяка в
вентиляции. Класс расхохотался и зааплодировал.
«Молодец, Бэн! Двадцать точек твои. Теперь тихо!» - осадил я всех. «Мне нужен
правильный ответ на строчки слева. Это не King Crimson. Бэн только что сочинил
неплохую композицию, но он не прав. Кто знает?»
«Да чего тут знать», - раздалось с последней парты. «Это Байрон, Лорд Байрон».
Я разинул рот. Меньше всего я ожидал правильного ответа. Это была новенькая
Шейла Карпентер, белая худышка странного вида. Ее семья недавно переехала в наш
городок, тут у нее жила бабушка, которой надобился уход. Мама Шейлы, блондинка,
из тех что посиживают по вечерам в барах, разошлась недавно с мужем, не отцом
Шейлы, и теперь они жили в ветхом бабкином домике, на одной из самых
неблагополучных улиц. Шейла красила волосы в темно-рыжий цвет, подкрашивала
губы темно-серой помадой, в джинсовые дни одевалась во что-то темно-фиолетовое
и бывала похожа на ходячего покойника. Дружбы ни с кем не водила. Сидела всегда
одна, другие девчонки ее не задирали, вроде даже шарахались он нее: поговаривали,
что она ведьма.
«Правильно! - я развел руками. Двадцать точек. Отлично. Может быть ты все
стихотворение прочтешь?»
«Нет, я все не помню. - Сказала она, и, заметив усмешку одной из безобразниц,
добавила: Я другое прочту.»
«Конечно, прочти. Пожалуйте сюда, чтобы всем было слышно.»
Шейла твердой поступью — только она носила туфли с каблучками — вышла к
доске и удивила меня еще больше.
«Эдгар Алан По. Ворон.» - объявила она с вызовом глядя на противных двоечниц,
смотревших на нее с презрением.
Once upon a midnight dreary...”
Начала она, словно вбивая в каждую из двоечниц по гвоздю, и отпечатывая
каждое слово поплыла вдоль прекрасных строк, выговаривая правильно, со
смыслом, каждое мудреное слово, четко расставляя интонации, с какой-то агрессией,
даже злостью к пустым головам тех, кто и не думал уже смеяться, кто ежился под ее
прямым бесовским взглядом. У меня и у самого жутковатый морозец прошел меж
лопаток, когда она произнесла длинное, заковыристое:
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking “Nevermore”
Тот класс на удивление удался. Вслед за Шейлой мои бедокуры припомнили рэп-
галиматью и разбавили впечатление уличной бравадистой поэзией. Я принимал в
зачет и это, очки раздавал щедро, а сам поглядывал с удивлением на Бэна тихнько
подсевшего к Шейле. Они тогда сошлись. Сразу, хотя и ненадолго.
Отчего они расстались? Черт их знает. То все обжимались по углам, шептались и
похихикивали, а спустя пару недель вдруг расселись в разные углы класса и друг на
дружку даже не поглядывали. Черные двоечницы ликовали, но вида не показывали.
Побаивались. Даже за самого популярного черного мальчика волосья Шейле не
потрепали.
Вот надо же, у одних защита — смех, у других агрессия, а вот у Шейлы, как и у Юли
— тихое презрение. У Трифонова где-то есть спор о презрении. «Ну хоть презрение-
то нам оставьте!» - говорит московская интеллигентка отсидевшему в лагерях и
теперь готовому всех любить старику-аристократу. И правда, на что еще есть право у
женщины, как только презирать этот грубый мужской мир, которому, конечно-же,
следует быть совсем другим. Может Бэн вытворил что-либо, чего Шейла не снесла?
Мои отношения с Юлей кончились, когда я смачно плюнул на асфальт вечерней
московской улицы. Юля, не сказав ни слова, скакнула в закрывающиеся двери
троллейбуса, и только я ее и видел.
Верил ли я, что Шейла может и впрямь над собою что-нибудь сделать? Да нет,
конечно. Я просто не хотел, чтобы Сэм или кто другой вели с ней дурацкие
разговоры. На суицидальных детей разработана четкая методика, от нее и правда в
петлю влезешь. Вот я и взялся потянуть время. Может Сэм на что другое и отвлечется.
Перечитывая на ходу стихи, попранные грязным кедом, я пошел к себе. У меня еще
оставалось минут с двадцать пять моего свободного урока - личного времени,
которое я обычно проводил за чтением в своем удобном деревянном кресле. Вот
только кресла больше не было. Толстяк Рон, вздумав покачаться в моем любимом
деревянном ретрите, обрушился с него на пол. Класс просто покатился от хохота,
наблюдая этот коллапс. Я, глядя на смущенного увальня, барахтающегося среди
обломков, только рукой махнул и призвал всех к порядку. Этот малый был
редкостным тугодумом, но, если провинялся в излишней болтавне, выполнял
наложенные на него взыскания с полным осознанием нехитрого правила «заслужил
— получи». За день до этого он явился предо мной после уроков и аккуратно написал
сорок раз на бумажке «Я больше не буду болтать в классе.» Рон выполнял подобное
задание где-то раз в две недели и потом он честно старался следовать обещанному,
но его общительность брала свое, и Рон снова наживал себе неприятности. Я
разрешил ему посидеть за моим столом, и теперь неприятность сидеть на
пластмассовом стуле он устроил мне. Извинялся как мог, бледнел своим черным
лицом, пыхтел от смущения, мямлил, что кресло он починит, я насилу от него
избавился.
Отомкнув дверь ключом, я застыл озадаченный. У моего стола, напротив моего
места, сидел Кэмерон. Как он сюда попал? Вроде бы дверь в лаборантскую была
закрыта, однако это было уже неважно. Парень сидел и смотрел на меня. Было в его
облике что-то другое, неузнаваемое. И не потому, что кудрявая его голова была
коротко подстрижена. Подойдя ближе я понял. У Кэма куда-то подевались брови. Не
то, что он их побрил, а подпалил вроде.
«Ты откуда такой чудной, с пожара, что ли?» - спросил я.
Он быстро на меня взглянул, будто я сразу в точку угадал то, что он хотел бы
скрыть. Потер лоб и посерел как-то. Но тут же вернул свой вызывающий вид. Вид
уличного зверька, готового огрызнуться на всякого, только тронь.
«Я поговорить с вами хотел.» - сказал он.
«Говори, раз пришел.» Я уселся на свое место.
Он вроде как призадумался, а потом промолвил с натугой. - «Помните, вы
рассказывали про второй закон термодинамики?»
«Ну, ну, - я был заинтересован и польщен в то же время. - Помнишь в чем он
состоит?»
«Это просто — нахмурился Кэм безбровно. - Как вы говорили «Не подогреешь —
остынет»».
«Ну да, так что же. Ты что, вечный двигатель собрал?»
«Нет. Просто подумалось... Если все остынет, если солнце, правда, все когда-то
спалит, зачем тогда все?»
«Ну, на твой век спокойной жизни хватит, и у потомства твоего проблем с
угасанием солнца непредвидеться. Как-никак, четыре-пять миллиардов лет — срок не
малый.»
«Так все же срок. - Кэмерон прямо посмотрел мне в глаза. - Время. Время-то,
выходит, конечно.»
«Ну, в общем, да. Так что тебе не так?»
«Если время конечно, если вся Вселенная когда-то кончится, то зачем все? И
потом, если все, что мы, люди, ни делаем, само по себе существовать не может,
разваливается, подвержено энтропии, значит и не надо всего этого. Природа-то сама
по себе управляется, безо всякого вранья.. А мы без вранья никак! Тогда зачем это
все?»
«Что все? Я что-то не въезжаю», - я сделал вид, что не понимаю, к чему он ведет,
но на самом деле я просто хотел, чтобы он и дальше свою вселенскую скорбь
формулировал.
«Ну картины эти, книги, вещи... Зачем тогда все старания... зачем вранье?»
«Да чего ты к этому вранью привязался. Без вранья нам никак. Люди врут от
страха, чтобы выжить, в этом ничего плохого нет, всякий камуфляж насекомых и
животных — сплошь вранье. Люди врут мечтая, рассказывают то, чего не было,
выставляют себя в лучшем свете. Смешно, конечно, но грех не большой. Люди, в
конце-концов, врут из выгоды... Да и потом, ты что, сам, что ли никогда не врешь?
Спроси тебя сейчас, что ты по ночам на улицах делаешь, ты что, правду скажешь?»
«Это вы не про то. - Махнул он рукой. - Я правду не скажу, потому что тоже навру,
чтобы выжить. Я про то вранье, когда другим мозги пудрят, про то, чего не сделают.
Это вот вранье зачем?»
«Ну оно и есть, из выгоды. Противно, конечно. Не ты первый о том вопрошаешь,
еще Данте тех, кто обманывет доверие, посадил в самый страшный круг ада. Только
что ж из того? С враньем бороться, все равно, что с ветряными мельницами...»
Тут вдруг отворилась дверь и вошла одна из директорских подпевал.
«Ты что здесь делаешь? -воскликнула она, увидев Кэма. - Ты исключён и не
имеешь права находиться в школе. Ты должен сейчас же уйти!»
