Беспокойное наследство

Олег Говда
БЕСПОКОЙНОЕ   НАСЛЕДСТВО

КНИГА ПЕРВАЯ


Эней был юноша проворный,
И парень – хоть куда казак…
 «Энеида», И. Котляревский



ПРОЛОГ

Среднего возраста господин, одетый в тройку тонкого английского сукна стального цвета, под наброшенным на плечи длинным плащом, и цилиндр с высокой тульей, стоял на самом краю отвесного обрыва. Небрежно опираясь обеими ладонями на массивную трость с набалдашником, подавшись вперед, он с непритворным восхищением глядел вниз. Отсюда, с высоты, подвластной не каждой птице, мир выглядел яркой лубочной картинкой. Огромное расстояние лучше любого ластика стирало грязь бытия, предоставляя взгляду ценителя редкую возможность полюбоваться великолепием недостижимого идеала. Наверняка Господь именно такой представлял себе Землю, когда начинал Акт творения, и еще не успел создать человека. Широкие, небрежные мазки гигантской кисти. Много зелени, пятна желтизны и тонкая змейка голубого казались живыми, благодаря скользящим теням облаков, порождающих изумительную, неповторимую игру солнечного света. 
Незнакомец в серой тройке оторвал взгляд от величественной картины и недовольно оглянулся. На ровной, будто срезанной ножом, вершине скалы кроме него, по-прежнему никого не было. Даже довольно сильный ветер, обычный для таких высот, словно опасался прикоснуться к нему, обминая стороной и срывая злость унижения на безвинном утесе. Время от времени выискивая плохо слежавшиеся камни и с грохотом сбрасывая их с кручи.
Только в нескольких метрах внизу, на крохотной терраске, пронзительно вскрикивала самка сапсана и взволновано топорщила перья. Соколиха чувствовала присутствие чужака рядом с гнездом, но никого не видела. Это беспокоило птицу, и если б не пара уже оперившихся и готовых подняться на крыло, но еще не пробовавших летать птенцов, она давно б унеслась прочь от неведомой, но инстинктивно ощущаемой опасности. 
– Прошу прощения за опоздание, Повелитель…
Представительный господин величественно развернулся и уставился на почтительно согнутую в поклоне тощую фигуру, одетую в обычную крестьянскую одежду. Единственной яркой деталью которой был пестрый цыганский пояс. Кожаный, расшитый красной нитью и украшенный множеством посверкивающих медных блях.
– Пустяк, – небрежно остановил извинения, названный Повелителем, легким кивком отвечая на глубокий поклон. – Я недурно провел время, любуясь окрестностями.  Но впредь не стоит так рисковать, Босоркун. У меня не часто бывают приступы меланхолии и благодушия.
– Еще раз прошу меня извинить. Слишком хлопотливое дело вы мне поручили, Повелитель. Я уже с ног сбился, выискивая хоть какой-нибудь след. Этот казак, как сквозь землю провалился.
– Не стоит бездумно повторять чужой вздор... – насмешливо хмыкнул господин в сером. – Даже в виде присказки, нареченной другими глупцами народной мудростью. Если бы разыскиваемый тобой человек каким-то чудом смог совершить означенное деяние, то зачем вообще были бы нужны поиски? Провалившись сквозь землю – он непременно попал бы прямо к нам.
– Вы совершенно правы, Повелитель. Ляпнул, не подумавши… Но, помимо оговорки, остальное – истинная правда. Ума не приложу, с чего начинать.
–  Странно, что проведя столько времени среди людей, ты так и не научился их понимать. Любого человека можно найти и заставить делать все что угодно, действуя через семью. Через близких… Как думаешь, почему я вызвал тебя именно сюда?
– Желание господина закон. Мне и в голову не пришло задумываться над этим, – опять поклонился тощий.
– Похоже, привычка размышлять совершенно чужда тебе, Босоркун. А напрасно. Из-за дурной головы и ногам нет роздыху, верно?
– Вам виднее, Повелитель.
– Вот именно… А теперь и ты можешь посмотреть, – он ткнул пальцем куда-то вдаль. – Взгляни. Что видишь?
Босоркун даже мысленно не пытаясь возмутиться (мысли и чувства Господин воспринимал даже лучше слов), послушно повернулся в указанном направлении. И тотчас непроизвольно охнул.
– Вы думаете?..
Вместо ответа тот только взглянул на тощего. Но взглянул так, что Босоркун втянул голову в плечи и ссутулился еще больше.
– Простите, Повелитель. Я – не подумавши.
– И этот еще из самых толковых, – сумрачно проворчал господин в плаще. – А теперь посмотри сюда! – указующий перст опустился вниз, как бы упираясь в носки лакированных штиблет. – Глянь, как запылились.
Тощий тут же упал на колени, собираясь вытереть обувь Повелителя рукавом свитки.
– Оставь! – повысил голос тот. – Ты прекрасно знаешь, какая тряпка для этого нужна. И не вздумай потратить на ее поиски еще один год. Если через месяц у меня будет грязная обувь, обещаю: ты вылижешь ее языком. Но не эти туфли. Даже не надейся! Для нерадивых слуг у меня имеется отличная пара сапог из акульей кожи.
Босоркун судорожно сглотнул, уже чувствуя во рту привкус собственной крови.
– Я все, что…
– Не надо пустых обещаний, – оборвал его господин в серой тройке. – Просто, сделай то, о чем я прошу…
Закончив разговор, он взмахнул полами плаща и шагнул вперед, мгновенно становясь сгустком мрака и сливаясь с тенью отбрасываемой скалой. Растворяясь в ней и исчезая.
Тощий быстро подошел к краю обрыва, тщетно пытаясь проследить за своим господином. Но вместо этого его взгляд наткнулся на соколиное гнездо, – и на изможденном, болезненном лице слуги появилась подленькая ухмылка. Но и тут ему не было удачи. В то же самое мгновение, когда пыхтя од натуги, Босоркун подкатил к обрыву валун, обеспокоенная соколиха сильным взмахом крыльев вытолкнула птенцов наружу и ринулась следом за ними.
Огромный камень, с грохотом рухнувший вниз, раздавил только опустевшее гнездо сапсана.



Глава первая

– Дана! Дана! Шиди риди, Дана! Мать-вода! Мать-вода! Наполни реку, Мать-вода!
Вокруг догорающего костра, разложенного в излучине неторопливой Волчанки, полторы дюжины молодых поселянок кружились в хороводе, охрипшими от усталости голосами, громко восхваляя Богиню Вод. И хоть вся их одежда состояла только из венков и исподних рубашек, а огонь едва теплился, пропитанная потом ткань плотно льнула к разгоряченным телам. Ритуальный хоровод завели сразу, как над водой сгустились сумерки, – и вот уже который час, казалось, нет в мире силы, способной остановить охватившее танцовщиц безумие, пока девушки сами замертво не рухнут на утоптанный песок.
Они уже едва держались на заплетающихся ногах, когда к кострищу вышло около десятка парней, с охапками хвороста в руках. Даже не пытаясь разорвать шальную вереницу, они метнули сухие ветки на дотлевающие угли прямо через головы, совершенно ни на что не обращающих внимания, девушек.
Изголодавшийся огонь возликовал и, утробно рыча от нетерпения, жадно набросился на обильную пищу, гулко взметнув опаляющие языки к ночному небу. Словно попытался слизнуть с него снулые, блеклые звезды. В благодарность за щедрое подношение, услужливо обнажая стройные фигурки.
Жар от полыхнувшего костра сделался до такой степени невыносимым, что плотное кольцо дрогнуло и едва не распалось. Поддерживающие друг дружку под локотки, и лишь благодаря этому все еще остающиеся на ногах, девушки очнулись. Хохоча и повизгивая – в притворном испуге – они прянули от обжигающего пламени, все же сумев сохранить целостность круга, ухватившись за руки. Но, теперь колдовской хоровод потерял кольчужную прочность, превращаясь в ажурное кружево, – сродни узору, украшающему подолы и вырезы праздничных рубашек.
Похоже, парни дожидались именно этого мига. Как хищный ястреб бросается на зазевавшегося в поле зайца, они дружно метнулись к расслабившемуся хороводу, выхватывая из живого круга заветную добычу…
И подобно тому же зайчишке, который, заметив опасность, с писком валится на спину и начинает изо всех сил молотить воздух задними лапами – утаскиваемые вглубь леса, девушки истошно визжали и усердно отбрыкивались. Но, по мере узнавания похитителей, заполошный ор стихал… В деревне, где всё и про всех ведомо каждому жителю, а личные симпатии складываются хоть и медленно, но – раз и навсегда, никто не посмеет похитить чужую невесту. За подобное безобразие наглеца и охальника всем миром отдубасят так, что мало не покажется. Хорошо, если не искалечат или совсем не прибьют, под горячую руку! А вот со своей милкой пошалить – лучше времени и не придумаешь.
Спокон веков, в безумную ночь, накануне праздника Иоанна Купалы, от дурманящего запаха цветущего папоротника даже у самой неуступчивой девицы выветриваются из головы отеческие запреты и матушкины напутствия…
И вскоре на речном берегу и, спускающейся к нему, опушке воцарилась былая тишина. Лишь изредка нарушаемая негромким потрескиванием, догорающего в огне, хвороста.

