Особую, сердечную, благодарность я выражаю Эльзе Арман, именно она взяла на себя труд исправить ошибки и редактировать этот рассказ.
Ванька.
Это грустный рассказ, читатель. О деревенском детдоме
За пыльным, с грязными потеками, и засиженным по краю рамы мухами окном, начиналась весна. Она медленно растопила огромный ставший серым и грязным сугроб у крыльца и теперь испаряла лужу, ту самую лужу, которую малыши называли морем. В запрошлую весну, Ванька и Сашка затеяли играть на ней в корабли, Ванька стащил из бойлерной кусок бельевой веревки, на которой дворничиха Луза (так за глаза называли завхоза детдомовцы), вывешивала на просушку постиранное белье. Сашка притащил старый кузов от игрушечного самосвала, зеленого, того, что привезли китайцы в запрошлом году, и вот Ванька, привязав к нему веревку и усадив в кузовок маленького Сашку, нацелился прокатить его по морю. Сашка орал и матерился, а Ванька молчал.
Молчал Ванька, молчал, всегда молчал, с тех пор как попал в детдом…, молчал. Его возили в больницу, толкали в рот блестящие штуки, что-то писали. Лузиха даже щипала больно. А Ванька все молчал и молчал.
За окном проехал газик, разбрызгав мутное «море». Ванька улыбнулся – Какое же это море?.. - подумал он, - это маленькая мутная лужа, мутная, как все вокруг, как опостылевшая манная каша, сваренная на воде, которая дрожит и ни как не хочет лезть в рот. Все ели кашу, все её ели…. Один Ванька её не-на-ви-дел…
Ванька смотрел в окно на ребят, идущих из сельской школы, и завидовал тому, как лихо они пуляют камнями в голубей и курят, воровато оглядываясь по сторонам. Видел, как Лузиха протащила через двор упиравшегося и громко матерившегося Саньку. Его опять обрили налысо, потому что весна, а весной у Саньки на голове и шее прыщики, и они гниют. Сашку мажут зеленкой и все его дразнят.
Сашка самый маленький, и кличка у него нехорошая. И вообще – плохо быть маленьким и прыщавым, зеленым и все время петь матерные частушки. Лузиха больше всех лупит Сашку. А он колготки не носит «из принципа», как говорит «Старшак». Так Витка зовут. Но все его старшаком называют, потому что ему в прошлом году тринадцать стукнуло и потому, что он уже, наверное, сто раз сбегал. Он за Ваньку и за Сашку «впрягается», если чего, они самые младшие.
Директорша идет, опять орать будет колонией пугать, а что колония, вот психушка в городе, во дурдом!.. особенно когда этих, как их, косярщиков привозят. От армии которые косят, дурики… Или малолетних преступников. Ваньку тоже возили, но он маленький, думали немой совсем, значит псих.
Директорша и воспитки все знают, что Ванька не псих и что разговаривает и поет не хуже других. Только заговорить ему ни с кем не можется, пацаны поняли, не лезут, и девчонки не лезут. Одна Лузиха все щипает иногда, проверяет, не заговорит ли, не заорет… Только Ванька не заорет, НЕНАВИДИТ он её…
Директорша подошла к нему и зачем-то стала писать на отпотевшем от дыхания стекле пальцем. Потом вздохнула глубоко и вдруг, словно заметив Ваньку, провела по его голове ладошкой. Ванька замер как зверек и немного втянул голову – тоже, как Санька, обреют.
- Стричься пора, - и ушла в кабинет медсестры.
Ванька еще немного посмотрел в окно на возвращавшихся в детдом ребят и слез с подоконника. Крашенное, на сто рядов перекрашенное дерево, нагрелось в том месте, где он только что сидел и Ванька, приложив щеку к теплой доске, стал слушать.
Таинственные звуки строго здания, смешивались в далекий гул никогда не виданного им моря. Того, настоящего моря, которое показывают по телику, где все загорают и купаются, где бананы всякие и такие рюмочки с зонтиками…. Ванька закрыл глаза. У-у-у,- шумело далекое, красивое море, накатываясь на скалистый берег. Ванька даже почувствовал его капли, брызнувшие в лицо.