«Мадам, - пресек я ее напор. - Кэмерон мой ученик, это мой класс, и
распоряжаюсь здесь я. Попрошу вас мне не мешать. Да и никакого приказа о его
исключении я не видел.»
Мадам посмотрела на меня как на сумасшедшего, развернулась и удалилась даже
не выказав презрения.
«И эта дура, - Кэм посмотрел ей вслед, - в церкви у нас в хоре поет, недавно
проповедовать взялась, о всепрощении что-то там, а сама - последняя сволочь.»
«Слушай, - поморщился я, - если тебе все не так, может в тебе и проблема?»
«Тоже все вранье. - Кэмерон продолжал, словно не слышал меня, или не хотел
слышать. - Нас вон наш пастор собирал, все Адом пугал, а я его про Рай попросил
рассказать, что, мол, там? Так он ничего толком и сказать не мог. Блаженство,
говорит, блаженство, а как же ты блаженство оценишь, если в этом его раю горя и
нет? Так он орет: «Подумайте, где вы проведете вашу вечность?» Идиот, будто
вечность можно провести, будто вечность тоже может закончится. Да и делать-то там
что, в этом раю? Ничего сказать не может. Зато про муки адские — только спроси.»
«Ну так причем же здесь второй закон термодинамики?» - Спросил я взглянув на
часы. До звонка оставалось лишь десять минут.
«Так в нем вся и проблема. - Кэмерон посмотрел на меня в упор, и видя мое
недоумене сказал. Чтобы не остыло, нужна энергия, а энергия и материя - одно и
тоже, материя обладает гравитацией. А вот от гравитации и все наши беды. В
гравитации проблема, а не во мне. А если этот мир материальный, что и с
гравитацией всегда в нем будет безнадежная борьба. Значит мир этот и есть — Ад.»
О запулил! Моя школа! Я только тихо радовался таким выкладкам. Я вывесил
Е=МС2 на самое видное место в классе, я им растолковывал Эйнштейна, и если один
из самых пропащих так проникся всем этим, я как учитель чего-то да стою.
Я протянул руку к своему портфелю и достал из него книгу.
«Без гравитации, мой друг, ты улетишь от сюда к едрене фене. И ничего тебя, по
второму закону Ньютона, не остановит. В общем-то, ты правильно ищешь, был такой
философ, Артур Шопенгауэр, который заметил, что жизнь — это нечто, чего и быть не
должно. Тебе, парень, лучше сначала определиться с основным вопросом
философии, с проблемой жизни и смерти. Ну а потом и с Богом. На вот, эта книга как
раз для твоих сомнений. Вил Дюрант, История Философии. Надеюсь, скучно не
покажется. Первое издание. 1927 год. Купил себе в коллекцию. Дарю. Прочтешь —
поговорим.»
Кэмерон с недоверием раскрыл книгу, но тут под потолком затрескал репродуктор
и голосом только что забегавшей подпевалы объявил: «Всем учителям заполнить и
предоставить форму 315 к трем часам.» Число 315 было закодированным сигналом
чрезвычайной ситуации, значило — в школе посторонний опасный посетитель. Всех
детей держать в классах, двери запереть.
Кэмерону такой ерунды объяснять было не нужно. Он почувствовал, что пора
удирать, но было уже поздно. Дверь снова растворилась и в класс ввалились двое
охранников и самый настоящий полицейский. Меня аж зло взяло.
«Это что такое? Не видите, здесь занятия. Попрошу вас всех вон!» - заорал я.
Это было так для них неожиданно, что все они неловко ретировались и закрыли
дверь. Я знал, что ненадолго.
«Что я могу для тебя сделать?» Спросил я Кэмерона, соображая, есть ли у меня
наличные — в тюряге ему понадобятся. Что за ним дел достаточно, чтобы засадить
его в камеру, сомнений не было.
Он взглянул на меня как бы оценивая и сказал: «Нет, не увидимся больше.
Возьмите и от меня. На память.» Он полез в карман куртки и вытянул от туда
здоровенный блестящий пистолет. Положил передо мной на стол.
«Да чтоб тебя черти драли! - Воскликнул я по-русски, уже пожалев о том, что попер
полицейских. Я выдвинул ящик стола и сказал по-английски со злостью. - Кидай
сюда.»
Я оказался прав. Кэмерона замели, словно долго искали. Теперь там был не один
настоящий коп, а целых три. И директор в придачу. По тому, как мой ученичок на
него взглянул, как ясно и четко в глаза ему произнес «Врун!», по презрительной его
усмешке, я понял, зачем Кэм приперся в школу со стволом сорок пятого калибра.
Слава тебе Господи, что полуавтоматический Кольт был в ящике моего стола, а
директор жив. Строго на меня посмотрев, директор сказал, чтобы слышали все эти
придурки: «После уроков зайдите ко мне.» На что я ответил ему известным
американским ругательством.
Потом я долго размышлял, искренен ли был Кэм, всучив мне свой пистолет как
подарок, или просто захотел от него избавитья, тем самым подставляя меня? Всякий
скажет, конечно, просто блатарь нашел сентиментального дурака. А мне вот не
хочется так понимать. Не принимает этой утилитарности душа, и все. В конце-концов,
мог бы просто попросить спрятать. Что ж, я бы спрятал, он это знал. А тут — на
память. Я ему философию, а он мне свою раздрипанную юность? Хотелось бы так
думать. Уж сколько лет прошло, а пистолет этот дорогущий так и хранится у меня.
Никто за ним не пришел. Иногда я из него постреливаю в тире. Бахает так, что все
оглядываются. Директору б не жить. А он все живет, и детей воспитывает, правдами и
неправдами. И, молодец, дело свое делает. Только я это после уж оценил, когда все
это учительство для меня кончилось, но об этом в конце рассказа.
Дети поприставали ко мне с тем, что случилось, но быстро отвяли. Класс был в тот
день уж последний, нового давать ничего не хотелось, раздал кое-какие хэнд-ауты,
запыхтели довольные, заболтали потихоньку. Мне и прикрикивать было лень. Бэн и
Шейла так и сидели по разным углам. Бэн, как обычно, работал себе, все у него в
порядке, Шейла в себя ушедшая, куда-то сквозь стол смотрела. Работу и не тронула.
«What have I committed wrong? (Что я сделала не так?)” - вспомнил я ее строчку.
Неожиданно мне пришла в голову мысль. Я пошарил по файлам своего
компьютера и нашел, что искал. Слава Богу не подтерлось. Это было мое собственное
сочинение. Мой вариант лириков на знаменитую песенку «Сувениры», Демиса
Руссосса, Ничего особенного, так, упражнение на тему, но к тому, что я замыслил,
вполне годилось.
This torture no more I can stand
Along the waves over the sand
I walk and see your dear outline ahead
But never I can see you clear.
You're gone, and here I'm alone
This life I carry like a stone
I envy you, you're free of pain, of life, and death
Of sorrow and of happiness.
Refrain:
I will enjoy your eternal love to me
As if you're near and you can feel and see
Though I'm here and though you are already there
Our souls together everywhere.
I should forget and go on
Reset myself to carry on
Till with the time you'll fade forever from my mind
But looks like I'm not of the kind.
The surf rolls waves along my way
Your outline is so far away
I'll come again to this forgotten empty shore
To be with you forever more.
Refrain:
Построчный перевод:
Эту пытку я больше не выношу.
Вдоль волн по песку,
Я иду и вижу твой облик впереди
Но не могу отчетливо тебя разглядеть.
Тебя нет, и здесь я один,
Эту жизнь я несу как камень
Я завидую тебе, ты свободна от боли, жизни и смерти,
От горечи и счастья.
Припев:
Я пребываю в твоей вечной любви
Словно ты рядом, и я вижу и ощущаю тебя.
Хоть я еще здесь, а ты уже там
Души наши вместе повсюду.
Мне следует забыть тебя,
Перестроиться и жить дальше.
До тех пор, пока, со временем, ты ушла бы из моей памяти.
Но я не тот человек.
Прибой катит волны вдоль моего пути,
Твой облик теряется вдали.
Я снова приду на этот забытый пустой берег,
Чтобы остаться с тобой навсегда.
Припев.
Пойдет, решил я. Минус на минус должен дать плюс. Я напечатал две копии, одну
положил в стол, с другой прошел в лаборантскую. Там я помял листок, брызнул на
него водой и, для пущей достоверности, потоптал собственное сочинение ногами.
Класс подошел к концу, я собрал хэнд-ауты, написал на доске домашнее задание,
тут и звонок прозвенел. Класс был последний, всех как ветром сдуло, только Шейла
не торопилась, вяло собиралась, наконец, повесив свою сумку на плечо, пошла к
выходу.
«Эй, поэтесса, это твое? - Окликнул я ее. - На полу нашел.»
Она подошла, взглянула, без особого интереса. Я уж подумал, мотнет головой и
пойдет, тогда вся моя задумка пропала. Но нет, стала читать. Наконец сказала. «Нет,
не мое.» и протянула назад.
«Значит Бэна на поэзию растащило. А что, не плохо. С настроением. Ладно, пока.