*     *     *

Схватив в охапку, пронзительно взвизгнувшую, Ребекку и нашептывая на ухо любимой ту милую и успокоительную бессмыслицу, которую несут парни, стараясь усыпить бдительность подружки, Тарас Куница бегом бросился к лесу. И поставил добычу на землю, только укрывшись от чужих глаз под сенью дубравы. И, даже не переведя дыхания, жадно впился в покорно подставленные губы горячим поцелуем – пытаясь хоть на мгновение заглушить, разгорающийся в теле, любовный жар. И напрасно, – вдохнув чистое и сладкое дыхание любимой, он только еще больше раззадорился. Аж судорогой прохватило.
Узнав похитителя, Ребекка и не думала артачиться, а принялась отвечать на поцелуи и вольные нежности Тараса со страстью ничуть не меньшей. Миг или вечность они наслаждались желанной близостью, уже почти задыхаясь, но не в состоянии прервать сладкий поцелуй.
Шатко, валко, но дело шло к свадьбе, и они могли позволить себе гораздо больше вольностей, нежели просто влюбленные. И все же, когда обжигающие ладони Тараса заскользили вверх по ее бедрам, увлекая за собой подол рубахи, Ребекка, в последние мгновение, вспомнила, что отец еще не дал согласия на брак. Девушка ловко извернулась, угрем скользнула вниз, освобождаясь из объятий, и, оставив при этом в руках парня свою одежду, проворно кинулась наутек. Ослушаться отца, Ребекка бы не осмелилась, а до момента, когда ее тело уже могло отринуть доводы разума и покориться желанию, оставалось совсем чуть-чуть. Один махонький шажок, после которого остается склонить голову под свадебный венец, либо – сунуть в петлю… 
Если бы Ребекка побежала обратно на берег, к праздничному костру, Тарас, скорее всего, не стал бы ее преследовать, а бросился б остужать пыл в прохладные воды Волчанки. В конце концов, не он первый, и не он последний, кому отказали в любовных утехах на Иванову ночь. Но из-за того, что девушка кинулась вглубь чащи, это бегство было воспринято Куницей, как озорство и затейливое продолжение забавы. Поэтому, чуть замешкавшись от неожиданности, он улыбнулся и бросился догонять проказницу. Ориентируясь на ее силуэт, смутно белеющий средь темных древесных стволов.
Бегать по ночному лесу, даже исхоженному сотни раз вдоль и поперек, опасное занятие. Легко можно оступиться, зацепиться за незаметный корень, а то и напороться на острый сук. Убиться, возможно, и не убьешься, а вот крепко ушибиться или окриветь – это запросто.
Пару раз громко окликнув любимую, и видя, что девушка и не думает сбавлять шага, Тарас чертыхнулся и остановился. Тем более, что подлесок с каждым шагом становился все гуще. Словно и не ходили сюда за хворостом. А мгновение спустя, Ребекка окончательно пропала из виду.
– Вот дура, девка! – ругнулся незлобиво парень, недоуменно пожимая плечами. – Разве ж я совсем без понимания? Не хочешь – так и ладно. И пусть... Я же не настаивал… В другой раз слаще будет. По лесу, зачем сломя голову носиться?.. Ночью-то? Эх, хоть бы беды, какой не приключилось…
– Э-ге-ге-гей! – заорал вслед, что было мочи. – Ривка! Вернись! Клянусь, не трону! Покалечишься, дуреха!..
Куница немного повременил, чутко прислушиваясь к ночным звукам, но ответа не дождался. Лес, словно вымер. Или – затаился. Лишь только ветер размеренно шумел листвой в верховье. Да тонко пискнула, где-то неподалеку, мышь, попав в когти ночного хищника.
Отдышавшись и осмотревшись вокруг, Тарас понял, что за время глупой погони, он углубился в чащу гораздо дальше, чем думал. Во всяком случае, как не приглядывался Куница, а не узнавал этой части леса. Странно, ведь слишком уж далеко от деревни за такой короткий срок отбежать нельзя, а вокруг все совершенно незнакомое, чужое. И это ему –  сызмальства приученному к охоте?
Куница потер вспотевший лоб и обрадовался, что никто не видит, как маково заполыхали  уши. Ведь только теперь он запоздало вспомнил то, о чем старики из года в год настойчиво предупреждают молодежь:
– Берегитесь лешего! В лесу не прячьтесь! Помните: нет ничего слаще в Иванову ночь расшалившейся нежити, как заплутать, заманить в непроходимую чащобу живую христианскую душу.
Предупреждают – это верно. Только, кто бы прислушивался к их постоянным поучениям и  ворчанию?
Как и прочие парни из его деревни, Тарас был уверен, что докучливые старики, сами, в молодости, ни на какие запреты внимания не обращали. И только, как немочь скрутила телеса, принялись поучать других. Делиться, значит, нажитым опытом. Вот только откуда он у них взялся, если такими умными и послушными были? М-да, все мы, задним умом крепки.
Зато теперь, когда Куница окончательно понял, что заблудился, он стал еще громче звать Ребекку. Ведь, если даже ему – крепкому, привычному к лесу парню, одетому, обутому и при сабле – делалось не по себе, – что должна почувствовать девушка, когда схлынет шал, и она опомниться, – бог весть где. Обнаженная и босая? Но взбалмошная девица упрямо не отзывалась.
Не на шутку встревожась, Тарас снял с перевязи саблю и, не вытаскивая клинок из ножен, стал раздвигать ею нависающие ветки, вдруг принявшиеся цепляться за рукава и штанины, словно кусты ежевики или терна.
Торопливо направляясь в ту сторону, где в последний раз мелькнул бледный силуэт, Куница время от времени окликал Ребекку во весь голос, но – безуспешно. Девушка,  словно сквозь землю провалилась.
Но когда, потерявший надежду на успешное завершение поисков, парень решил поворотить обратно, пока и сам окончательно не заблудился, издалека послышался слабый оклик, усиленный непривычным для чащобы эхом:
– Сюда… сюда… сюда… Я – здесь… я – здесь… я – здесь…
– Ривка! – обрадовано заорав на весь лес, Куница ускорил шаг и вскоре очутился на довольно просторной полянке. – Держись. Ты где? Я – рядом! Я уже иду к тебе!
– Сюда… сюда… сюда. Здесь… здесь… здесь…
Голос хоть очень слабый и чересчур тихий, был явно девичьим и казался вполне знакомым, если один шепот вообще отличим от другого, но что-то насторожило Куницу, и он остановился.
– Ребекка, это ты? – переспросил громко, пытаясь хоть что-то разглядеть в густой тьме, как нарочно еще больше сгустившейся из-за наползших на луну облаков. – Отзовись! Я тебя не вижу!
– Я… я… я… – чуть громче донеслось в ответ с противоположной стороны поляны, где между двух огромных буков и в самом деле, смутно белело нечто, похожее очертаниями на человека. Похожее, да не совсем. К тому же, было как-то странно: отчего это Ребекка Тараса к себе подзывает, а сама ни одного шагу навстречу не ступит? Никак не сочетается такое поведение с испугом. Если б она упала и в беспамятстве лежала на земле – тогда другое дело, но нет же, вон – стоит, рукой зазывно машет. А по имени – ни разу не окликнула!
– Сюда… сюда… сюда… – тонко и жалобно манил девичий голос, не меняя интонации, а странное лесное эхо тут же подхватывало и услужливо повторяло каждое произнесенное слово. – Иди ко мне… иди ко мне… иди ко мне…
– Нашли дурня, оборотни треклятые! – убеждаясь в правоте своих подозрений, Куница сплюнул наземь, перекрестился и потребовал. – Либо ты сейчас же назовешь свое имя, либо я ухожу!
Он вовремя вспомнив то, что известно каждому дитяти: нежить – никогда и ни под какой личиной, не сможет обозваться христианским именем. Тут же полыхнет огнем и сгорит на пепел. Самый верный способ убедится, кто пред тобой. Лучше свяченой воды действует.
Но, как только произнес Куница эти слова, лес вокруг него как-то странно заколотился, загудел, зашуршал и разразился диким хохотом. А спустя мгновение, что-то огромное, страшное, заметное только из-за того, что оказалось еще чернее самой непроглядной тьмы, шагнуло к нему из чащи, гоня впереди себя волну дикого, липкого ужаса. Ощущение, словно уткнулся лицом в плотную и невидимую паутину, гигантского паука. Не столько страшно, хотя из-за неожиданности, не без этого, – но больше неприятно и противно.
– Не приближайся ко мне, нечистая сила! Зарублю! – заполошно вскричал парень и  крест-накрест взмахнул саблей, в мгновение ока обнажив острый клинок.
От ощущения в руке острого клинка сразу полегчало. Но даже, несмотря на то, что парализующий силы и волю, ужас исчез, неприятный холодок уже успел больно цапнуть за сердце, заставляя его заколотиться в груди  громче и быстрее.
– У-у-у! – насмешливо завыла ночная тьма, а в кронах деревьев кто-то тяжело заворочался, роняя на голову Тарасу гнилую труху и мелкие сухие ветки. Потом – совсем рядом упало и разбилось старое, протухшее яйцо. Завоняло так, что даже в носу засвербело.
– Ах, вот вы как?! – разозлился Куница, – Шутки со мной шутить вздумали? Ну, так я вам, для начала, пару молитв прочитаю. Слушайте!
Тарас размашисто перекрестился и начал:
– Отче наш! Иже еси на небеси, да святится имя Твое, да сбудется воля Твоя! Да придет царствие Твое, яко на небесах, тако и на земле. Хлеб наш насущный дай же нам днесь и оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас в искушение, но избави от… 
Тяжелая сосновая шишка ударила Куницу в плечо. Бросок был так себе, словно ребенок баловался. Но тут же, прилетела вторая – в спину, а чуть погодя – невидимый супротивник залепил еще одной шишкой Тарасу прямо в лоб.
– А, чтоб тебе!
Парень охнул, шагнул назад, зацепился за услужливо подставленный корень и со всего маху хлопнулся задницей наземь. Унизительно и обидно.
– Значит, Божьего слова вы не убоитесь, вражья сила? – закипая от злости и унижения, угрожающе поинтересовался Куница. – Ну, хорошо… Поговорим с вами по-другому!
Он спрятал клинок в ножны, а вместо оружия неспешно достал из-за пояса кисет с огнивом.
– А как насчет очистительного пламени? Вот я сейчас сложу костер из хвороста, да выжгу все ваше бесовское гнездо, к такой-то матери, нежить лохматая! – при этом парень сунул в рот мундштук курительной трубки и демонстративно несколько раз клацнул огнивом.
Понятное дело, что ничего сжигать Тарас не собирался, – лесной пожар самое страшное бедствие, которое только может случиться, для всех жителей окрест. Сама Михайловка за рекой и лугами – ее огонь не заденет, с тем расчетом и строилась, – тут беды не будет. Но, и зверье подальше уйдет, и ни орехов, ни грибов-ягод этой осенью на пожарище заготовить не удастся. А ведь, в неурожайный год, не сыскать людям лучшего подспорья, чем лесные дары. И свой стол наполнить, и скотину подкормить. Да только нежити об этом откуда знать? Так почему не постращать ее немного, коли ничего другого треклятая не опасается?
– Стой, казак, погоди… – негромко прошелестел кряжистый и сплетенный из одних узлов старый граб, на ствол которого, до сей минуты, столь беспечно опирался спиной Тарас. Или, может, парню только так показалось, – но вскочил Куница на ноги и отпрыгнул с завидным проворством.
– Да, не ершись ты, мил человек! – густым басом отозвалась сгустившаяся темень на противоположной стороне поляны. – Или не знаешь, что в Иванову ночь – каждому шалить позволено? И нет в том нарушения древнего Уговора. Вот если б тебе, случаем, детишки, баловства ради, камешком в спину из рогатки попали, ты б и на них с саблей бросился?
– Так ведь то дети… – неохотно проворчал Куница, догадываясь, к чему лесной хозяин клонит.
– А мои лесовички, да боровички, если сравнивать прожитые ими годы с возрастом всего леса, – и того моложе будут. Играются себе, баловники, веселятся по случаю праздника… Шутки шутят…  А ты – сразу огнем грозишься. Нехорошо…
– Ничего себе развлечения!.. – возмутился Тарас, но уже больше для порядку, нежели со злости. – Заплутали, закрутили. Шишкой в лоб дали… это ладно, пойму… А девушку куда подевали? Почему она на мой зов не откликается? Не приведи, Господь, если по вашей вине с Ребеккой какая беда случиться! Вот те крест, лесной хозяин – широко перекрестился Куница. – Клянусь, все вокруг дотла выжгу… И уж поверь моему слову – по-настоящему, не в шутку!
– Какую девушку? – словно удивилась тьма. – А-а… Ты о той вертихвостке, за которой в лес погнался? Хе-хе… Успокойся, казак. Это всего лишь наваждение. Как только живая девица из твоих объятий выскользнула, мои шутники морок и напустили. Извини, паря, но ты не за своей милкой погнался, – одну из летавиц ловил. А девушка твоя давно на берегу сидит. У костра греется и недоумевает – куда жених запропастился? Да только зачем она тебе, казак? Взгляни – разве мои дочери не пригожее?
И в тот же миг лесная поляна озарилась, невесть как пробившимся сквозь тяжелые облака, лунным светом. А в нем запорхали, исполняя затейливый танец, десятки стройных тел, укутанных лишь в символические, то ли прозрачные, то ли – призрачные одежды. Все плясуньи оказались столь прекрасны, что Тарас непроизвольно залюбовался их завораживающей красотой и грациозностью движений. А длинные, стройные ножки молоденьких девушек, обутые в красные сапожки, буквально пленили взгляд парня.
Куница и не заметил, как шагнул на колдовскую поляну.
– К слову сказать, – вкрадчиво промолвил лесной хозяин, словно подмигивая Тарасу. – Все они: и крылатые вилы, и лесные летавицы гораздо падки на баловство. Не то что ваши – человеческие недотроги. Веселись, казак, сколько сил хватит. И не бойся отказа – все твои.
– Иди ко мне… иди ко мне… иди ко мне… – наперегонки зазывали проказницы парня, окончательно растерявшего былую агрессивность. Красотки весело смеялись и протягивали к нему изящные руки. Летавицы хотя и прервали воздушный танец, но от избытка бурлящих эмоций не могли устоять на месте, и – то одна, то другая, начинали вертеться юлой, высоко подпрыгивая и взлетая над поляной. При этом изящные красные сапожки были единственной деталью из всей одежды, которая не исчезала под пристальным взглядом парня.  – Ты же наш… Наш!.. Мы чувствуем! Иди к нам… Мы ждем тебя… Мы любим тебя!..
Куница уже подошел так близко, что оставалось сделать всего лишь единственный шаг и протянуть руки, чтобы притронуться к одной из лесных красоток. Но, на его счастье, все они были настолько соблазнительны и прекрасны, что Тарас остановился в нерешительности, не зная, на которой остановить выбор.
– Чудо, как хороши, чертовки… – пробормотал в растерянности. – Аж глаза разбегаются…
– Он не может выбрать… Он не может выбрать, – оживленно защебетали шалуньи и стали наперебой советовать совершенно оторопевшему парню. – А ты закрой глаза… Закрой глаза… Твоя милка тебя сама найдет!.. Доверься судьбе! Покорись ее воле…
Зачарованный красотой прелестниц, Куница готов был с радостью выполнить любое их пожелание. Вот только стараясь исполнить все наилучшим способом, он не только крепко зажмурился, но еще и попробовал прикрыть глаза ладонями. И, благодаря этому, неуклюже ткнул себя в нос, зажатым в кулаке, кисетом с табаком. Ядреный аромат курительной смеси засвербел в ноздрях столь нестерпимо, что Куница не удержался и громко чихнул.
Именно это, казалось бы, столь житейское и совершенно безобидное действие привело к колоссальнейшим последствиям. Сравнимым, по своей разрушительной мощи, с ураганом или бураном.
Еще даже эхо, вызванное его оглушительным чихом, не утихло, как всю стайку соблазнительниц с волшебной поляны, словно неистовой бурей смело.
– Апчхи! – парень чихнул во второй раз...
И, – несмотря на полуночное время и укрывшуюся за облаками луну, – в лесу посветлело, вполне достаточно для того, чтобы отличить одно дерево от другого и даже попытаться рассмотреть отдельные крупные ветки.
Тарас глубоко вдохнул и чихнул в третий раз – окончательно приходя в себя.
– А вот хрен вам, с редькой вместе… – пробормотал, хмуро супя брови и спешно набивая трубку. – Не зря говорят старики, что никогда человеку с нежитью по-хорошему не договориться. Вы, бестии, коль не испугом, так соблазном верх над людьми взять норовите. А ведь я едва на ваши уловки не попался... Слава, Богу, самосад выручил. Хоть и бесовское зелье, а управилось с вами лучше молитвы... Ну, ничего, в другой раз не буду таким доверчивым… Больше, вам меня на мякине не провести… Ученый!