В этой короткой, но чудовищно-взрослой жизни, Ванька навидался рюмочек, но других, не с пенящимся игристым коктейлем, а с самогоном, и со спиртом, отдающим запахом резины и блевотины. У себя дома, там, где вечно пьяная мамка и соседки с соседями влачили свое мутное существование.
Не было в этой жизни ничего удивительного. Кроме, разве что, тети Вали, которая приносила конфетки и тарочки (такие булочки с маком) на праздники, или так, когда пенсию выдавали. Мамка с ней ругалась, а тетя Валя забирала Ваньку с собой и водила в садик, где работала поварихой. Маленький Ванька любил садик и завидовал ребятишкам, которых приводили туда родители. У них в карманах всегда были конфетки, хоть и простые, карамельки, но были. В рваной же Ванькиной шубенке вообще карманов не было. Потом тетя Валя умерла, может от старости, может от болезни, кто его знает…. А следующей осенью Ваньку забрали в детдом. Он снова вспомнил этот день и тяжело задышал, впившись пальцами в подоконник.
День был вот такой же неправильный, то теплый, то холодный, время от времени поднимался ветер, который гнал серые тяжелые тучи. А может, это утро такое было, Ванька теперь уже и не помнил. Прошлое слилось для него в один и тот же сплошной серый день, ну, как в старом кино, черно-белом.
Мамка еще не проснулась, и её подружка теть Галя тоже, так что Ванька, пошарив по столу, подобрал, чего было, отправился на речку, за село, там, в кустарнике вдоль замерзшего русла речки мужики ставили петли на зайцев. Иногда, если пораньше подняться, можно было найти задушенного в петле зайца.
Речка уже промерзла крепко, и Ванька, легко перекатился через затончик, на котором летом рыбачил банкой мелкую рыбешку. Потом пролез под вмерзшей в лед тальничиной и побежал по тропинке, натоптанной собаками, в глубь кустов.
Заяц попал в петлю задними лапами, обоими сразу, и теперь вяло трепыхнулся, увидев Ваньку. Уже по-зимнему белый и жирный, с длинными усами. Такого же удалось вытащить еще на прошлой неделе, правда, полузамерзшего.
Ванька обошел зайца по кругу, прикидывая, как подобраться к нему, одновременно высматривая палку поувесистей и вдруг понял, что сейчас придется убивать… Страшно стало, под ложечкой появился холодный комок, который стал медленно опускаться куда-то вниз в живот. Впервые ему самому придется убить зайца палкой.
Ванька остановился и стал смотреть на крупного беляка, прижавшего уши к спине. Заяц дышал тяжело с надрывом. Однако есть хотелось и мамка скоро проснется и теть Галя.
Может удаться выпутать его из петли, и не убивая? Ванька еще немного подождал, настраиваясь, потом, стал подкрадываться, беляк задергался и даже защелкал. «Когти у него дай бог, и зубы почище кошачьих», - подумал Ванька и прыгнул, хватая замерзшей рукой за ухо, заяц извернулся и больно оцарапал Ваньке лицо и шею, слетевшая шапка мальчишки отлетела в сторону, а сам Ванька закричал от боли.
«Надо бежать будить мамку звать её и быстрее, а то хозяин петли явиться и все - не видать нам зайчатины.» Ванька подобрал шапку и припустил домой. У развалившегося, поломанного на растопку забора стояла милицейская машина, а возле открытых сеней с покосившейся дверью, стоял участковый и курил.
Дальнейшее было - как во сне. Мамка кричала и материлась. Тетя Галя с поленом в руке, налетающая на участкового и каких-то толстых теток с бумагами. Ваньку посадили в машину и повезли, а мамка еще долго бежала вслед за уазиком, пока не упала, поскользнувшись на льду лужи. Уазик увозил Ваньку из дома, навсегда. Это потом уже здесь в детдоме, ему объяснили ребята постарше, что мамку лишили родительских прав, и он теперь такой же, как они.
Ванька сбежал через три дня и явился домой утром. Сначала все же сходил к зайцу. Зайца никто не забрал и он замерз, вытянувшись. Ванька отмолол проволоку петли и довольный тем, что хозяин петли не появлялся, и зайца не сперли собаки, побежал домой.
Двери оказались открыты, и в кухне было холодно и темно, на полу валялись две пустые бутылки и еще какой-то мусор.
- Мама, я вернулся, -.испуганный тишиной, сказал Ванька, - Мама, мам…
Ванька зачем-то посмотрел в окно, но никого там не увидев, положил замерзшего зайца на стол, отправился в спальню.