До завтра.»
«Можно я возьму?..» Она посмотрела на меня просительно.
«Да забирай!» Махнул я рукой, словно и не ликовал я в душе.
Подождав, с минуту, я взял вторую копию и пошел на первый этаж, где в самом
конце коридора были музыкальные классы.
Бэн уже сидел за кучкой барабанов и готовился по ним вдарить. Я поднял руку,
привлекая его внимание. Слава Богу мы были одни.
«Читай.» Сказал я давая ему листок.
«Чего это?» Он спросил, ожидая неприятности, но, увидев, что это стихи примолк,
Потом сказал: «Cool.” И снова на меня посмотрел с вопросом.
«Я подсунул Шейле такой листочек, спросил не ее ли, а потом сказал, что это,
наверное, ты написал.»
«Зачем?»- он нахмурился, словно я лез, куда не просят. Я и в самом деле туда и
лез.
«Затем, чтобы она не повесилась, или не утопилась. Понял?»
«А...» До него начало доходить. «А кто это написал?»
«Я написал. Давно. Сейчас пригодилось. Но если не хочешь, не надо. Скажи, не
писал ничего, и пусть ее себе топится. Мое дело предложить.»
«А если она не поверит?»
«Поверит. У нас, в России, говорят, утопающий за соломинку хватается.»
Он раздумывал еще несколько секунд, потом улыбнулся вяловато, сказал: «Ну,
если спросит... Не думаю, вообще-то.»
«Спросит, спросит. Двух дней не пройдет, как спросит.»
То, что я послал директора подальше, ничем не кончилось. У него было такая
мафиозная манера. Пока человечек ему нужен, головы не снимать. И никогда никому
не грозить. Если обидел кто неповиновением — замочить потихоньку, и будто
строптивый дурак сам себя извел, даже пожалеть, посочувствовать при этом.
Был такой случай. Двоечники раздобыли мой мобильный номер, и давай мне
названивать с какого-то краденого сел-фона. Несли какую-то чушь, обещали
пристрелить на улице, отводили, короче, душу. Я не реагировал, они злились. Даже
месседжи оставляли. Я те месседжи директору послушать дал. Тот определил голос
точно — Брайан Вилч. Это был общеизвестный тип, встречающийся хотя бы по
одному на каждую школу в мире. Способный и тихий ученик, до восьмого класса, и
отчаянный безобразник в восьмом. Как бы уж и стыдясь своих прежних успехов, он
наверстывает в бедокурстве, сознательно хватая двойки, несмотря на то, что голова
еще вовсю варит. Черти вот только так и тащят его туда, где погаже.
Брайан был совсем не такой уж пропащий. Одной маминой порки было в вполне
достаточно для вправки мозгов, да только та уж больно его любила. Был Брайан
черен-расчерен, как ночь, статью мелок, очкаст, мама его работала где-то в офисе,
очень хорошо говорила, и чем-то, несмотря на свой цвет, может был пальтишком
своим осенним, напоминала москвичку начала девяностых годов. Понурая, любящяя
мама, недоумевающяя, чего это такое внезапно стряслось с ее чадом.
Директор упек чадо в бут кэмп, что было ошеломляюще строгим наказанием, для
столь ненастоящего хулигана. Там, в военной муштре из отпетых негодяев готовили
материал для доблестной армии. Применялось это вместо тюряги. Вот в такую-то
компанию, к ужасу мамы, и отправился Брайан. Директор разъяснил бедной
женщине, что за все его художества, сынок ее должен быть наказан куда больше. Он
показал ей пачку его дисциплинарных взысканий и пояснил, что бут кэмп —
единственная для него возможность закончить школу. Про угрозу убийства учителя
директор не упомянул, но все равно, это было слишком жестоко и противно: Брайан
поплатился лишь в острастку другим, куда более достойным военной муштры.
Хотя и тут, в конце-концов, директор оказался прав — спустя несколько лет я узнал,
Брайан, отличился в Ираке, а потом поступил в престижное военное училище.
Я знал, что на следующий год мне уж тут не быть, и от сознания того, чувствовал
себя тоже как выпускник. В этой школе уж так повелось, что две трети педсостава
ежегодно менялось. Одни уходили куда-то сами, от других отказывался директор,
оставлял лишь беспрекословных подпевал. Даже Сэм знал наверняка, что и ему
здесь не работать. Слишком был улыбчив и добр, слишком популярен, что не
приветствовалось.
Ну директор, ну жулик! Вот у кого поучиться-то! Ух ответил бы он Кэму за базар!
Хотя, не успел бы. Завалил бы его Кэм тогда, не зайди он ко мне. Впрочем, для того и
зашел, чтобы пар спустить. Остался бы директор жить-поживать, а Кэм так бы и убрел
со своим стволом на ночные улицы, where he belongs, как это звучит непереводимо,
но точно. А впрочем, может и растащило бы его, мало ли стрельбы в американских
школах? Но, бывает лишь то, что бывает. Кэм сидел за решеткой — он оказался под
серьезным подозрением во взрыве дома, а директор продолжал свое благородное
дело делать да врать, как всякий взрослый.
Хоть в поездку на карусели все еще верили, теперь вовсю обсуждали и
предстоящий выпускной вечер, или «Пром», как тут его называют. В январе, после
того как все восьмиклассники взбунтовались против хождения строем на обед,
директор пром, что называется, подвесил: заявил, что если выпускной класс не
остепенится, никакого выпускного им не будет. На все приставания родителей
отвечал, что вопрос будет решаться в начале мая по результатам дисциплинарной
комиссии. Это звучало так по-сталински, что даже самые назойливые приседали.
Ох уж этот Пром! Чего тут праздновать? До окончания школы еще три года. По
статистике большая половина этих ребяток в ближайшее время отсеется, наук не
осиля, и, тем не менее, про этот дурацкий выпускной вечер мамочки уже
выспрашивают начиная с сентября. Для них это тоже слезливый праздник. По какой-
то дурацкой традиции в этот день не грех расстаться с девственностью, как мужской,
так и с женской, вот и собирают мамочки своих детушек с сентиментальной слезой,
чуть ли не как на свадьбу. Это ладно там, по окончании всей школы, двенадцати
классов, а тут восьмой. Только что плюнешь!
Но, чтобы совсем, что ли, доконать учебный процесс, директор назначил Talent
Show или, попросту, концерт школьной самодеятельности. Обычная в общем-то вещь
для всякой американской школы, проводящяяся, как правило, в конце марта или
начале апреля, в нашей школе не практиковалась уже годами. Не потому, что
талантов не было, а так, по необъясняемой причине. В директоре крепко сидело его
русское, простите, описался, африканское почитание дефицита. Это его «нечего
баловать» проявлялось даже в запрете частого показа учебных фильмов, лишь
потому, что дети слишком уж им радовались. Учителя же должны были подавать
специальную заявку на показ фильма, чего я больше ни в одной школе не видывал.
Даже такую ерунду, как учебное кино, дети должны были заслужить, что уж там
говорить про шоу самодеятельности.
Теперь вся школа взвилась, в радостном предвкушении потехи. Негритята аж
заплясали в коридорах. Учительница музыки, хрупкая блондинка, была в ужасе — у
ней ничего не было готово. Учителю драмы было дано разрешение снимать ее
актеров с уроков. Она задумала какой-то мюзикл, в массовку которого записались
самые непоседливые. Их отсутствие в моих классах значительно облегчило мне
жизнь, но и с остальными заниматься оказалось уж невозможно. Я уже безо всяких на
то заявок показывал детям фильмы из серии Science Guy, они писали ответы на
сочиненные мною вопросы по этим же фильмам, в другие дни я устраивал им
несложные лабораторные работы, так все и катилось к последнему звонку.
Уже день-два оставалось до этого шоу талантов. После уроков я коротал
последние минуты своего оплаченного времени в русском Интернете. Дверь чуть
приоткрылась и в нее проскользнул Бэн.
«Чего тебе, влюбленный музыкант?» - Спросил я.
С Шейлой они помирились и теперь снова сидели в уголке вдвоем, к злобной
ревности двоечниц.
«Я эта... - замялся черный мальчик, как замялся бы и белый, и желтый, и всякий
мальчик по всему миру, когда подходит он ко взрослому дяде с чем-то очень уж
личным. - Я на ваши лирики музыку написал.»
«Ну давай пой тогда.» Зевнул я больше от удовольствия, чем от скуки.
«Да ну...» Он даже расплылся в улыбке на мой ответ и засмеялся уже не стесняясь.
«Я хочу на talent show спеть.»
«Конечно пой. Наверно, здорово получится.»
«Только я скажу, что слова ваши.»
«Ну нет. Подарок есть подарок. Назад не принимается — примета очень плохая.»
«Но я же не поэт, стихов никогда не писал.»
«Так запишешь. И потом, кто тебе сказал, что ты не поэт?»
«Так как-то. В голову не приходило сочинять.»
«А вот теперь, считай, пришло. Ты вот можешь бутерброд дома сделать лучше, чем
в McDonald's?”
“Конечно могу.» Бэн презрительно хмыкнул.