*     *     *

Раскурив трубку и жадно вдохнув дымок из душистого самосаду, мгновенно снявшего с глаз полуду наваждения, Куница заприметил в том самом месте, где прежде сгущалась говорящая тьма, слабое мерцание – словно пламя свечи. Настолько квелое, что его можно было принять за обычного светлячка, усевшегося на высокий стебель травы. Если бы не странный красноватый отблеск огонька. А всем известно, что светлячки излучают только белый свет.
Опасливо покосившись на притаившуюся между деревьями зловещую черноту, скрывающую в себе обиженного лесного хозяина, парень, влекомый любопытством, стал шаг за шагом приближаться к неясному свечению. При этом усердно пыхтя во все стороны клубами табачного дыма, и грозно тыкая впереди себя острием сабли. Но, необъяснимый огонек не сбегал и не нападал. Только разгорался с каждым шагом все ярче и ярче.
Тем временем неподвижная ночная тьма, сгустившаяся еще больше от его возрастающего сияния, расступилась, словно кто раздвинул плотные занавески на окне, и оттуда, сбоку, к Тарасу шагнул здоровенный, в полтора обычных роста, страхолюдный мужик. Весь всклокоченный, лохматый, закутанный в обтрепанные звериные шкуры, – небрежно поигрывая увесистой, сучковатой дубиной.
– А ну, не тронь мой цветок! – прорычал угрожающе лешак, останавливаясь в нескольких шагах от юноши и опираясь на свое оружие, словно на обыкновенный дорожный посох. – Кому говорю – осади назад, паря! Не про твою честь папоротник посажен!
Вообще-то и без подсказки лешего, Тарас уже сообразил, что видит перед собой не что иное, как волшебный цвет папоротника. Диво дивное, существующее только в бабушкиных сказках! Цветок, по преданию, распускающийся на несколько минут, один раз в году, аккурат в полночь на праздник Ивана Купалы. Сулящий человеку, нашедшему его, немыслимое богатство. Так как мог указать на захороненный в земле клад…
В эдакую удачу было столь сложно поверить, что Тарас даже перекрестился. А потом, чтоб уж совсем наверняка, еще и двойной кукиш призрачному огоньку продемонстрировал. Но цветок не развеялся, на манер предыдущего морока. Кстати – как и, свирепо скалящий медвежьи клыки, лешак. Который опять угрожающе занес над головой свою дубину и шагнул вперед, решительно настроенный защитить колдовской цвет от посягательств человека. И немного нашлось бы смельчаков, готовых устоять перед его устрашающим обликом и не бросится наутек.
Тарасу тоже сделалось не по себе. Все ж, несмотря на отеческую выучку, до сих пор, биться с настоящим врагом не на жизнь, а на смерть – запорожскому новику не приходилось. Тем более с нежитью! Но, отступать и трусить было не заведено в роду Куниц. И уж тем более – когда на кону такой приз! Ведь после гибели отца, нужда заела хуже вшей…
– Но, но! – прикрикнул сурово парень, опять хватаясь за эфес сабли. – Не балуй, нежить лесная! А то – хуже будет!
– Го-го-го, – засмеялся лохматый лесовик, словно филин в дупле заухал. – Кого ты своей железкой пугаешь, человеческий заморыш? Да я тебя, сейчас, как комара прихлопну. На одну ладонь положу, другой накрою, – и мокрого следа не останется…
– Не так быстро, чучело замшелое…  – потащил парень булатную сталь из ножен. – Видишь, какая у меня сабелька особенная? По долу молитва вытравлена! Как раз, чтоб всякую нечисть сподручнее убивать было! Ну-ка, посторонись, идолище поганое, а то искрошу в щепу!
– Это да… Похоже, твоя взяла, казак… Знатное оружие, – с одного взгляда оценил заговоренный клинок лесной хозяин и со вздохом опустил дубину. – Дорогого стоит… Небось целую пригоршню золота отвалил?
– Не покупная она... Наследство… – объяснил с гордостью и грустью в голосе Куница. – Сабля, люлька, да седло… Отец мой в бою погиб, а эти вещи – все, что его товарищи домой привезли… Потому и сберег до сего дня, хоть как ни прижимала нужда. Ну, да ничего, теперь-то мы с бабулей – по-людски заживем. Если предания не брешут, цветок папоротника на зарытый в земле клад указать может? Да, нежить лохматая? Верно, говорю?
– Того не ведаю, – равнодушно пожал здоровенными плечищами леший. – Мне, как ты сам понимаешь, в лесу, все ваши людские цацки, совершенно без надобности. Но, все же, лучше б ты его не трогал, парень. Право слово… Добром прошу. А коли и в самом деле так нужда присела – приходи в гости, как-нибудь в другой раз. Обсудим… Сослужишь кой-какую службу, а я – оплачу труды достойно. Для человеческих рук и ума в лесу завсегда работенка найдется.
И было в его голосе столько непритворной грусти, что парень, уже потянувшийся к заветному огоньку, даже руку отдернул и отступил назад.
– Да что тебе, цветов в лесу мало? – произнес Тарас слегка удивленно. – Одним больше, одним меньше. Сам же сказал: вам сокровище без надобности. А мне – хозяйство из нужды поднимать надо. Совсем уже захирело…
Куница подумал немного и прибавил, будто именно эта причина могла все объяснить наилучшим образом.
– Я жениться хочу, понимаешь, леший?.. А Ицхак лучше собственными руками убьет Ривку, нежели выдаст родную дочь замуж за такого бедняка, как я… Вот, разбогатею – тогда другое дело. Сразу завидным женихом заделаюсь. Так что, извини, лесной хозяин, но никак я не могу от своего счастья отступиться. Особенно теперь, коль уж мне такой случай подвернулся. Кто знает, выдастся ли в другой раз? Батька сказывал: судьба ветрена, как… Тем более, сами виноваты! – Тарас обрадовался вовремя пришедшей мысли. – Я к вам в гости не напрашивался… А что до твоего предложения, то умные люди учили – с нежитью не заключать никаких уговоров. Себе дороже встанет!
– Да, нескладно вышло, – шумно почесал густые заросли мха на лице леший. – Кто ж мог знать, что ты с любовным наваждением сумеешь справиться? Красные сапожки летавиц не одному голову заморочили. Попадались мужчины и постарше тебя, и покрепче духом. А ты – вона, устоял. Впредь нам наука будет – с влюбленными не связываться.
– Тем более, награду заслужил, – усмехнулся Тарас, делая еще один шаг вперед – ближе к цветку.
– Постой, казак, послушай, чего скажу… – вновь остановил его настырный лешак. – Что ж вы люди за племя такое? Где не поселитесь, обязательно все загадить норовите… Лес – рубите и жжете, почем зря, будто сухого хворосту вокруг мало… Реку и ту – плотинами да сетями перегородить норовите… И все, как один – дармового счастья ищете. А ведь, не нами – вашими же священнослужителями придумано, что каждому воздастся по деяниям его. Разве не так?
– Слишком мудрены для меня твои слова, лесной хозяин, – досадливо проворчал вместо ответа Куница. – Может и есть в них какой-то высший смысл, да только ведь неспроста ты мне зубы заговариваешь, а? Думаешь: увлекусь беседой и забуду, что цветок папоротника в срок сорвать надо, – пока он не закрылся? А полночь вот-вот настанет. О-хо-хо… Опять хитришь со мной, нежить лесная, обмануть пытаешься, а еще – о правде и справедливости рассуждаешь. Негоже так… Нет в том чести!
– Но и бесчестья для меня тоже нет, – мрачно пробормотал леший, недовольный тем, что и эта его хитрость не удалась. – Ты, парень, лишь о собственной выгоде, да о богатстве печешься, а я пытаюсь – от твоей алчности сказочную красоту спасти. Ведь без Иванового зелья здешние места совсем захиреют. Всю свою волшебную силу утратят… И придется моим дочерям на новые места перебираться.
– Лес большой…
– И что с того? Можно подумать, если б у тебя было несколько домов, то ты б не возражал, когда б лихие люди один из них захотели обрушить?
– Понять я тебя, леший, могу, – кивнул рассудительно Куница, – и совсем не осуждаю за угрозы и обман. Но, вам – нежити лесной, о хлебе насущном заботы не имеющей – легко о дивной красоте рассуждать. А мне – бабушку старенькую кормить надобно. Да и о своей будущей семье, о наследниках рода Куниц, позаботиться не грех. И насчет домов ты тоже верно подметил – было б у меня их несколько – глядишь, иной разговор бы вышел. Но – у меня одна хата, да и та вскорости развалится. Так-то… Эх, да чего там языком зря молоть, тут нам с тобой друг дружку вовек не понять. Сказано ведь: каждому свое, а гусь свинье не товарищ… – и парень решительно потянулся к цветку, особенно ярко полыхнувшему в это мгновение.
– В последний раз предупреждаю, неразумный ты человечишка… – грустно промолвил леший. – Одумайся, пока не поздно.
Огромный страховидный мужик неожиданно, прямо на глазах Тараса, превратился в махонького седого, длиннобородого старичка, и голос его теперь звучал не угрожающе, а просительно.
– Не тронь цветочек аленький… А то, прежде чем новое счастье найдешь, все – что теперь имеешь – потерять можешь...
– Да нечего мне терять, дедуля, – беспечно отмахнулся парень. – Я ж говорил уже: после отца лишь седло да сабля остались. А хата наша так обветшала, что вскоре от дождей да ветров сама расползется, если я денег на ремонт не найду. И то – новое подворье сложить – наверняка дешевле встанет. Так что, не обессудь и не прогневись, лесной хозяин – но, иначе поступить я никак не могу… У каждого из нас своя правда, и только Создателю дано судить по справедливости – чей тут резон и кому какой ответ держать…
С этими словами Тарас цепко ухватился, дрожащими от возбуждения и нетерпения, пальцами за тонкий папоротник, чуть пониже алого мерцания, и резко потянул его к себе.
Огненный цветок снялся со стебелька так легко, словно и не рос на нем, а – как бабочка, присел отдохнуть на мгновение. Раз – и вот он уже сияет в руке человека.
– А-агх… – тихонько и жалобно застонали вокруг поляны десятки разных голосов. – Беда… беда… Горе… горе…
И столько скорби было в этих звуках, что впервые, за все время разговора с лешим, Куница усомнился в праве человека поступать так, как ему вздумается. Даже непреодолимое желание возвратить цветок возникло, но – уже в следующее мгновение резкий, ледяной порыв ветра с такой силой дыхнул в лицо парню, что он от неожиданности зажмурился и совершено по-детски вобрал голову в плечи, на мгновение позабыв не только об оружии, но и об охраняющей молитве.
Лес вопил и скулил так, словно с кого-то живьем сдирали кожу, – порой срываясь на дикий, совершенно безумный хохот. Но с каждым последующим ударом сердца вся эта вакханалия скорби и ужаса становилась все тише и тише… То ли плакальщицы постепенно удалялись, то ли силы их были совсем на исходе. А еще спустя какое-то время Тарас почувствовал, что остался совершенно один.
Собравшись с силами, Куница открыл глаза, и с изумлением увидел, что стоит на опушке леса, неподалеку от давно угасшего праздничного костра, и в руке у него едва теплиться крошечная алая звездочка. А на противоположном берегу реки, прямо за облепившими взгорок деревенскими хатами и избами, занимается рассвет. Вот только выкатывается солнце отчего-то совсем недоброе, угрюмо-багряное и какое-то зловещее. Словно зарево над огромным пожарищем…
И хотя полуголая, оживленно галдящая толпа односельчан, спешащих окунуться в реку одновременно с первыми лучами просыпающегося светила, кроме скудости в одежде, ничем не напоминала погорельцев, – вид бегущих людей, отозвался в сердце парня такой острой болью, что Куница охнул и ухватился рукой за грудь. А вслед за этим – на его плечи непосильным бременем навалилось предчувствие неотвратимой и скорой беды.