Мать висела прямо над кроватью, тихая, с высунутым языком, лицо её было совсем черным и таким незнакомым. Ванька даже не заплакал, нет, он просто стоял и смотрел на тихо качающийся труп матери, почему-то одетой в свой единственный синий пуховик.
Что-то хрустнуло внутри него, громко–громко, и он, открыв рот, закричал, МАМА!!! Но изо рта его не вырвалось звука, именно так, НЕ ВЫРВАЛОСЬ. Крик взорвался где-то глубоко внутри в пустоте, которая заполнила весь окружавший Ваньку мир. И не было ничего в этом ставшем черно-белом мире кроме МАМЫ, нелепо качавшейся в петле, и немого крика долгого-долгого…
С тех пор Ванька ни с кем не говорил, слова не выходили из него, как не тужился он высыпать их из заполненного звуками рта, мы…эым…ммм...
Начинала болеть голова, Ванька повернулся спиной к окну и побрел в спальню, где его дожидалась книга, которую дала ему воспитательница Антоновна. На встречу из каптерки вышла Лузиха, в её руках была кошка. Самая настоящая кошка, облезлая, серая кошка.
Ванька, забыв свой страх перед вечно недовольной чем-то женщиной, метнулся к ней и протянул руку к кошке. Животное прижало короткие, обмороженные когда-то уши к голове и зашипело. Ванька мысленно обозвал её «шипучкой», но руку так и не отдернул.
- Чо, нравится животинка, - спросила Лузиха. Ванька кивнул. Женщина протянула кошку Ваньке и сказала:
- Неси на кухню покорми, потом разберемся, чего с ней делать. Ванька взял кошку на руки и пошел в кухню.
С тех пор целую неделю Ванька не разлучался с кошкой, ни на минуту не отпуская от себя, он тихонько мычал в её разорванное ухо добрые слова, чесал её кусочком серой расчески, своим кусочком, который давным-давно прихватил из дома, ещё из того дома, настоящего. А когда Витька сказал, пощупав кошачий живот: - Она беременная, скоро окотиться, - и на немой вопрос Ваньки терпеливо объяснил, как и откуда возьмутся котята, (при этом кошка больно оцарапала Витьку), Ванька вообще перестал выпускать Шипучку из рук.
Но время шло, и Ванькина ангина сошла на нет, и он пошел в школу-интернат, как и все остальные детдомовцы. А кошку забрала злющая Лузиха, её определили в котельную, под войлочную шконку в коробку с куском старого матраса. Ванька теперь первым делом бежал из школы туда, чтобы попороведать Шипучку, которая как ни странно никуда не сбежала из котельной, хотя и шипела на кочегаров.
Еще через неделю у неё появились четверо слепых котят, и все детдомовцы теперь считали своим долгом навестить роженицу. Первые дни она вовсе не покидала слепых деток, и враждебно шипела на всех, включая Ваньку, затем стала ненадолго оставлять коробку, а далее и котельную.
Время шло, и на тополях уже распустились маленькие нежно-зеленые листочки, ручеек у школы стал меньше, унеся талую воду в далекие ему одному известные страны. Ваньку наголо не обрили, да и у Сашки отросли волосы. Правда, кожа на месте гнойничков еще шелушилась. Но Сашка не отчаивался, но начал всерьез курить, за что получил от воспитки по затылку на линейке, и его лишили выходных, заперев в продленке, где заставили обводить старые прописи. Санька жутко орал и матерился, как, всегда стараясь улизнуть, грозился сбежать куда-то, выдумал каких-то несуществующих старших братьев, которые вот-вот приедут за ним и накостыляют ненавистной Лузихе.
С самой Лузихой что-то произошло, старшие дети шептались, глядя ей в след, - дескать, от неё, заразы, муж ушел к завучу. Но Ваньке было почему-то жаль завхозиху. Она ходила, как говориться, словно в воду опущенная, зачастую нечесанная, с наспех заколотыми китайской заколкой волосами. Ваньку ругала за котят, которых он то и дело норовил притащить в общую спальню, к себе на постель. Но Ванька только смотрел на неё, ему вдруг не стало хотеться злиться на Лузиху. Именно так - НЕ СТАЛО ХОТЕТЬСЯ!.. Раньше он чувствовал только злобу и страх, а теперь внутри его маленького сердца была только жалость.