«Ну так и лирики можешь написать куда лучше, чем вся та дрянь, что вы целыми
днями мурлыкаете. Ты знаешь, попроси Шейлу тебе просто стихи почитать.
Послушай. У стихов своя музыка. Я тебе отвечаю. Ты — поэт. Еще какой, просто ты
еще про это не знаешь.»
Бэн ушел, а я все думал над тем, что сказал. «Просто ты еще не знаешь.» Что мы
про себя знаем? Я что, знал, что я в учителях окажусь? Да и учитель ли я? Не
случайный ли я здесь человек? Что я могу страшную рожу сделать, заорать на детей,
превратиться вдруг в дикого зверя, как это может настоящий учитель? Не могу. И,
главное, не хочу. Тогда, что я тут делаю, в конце концов? Зачем все это? Далеко в
прошлом остались счастливые времена, когда я готовил московских умников ко
вступительным экзаменам по истории. Здесь такого бизнеса не разведешь, потому
вместе с умниками, конечно же, будет в моих классах куча негодяев, в которых буду я
всегда видеть самого себя былого, бестолкового. Видно, так я в молодые годы достал
своих учителей, что придумал Всевышний мне такое наказание — посидеть в той же
шкуре. Может хватит уж, Господи?
Talent Show, на удивление, вполне удалось. Конечно, после церемонии вноса
Американского Флага, открывалось оно Чиир Лидерством — группой девчонок в
спортивных платьицах, дрыгающих руками и ногами, пляшущих и наползающих друг
на дружку, чтобы построить пирамиды из голяшек, попок и мослов. И умиление, и
жалость, и желание поддержать вызывала култышка-семиклассница. Маленькая,
толстая, ножки иксом, щекастенькая девочка с копной рыжих кудряшек все старалась
не отстать. Хоть куда неуклюже смотрелась она среди стройных чернокожих
красавиц, а все старалась прыгнуть выше всех и ногой так же шурануть, чтоб чертям
стало тошно. И видно в уважение к ее старанию, вознесли ее черные подружки на
самый верх заключительной пирамиды, да так подбросили ее там, чуть не до самого
потолка, что затмила коротышка яркий софит своею головкой, и волосы ее на миг
вспыхнули золотым нимбом. Так и запомнилась она мне, летящей и светящейся. Уж
сколько лет прошло, а я нет-нет да вспомню ее вольный полет, улыбнусь. Коротышка
та — мой символ Америки, поддерживающей даже и самого слабого, коли есть в нем
желание летать.
Потом духовой шагающий оркестр фальшиво отрявкал какой-то марш и отгремев
барабаном удалился за кулисы. Потом была короткая театральная постановка, где
Мистер Президент смущенно старался сыграть проблемного подростка, которого
подружка отговаривала от дружбы с хулиганами. Хулиганов играли наши бедокуры, и
это у них здорово получалось. Потом учитель рисования великолепно сыграл на
трубе и вызвал целый гром аплодисментов. Потом было что-то еще, плохо уж
запомнившееся.
Наконец, музыкантша, она же и конферансье, объявила заключительную часть.
Дальнейших ее слов я не разобрал, так как они потонули в совершенно неистовом
реве. Некоторые просто повскакали с мест. Увидев, однако, директора,
направляющегося на сцену, все быстро притихли. Директор, одетый солдатом,
подошел к микрофону, выдержал паузу, и сухо объявил, что все шоу закончится
немедленно, если аудитория не успокоится.
Все притихли, и тут раздвинулся занавес, обнажив Бэна со своими друзьями. С
гитарой Бэн стоял возле черных ящиков колонок, а из-за кучи барабанов, к моему
удивлению, выглядывал коротышка Шон. Шейла, одетая в какой-то траурный тюль, с
распущенными волосами, стояла за кибордом. Зал опять взревел и, прежде чем
директор снова двинул к микрофону, Шейла вдруг выдала длинный замысловатый
пассаж. Шон отозвался вполне удачной барабанной дробью, и гитара Бэна увела всю
эту увертюру куда-то вверх, в самые высоты юных душ, перекрыв электрическим
ревом шум трех сотен глоток. Сорвавшись вниз, звук вдруг вывел начало
Американского Гимна, в том же ключе, как сыграл его когда-то Джимми Хэндрикс.
Тут уже овация дошла до неистовства. Бэн победил самого директора, который
теперь стоял по стойке смирно, приложив правую руку к груди. Этот его жест —
множество злорадных взглядов было обращено на него — был единодушно
подхвачен всеми, от учителей до последних безобразников. Разухабистая мелодия, до
смешного напоминающяя запьянцовское «Хаз-Булат удалой», была выслушана с
восторгом. Я тоже вовсю лыбился и даже похохатывал сквозь патриотизм — уж
больно ловко Бэн осадил директора. Играл он просто здорово, думаю Хэндрикс
остался бы им вполне доволен.
«Всем привет!» - крикнул Бэн, когда последний визг его гитары умер где-то в
занавеси. «Это просто здорово что-то для вас сыграть, наконец-то!»
Здесь опять шум аплодисментов, свиста и даже отчаянного визга заставил меня
заткнуть уши. Бэн попал в точку. Дети давно мечтали услышать его во всю полноту
звука. Училки стояли со слезами на глазах — было чем гордиться — Бэн был
всеобщим любимцем, и теперь училки таяли от его успеха. Сэм застыл с какой-то
светлой мечтой в улыбке, даже в ладоши похлопать забыл. И надо всем этим досада
со слезой: ну разве можно было такой талант держать под спудом? Ни танцулек за
весь год не было, ни даже вечеринки какой, эх директор, директор!
И когда эти трое сумели так сыграться? Шон колошматил словно бесенок. Какие
там уроки? Нашел я, что с него спрашивать! Да он, видно, от своих погремушек всю
зиму не отходил. Ишь как лупит, и не ошибется нигде, и какой-то волшебной
недоговоренностью берет, что довольно скрытый секрет в любом искусстве.
А Шейла? Полноте, да пятнадцать ли ей лет? Ведет своего гитариста словно мама за
ручку, кажется, убери ее арпеджио, и лишится Бэн опоры, побежит искать ее. Кто бы
мог подумать!
Да и Бэн сам хорош, словно сам Бог ему помогает, выводит пассаж за пассажем, не
убрать от этой всей музыки, не добавить. Вот уж порадовали, и сравнить невозможно
с той бандой, в которой и я музицировал когда-то, лет с тридцать назад.
Зачарованный, я не очень-то вслушивался в слова, но внезапно въехал и аж
содрогнулся от узнавания. Длинная баллада, прерывающяяся меланхолическим соло
была ни чем иным, как Аннабел Ли. Слушая эту нехитрую музыку с явным
ирландским акцентом, я понял, как хороши эти стихи для такой вот цели, но ни
одному рок-музыканту и в голову не пришло их задействовать, а тут подиж ты. Ай да
Шейла!
«Это был Эдгар Алан По» - объявил Бэн, когда закончил свое заключительное соло,
- «А теперь, напоследок, еще одна композиция, нам она очень нравится. Давай,
Шон!»
Я не сказал Бэну, что свои стихи я писал на музыку Демиса Руссоса, которого в
Америке и не знает никто, но мальчишка этот удивительно угадал тот же тон. И
взрослые и дети вокруг просто таяли от восторга. Хитрец Бэн не назвал автора стихов,
да никто и не спрашивал, просто слушали и балдели. Балдел и я — вот уж и
представить себе не мог, что мои ученические попытки прозвучат вслед за
гениальным мистиком По. Вот уж польстил так польстил. Я был так собою доволен,
что мотив совсем вылетел из моей головы, как только песня закончилась.
Эх, думал я, хлопая до боли в ладонях, дай вам, ребята, Бог! Хоть и сказано, что не
самому проворному достается первенство в беге, и не самому умному богатство, но
дай вам Бог, ребята!
А может быть и вовсе не так уж хорошо они все это сыграли. Может быть просто я
был обалдевший от всего этого гомона и, как следует, ценить не мог? А хлопали им и
визжали, и все эти учительские слезы... так для того ничего гениального не надо, тут и
посредственность за талант сойдет.
Примерно так я думал на следующее утро, поругивая себя за вчерашнюю
расслабуху. Было прохладно — день только лишь раскачивался. Я сидел на лавочке
под развесистым деревом на школьном дворе. Это был мой свободный урок, вот я и
вышел на свежий воздух посидеть под шумом листвы. Через час сюда начнут
выводить детей, сначала шестиклашек, потом седьмой класс, потом и я сконвоирую
сюда своих, если, конечно не завернет нас по дороге директор за болтовню в строю.
С него станется. Рожу сделает такую, словно я, старшина, виноват, а дети будут потом
бузить в классе, прыгать к окошкам и злиться, выдумывать всякие пакости.
Эх, как тут хорошо! Помню, когда сам закончил десятилетку, несколько лет еще
подряд брал отгул и отмечал первое сентября пешей прогулкой вдоль канала
Москва-Волга. Доезжал на электричке до Левобережной и шел пешком до Водников.
Безлюдье, темная вода, легкий намек осени в листве берез. Тишина и успение еще
неведомых в ту пору могил тех бедолаг, что полегли на строительстве этого канала.