Глава вторая

Выбирая место для будущего жилья, донской казак Тимофей думал больше о безопасности, нежели об удобствах проживания и прочем саде-огороде. Поэтому и взгромоздил хату на самый высокий пригорок, который только можно было сыскать во всей округе. Вот и скрипел непрерывно и жалостно, терзаемый всеми ветрами, непривычный для здешних мест, бронзовый флюгер в виде стрелы, над островерхой крышей Куниц. Завидуя при этом глинобитным стенам, сумевшим спрятаться от стихии за густыми ветвями разлогих яблонь да вишен.
И каждый раз, взбираясь крутой тропинкой наверх, неважно, с пустыми руками или тяжелой поклажей, Тарас никогда не забывал помянуть добрым словом чрезмерную отеческую предосторожность.
А вот сегодня Куница и не заметил, как взлетел на пригорок и оказался у калитки родного подворья.
– Все, бабуля! – заорал ликующе Тарас, в три прыжка преодолевая расстояние до порога изрядно обветшалого крыльца, от радости едва не сорвав с кожаных петель, по-старчески захрипевшую, хлипкую дверь. – Закончились наши с тобой мытарства! Ты, не поверишь, чего я нашел! Гляди-ка!.. Знаешь, бабуся, как мы с тобой теперь заживем? О-го-го, как!
И не дождавшись ни слова в ответ, удивленно переспросил:
– Ау, бабушка?! Ты где?! Спишь, что ли?! А солнышко-то уже взошло из-за пригорка… Говорил тебе давеча: не надо старого петуха резать, пока молодой не запоет – не послушалась: вот и некому по утрам будить. Просыпайся, бабуля… Я тебе такое расскажу!..
Обычно немногословный и угрюмый парень сейчас тарахтел без удержу, словно опасался, что от переизбытка наполняющих его чувств, он может лопнуть, едва только закроет рот.
– Бабуля, ау! Ты дома, вообще?!
Слабый свет, вливавшийся в горницу, сквозь неплотно прикрытые ставнями окна, создавал внутри смурый полумрак, и Тарасу понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к скупому освещению. Поэтому он не сразу заметил, что и огонь в печи не горит, и бабушка Аглая все еще лежит в своем углу, под свисающими со стен и жердочек гроздьями чеснока, лука и множества других пуков и косиц из различных сушеных кореньев и трав. И только после этого обратил внимание на необычную тишину, окутавшую комнату. Тишину – совершенно невозможную рядом с живым человеком.
Куница умолк, растерянно хмыкнул и неуверенно шагнул к лежанке. Остановился у изголовья и шумно выдохнул.
Бабушка Аглая, благодушно улыбаясь, безмятежно глядела в потолок, уже ничего не видящими глазами. Но, судя по ее умиротворенному и спокойному облику, смерть не застала старушку врасплох, а была встречена ею, как давнишний и добрый знакомец.
Тарас медленно перекрестился, поморгал затуманившимися глазами и нежно провел ладонью по морщинистому и еще не остылому челу бабушки. Потом, встал перед покойницей на колени и нежно коснулся губами ее, чинно сложенных на груди, узловатых пальцев, крепко сжимающих деревянное распятие. Краешком сознания отметив, что натруженные, мозолистые и шершавые, как речной ракушечник руки бабушки Аглаи обрели шелковистую нежность. Став на ощупь такими же мягкими и… холодными.
– Вот я и остался на всем белом свете совсем один… – прошептал Куница грустно и беспомощно. – Что же ты, милая моя бабушка, так поторопилась-то? Хоть бы до свадьбы подождала, что ли? Правнуков вместе с Ребеккой чуток понянчила… Кто ж мне теперь в трудную минуту совет даст, или за лень отругает? Как же ты так, а? Даже не попрощавшись…
Потом парень ласково закрыл покойнице глаза, поднялся с пола, шагнул к столу и тяжело опустился на лавку.
Разнообразные мысли кружили в его голове беспутной толпой перепившихся гуляк, стремящихся переорать друг дружку, при этом даже не пытаясь вслушаться в чужие резоны. Больше всего хотелось упасть на свой рундук, или прямо здесь, за столом закрыть глаза, и уснуть. А очнуться из злого забытья от чуть ворчливого, но исполненного заботы и любви старушечьего голоса... 
Куница достал трубку и кисет, основательно натоптал чубук крепким табаком, раскурил неспешно и после нескольких глубоких затяжек промолвил задумчиво:
– И ведь предупреждал же лесной хозяин: что имеешь, потеряешь – прежде чем новое обретешь… А я еще, возьми и брякни ему, сдуру, что ничего, мол, не боюсь, потому, как терять мне нечего… Вот и договорился… Теперь-то уже действительно нечего.
– Опять спешишь со словами, хозяин… – проворчал недовольный мужской басок. – Неужто так и не поумнеешь никогда?
– Кто здесь? – вскинулся Тарас, изумленно озираясь по пустой светлице. – Или мне чудится?
– Домовой я, ваш… – степенно ответил невидимый собеседник. – За добром Куниц глядеть приставленный.
– А чего только теперь голос подал? – удивился Тарас. – Замечать, мне тебя и в прежние времена иной раз случалось, мельком, – но отозвался впервые.
– Раньше тебя и без меня было кому уму-разуму учить… – вздохнул домовой. – А теперь, видно, самому придется…  И не меня ты видел. Это суседко со своей кикиморой больше по дому шныряют. Бездельники…
– Сам такой… – тут же отозвался откуда-то из-за печки скрипучий женский голосок, бросаясь, похоже, в привычную перепалку. – За скотиной и по двору мой муженек глядит, я – и по дому прибираюсь, и птичник чищу, и кушать готовлю. А он только жрет в три пуза и будто бы за хатой присматривает. Можно подумать, если отвернется, так и стены разъедутся, и кровля обрушится. Да этот дом еще всех нас перестоит!
– Э, да вас тут целая куча обитает? – еще пуще удивился парень и прибавил неожиданно зло. – Ну, и куда ж вы, тля запечная, глядели, когда бабушка умирала? Меня в доме не было, а вы-то, почему не помогли своей хозяйке? Почему не сберегли? Вот похороню бабушку, так прежде чем на Запорожье уехать – сожгу эту лачугу вместе со всеми вами! – пригрозил и самому себе удивился. Что-то, в последнее время, слишком часто стал других огнем пугать…
– Не серчай, хозяин. Старая ведунья сама так решила… – сочувственно прошелестел женский голосок. – И не нам противиться ее воле. Видно – срок Аглаи Лукинишне из Яви уходить настал…
– Пришел, ушел… – сердито оборвал бормотание кикиморы Куница, не слишком и прислушиваясь к ее словам. – Молочко из блюдца хлебать, на дармовщину, все берегини в два рта горазды, а как помощь от вас понадобилась – сразу овечками заблеяли. Чего проще, на мертвую все свалить. Чай, не опровергнет!..
– Да погоди ты браниться, хозяин… – еще один мужской голос вторил женскому тенорку, доносясь из-под лежанки. – Это только реки всегда текут с горы да в море, и дождевые капли – сверху вниз падают, а в мире людей, многое не по нашему хотению деется.
– Вместо того, чтоб умничать, вовремя б водицы холодной испить подали. Может, и пожила б еще бабушка.
– Дык, объясняю тебе неразумному, – в женском голосе прорезались едва заметные сварливые нотки. – Это ж не просто еще одна старуха преставилась, а Ведунья из Яви ушла… Сама, по своему хотению! Значит, так надо! Может, место освободить хотела? И не нам ее удерживать…
– Ну-ну… – Тарас до сих пор совершенно ничего не понимал и начинал сердиться по-настоящему. – И для кого ж это моя бабушка так старалась, что умереть поторопилась? Уж не о тебе ли разговор?
– Умолкни, кикимора бестолковая! – цыкнул на жену суседко. – Видишь: молодой хозяин в растерянности чувств пребывает. Намеками да недомолвками тут не обойтись – все как следует растолковать надобно.
– Чего ж Аглая сама ему не объяснила? – резонно заметила домовиха, не собираясь уступать мужу.
– Может, не успела?
– Вот ведь свела судьба с недоумком! – взвизгнула раздраженно та. – По всему видать, что у тебя голова только для ношения шапки и предназначена! Не успела… – передразнила мужа. – Это ж Ведунья, чурбан ты стоеросовый! Она – никогда и ничего зря не делала. Может, её внучёк еще в полную силу не вошел, а может – от чего другого уберечь сопляка хотела?..
– Гм… Сама вопросы ставит, сама и объясняет… – брат домового обескуражено засопел и перестал спорить. Зная по многолетнему опыту, что в том нет никакого смысла, и последнее слово все равно за женой останется.
Зато теперь окончательно взъярился Куница.
– Значит так, нежить домовая, – слушай, что говорить стану! Уж я не знаю: кто там и от чего меня – сопляка берег, но если вы, сейчас же, всё как есть, не расскажете – то пожалеете! Во-первых, схожу за отцом Василием, пусть он тут зальет каждую щель свяченой водой. А во-вторых, во-вторых… – Тарас призадумался, чем бы еще постращать нежить, не менее грозным. – Ага! – огоньки пожара вновь заплясали у него перед глазами. – Клянусь могилой отца: сожгу хату дотла, и угольки пересею! Это понятно?!
– Не надо попа звать, хозяин, – просительно пробасил домовой. – Зачем сор с избы выносить? Договоримся… Чай, не чужие мы друг другу? А ну, нишкни! – прикрикнул на, заворчавшую было, кикимору, и прибавил, обращаясь к суседко. – Братан, урезонь свою бабу. Хозяин, на то и хозяин, чтобы все согласно с его волей исполнялось! Раз интересуется – значит, отвечать надлежит. Может, старая ведунья как раз и хотела, чтоб внук у нас обо всем выспросил? Не сумлевайся, новый хозяин, все честь по чести растолкуем. Ничего не утаим… Вот только, не прогневись, я сперва небольшое наставление тебе дам. Можно?