Он не умел объяснить себе смысл этого чувства. Он просто смотрел грустно на вмиг постаревшую и злобную Лузиху и вздыхал. Скоро каникулы и их снова повезут, на подшефную заставу и будут показывать, как пограничные овчарки ловят одетых в зеленые телогрейки с длинными рукавами нарушителей. Жизнь будет идти, как всегда, своим унылым чередом. Лузиха с заплаканными опухшими глазами будет ругать Ваньку и других ребят, вытрясать у них все из карманов.
Ванька возвратился из школы раньше всех. У старших по шесть уроков, младшие с обеда учиться, а из пятиклассников он один, и сегодня их отпустили на два урока раньше. Он привычно свернул к старой котельной, чтобы навестить уже изрядно окрепших котят и вдруг увидел, как из дверей столовки выходит Лузиха. Женщина шла, пошатываясь, словно пьяная, в каком-то старом пальто, и своем сиреневом берете. Шла прямо к сараю, в котором всегда хранился инвентарь, старые ведра, лопаты, грабли и прочая нужная в хозяйстве снасть. Ванька присел, спрятавшись за старую ржавую трубу, сваленную ветром три года назад, и стал наблюдать за ней. Лузиха пару раз оглянулась и, стащив с головы берет, вытерла им слезы, затем все так же, пошатываясь, пошла к дверям сарая.
Он никак не мог заставить себя побежать в котельную. Что-то должно было произойти - Ванька понял это, потому что где-то внутри него начал зарождаться тот самый крик, задавленный им четыре года назад. Крик нарастал, словно лавина огромных и страшных камней, готовых сорваться и задавить маленького мальчика, каким почувствовал себя Иван. Он провел внезапно вспотевшей рукой по холодному лбу и, приблизив ладошку к глазам, увидел, что она совсем мокрая. Грязная капля скатилась и капнула на коричнево-черный метал трубы. У Ваньки закружилась голова, он прислонился спиной к трубе и вдруг понял, что кошка Шипучка трется о его ногу.
Ванька попытался погладить ее, но кошка вспрыгнула на трубу. Ванька невольно взглянул выше и увидел, как дощатая дверь сарая закрылась. В ту же секунду он побежал к сараю, открывая рот, как рыба, выброшенная на берег, крик, копившийся где-то внутри, давил его, душил, мешая дышать. Кошка, как видно, что-то почувствовав, бежала впереди Ивана. Казалось, бегу этому не будет конца, ибо Ванька вовсе не бежал, как ему казалось, а плелся из последних сил, стараясь дойти, словно в лицо его дул чудовищный ветер, не пускающий его в сарай. Шипучка оглядывалась на него, словно подгоняя, торопя, такая же молчаливая, как и Иван.
Двери сарая противно завизжали, обрывая все оставшиеся звуки весеннего мира, заставляя Ванька вздрогнуть. Темноту сарая прорезали лучи солнца, в которых крутилась пыль. Кошка замерла у ног Ваньки, прижавшись к нему сильно-сильно.
Женщина стояла на старом ящике и Ивану были видны только её коричневые туфли на ногах в колготках со стрелкой. Она что-то хрипло сказала из темноты сарая, и Ванька упал, ноги его подкосились, сделавшись какими-то мягкими и в одной из гач, стало тепло. Ванька закричал….
Крик, копившийся внутри него, все это время вдруг вырвался, ломая серый мир в котором не было цвета. МАМА!!! Последнее, что он запомнил, прежде чем провалиться в темноту, было солнышко, вдруг ставшее ослепительно-желтым, и хвост Шипучки, серый с белым пятном.
Очнулся Ванька не скоро, а придя в себя, вдруг понял. что его обнимает Лузиха, обнимает тихо шепча, - Сынок, Ванечка, Ванечка… милый, родной. Ванька прижался к её груди, уткнувшись носом в пахнущее пылью пальто, и заплакал. – Мама не надо… не надо… - шептал он, вцепившись в её рукава сильно-сильно.
На дворе стоял май, теплый, теплый май тысяча девятьсот девяносто третьего года. Кошка Шипучка, тихонько терлась грязным боком о согнутую в коленке ногу Ваньки, а ему… ему, было тепло-тепло….