Ностальгирую ли я когда-нибудь? Вот еще!
На такой вот лавочке возле школы, да еще под деревом, да еще сокрытой
кирпичной стеной, в той далекой стране непременно бы раскуривали двоечники.
Здесь же — пойди попробуй. У директора есть два особенных стража. Мистер Си и
мистер Пи. Школа была бы совсем иной без этих двух... не знаю как их и назвать.
Мужчин — верно, но совсем не точно. Педагогов — точнее, но не верно: никакого
такого образования они не имели. Членов персонала — пожалуй точнее и вернее, да
больно уж неуклюже. Пусть будут стражи.
Мистер Си напоминал Отелло на провинциальной сцене. Здоровенный
престарелый атлет с тяжелым лицом. Все в этом лице было скульптурно: высокий лоб
с набрякшей веной, нос, даже какой-то плоский по гребешку, такой, как рисуют, по
правилам, художники. Крупные, словно из гранита губы, и тяжелый, какой-то даже
мускулистый, подбородок. В добавление ко всему глаза Малюты Скуратова. Даже я
ежился под его проницательным взглядом, что уж говорить про детей. Бывало,
необычно глубокая тишина наступала в классе - это Мистер Си заглядывал в
стеклышко на двери. Он обозревал класс с минуту и двигался далее по коридору. Как
бы вздох облегчения пробегал среди детей. Этот страшный мужик как бы
олицетворял все кары их чернокожего сообщества; с ним шутить не следовало.
Мистер Си не вел обычных классов. Он был the master of detention — особого класса,
куда бедокуры направлялись на выправку. Я, бывало, захаживал туда, заносил
задания моим подопечным, что сидели беззвучно. Целый класс. Задания принимал
сам Мистер Си. Объясняя ему в чем их суть, и что надо делать, я и сам воспринимал
его как своего надзирателя.
Мистер Пи, напротив, не обладал внушительным видом. Был он худ и высок, носил
кепочку-блин на бритой голове. Свои черные растянутые губы он поджимал и
потому, казалось, смущенно улыбался. Когда он говорил, нижняя губа его некрасиво
отвисала, он это, видимо, знал и предпочитал помалкивать. В Мистере Пи я видел
ушедшую в прошлое Америку, ту, в которой и мне бы жилось непросто. Раз, еще
работая агентом по продаже недвижимости, я провел некоторое время в кампании
белого старичка по имени Чарли, пытавшегося избавиться от собственности,
состоящей из участка с домом, который он сдавал в рент. Дом тот был сожжен
последним жильцом — черным бедолагой никак не желавшем платить. Намаявшись
с жильцом и разругавшись до того, что тот пообещал его угробить, старичок Чарли—
был он чистенький, крепенький, домовитый, жил со своей такой же опрятной женой
всего в нескольких милях — пошел к своей машине, вынул из нее свой
шестизарядный револьвер и встал посреди двора в ожидании. Черный бедолага был
не дурак и носа из дому не высунул. Чарли простоял так до сумерек и до приезда
своей обеспокоенной бабули. Ночью дом запылал. Сколько полиция не искала
задолжавшего рентора и его семейство, найти их так и не удалось.
Все еще бледнея от гнева, старичок Чарли рассказывал мне, как всего-то, где-то
лет с пятьдесят назад, ни одного чужого черного в этих местах не было. Он и его
друзья даже устраивали спец проверки ночных автобусов, в которых черные люди
пытались проехать через их городишко на юг. «Мы их вытряхивали и отправляли
назад, на север, прямо в кузовах грузовиков. Это там они могли ходить с белыми в
кино, хоть и сидели на самых неудобных местах, это там им были послабления. У нас
— нет. - Говорил в сердцах чистенький старичок. - Мы-то эту сволочь хорошо
держали в руках.»
Мистер Пи в юности, видимо, и был представителем этой «сволочи». Я всегда
старался его подбодрить, разговорить, но, поначалу, даже мое рукопожатие
повергало его в неудобство и смущение. Он как бы стеснялся, что этот иностранец, то
есть я, нарушает устоявшиеся традиции. Пожимая мне руку, что очевидно было ему
приятно, он косил глаза, словно проверяя не видит ли кто. Руку ему мало кто
протягивал, обычно кивали головой и спешили мимо, не ожидая от него ни простой
ответной шутки, ни поддержки разговора. Мистер Пи высился посреди коридора
словно черный идол и пронизывал взглядом орды учеников, спешащих в свои
классы. Выявлять детские шалости он не смущался. Темной тенью он оказывался у
безобразника за спиной и, не слушая объяснений, вызывал по радио охранника,
который уж тащил несчастного в канцелярию. Завидев его, безобразники
остепенялись. Черные, белые, мальчишки, девчонки — здесь уж для Мистера Пи
различий не было.
Не знаю, на каких должностях состояли эти двое церберов, но польза от них была
очевидной.
Раз, помню, как-то солнечным январским днем отлучился куда-то Мистер Пи с
этой вот лавочки, сидя на которой прозревал он гущу ребят резвящихся во дворе. Кто
играл в баскетбол, кто просто так, друг за дружкой гонялся, кто балдел на солнышке.
Все как всегда, только вот вместо Мистера Пи, я и военрук сидим на лавочке, да еще
охранник в полицейской форме, с кобурой на боку, на другой стороне школьного
двора, у забора-сетки маячит.
Я поначалу и не понял, что за шум вдруг поднялся. Как будто били в глухой
барабан где-то вдалеке. Но возня-то начиналась совсем рядом. С десяток ребят
галдели, закрывая нечто, конечно же нехорошее, он наших глаз. Другие дети
сбегались, и пока мы с военруком, ветераном Афганистана, доспешили до места,
драка была совсем уж в разгаре.
Две черные девочки. Туся и Дуся, так я их назову, хоть и звали их вовсе не так.
Сухопарая мужиковатая Дуся колошматила толстую слоноподобную Тусю. Дуся была
длиннорукая с большими ладонями. Сжатые в кулаки, эти ладони и вышибали из
Тусиной толстоты тот самый барабанный звук. Разъяренная Туся попыталась смять
Дусю, но та ловко засадила ей кулаком, и Туся тучно свалилась на спину. С
неожиданным проворством она встала на четвереньки и было сгребла Дусю за ногу,
то та отпрянула, словно ошпаренная, и дала драпака. Тут мы с военруком навались на
Тусю, в зверином реве которой уже ясно слышалось «I'll kill you, bitch! (Убью тебя,
сука!)” Она нас даже не заметила. Мы слетели с этой пятнадцатилетней тетки как
перышки. Туся рванула за Дусей, но той уж и след простыл.
Спустя пару минут, мы с военруком стояли намертво, не давая совсем очумевшей
Тусе прорваться в школу. То есть мы бы не устояли против ее двухсот кило, но
военрук догадался запереть дверь на ключ, что передал ему на время Мистер Си, и
Туся, протянув меж нами руку, драла стальную дверную скобу. Дверь сотрясалась, с
губ Туси сочилась обильная белая пена, она хрипела содрогаясь всеми телесами.
Было жутко. Дети наблюдали с расстояния, готовые разбежаться, охранник не
решался приблизиться, орал что-то в свою рацию, вызвал подкрепление. «Не
смотрите ей в глаза,» cказал я военруку, вспомнив совет какого-то зоолога,
изучавшего диких зверей. Туся истошно орала, брызгая пеной, ее новый враг —
стальная дверь, хоть и тряслась как осиновый лист, но держала. Наконец приехала со
свистом полиция. Три здоровенных черных мужика повалили и скрутили Тусю,
которая уже и не соображала.
Тусю увезли, и больше мы ее никогда не видели. Я по ней не скучал: Туся была
честолюбивый тугодум. У нее хватало ума договориться с мной и получить неплохую
оценку за активность и домашние работы, но тесты она валила безнадежно. Вопросы,
на которые она не могла ответить, ее раздражали, раздражение перекатывалось на
меня, но только после этой вот драки я понял, чем рисковал.
Дуся, напротив, была вполне желанной ученицей. Семья Дуси, была бедной и
многодетной. Семь, что ли, братьев было у Дуси. Иных я знал, вовсе не хулиганы,
застенчивые, тихие, все помладше ее. Дуся словно очнулась в восьмом классе и
вовсю взялась за учебу. Трудновато ей только было. Ее бы в третий. Она очень
ценила мою с нею возню, писать старалась аккуратно, а если класс зарабатывал пять
свободных минут, брала щетку и принималась подметать. За ней так и
просматривались угнетенные ее предки.
Чего они с Тусей подрались? Я так и не узнал причины.
Пром. Наконец-то. За день до прома мы, учителя, раздавали почетные и не очень
почетные грамоты. Сидели с Сэмом и старались выдумать что-то хорошее даже и про
тех, кто наливал сладкий сок из картонных упаковочек нам в компьютеры, про тех,
кто подкладывал нам кнопки на стулья, запускал желудями в лоб, и вообще, бузил
вдохновенно. Как же, конец года, конец пути. По-христиански надо проститься уметь.