– Валяй… – пожал плечами Тарас и едко прибавил. – Насколько я помню, сам меня уму-разуму учить вызвался.
Домой так громко вздохнул, что мог устыдить кого угодно, но расстроенный внезапной смертью бабушки и не на шутку рассерженный парень уже ни на что не обращал внимания.
– Ну, я жду!
– Молод ты еще и от того горяч больно, поэтому на первый раз прощаю, – многозначительно пробасил домовой. – Но, заруби себе, казак, на носу крепко-накрепко: никогда, даже в шутку, не смей грозиться, что собственный дом сожжешь! Пустое дело и совсем негодящее… И уж тем более, не тревожь при этом прах отца. В особенности, если зеленого понятия не имеешь, где тот похоронен, и похоронен ли вообще. Уразумел?
– Твоя правда – погорячился малость, – вынужден был признать справедливость упрека домового Куница. – Но, только в том, что касаемо поджога, а священнослужителя мне все равно позвать придется. Бабушку отпевать надо… Вот заболтали… – парень взглянул на покойницу и тяжело вздохнул. – Как живая лежит… Кажется, уснула только крепко. Не вериться даже, что нет ее больше… – и продолжил, излишней деловитостью тона, унимая вдруг закипевшие в глазах слезы. – Дни теперь жаркие стоят, долго тело покойницы в доме держать нельзя. Так что, быстренько рассказывайте, кто и какую тайну от меня утаить хотел? И – пойду похоронами заниматься.
Но, как оно обычно в жизни бывает, поговорить не удалось. Перед порогом дома кто-то громко откашлялся и требовательно постучал в дверной косяк. А потом с подворья спросили.
– Я сильно интересуюсь, хозяева, есть хоть кто-то дома? Или вы, таки, все уже ушли куда-то?
Услыхав этот чуть картавый и словно надтреснутый голос, молодой Куница вдруг покраснел и повел глазами по комнате, словно выискивая место, где бы можно было на время запрятаться.
Так своеобразно в Михайловке разговаривал только здешний корчмарь – жид Ицхак. Он же – отец Ребекки! А если вспомнить о том, что девушка убежала из лесу, в чем мать родила, то о предмете предстоящего разговора было не слишком сложно догадаться. Даже, учитывая то, что Ицхак был человеком тщедушным и – не столько по убеждению, сколько из-за телесной немощи – довольно смирным. Но, в связи с неожиданной кончиной бабушки и всей этой, окружавшей ее и дом Куниц, таинственностью, приход шинкаря оказался столь некстати, что парень не удержался от крепкого словца. Чего раньше никогда не разрешал себе из уважения к домашнему очагу и висящим на стенах иконам. Выругался, покосился на покойницу и перекрестился.
– После договорим, – прошептал нежити и, спеша опередить незваного гостя, выскочил во двор.
– Доброго здравия, дядька Ицхак! – произнес печальным голосом, кланяясь еврею не то чтоб низко, но со всем уважением. – Знаю, что виноват я перед вами и Ривкой, но давайте обсудим это как-нибудь в другой раз. Право слово, не до этого мне сейчас…
– Можно, конечно и позже поговорить… – покладисто кивнул в ответ корчмарь, тряхнув пейсами. – Почему не отложить никчемный разговор на неопределенное время, тем более если речь идет всего лишь о моей девочке? Пусть себе еще немного побегает по селу нагишом. Может, не все жители Михайловки успели рассмотреть какая у нее крепкая грудь и тонкая талия? Я уж и не вспоминаю о том, что Ребекке не приходиться стыдится и всего остального тела, особенно той части, которая по капризу природы, расположена сзади и чуть пониже спины… Ну, господин казак понимает, о чем я намекаю?… Да?
– Не надо меня величать выше чести, дядька Ицхак, – потупился парень, понимая, что без веской причины, неприятных объяснений избежать не удастся. – Я всего лишь новик, и казаком называться не заслужил пока.
– Ой, я вас умоляю, пан Куница, – с завидной небрежностью отмахнулся жид. – Сегодня новик, завтра – казак. А если послезавтра ваши же товарищи вас атаманом называть станут, или каким-нибудь сотником? Как тогда прикажете моей бедной голове запомнить все эти войсковые премудрости? Лучше не делайте мне умное лицо и не увиливайте от ответа…
– Дядька Ицхак, вот хоть побожится, – вздохнул удрученно Тарас. Переговорить шинкаря не прибегая к откровенной грубости, до сих пор не удавалось никому. – Мы с Ребеккой всего лишь заплутали в лесу, а потом –  и вовсе потеряли друг друга из виду... Я так и не смог ее найти. Ночь же, темно...
– Кто б сомневался, пан Куница, – опять затарахтел жид. – Я давно подозревал, что если пригожую девицу раздеть догола, то в лесу станет гораздо светлее. Тем более – ночью. Вот только мне бы не хотелось, чтобы вместо факела использовали мою девочку. Да и будущему зятю такая бесцеремонность в обращении с Ребеккой вряд ли придется по душе. А ведь шила в мешке не спрячешь, можете мне поверить, господин казак. Особенно, если, после ваших совместных увеселений, мамочке Циле придется расшивать все новые платья нашей дочери. Из-за стремительно полнеющей девичьей талии…
– Дядька Ицхак, – в третий раз попытался урезонить не на шутку разошедшегося корчмаря Тарас. – Я же готов хоть завтра жениться. Но вы сами возражаете против нашей с Ривкой свадьбы.
– А с чего мне быть согласным, пан Куница? – всплеснул ладонями жид. – Что у вас есть за душой, извините, кроме отцовской сабли, разваливающейся хаты, полтора морга земли и всеми уважаемой старенькой бабушки Аглаи? Молчите? То-то же! Зато я вам скажу то, о чем вы сами, по молодости лет, еще ни разу не задумались… Моя маленькая Ривка и все ее будущие детки, захотят кушать. А они – поверьте на слово старому еврею – имеют такую ужасную привычку с малолетства… Так чем же вы, господин казак, собираетесь их накормить? Неужто опять бедному и больному Ицхаку придется вынимать последнюю крошку изо рта у своей и так почти что нищенствующей семьи? Вижу, вам уже самому стало грустно?
– Умерла бабушка, – тихо промолвил парень.
– Значит, пан Куница стал еще беднее? – произнес впопыхах жид, но сразу же опомнился. – О, зухен мей! Это ужасное известие! Как жаль… Мои соболезнования, господин казак. Аглая Лукинична была такая достойная женщина. О, Ицхак помнит, что однажды приходил сюда за травами, когда ни теща, ни тетя Соня не смогли излечить мой прострел. И чтобы вы думали – помогло!.. Я еще три дня стонал, чтобы все оставили меня в покое, но спина уже совсем не болела. Как рукой сняло… И когда же это ужасное несчастье случилось?
– Ночью…
– О, зухен мей… Что я могу сказать на ваше горе, пан Куница… Кроме того, что все мы там будем, если доживем, конечно… Примите еще раз мои самые искренние соболезнования, господин казак. Да, достойнейшая женщина была ваша бабушка, уж поверьте старому еврею. И вы опять-таки правы – когда в доме от живых ждут последнего долга мертвые, вспоминать о шалопутных девицах не пристало. Но, мы обязательно вернемся к нашему неоконченному разговору, после похорон. Обязательно вернемся… Вот только… Раз я все равно уже здесь, может, вы таки вернете мне одежду Ребекки? У бедной девочки не так много шелковых рубашек…
– Простите, дядька Ицхак, – чертыхнулся мысленно Тарас. – Я уже пытался объяснить вам: у меня нет ее одежды. Наверное, рубашка осталась в лесу, когда Ривка убежала, а я бросился ее догонять… Хотя, если это так важно, можно будет потом сходить поискать. Я помню место, где мы… расстались.
– О-хо-хо… – тяжело вздохнул корчмарь. – Так я и знал, что ни к чему хорошему все эти ночные гулянья не доведут. Особенно – в ночь накануне Ивана Купалы… Разве ж может на что путное рассчитывать дочь племени израилевого от какого-то христианского святого, совершенно бесцеремонно перенявшего привычки языческого божества? И ведь говорил же дурехе: одевайся во что-нибудь старенькое, чего не жалко. Це-це-це… потерять такую дорогую вещь! Разве нельзя было сложить всю одежду вместе, чтобы потом не искать каждую часть по отдельности? Эх, молодежь, молодежь… Ничего святого у них нет, ничто не ценят… А ведь почти новая сорочка была… – и укоризненно покачивая головой, из-за чего его длинные, завитые пейсы тряслись, словно козлиная бородка, Ицхак стал неловко спускаться с крутого пригорка.
Куница провел взглядом нескладную, согбенную фигуру в длиннополом, развевающемся на ходу лапсердаке, потом бросил взгляд на прикрытую дверь хаты и устало присел на пороге. Ему вдруг стало очень тоскливо и сиро. Ощущение одиночества накатило так остро, что юноша едва не расплакался.
При жизни – обычная, как и десятки других сельских старух – немного ворчливая, излишне суетливая, неугомонно снующая по хозяйству баба Аглая, умерев: оказалась совсем другой. И от посвящения в эту горькую тайну, Тарас почувствовал себя не только осиротевшим, но и чужим в родном доме. Заходить обратно не было никакого желания. Тяжело и уныло вздохнув, уже в который раз за это утро, парень поднялся и поплелся к дому сельского священника.