То есть суметь все простить. Вообще-то не так все просто. Директор и тут дал себя
знать. Тех немногие, кому прощения он не выписал, отправились на detention. Домой,
к чертовым матерям. Для иных из тех учеба еще долго не кончится — в летние классы
ходить будут. Угодил в эту кампанию и Принц. Спер что-то уж совсем дорогое, даже в
суд его таскали. Эх, а я для него самую лучшую почетную грамоту приготовил. Где ты,
Принц? Уж сколько лет прошло, а о тебе ни слуха. Про Тома Сойера в городке его
говорили, что быть ему президентом, если до того не повесят. Быть бы и тебе
знаменитостью среди студентов, да и преуспевающим бизнесменом потом. С твоей-
то памятью. Да видно увлекли тебя далеко пагубные твои привычки, и знаменит ты
стал в других делах и в других кругах, мне, слава Богу, неведомых.
Пром. Какими эффектными вдруг оказались наши восьмиклассницы! Да иную
откормленную девочку в шестнадцать лет, да еще когда она у зеркала весь день
провертелась, и в платье, так изыскано мамой отобранное, вырядилась, и девочкой-
то уж не назовешь. Это уж целая барышня. А я, негодяй, ей двойки ставил. А тут она
смотрит, видит мое обалдение, и вся светится счастьем — ну что, получил? Я и без
твоих наук прочирикаю. Прочирикает. Точно. Писать-читать научилась и вали. Что
тебе еще от школы этой надо?
Какая красивая оказалась Бэтти. С ее распущенными золотыми косами, в платье
декольте, среди черных своих подружек, она смотрелась как принцесса. Да нет еще
пуще, чем принцесса. Та — дурочка, у той ветер в голове, пустота во взгляде. У Бэтти
во взгляде ум, осознание своего я, и ни тени кокетства. Эх, посмотреть бы на нее
Пушкину, вот уж бы втюрился, вот бы настрочил стихотворение!
А это кто, в парчовом сверкающем золотой ниткой костюме? Да это же толстяк
Рон, тот что развалил мое кресло. «Я сам костюм выбирал. - поясняет он смущенно -
Взял чуть побольше, мама сказала хорошо, хорошего мужчины должно быть много.»
Да хороший, хороший ты мужик, Рон. На радость маме старательный и совестливый,
а умом дойдешь, знал бы ты, каким я сам дураком в твои годы был! - Так я думал,
радуясь за парня, и напевал сам себе потихоньку: каким ты был, таким ты и остался. У
Рона к тому же и очки в золотой оправе и ботинки из крокодиловой кожи. Да
посмотрите только на всехние ботинки и туфли! Я невольно устыдился за свои
удобные разношенные чёботы, и тут же был замечен.
«Вы что же, даже ботинок новых не одели? У вас же есть, на прошлой недели вы в
них приходили!» Андреа, будущий нейро-хирург. Не с издевкой, а с какой-то даже
обидой за свой праздник, и с сочувствием к учителю-растяпе, что оказался в
дурацком положении. «Мозоли, старый я в новых шузах щеголять. Я и так по тапкам
скучаю.» - отшутился я кое-как и отошел в уголок. Надо же, если в России по одежке
встретят, то тут уж, точно, по обувке.
Эх, им бы выпить, этим выпускничкам, слететь бы с крючков, сразу б завеселились,
заплясали. А то стоят сбившись в кружки, и сколько ни бегает, ни заводит их
музыкантша, все никак. Бедно украшена школьная столовка, хоть и гремит музыка, а
все стеснение. Кто-то отмахнулся от музыкантши — приедет, мол, Бэн, он вам
станцует. Он станцует, только вот нет еще тех, кого все ждут. Да и то правда, что
назначен был этот весь съезд на шесть вечера, стояли все на улице, поджидая друг
друга до семи, вот уже и восемь почти, а тех, кого ждут, еще и нет. Я вообще-то знал,
от чего такое запоздание, и лишь усмехался про себя. У этих моих афро-американцев
особая есть черта — не торопиться. Говорят даже в нью-йоркском метро не ускорят
они шаг к отходящему от перрона поезду. Захлопнутся двери перед самым носом, и
останутся темнокожие пассажиры, где были. Спешить для них — догонять дьявола. А
спешить в важных делах — только лишь дело расстроить. Смотреть на всю эту
неловкость было невмочь, и я отправился на воздух.
Из за угла школы, медленно вписываясь в узкий поворот, вырулил светло-
серый лимузин. Длинный и сверкающий, как в кино. Бесшумно подкатил он к самому
входу в нашу сраную школу и плавно остановился. За темными его стеклами
скрывалась тайна. Черный пожилой шофер в картузике, как-то неторопясь, обошел
свой длиннющий автомобиль спереди и открыл заднюю пассажирскую дверь. Я стоял
разиня рот. Вот после немой паузы в нутре лимузина зашевелилось, и из него, один за
другим, стали появляться самые отпетые мои безобразники. Батюшки, как же они
были разодеты, какой должны были произвести эффект на поджидающую их толпу.
Голливуд, пред церемонией вручения Оскаров, заотдыхал бы. Да вот только один я,
старый дурак в драных ботинках, стоял на тротуаре и тупо пялился на весь этот фасон.
Господи, да это кто еще мне улыбается? Это ж всегда замызганный коротышка Шон-
барабанщик, которого дикая креолка валтузила по полу. Одет, как кукла, эк
напомажены у него волосы и каким лихим чертом зачесаны они у него за уши! А чего
стоят остальные звезды! Я и не знал, что в нашем городе есть такие заведения, что так
одевают всякую шушеру. Шейла, одна лишь белая личность среди семи черных
джентльменов, сияла сдержанной, какой-то взрослой красотой. Она бросила мне
смущенный взгляд и улыбнулась с легкой иронией, разделяя мое недоумение, как бы
приглашая меня вместе с ней извинить всю эту сверкающюю чепуху.
Все они неспешно прошли в двери школы, я еще постоял минут с пяток, обозревая
опустевшую улицу, и отправился вслед за ними.
Теперь уж былой неловкости и след простыл. Словно без этих искрометных
болванов и жить было незачем. Теперь все веселилось и танцевало. Даже толстяк Рон
в парчовом костюме выделывал ногами какие-то кренделя, словно сто грамм
пропустил. Бэтти и Мистер Президент сплетясь в сдержанной вальсовой позиции,
тихо двигались в уголке. В глазах обоих — спокойная симпатия, которой я раньше
меж ними и не замечал. Черные двоечницы, толстые и красивые, вставши в кружок,
выделывали нечто африканское, древнеэротическое, кто сотрясая телеса, кто
варварски изгибая чудные свои формы. Тут эта современная музыкальная муть,
которой мне уж не полюбить, умерла, и потекло из колонок под потолком что-то до
боли знакомое, уже не раз слышанное, но что, я не мог вспомнить. Что-то из Билла
Хэллея конца пятидесятых, оформленное в нечто свежее. В центре столовки толпа
радостно завизжала, я двинулся ближе и увидел Бэна и Шейлу, танцующих
классический rock-n-roll. Получалось здорово. И откуда они всего этого набрались,
живя на бедной окраине? Легко раскручиваясь вдоль руки своего партнера, разметав
свои льняные волосы, Шейла до боли напомнила мне Юлю, и я отошел со смятением
в сердце. Я тихо удалился из этого зала, из этой школы, с этого праздника. Эх Юля,
почему нас с тобою никто не помирил? Я сел в машину и поехал.
В винный магазин.
Год кончился. Директор объявил, что поездка на карусели не отменяется, что он
заказал два автобуса на следующий понедельник. Что необходимо набрать сто
человек, которые должны внести по сорок долларов: школа за все заплатить не в
силах. В назначенный для записи день не явился никто. Дети уже три дня как были на
каникулах, а сорок долларов были деньги для большинства непосильные. Так что,
выходит, директор никого и не обманул, наоборот, имел право обидеться.
Передохнув всего с недельку, я двинулся искать другую школу. Не потому, что я
верил, что где-то мне будет лучше, а потому, что знал наверняка: за неделю до
нового учебного года мне объявят, что директор взял на мое место кого-то еще, и я
вынужден буду податься, куда назначат. Унижения я не хотел, потому и ходил по
кабинетам других директоров, поясняя что не хочу учить на прежнем месте от того,
что я не special ed teacher, тренинга работы со слабоумными у меня нет, и практику
смешивания их с умными я не одобряю. Директора глазели на меня очумело, потому
что я, вообще-то, говорил о нечто преступном, никогда и нигде не виданном. А что
еще я мог сказать? Ощущение от всего этого было гадкое: с одной стороны я
откровенно закладывал своего бывшего начальника, с другой стороны, я отчаянно
старался все это прекратить, отгородить достойных детей от смешивания их с
дураками. Скоро новая для меня школа нашлась. Была она побольше, располагалась
в таком же черном районе, чуть подальше моей прежней. Директором в ней была
толстая бабка, проучившая детей лет уж с пятьдесят.
Я терпеть не могу этого учительского лета. Просто потому, что оно неумолимо
движется к концу. Не было у меня настроения ни отдыхать, ни куда-то ехать, я просто
проводил дни дома, ходил по утрам на рыбалку, писал какой-то длиннющий роман, и
с тоскою поглядывал на календарь. Герой моего романа был человек пожилой, чего
хотел, добился, зрелые годы встретил без долгов, дети у него выросли, жена
необратимо поглупела, остаток жизни ничем его не привлекал. Чувствовал он себя в
этом мире, как командировочный, у которого закончились все дела, а день отъезда
еще не наступил, и начальство все еще удерживает его там, в маленьком
неинтересном городке, словно зачем-то он может понадобится.
Эта вся тоска невольно передалась и мне. Я тоже недоумевал, что мне в этом мире
делать? Но долгов я еще не отдал, дети у меня хоть и выросли, но во мне нуждались...
И романов моих никто еще не читал.
Новая школа оказалась совсем другой. В классах у меня сидело по сорок пять
человек. Как всегда были горстки способных, большущий процент сереньких, а
вместо дураков, по дюжине странных ребят, поначалу старающихся усидеть смирно.
Но куда там, хватило тех стараний ненадолго. Я с ужасом осознал, что они едва умеют
читать, и посетовал о том старухе директорше, на что она мне, шепотом, словно по
секрету, объявила, что половина из них и по-английски-то ни бум-бум. То дети из
мексиканских семей, в общем-то неплохие, надо с ними как-то...
Как-то все и потекло. Не было здесь ни Мистера Пи, ни Мистера Си. Не было
хождения строем, не было дресс кода. Вместо Сэма был тридцатилетний спортивного
вида парень — вылитый старший вожатый пионерлагеря. Толку от него было мало,
потому что злостных хулиганов оказалось столько, что он так и сидел с ними
постоянно в своем кабинете. Дисциплинарные взыскания писать было бесполезно, на
них уж и внимания не обращали. Вооруженные охранники старались здесь в
одиночку по коридорам не ходить. Я первый раз в своей учебной практике оказался
вовсе без поддержки, как, впрочем, и многие другие учителя. Тем, кто вел математику
и английский, было слегка полегче: в их классах постоянно были ассистенты вроде
моей Миссис Джэксон, я же должен был справляться один, и у меня явно не
получалось. Я уже откровенно скучал по конвоям в столовку, по мистерам Пи и Си, да
и по самому, одетому солдатом директору. Иногда я перезванивался с Сэмом — его
тоже перевели в другую школу. От него я узнал, что в новом году наш бывший
предводитель поимел на две сотни больше учеников, и что у него тоже, пока что,
сплошной бардак. Это меня не порадовало, я даже тому посочувствовал, и подумал,
что, несмотря ни на что, дело свое этот бывший офицер и Доктор Философии, знает,
и, так или иначе, со своим бардаком справится, а я вот навряд ли.
Да тут и надеяться было не на что. Несмотря на все мои потуги укротить
разнузданность, и учить хотя бы умников, что сгруппировались вокруг меня, конец
всему моему учительству близился.
Случилась в моем классе драка. Уличный, ковбойского вида сухопарый паренек
сидел себе в сторонке никого не трогал, пока чистенький, ухоженный мамой,
кучерявый и недалекий мальчик не задел его каким-то там словом. Кучерявый тот не
отлипал от смазливой девочки, и, видно, желая ей понравиться, начал все это. По
глазам ковбоя, вытряхнувшего кучерявого из парты, я понял что сейчас у меня тут
случится убийство или, точно уж, увечье. Я раскинул драчунов в стороны, а когда они
бросились друг на дружку опять, вдвинул меж ними свой учительский стол. За такие
проделки драчунам, по правилам, полагалось по сорок пять дней отсидки дома,
однако и ковбой, и кучерявый, спустя три дня, были снова допущены к занятиям.
Директорша, опять, словно по секрету, шепотом, объяснила мне, что дело тут такое:
школьному району обещан грант, помощь, в размере трех миллионов долларов.
Деньги эти очень нужны, и надо выглядеть хорошо, хотя бы по посещаемости.
Потому-то и старается администрация держать всех в классах. Потом мы со всеми
хулиганами разберемся, а пока надо как-то...
Это ее «как-то» вышло мне боком. Кучерявый почувствовал себя героем и стал
вести себя просто плохо. Не вытерпев раз, я взял его за плечико и повел из класса.
Дверь оказалась закрытой на ключ, и мальчишка, чтобы посмешить других, сделал
вид, что больно об нее трахнулся. Дверь я открыл и выставил его в коридор.
Кучерявый правильно понимал, что дома его не похвалят. Только что подрался,
теперь из класса выгнали. Решил заложить учителя. Через день меня вызвала старуха-
директорша, и дрожащими руками протянула мне какие-то бумажки. Это было
заявление родителей кучерявого в суд. Выходило так, что я и впрямь трахнул их чадо
о дверь.
«Вот те и на, - пробормотал я. - Я его откровенно спас, сейчас бы он без глаза
ходил, а они на меня — в суд. И вы этому верите?» Директорша быстро отрицательно
замотала головой.
«Конечно нет. Я этого мальчика уже три года знаю, и это не в первый раз. Надо бы
это все замять как-то. Вам придется перевестись в другую школу, мне очень жаль...» И
она вдруг неожиданно и обильно заплакала.
«Ну уж хрен, - сказал я. - Если уж в совсем очевидном деле, в вашей школе встают
на сторону хулигана, а учителя гонят, с меня хватит. Где у вас тут бумажка?»
Я написал заявление об уходе, директорша обняла меня на прощание и оросила
мое плечо слезами, вероятно она с ужасом поняла, что заменить меня пока будет
некем.
Вернувшись в класс, я с облегчением собрался, снял со стен свои постеры, скатал
их в рулон и пошел вон, на воздух, на волю, в нормальную взрослую жизнь.
Конец.
2.
Радио Свобода. Программа Классный Час. Ведущяя Тамара Ляленкова. 22 мая 2011.
Интервью с автором:
Тамара Ляленкова:
Сегодня мы знакомимся с американским педагогическим опытом и, поскольку мои
собеседники, помимо преподавательской деятельности, занимаются литературным
творчеством, я хотела бы знакомство со вторым участником программы, Дитрихом
Липатсом, начать с его прозы...
Тамара Ляленкова: Итак, сегодня мы говорим об Америке, мой собеседник –
выпускник Московского литературного института Дитрих Липатс. В 1990 году он уехал
сначала в Латвию, а через два года в Америку, где и проработал учителем более
десяти лет.
Дитрих Липатс: Откровенно говоря, в первую очередь я писатель, а не учитель. И
образование я получил в Литературном институте как писатель, а как Шкловский
хорошо заметил: литература относится к жизни, как варенье к садоводству.
Тамара Ляленкова: Дитрих, тогда немного поподробней о вашей педагогической
деятельности. Легко сдать экзамен, пройти собеседование для того, чтобы попасть в
американскую школу?
Дитрих Липатс: Меня выручило то обстоятельство, что с самого раннего детства мой
отец, как пророк, знал, что английский мне понадобится. Учеником я был не самым
лучшим, но английский учил всегда. Единственная хорошая оценка, которую я из
средней школы когда-то вынес – пятерка по английскому. Это раз. Во-вторых,
довольно непросто стать учителем в американской школе, потому что существует
множество требований. Первое требование: нужно иметь достаточно высокое
образование.
Тамара Ляленкова: А почему вам вообще пришло в голову - идти в школу?
Дитрих Липатс: У меня не было, откровенно говоря, никакого желания заниматься
школой. Просто местная школа узнала, что я русский, что когда-то я преподавал в
России. И они меня туда затащили, это не была моя инициатива. Я пришел туда
помочь, потому что случайно они остались без русского учителя. И эта вся бодяга
затянулась довольно надолго, лет на 12, наверное.
Тамара Ляленкова: Вам так профессиональный костюм оказался впору или это
престижная работа? И она дает нормальные деньги?
Дитрих Липатс: Учителем нужно родиться. Потому что деньги здесь, прямо скажем, не
нормальные. Может быть, из меня и получился бы хороший учитель, но все-таки,
наверное, на университетской кафедре. Потому что школьный учитель – это больше,
чем учитель – это и полицейский, и воспитатель, и человек, который способен давить.
Вот этого последнего качества мне постоянно не хватало.
Как я уже сказал, учитель получает немного, то есть начальная ставка учителя где-то
28 тысяч долларов. Это очень средняя зарплата, которую можно заработать где
угодно. То, что учитель имеет 2,5 месяца летнего отпуска – это тоже не очень
знаменательно. Потому что после этого отпуска опять надо возвращаться в школу.
Если человек в любой стране учителем не родился, то весь этот отпуск отравлен
сознанием того, что тебе придется идти назад. Это не относится только к
американской школе, это везде.
Тамара Ляленкова: Тем не менее, вы там задержались.
Дитрих Липатс: Да. Я там задержался, потому что мне очень импонировало работать с
детьми. Ведь те знания, которые я сам когда-то получил, мне очень хотелось
передать.