*     *     *

Поскольку изначально Михайловка строилась только на западном склоне холма – пологом, плавно сбегавшем к реке, то под церковь община углубила и расчистила опушку леса, подступавшего к северной окраине села. Оставив рядом с постройкой лишь несколько старых лип и парочку дубов. Рука у лесорубов не поднялась искоренить столетнюю красоту. Заодно и погост, по обычаю заложенный позади храма, под сенью деревьев получился тихий, да благостный.
Избу сельскому священнику тоже срубили рядом с церковью, на пригорке. Но, так как нынешний Михайловский поп, отец Василий, при такой немногочисленной пастве, кормился не столько с трудов духовного наставника, сколько с умелых рук единственного на всю округу горшечника, то большую часть времени, вместе с двумя сыновьями, батюшка проводил под навесом, у гончарного круга.
Там его Тарас и застал.
– Слава Иисусу Христу, святой отче, – поздоровался вежливо парень, заходя во двор.
Остриженный под горшок, крепкий, широкоплечий моложавый мужчина в, надетом на голое тело, кожаном фартуке, напевающий в такт работе, что-то даже отдаленно не напоминающее церковные псалмы, мало походил на настоятеля прихода. А оба его голопузых пацана, старательно месивших глину, и соответственно – изгваздавшиеся в ней с ног до головы, вообще напоминали парочку бесхвостых бесенят.
– Слава навеки, Господу Богу нашему, сын мой! – ответил отец Василий, не отрывая глаз, от выраставшего из комка сырой глины, под его ловкими пальцами, очередного сосуда. – Заходи, Тарас, нес той в воротах. Присаживайся в холодке. Кваску испей, – там жбан лопухом прикрыт. Обожди чуток, я сейчас закончу… Глина не любит, когда ее на половине роста бросают. Обидеться может, и потом ничего путного из нее не слепишь. Либо при обжиге треснет, либо прохудится быстро…
Как и всякое истинное умение, схожий с волшебством, труд гончара завораживал взгляд. Казалось, мастер всего лишь небрежно прикасается к сырому комку грязи, и та – самостоятельно, словно под воздействием чар, начинает раздуваться, вытягиваться и сам собой превращается в круглобокий горшок, крынку или иную кухонную утварь.
– Петрусь, приделай ручки, – велел мастер старшему сыну, когда круг остановился.
Священник снял фартук и, вытирая об него руки, подошел к Тарасу.
– Случилось что, или так зашел? – спросил попросту.
– Случилось, отче… – печально потупился парень. – Бабушка моя умерла. Похоронить надо… По христианскому обычаю…
– Ну, ну… не печалься, сын мой, – положил тяжелую и прохладную ладонь на плечо Тарасу отец Василий. – Тут уж ничего не поделаешь. Так устроен наш мир. Господь всегда в первую голову призывает к себе самых лучших и достойных из ныне здравствующих людей. И нам остается лишь смиренно, не ропща принять Его волю, – посочувствовал священнослужитель. – Плохо лишь то, что отошла раба божья Аглая аккурат в Иванову ночь. Считается, что в это время отлетают души грешников, не сумевших испросить себе прощения у близких людей. Надо бы ее перед отпеванием, хоть на одну ночь в церковь, к ликам святых занести, да молебен особый справить… – отец Василий конфузливо огладил ладонью усы и, не по чину, коротко остриженную бороду. Но слишком длинные волосы могли намотаться на гончарный круг, вот и приходилось подстригать их время от времени, невзирая на угрозы блаженнейшего Никифора, архиерея Брацлавского.
– Суеверие, наверно, но не нам грешным судить о том, что предками нашими за непреложную истину почиталось.
– Можно и занести… – пожал плечами Куница. – И матушка моя, и батька – оба внезапной смертью погибли, вот и не успела бабушка с ними проститься. Да и мне, если чего сказать хотела, тоже не смогла. Не ночевал я нынче дома.
– Вот, вот… – кивнул отец Василий. – Люди всегда свои извинения на потом откладывают. Сами того не понимая, что именно этого «потом» – может и не случиться в их жизни. О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Да только, Тарас, не так просто это сделать будет.
– Почему? – удивился Куница. – Гроб, я думаю, Степан Локоть еще к вечеру смастерит. У него завсегда запас сухих досок имеется. Как раз, к вечерней молитве и успеем…
– Не в наших желаниях беда, сыне… – грустно вздохнул отец Василий, и парень впервые обратил внимание на то, какие усталые, постаревшие глаза у этого, еще довольно молодого и крепкого мужчины.
– А в чем? – не взял в толк Тарас. – Вы говорите, батюшка. Я постараюсь, все сделаю… Бабушка заслужила на покой.
– Церковь наша на замке со вчерашнего дня.
– Это как?
– Общество еще с Троицы задолжало жиду за аренду, – вздохнул священник. – Вот Ицык и запер двери на ключ – пока долг не уплатим. А чем платить-то? – пожал широкими плечами отец Василий. – До нового урожаю еще самим дожить надобно. Думали пару телушек заколоть, масла, меду продать. Я вот собирался пару дюжин горшков для нужд общества смастерить, так ближайшая ярмарка в Брацлаве только на Петровку ожидается. В Ужали и того позже – на Спаса. А корчмарь больше ждать не хочет. И никаких уговоров не слушает. Требует всю оплату за полгода сполна… Мол, ему за нашего Бога нет резона страдать.
– Это да, дядька Ицхак бывает очень уперт и несговорчив, особенно когда разговор заходит о деньгах, – согласился Куница. – Но, думаю, что смогу его уговорить. Ведь похорон – не свадьба, и хотел бы – да не отложишь. Сейчас к столяру зайду, а от Локтя – прямо в шинок и подамся.
– Хорошо, если так… – заметно было, что отец Василий не разделяет убежденности парня. – Ну, что ж, дай то Бог. Тогда ты занимайся своим делом, а я – умоюсь и поспешу к усопшей рабе божьей Аглае… Царствие ей небесное и земля пухом, славная была женщина. Ты, по молодости лет, наверно не знаешь, но если б не твоя бабушка, то мой младшенький Федька, может, и не родился б… – священник многозначительно покивал. – Еще и роженицу, Любашу мою, с собой мог забрать… Так что я перед Аглаей Лукиничной в неоплатном долгу. И коль при жизни ей мое умение не понадобилось, то хоть после смерти отслужу как надо.

*     *     *

Со столяром Тарас договорился быстрее, чем сам рассчитывал. Ему даже во двор заходить не пришлось. Узнав, что Лукинична померла, Степан спросил только: на когда нужен гроб, прибавив при этом, что не возьмет с Тараса ни гроша. Здесь тоже Куница узнал, что пять лет тому бабушка Аглая выходила всю многодетную семью Локтей, отравившуюся грибами. Поэтому столяр тоже считал, что обязан, пусть хоть так, возвратить долг своей благодетельнице. И, стыдливо отмахнувшись от искренней благодарности Куницы, ворча себе под нос что-то о несправедливой судьбе, пошел строгать доски.
Озадаченно почесав затылок, потому что никогда ни о чем подобном ему не приходилось слышать, Тарас уже более уверенно двинулся в шинок. Уповая на то, что может и корчмарь еще раз припомнит о залеченном простреле? При этом чувствуя себя так, словно все это время разговор шел не о его родной бабушке, а о ком-то другом. Даже странно… Ведь, если не отнимать месяцев, проведенных вместе с отцом в степных дозорах и казацком ученье – он прожил с бабой Аглаей бок обок, под одной крышей, почитай девятнадцать лет. И только сегодня, впервые узнал о старушке столько нового.
Хотя, с другой стороны, чему удивляться?
С тех пор, как он стал считаться взрослым, Тарас все время проводил либо в поле, либо в лесу, либо на выпасе. А что тем временем делалось в доме, его не слишком-то и беспокоило, если разговор не заходил о скором отеле коровы или опоросе тяжелой свиноматки. Ужин на столе – вот и ладно…
Бывало целыми неделями и словом-то с бабулей некогда перемолвиться. Встал чуть свет, перекусил тем, что с ужина осталось – и за работу. Впотьмах вернулся – взвару хлебнул и спать. Все бегом, все впопыхах… Ни тебе «спокойной ночи», ни – «с добрым утром». Вот так и коротали век два самых близких и родных человека. Вроде все время вместе, а как оказалось – порознь, совершенно разными жизнями. И если б одна из них вчера не умерла, не простившись, второй бы этой несуразности, возможно, так никогда и не заметил.
И хоть не было в том его особой вины или преднамеренного пренебрежения: просто жизнь как-то так складывалась, – но понял Тарас Куница, что от этого подспудного чувства вины ему уже никогда не избавится. Ведь перед самим собой не слукавишь!
Вдруг отчетливо припомнились все случаи, когда бабушка пыталась завести какой-то разговор, а он бесцеремонно обрывал ее на полуслове – мол, не ко времени, бабуля, устал я сегодня, позже поговорим. А там и забывалось... Вспомнил, осиротевший внук, что никогда не интересовался он: сыта ли бабушка Аглая, здорова ли? Может, устала за день, или помощь какая нужна по дому, помимо обычных мужских дел? Но зато, как бы поздно он не воротился – с работы или гулянки – хоть под самое утро, его ужин всегда был разогрет.
И так стыдно сделалось парню от этих горьких воспоминаний, что хоть садись, да плачь!
Он и заплакал бы горько, навзрыд, – как рыдал лет десять тому, когда впервые осознал, что мамки у него нет, – если б слезы обладали силой хоть что-то искупить или исправить…