Чем мне американская школа не нравилась, я не хочу говорить. Я сегодня хочу
говорить больше о позитивном, чем о негативном. Но дело в том, что, чтобы быть
учителем именно в американской школе, надо бы здесь, конечно, вырасти, в этой
среде и в этой культуре. Потому что, как язык понимается не целыми словами, а
отдельными фонемами, какими-то нюансами произношения, так и здесь. Если ты
пришел из другой культуры, из культуры советской, русской, то ты не знаешь именно
тех отдельных тонкостей, на которые дети очень хорошо реагируют. Например, если
мы в русской школе произносим слово "цыц, ребята!", американские дети
совершенно этого не поймут. Здесь им надо сказать волшебное "шшш", тогда они
замолкают. Слава Богу, мне хватило ума это осознать, и очень быстро мне удалось
как-то перенять именно местные традиции. Но обыкновенному русскому учителю,
который воспитан - мол, я начальник – ты дурак, здесь не выжить. Здесь нет
начальника, здесь нет дурака. Отношения между учеником и учителем – это
отношения сугубо семейные. Он тебя воспринимает как взрослого.
Когда я жил в Латвии, я работал учителем в школе. И я вам скажу, что дети
абсолютно везде одинаковые – и в России, и в Латвии, и в Америке. В Америке я
очень быстро перестал обращать внимание на их цвет. Но сущность – пробование
лимитов, пробование того, куда можно забегать, чисто детская сущность –
проявляется везде. Детский мир довольно жесток повсюду. В этом мире надо просто
добиваться какого-то соглашения с этим 100-главным драконом.
Тамара Ляленкова: А какие классы были у вас? Я имею в виду возраст.
Дитрих Липатс: В первую очередь, когда я пришел в школу, то попал в 6-8 классы.
Школа была довольно-таки престижная, но не со стороны каких-то там особенных
оплат обучения, родительских заслуг. Нет. Она была престижной, потому что
считалось, что в эту школу отобраны самые достойные, хоть и находилась она в
довольно пролетарском районе.
Я обратил внимание, что дети более сытые, чем в России, и поэтому они более
толерантные, добрые. Что еще интересное я заметил, это был год 1995, в то время
еще не было такого засилья дешевого шмотья в магазинах. Дети друг друга различали
по тому, как они одеты, и немножко, бывало, над этим подшучивали, если кто-то был
одет не так. А вот спустя уже лет 5-6, Китай настолько забросал Америку дешевыми
шмотками, что смешно сказать, но разницу дети отмечали друг у друга лишь по
ботинкам.
Тамара Ляленкова: Здесь вы преподавали историю. А в Америке?
Дитрих Липатс: Когда возникла необходимость в преподавателе английского до 8
класса, меня попросили сдать этот экзамен. И меня спасло то, что когда я приехал в
Америку, я в первую очередь пошел учиться в колледж. Я приехал сюда как
иностранный студент. И вот те самые классы, которые я брал в колледже, они поверх
моего гуманитарного образования позволили сдать еще экзамены по английскому.
Кроме того, я брал классы по биологии, по астрономии – это мне позволило стать
преподавателем по физике, химии, что-то типа нашего природоведения для 4 класса
– не слишком сложно, без всяких формул, общие знания и тому подобное.
Тамара Ляленкова: Из кого состоял, как говорят в России, педагогический коллектив?
Вы знаете и помните, наверное, что в России, как правило, это дамы средних и
преклонных лет.
Дитрих Липатс: Я бы сказал, что дамы средних и преклонных лет, конечно,
составляют какую-то часть. Но наряду с этим я видел много людей молодых. Я бы
очень положительно их охарактеризовал именно по отношению к тому, что они
делают, по их отношению к детям. Обобщая, (хотя в Америке не принято обобщать),
но обобщая, я бы сказал, что они создают некую атмосферу семьи в школе. Так как
школа вообще является микромоделью общества, я бы сказал, что, судя по тому, что
я видел в Америке, здесь гораздо меньше отчужденности между преподавателями и
учениками. Здесь стараются создать семейственную атмосферу. Здесь нет
взаимоподчиненности и обязательности выполнения приказов. Если ученик не
согласен с тем, что от него требует учитель, у ученика всегда есть возможность пойти
к так называемому консультанту, который поможет решить самые разные вопросы.
Вплоть до того, что ученика переведут от одного учителя к другому. И это не будет
считаться зазорным, потому что это постоянная практика.
Тамара Ляленкова: Есть у вас в рассказе и, возможно, это есть и в реальности, потому
что время от времени оружие выстреливает в какой-нибудь из американских школ.
Что вы скажете про безопасность?
Дитрих Липатс: Я преподавал в школах, которые относились к числу пролетарских
школ. Это семьи не амбициозные, это семьи, которые не думают, что они чем-то
обделены. Пролетарские семьи в Америке живут хорошо. Это их выбор, и так жили
их родители. Поэтому я не видел в школах никакого напряжения. Вся стрельба,
которая происходила в американских школах, случалась как раз в
беловоротничковых школах. Это были школы, где учились дети офисных работников,
инженеров и так далее, людей амбициозных, у которых внутреннее напряжение и
семейное проектировалось на напряжение детей. Я бывал в таких школах, замещая
других учителей. В пролетарских, "проблемных" школах я ничего подобного не
замечал. Я не видел таких зануренных детей, которые были бы способны открыть
стрельбу именно из-за своей непопулярности и т. д.
Я ушел из школы 5 лет назад. И с тех пор я путешествую по всей Америке. Я шофер-
дальнобойщик, у меня собственный бизнес. Это очень непростое дело, нужна
огромная дисциплина. Я путешествую по всем штатам – от берега до берега. И
каждый день разговариваю с людьми, именно выпускниками таких вот школ, именно
с пролетариями. Я сказал бы, что самое главное, что я ощущаю среди этих людей,
чувство общности, вот это самое "мы", которого так хотели когда-то добиться в
Советском Союзе. Они поднимают американские флаги по любому поводу в любом
маленьком бизнесе не потому, что их заставляют это делать. Просто у них есть
ощущение общности с этой страной. Именно по этим людям я могу сказать, что
школа имеет очень позитивное влияние. Это устойчивые, хорошо зарабатывающие
люди, которые понимают, что работать надо хорошо. Среди них я не встречал
пьяниц. Если меня приходили разгружать рано утром какие-то дядьки, то никогда я
не слышал от них запах спиртного. Они прекрасно понимают, что они делают. Они
прекрасно понимают, что делать это надо хорошо. Именно это, я бы сказал, и дала им
американская школа со своей атмосферой семейственности. Американская школа
выпускает нормальную, здоровую Америку.
Тамара Ляленкова: Дитрих, этот опыт, который с вами случился в американской
школе, вообще, опыт общения с детьми – это достаточно серьезная вещь. Мне
педагоги говорили, что тот, кто сумел с детьми работать, ему потом достаточно легко
общаться с любыми людьми и с любой аудиторией. Вы что-то такое про себя
понимаете?
Дитрих Липатс: Откровенно говоря, я очень рад, что мне не нужно решать проблему с
дисциплиной. Я очень рад тому, что я теперь могу просто спокойно жить. Я отношусь
к тем учителям, которым довольно трудно поддерживать дисциплину в классе. Дети
всегда меня воспринимали как человека не строгого. Мне это говорили еще ученики
в Латвии, когда я преподавал: "Вам здесь очень трудно придется. Вы не строгий". Вот
этой строгости во мне, к сожалению, никогда не было. Самые звездные часы
преподавания были тогда, когда ко мне приходили абитуриенты, платили 5 рублей в
час и очень внимательно 3 часа меня слушали. Вот это были самые звездные часы.
Так что, откровенно говоря, я не сказал бы, что я очень способный учитель. Я,
наверное, все-таки больше писатель, чем учитель.
Тамара Ляленкова: Как писатель, скажите мне, существует ли образ (скажем, как в
Советской России) первой учительницы, помните: пожилая женщина, белый
кружевной воротничок, брошка. Есть ли похожая история в Америке?
Дитрих Липатс: Скорее есть ощущение не первого учителя, а ощущение любимого
учителя. Здесь дети больше расскажут о любимом учителе. Я сам встречал детей,
которых учил, спустя много лет, (для них много лет – 3-4 года). Они были очень рады
меня видеть. И ко мне хорошее отношение именно как к человеку, который много
давал и старался их понять. Это приятный момент в жизни – встретить такого
ученичка, который уже совсем не похож на того 6-классника, которым был когда-то.
Здесь, в Америке, я думаю, как и везде у людей есть любимые учителя, оставившие
след в жизни.
Ведь учитель - очень непростая профессия. Тот человек, который привез меня в
Америку… Так получилось, что одна американская семья нам помогла приехать сюда
по студенческой визе. И этот человек сам довольно долго преподавал в школе. Он
был доктор философии, работал директором школы. Но после какого-то скандала он
развернулся и ушел, и стал обыкновенным купцом, то есть владельцем магазина. Так
вот, он мне говорил, что не знает ничего более благородного, чем профессия учителя.
В его устах это звучало очень сильно и веско. Я думаю, что он был прав. Это очень
благородная профессия, но я по ней не скучаю.