Глава третья

 Шинок «У старого Шмуля», располагавшийся на южной окраине Михайловки являл собой просторный шестистенок, сросшийся дальней от реки стеной с хатой самого корчмаря. Рачительный хозяин посчитал, что так не только дешевле строить, а зимой можно обогревать свое жилье за счет готовившейся для посетителей пищи, но что более важно – с заведения, числящегося по магистратской описи пристройкой к дому – налог начислялся гораздо меньший, чем с полноценного здания. Тогда как внутри корчма свободно могла одновременно усадить за накрытые столы добрую полусотню гостей.
Но наличие такого просторного питейного заведения объяснялось совсем не тем, что жители села были безудержно падки на хмельное зелье и все свободное время проводили в корчме, а тем обстоятельством – что Михайловка была не совсем обычным селом, заселенной мужиками-гречкосеями.
Более века тому зародилась деревня из кузницы Михаила Груздя, облюбовавшего это место из-за пролегавшего неподалеку торного большака, ведущего с басурманских земель в западные страны. Так называемого Курного Шляха, которым еще и до сих пор частенько пользовались многие рисковые купцы, желающие сократить свой, и без того неблизкий путь, или избежать большой пошлины, начисляемой казной за проезд по коронным трактам и за относительно безопасный ночлег в пределах Брацлавска. А что, остановившиеся у кузницы по какой-либо дорожной надобности – подковать лошадей или подтянуть обод колеса, купцы любили сытно поесть, то просторный шинок на берегу Волчанки возник так быстро и споро, будто из-под земли вырос.
Кстати, более вертлявая и порожистая к югу, речка в этих местах уже становилась вполне спокойной, глубиной проходимая для небольших стругов. И, знающий потайные мели и другие капризы Волчанки, лоцман мог довести караван по воде до самой Днестры. А уж там, плыви себе вверх против течения, хоть в Галич, хоть – до самого Лемберга или Краковяка. Немного медленно – зато вполне безопасно, из-за сильной болотистости берегов разбойники не озоровали и – почти напрямки. Поэтому, – пусть не ежедневно, но достаточно часто, чтобы хозяин мог не только не разориться на непрерывно увеличивающихся налогах, но еще и пару злотых в кубышку припрятать, – корчма заполнялась усталыми, проголодавшимися путниками, готовыми щедро расплатиться за сытную домашнюю стряпню. И главное – даже не спрашивая о цене и совершенно не торгуясь. Заказывая при этом в огромных количествах крепкое самодельное хлебное вино.
Не пустовал шинок и сегодня, в очередной раз давая возможность заработать на, не то чтоб безбедную, но вполне безмятежную и сытную жизнь своему нынешнему хозяину – Ицхаку Шмулю. В деревенском обиходе – жиду Изе, два десятка лет тому прибившемуся в Михайловку откуда-то из-под Чернига или Бряниска и женившемуся на осиротевшей дочери покойного внука самого Шмуля. Молодой горбоносый красавец, великолепно выглядевший даже в надетых на нем обносках, так пришелся посердцу толстушке Циле, что свадьбу молодые сыграли сразу же, как только закончился траур по ее отцу. И если Циля заимела себе мужа, то какая польза была от этого брака Ицхаку – жителям Михайловки оставалось только гадать. Поскольку здешний старожил дед Матвей, будучи слегка на подпитку и от этого более словоохотлив, совершенно серьезно утверждал, что корчмарь и по сей день ходит в том же драном лапсердаке, в котором заявился в село. Разве что новых заплат чуток прибавилось…
Сквозь распахнутые настежь, затянутые бычьим пузырем, окна на улицу отчетливо доносился гул множества мужских голосов. А на пристани, возле двух набивных стругов, невесть когда и приплывших – ведь Куница отчетливо помнил, что на рассвете их тут в помине не было – возились несколько молодых мужчин. Все как один при оружии и в пристойных зерцалах. Похожие на охранников весьма богатого купца, либо – на ратников из придворной милиции какого-нибудь очень знатного вельможи...
– Как я погляжу, гешефт не стоит на месте? – вместо приветствия произнес Тарас, увидев прислонившегося к калитке, и о чем-то глубоко задумавшегося хозяина корчмы.
– Гешефт… – недовольно проворчал Ицхак, сердито ворочая глазами. – И где же господин казак в этом рейвахе увидал гешефт? Вы представляете: полная горница людей, маковому зернышку упасть негде, а даже четверти вина на всех не потребовали… Разве ж, при нынешних ценах, на одном горохе, капусте, да птице выторгуешь что-то? Гм, может, сказать им, что омлет из перепелиных яиц сделан? Хотя, нет… не стоит. Пока они трезвые – все равно не поверят… О-хо-хо, одно сплошное разорение. А вы, пан Куница, говорите – гешефт!..
– Да ну, – не поверил в услышанную историю Тарас. – А не преувеличиваете, часом? Быть того не может? И что, ратники сами от вина отказываются, или это купец такой жадный и строгий попался, что своим охранникам даже горло промочить не дает?
– Купец?.. Ха-ха!.. – буркнул шинкарь. – Ой, не смешите мои пейсы, пан Куница! Где ж это вы там купца увидели? Нет, они-то все, как раз обратное утверждают, и даже невзначай обмолвились, будто везут товары аж в саму Варшавянку. Да только я готов съесть собственную ермолку, если во всем сказанном присутствует хоть слово правды. Может, я к старости стал хуже видеть? Тогда, очень вас прошу, покажите мне пальцем, который из них купец? Только не говорите, что негоциантом стал этот тощий, как святые мощи, монах с лицом и повадками отца иезуита? Да чтоб мне никогда больше не увидеть ни гроша честной прибыли, если этот господин не из святой инквизиции… Или, возможно, кто-то станет меня уверять, что торговым человеком может быть вон тот, суровый драгунский ротмистр, несомненно, командир отряда, сопровождающего отца иезуита? С таким доброжелательным взглядом и приятным обхождением гораздо проще, где-нибудь в укромном местечке, поджидать богатый купеческий караван – нежели его охранять. Будь у меня хоть один такой приказчик, я бы даже на дверь хромой тети Сони второй засов не поленился поставить...
– Бог с ними, дядька Ицхак, – резонно заметил Тарас. – Что вы так разволновались? Отобедают путники, отдохнут чуток и поплывут себе дальше. Первый странный караван на своем веку повстречали? А что тайну с собой какую-то увезут, так и слава Создателю. Как говорила моя бабушка: на разгулявшийся смерч лучше смотреть издалека. Так он красивее будет…
– Возможно… – вздохнул растревоженный еврей и даже заговорил немного проще. – Возможно ты и прав, Тарас… Но, как-то неспокойно становится у меня на душе, когда я гляжу на их лица. Вот, помню, также волновался, когда Циля первый раз послала маленького Мордехая к общественному колодцу по воду. И скажи мне откровенно, разве ж я был тогда не прав? Сколько мы его потом искали? Всю деревню переполошили.
– Это вы сейчас вспомнили о том случае, когда ваш шустрый сынишка, средь бела дня, у Горобцов самую лучшую грушу обнес? – улыбнулся Тарас, едва сдерживая смех.
– Да что вы мне, господин казак, в глаза той кислицей тычете? – обидчиво возмутился корчмарь. – Я же о предчувствии толкую. О, жестокосердные люди! Никому нет дела, до душевных переживаний старого, нищего еврея. Кстати, пан Куница… – вопросительно взглянул на парня Ицхак. – Вы ведь тоже не случайно мимо проходили о погоде со мной побеседовать? Или я приятно ошибаюсь?
– Увы, не ошибаетесь, дядька Ицхак, – слушая болтовню корчмаря, Тарас немного отвлекся, и тем неприятнее было ему возвращаться к разговору о похоронах. – Мне нужны ключи от сельской церкви… Отец Василий говорит, что бабушку Аглаю надо как-то по-особому отпевать...
– Почему не сразу от Райских врат?! – привычно съехидничал в ответ Ицхак и, понимая, как это неприглядно звучит, спешно и нервно затараторил, брызгая слюной и размахивая руками.
– Да, Аглая Лукинична была очень, очень достойная женщина! Разве ж я спорю?  Но, пан Куница, войдите и вы в мое положение. Если я, сейчас, из глубочайшего уважения к вашей семье уступлю, а завтра умрет или родиться еще один хороший человек, – а ведь других в нашем селении нет, – то потом никто и не вспомнит, что пархатый жид, еще на Рождество уплатил сборщику налогов свои кровные деньги. Заметьте – заплатил сразу за год и за все общество! При этом коронную казну совершенно не волновало – что ни мне самому, ни моей нищей семье для общения с Богом совершенно не нужна православная церковь! – корчмарь перевел дух и продолжил чуть спокойнее, но все так же напористо.
– И я вас очень прошу, господин казак, не надо на меня так страшно сопеть и супить брови… Разве это бедный Мордехаев сын придумал, что за пользование храмами надо платить королю налоги? Или я богаче всего общества? Ну с чего такая несправедливость? Мало того, что нам, по обложному навету, нельзя владеть землями, лесами и скотом, так все вокруг, даже односельчане, и те последнюю кожу с жида содрать норовят. Господин казак, вот хоть побожится, ну, не распинал Ицхак вашего Христа…
– Не сомневайтесь, дядька Ицхак, заплачу сполна, – спокойно заверил корчмаря Тарас, уловив главное и совершенно не прислушиваясь к остальному лопотанию шинкаря. – Сколько общество вам задолжало – отдам все до копейки. Обещаю… Только, после похорон. Хорошо?
Ицхак тут же моментально умолк и с неприкрытым любопытством взглянул на парня.
– Я, пан Куница, конечно, не вправе брать под сомнение данное вами обещание, но позволю себе спросить: откуда вдруг такое богатство? Ведь, насколько мне известно, у вас в хозяйстве даже лошади своей нет. При жизни Тимофея, брехать не стану, деньжата у Куниц водились – но, с тех пор, как ваш батюшка геройски про… погиб, хозяйство только хиреет. Хата и та, вот-вот рухнет. Даже непонятно, на чем до сих пор держится?.. Не иначе – домовой стены подпирает… А как тебя самого товарищество на Низ призовет? Эй, погоди-ка, парень! – прищурился корчмарь. – Да ты, никак, хозяйство продать удумал? Так, что ли?
– Нет, не угадали, дядька Ицхак… – попросту, без обиняков стал объяснять Тарас. – Я цвет папоротника этой ночью нашел. Искал Ривку, когда она от меня убежала, а нашел – вот, взгляните… – с этими словами парень достал из кисета с огнивом уже немного привядшую, слабо мерцающую алую звездочку. – Пойду после похорон клад искать…
– Растишь, кормишь, одеваешь… – грустно вздохнул Ицхак, сын  Мордехаев. – А когда чужие дети чар-зелье в лесу находят, некоторые дурехи, сами умудряются от своего счастья домой сбежать. Да, похоже, права была тетя Соня, когда в позапрошлом году поучала Ребекку…
Зная, что причитать и жаловаться на несправедливую судьбу говорливый корчмарь может несколько часов к ряду, а если поддерживать разговор наводящими вопросами – то и гораздо дольше, Куница счел благоразумным промолчать. И был прав…
Рассказав в запальчивости о некоторых, довольно неожиданных и любопытных наставлениях молодым девицам, сделанных главной провидицей их рода, Ицхак вскорости сконфуженно умолк. Наверное сообразил, что перед ним не просто внимательный собеседник, а вероятный жених, которому, по молодости лет и из-за юношеской впечатлительности, совершенно не к чему знать некоторые женские секреты. Потом, еще раз тяжело вздохнул и молча пошаркал ногами к дому. А, вскоре, вернулся, держа в руке завязанную в кольцо кожаную бечевку, с болтающимся на ней массивным ключом от церковной двери.
– Совет можно дать, господин казак? – спросил он хмуро, протягивая Тарасу заветный ключ.
– Умнее вас, дядька Ицхак, в нашем селе разве отец Василий, – простодушно ответил парень.
– Каким ты себе клад этот представляешь? – с какой-то затаенной грустью в голосе спросил корчмарь. – Ведь по преданию, цветок покажет то, чего ты сам больше всего на свете пожелаешь увидеть…
– Странный вопрос, – пожал плечами Тарас. – Каким еще бывает сокровище? Золото всякое, церковная утварь, чаши, блюда, подсвечники… – немного подумал и более оживленно продолжил. – Оружие булатное. Доспехи червленые… Одежды шелковые… А что?
– Ну, примерно как я и ожидал… – еще горестнее вздохнул корчмарь и взял Тараса пальцами за рукав у локтя. –  Ладно, слушай меня, чадо неразумное. Может, после хоть спасибо скажешь... Забудь обо всей этой глупости, что в твоей голове колобродит, и думай только о небольшом сундучке, наполненном самоцветными каменьями. Лучше всего – зелеными изумрудами. Но – и прозрачные бриллианты сгодятся. Кровавые рубины – тоже в цене держатся. А главное – чтоб камешки были не слишком большие, примерно с фасоль. Понял? А то – намечтаешь себе алмазов размером с булыжник – потом продавать замаешься… Золотые монеты тоже годятся, но камешки лучше…
– Зачем мне столько самоцветов? – удивился парень. – Я ведь даже серьгу в ухе не ношу, хоть и один в роду остался. Да и перстни особо не уважаю. А с Ривки – дюжины цацек довольно будет…
– Вот, когда добудешь то, о чем сейчас говорено, – чтоб даже лишним словом не спугнуть удачу, стал витиевато изъясняться Ицхак. – Тогда я тебе все подробно и объясню. Останешься себе доволен. Можешь мне поверить…
Хотел Тарас возразить, что хорошее оружие, сбруя и доспех гораздо ценнее всяческих бабских украшений, но в это время откуда-то из-за корчмы донеся оборванный на полуслове вопль.
– По-мо-ги… уумм…
Но даже этих нескольких звуков вполне хватило, чтоб узнать голос девушки. Кричала чем-то сильно напуганная Ребекка.
Одним движением руки отодвинув в сторону, стоявшего у него на пути тщедушного Ицхака, Тарас стремительно ринулся на зов о помощи, перепрыгивая через разбросанные по двору в полнейшем беспорядке ночвы, лопаты, мотыги, грабли и прочий деревенский реманент.
А в следующее мгновение, свернув за угол дома, Куница узрел картину, не требующую никаких дополнительных объяснений: какой-то незнакомец, из приезжих «купцов», одной рукой прижимал к стене извивающуюся Ребекку, крепко схватив девушку за горло, а другой хозяйственно распускал шнуровку на ее юбках.
Соответственно, Тарасу и образ действий выбирать не приходилось.
Подскочив сбоку к зарвавшемуся наглецу, Куница влепил ему такую затрещину, что тот покачнулся и отпустил девушку. Но, незнакомец довольно быстро пришел в себя, по-кошачьи мягко отпрыгнув в сторону, ловко извернулся всем телом и потащил из ножен карабелю.
– Помогите, убивают! – завопила, даже громче чем в первый раз, Ребекка – теперь от страха за Тараса. Но казак лишь широко улыбнулся и, в свою очередь, обнажил саблю.
Короткий миг поединка скрестившихся взглядов, и два клинка с глухим треском ударились друг о друга. Некоторое время воины пытались отжать вниз оружие противника, но безуспешно – оба были одинаково сильны в руках. Потом последовал быстрый шаг назад и не менее стремительный ложный выпад в голову, с переводом удара на нижний уровень.
Тарас отбил…
Еще один шажок и затяжной хитрый финт с длинным уколом, словно в руке драгуна была не тяжелая карабеля, а легкая испанская шпага. Но, несмотря на все умение, Куница и на этот раз с легкостью уклонился и даже смог контратаковать. Безуспешно, но довольно эффектно. Острое лезвие вжикнуло над самой макушкой, подсевшего под удар вахмистра.
– Дзинь!
В следующее мгновение Тарас кончиком сабли отвел в сторону более тяжелый клинок незнакомца, доворачивая тело вправо и тут же вынужденно прищурился, с досадой понимая, что попался на нехитрую уловку. Они еще и десятком ударов не обменялись, а более опытный воин уже сумел поставить своего противника лицом к солнцу, нависающему прямо над крышей дома, тогда как сам укрывался в тени.
– Boleslaw…Orlowskij... Wachmistrz Kamenec-Podolskego pulku dragonskego… Z kim mam zaszczyt? – насмешливо поинтересовался незнакомец.
– Новик войска Низового Запорожского, Тарас Куница…
– Bardzo przyjemnie… – вахмистр шагнул назад, приглашая Куницу также войти в тень здания. – I z jakiego przestrachu pan kozak rzucil siе na mnie?
– Ты еще смеешь спрашивать?! – Тарас посмотрел на неподвижно замершую Ребекку.
– To twoja dziewczyna?! – вполне натурально удивился воин. – A ja myslalem, ;e to jedna ze slu;nic. P;eciez sam napewno wesz, jak te dziewczyny do zabaw milosnych lase. No, to w takim raze, moje przeprosiny. Naprawde ne wedzjalem...
Куница не настолько свободно знал ляшский, чтоб понять каждое произнесенное слово, но общий смысл уловил. И хоть сказанное вахмистром не вполне увязывалось с увиденным Тарасом, продолжать поединок, после произнесенных извинений, смысла не было. Парень опустил оружие и едва не поплатился за это жизнью. Острие карабели драгуна молнией метнулось к его незащищенной шее, и лишь чудом не достало до горла. Спасло Куницу то, что пряча саблю в ножны, он заучено шагнул назад.
– Sta;!!! Bro; w pochwy! To rozkaz!
Властный голос, совершенно неожиданно прозвучавший за спиной Тараса, подействовал на его коварного противника, словно ушат холодной воды. Драгун вздрогнул, негромко ругнулся, скрипя зубами, но оружие убрал.
– Приношу извинения, всем, кого могли обидеть неосмотрительные действия моего вахмистра! – продолжал тем временем говорить, столь вовремя подоспевший, седовласый мужчина. Как раз с таким лицом, о котором упоминал корчмарь. – Могу заверить, уважаемое панство, что Болеслав попросту ошибся, приняв прекрасную панянку за одну из прислужниц. Уверяю вас, что, отвыкший в дальней дороге и диких басурманских степях от женского общества, воин всего лишь хотел купить у хорошенькой девицы немного ласки, и ни в коей мере не собирался покушаться на ее честь. Еще раз приношу свои извинения, за досадное недоразумение, панове. Надеюсь – досадный инцидент исчерпан?
– Какая-то странная манера торговаться у вашего вахмистра, – насупившись, буркнул еще не остывший от неожиданного коварства Тарас. – Не говоря уже о бесчестном ведении поединка, пан…
– …ротмистр… – по какой-то причине не счел нужным представиться полным именем седовласый офицер.
– Пусть так… – кивнул Куница. – Господин ротмистр, значит вы уверенны, что именно для этого он зажимал девушке рот?
– Ой, я вас умоляю, господин казак!.. – рядом с Тарасом, как из-под земли вырос Ицхак, и затарахтел, оттирая в сторону Куницу и все еще пребывающую в предельной растерянности дочь. – Вы даже не представляете себе, сколько на свете существует разных способов, употребляемых людьми, для того чтобы сбить завышенную, по их мнению, цену… И – схватить покрепче продавца за горло – ничем не лучше и не хуже многих других. Поверьте старому еврею…
– Я вижу, что владелец здешнего трактира не только гостеприимный хозяин, но и мудрый человек, – одобрительно заметил, неслышно подошедший к ним сзади, тощий, как святые мощи, монах. На его бледном, аскетическом лице сияла такая непритворно радушная улыбка, словно святой брат неожиданно встретил давнего знакомца, коего считал погибшим или сгинувшим без вести.
Иезуит, громко прокашлялся и слегка поклонился всем сразу.
– Слава Иисусу Христу, братья мои! Не стоит ссориться… Господь завещал нам прощать своих обидчиков. Так последуем же его примеру…
– Подставить вторую щеку? – буркнул Болеслав и поперхнулся под острым взглядом монаха.
– Позвольте же и мне, смиренному слуге Господа нашего, присоединится ко всем тем словам искреннего покаяния, которые уже были произнесены раньше сими достойными мужами, – негромко и неторопливо продолжил иезуит. – А так же, включите все нанесенные вам убытки в наш счет, и ни о чем больше не беспокойтесь – мы еще сегодня поплывем дальше.
Монах еще раз обозначил поклон, и непререкаемым тоном произнес:
– Pane rotmistrz! Wachmistrz! Id;сiе za mna!
С этими словами он небрежно кивнул своим подчиненным и неспешно зашагал в сторону шинка.
Вахмистр что-то неразборчиво проворчал, но на вопросительный взгляд Тараса ответил лишь коротким насмешливым кивком. А когда парень, попытался заступить ему дорогу, сноровисто увернулся, подмигнул и тихо промолвил, без малейшего акцента:
– В другой раз, друг… В другой раз… – и пока Куница растерянно хлопал глазами, поспешил следом за своим командиром.
Ребекка открыла, было, рот, желая что-то сказать, но в это время между ними опять вклинился корчмарь.
– Ущипните меня, пан Куница! – изумленно прошептал он. – Латинянин поклонился схизматику, жиду и девице… Воистину чудны твои дела Господи… Никак, конец света близится…
– А вахмистр не хотел меня убивать… – задумчиво произнес Тарас. – Я только теперь это понял. Он все это время вес своего тела на опорной ноге держал. Поэтому, каждая его атака так запаздывала… Странно? Но, тогда зачем и кому был нужен весь этот спектакль?
– Я должна тебе… – неуверенно заговорила Ребекка, но отец не дал девушке договорить.
– И чего это мы здесь торчим? Сегодня разве, опять праздничный день? – заворчал Ицхак. – Что, ни у кого, больше никаких дел нет? Конечно, вы же с прошлой ночи не виделись. Соскучились, да? Ну, ничего, еще успеете вспомнить: куда сорочку подевали. Ривка, не шлепай губами, а вытри сопли и беги к матери! Пусть берет тетю Соню и идет к Куницам, обряжать в последний путь бабушку Аглаю. Да скажи Циле: чтоб женщины не стеснялись нашего горя и рыдали погромче. Каждая их слезинка уже щедро оплачена… – и прибавил, обращаясь к парню: – А тебе, сынок, еще надо людей нанять – могилу на погосте вырыть! – и как бы устыдившись столь панибратского обращения, поспешно прибавил, одергивая на нем кушак.
–  Возможно, вы будете смеяться, господин казак, но что-то мне подсказывает: что наша спокойная жизнь закончилась. Вы уж поверьте старому еврею… Я точно знаю: когда так чешется спина и… та часть тела, которую Господь прилепил к туловищу гораздо ниже – ждите, что обязательно сыщется и тот, кто с огромным удовольствием вам их почешет. И благодарите Создателя, если при этом обойдется одними лишь батогами…



 ТЕКСТ  СНЯТ  ПО  ПРОСЬБЕ  ИЗДАТЕЛЯ.  КНИГА  ГОТОВИТСЯ  К  ПЕЧАТИ  В  ИЗДАТЕЛЬСТВЕ  "АСТ"